"Боги выбирают сильных" - читать интересную книгу автора (Толчинский Борис Аркадьевич)

— …Это неслыханно! Неслыханно!! Какой неслыханный позор для благородного сообщества! — твердил Эмилий, меряя шагами обширную каюту, куда София увлекла его.

Она сидела в кресле, облаченная в красный бархатный халат, и следила за горячими движениями кузена. В глазах Софии просвечивал задорный огонек, но Эмилий не смотрел в глаза, а лицо ее выглядело настолько серьезным, насколько требовали обстоятельства, да и голос, когда говорила она, пылал искренним возмущением.

— Mea culpa…[51] Но кто же мог помыслить, что этот человек, зовущий себя князем, сын первого среди патрисов, осмелится напасть на мою любимую подругу и изнасиловать ее?! И где — на моей собственной галее! И когда — в день ее рождения, в день юбилея! О, боги! — с содроганием в голосе воскликнула София, воздев руки, — как вы, стражи небесной справедливости, попустили такое?!!

— Я убью его! — рявкнул Эмилий. — Где этот низкий человек?

— Нам нужно успокоиться и тщательно обдумать наши действия, — осторожно вставила она.

— Софи, я спрашиваю: где этот низкий человек? Изволь ответить мне, или я сам пойду его искать!

Эмилий тоже был в халате, а пострадавший калазирис, как важная улика, лежал в сторонке.

— Этот низкий человек в каюте, отведенной ему, — вздохнула София. — Я приставила к Гектору двух рабов, дабы он не возымел желания свершить какую-нибудь глупость. Подозреваю, сейчас он бьет себя руками в грудь и от души в содеянном раскаивается… Эмиль, мне даже жаль Гектора: не явился бы он на «Амалфею», ничего бы не было. Наверное, он выпил лишнего…

— Забери меня Эреб! Ты что такое говоришь, кузина? Сочувствуешь ему?! «Выпил лишнего?». Скажи иначе: надрался, как скотина, как дикий варвар!.. О, позор! И это князь, потомок Фортуната!.. — красный от гнева, искренне переживающий за оскорбление, нанесенное ему лично, кузине, подруге кузины и благородному сообществу в целом, Эмилий обвел глазами комнату, взгляд его остановился на пострадавшем калазирисе, и кесаревич процедил: — Нет, я это дело не оставлю, ему придется заплатить сполна!

София проследила его взгляд и усмехнулась, но тут же спрятала усмешку и заметила:

— Кузен, взглянем на эти вещи здраво. Какое преступление вменим в вину моему гостю? Неужто изнасилование? Я ничего другого придумать просто не могу. В наших законах не сказано, какое наказание положено мужчине, брызнувшему своей спермой в родного внука императора. Ударил бы кинжалом он тебя или стрельнул из бластера, плеснул бы кислотой или какой отравой — другое дело, а спермой — нет, не предусмотрено: сия благая жидкость опасной не считается у нас.

Эмилий опешил и покраснел, хотя, казалось, куда уж больше. Не давая ему опомниться, София продолжала:

— Я с содроганием думаю, что будет, если публика узнает об этом скорбном происшествии. Мы проиграем все. А больше прочих проиграешь ты, Эмиль. Прости, но я должна тебе сказать, как другу. Повсюду за тобой, подобно второй тени, отныне будет следовать молва: «Тот самый кесаревич, которого принцепсов сын обрызгал спермой с ног до головы»…

— Да как ты можешь говорить такие вещи?! Что ты за женщина?!! — ахнул Эмилий.

— А ты предпочитаешь, чтобы это самое говорил кто-то другой? — в упор спросила София. — И не только это. Fama crescit eundo[52], как сказал Вергилий.

— Я убью его, — пробормотал кесаревич.

— Кого убьешь? Покойного Вергилия? Или сына друга своего отца?

— Дьявол, дьявол, дьявол!..

— Возьми себя в руки, Эмиль, и предоставь это дело мне.

— Тебе?!

— Ну разумеется! — улыбнулась София. — Я люблю тебя, кузен, я помогу тебе спастись из затруднения. Никто ни о чем не узнает. А ты послушай доброго совета и закажи себе новый калазирис.

— Как-то странно мне все это, — сказал Эмилий, с подозрением глядя на нее. — Мне кажется, что ты… что ты… ты выглядишь довольной, дьявол побери! Не отрицай, я знаю тебя с детских лет!

— Ну да, прекрасно знаешь, — нимало не смутившись, хмыкнула София. — Еще добавь, что это я подстроила, от альфы до омеги, нарочно пригласила Гектора, коварно опоила, подсунула ему Медею и, зная, что ты явишься, так время подгадала, с секундной точностью, чтобы он спустил не ей, а милому кузену… Vivat me, carissime Sophia![53] — Я это не хочу сказать, — смутился Эмилий. — Ты не могла узнать заранее о моем приезде…

— Ну наконец-то! — с облегчением выдохнула она. — Ты явился, словно Deus ex machina[54]. И я пылаю знать, зачем. Ответишь?

София изумилась, сколь разительно трансформировалось лицо кесаревича после этих ее слов. Вся краска растворилась где-то, точно Эмилий в одно мгновение забыл свой гнев, на его лице проявились доброта и сострадание. Сердце ее отчаянно забилось, ибо она знала: такое выражение лица бывает у кузена, когда ему приходится нести дурные вести…

Дальнейшее лишь укрепило ее страхи. Эмилий подошел к ней, опустился на одно колено и взял ее руки в свои, — так успокаивал ее он в детстве.

— Пожалуйста, Эмиль! — взмолилась она. — Не мучай, не томи!

Отец, да? Он…

Эмилий отрицательно покачал головой.

— Не он. Тит жив. Пока!

— Не беспокойся, — быстро промолвила она, пресекая, как ей казалось, излишний разговор, — очень скоро, может быть, на днях, я смогу отпустить его… и заменить! Нет, подожди… Ты произнес: «Не он»? Что это значит?!

— Мужайся, кузина…

Не дослушав его, София стремительно поднялась с кресла; она внезапно поняла, кого имеет он в виду, и горе поразило ей рассудок.

— Нет, нет, не может быть! Вчера я только отослала ему письмо!

— Прости… Твое письмо он не получит.

— О, Марс!.. Не может быть, не верю, Эмиль, ты слышишь, я не верю!!!

Она стиснула пальцы в кулаки и в отчаянии ударила ими в грудь Эмилия. Он обнял ее, успокаивая.

— Я не верю, нет, не поверю никогда… — то и дело всхлипывала она.

— Я был у твоего отца, когда ему принесли экстренную депешу из Сиренаики, — сказал Эмилий. — Марсий… он прошлой ночью плыл по одному из притоков Анукиса. Он и его сопровождающие. Какая-то инспекция. И почему-то ночью. Ужели он не знал, что ночью плавать в тех местах опасно?! Напали гидры на корабль. Его схватили щупальца, и… помилуй меня, я вестник горя!

— Это все ложь, Эмиль!.. Депеша лжива! Мой Марс не тот, кто мог подставиться под щупальца неразумной твари! — пылко воскликнула София. — Да, да! Конечно, он не мог. Его убили! О, Марс злосчастный, я же тебя предупреждала, а ты не внял мне или не успел… Когда пришла депеша?

— Несколько часов назад, но тебя уже не было в Темисии, — вымолвил Эмилий. — И я сразу бросился искать твою галею!

София прикрыла глаза рукой и застыла, как статуя. Эмилий, не на шутку испугавшийся за ее рассудок, осторожно тронул локоть. Глаза, которые взглянули на него, заставили сжаться доброе сердце; ему почудилось, что София постарела в этот краткий миг. Точно прочитав его мысли, она сказала:

— Я приняла самое трудное решение в своей жизни. Но я не могу ждать. Мне надлежит знать правду, немедленно, сейчас. Пойдем со мной, Эмиль; мне нужен человек, который сохранит меня от посторонних глаз.

— Не понимаю…

— Скоро поймешь.

Они вышли на палубу. К счастью, там никого не было — а ночь, казавшаяся бесконечной, не собиралась отступать… Встав спиной к сиянию Сафайроса, то есть лицом на юг, София бросила:

— Следи, чтобы никто не видел нас. Меня. Я на тебя надеюсь. И, ради всех, богов, молчи, не отвлекай меня.

Сказав такие слова, она внезапно вскинула руки, ладонями вперед, точно желала дотянуться до любимого, который сгинул там, куда она его послала… Минули несколько мгновений, и пораженному взору Эмилия предстали два туманных облачка, как будто выделившихся из ее ладоней… они сверкнули и унеслись кометами в ночную даль, туда, на юг… Эмилий посмотрел в лицо Софии. Оно казалось каменным, застывшим, разверстые глаза не выражали ничего — словно душа оставила земную оболочку! Так минули еще мгновения; София не менялась, и суеверный ужас закрадывался в сознание Эмилия. Он словно ощущал безжизненность этого тела, такого родного, такого близкого, такого привычного… «Она не могла умереть, — повторял он себе. — Так не умирают. Если люди умирают, то они падают. А она стоит! Но почему тогда она стоит, подобно жене Лота?!».

И Эмилий Даласин стоял, сотрясаемый страхами и сомнениями, и годы проносились перед его мысленным взором. Родной сестры никогда не было у него; София стала ею, хотя по крови они были очень далеки. Как старший брат, он опекал ее; особенно их сблизила трагедия Овидия Юстина, сына Клариссы Даласины и Тита Юстина. Эмилий и София росли вместе, но по-разному, ибо высокое положение члена царствующей династии, дарованное Эмилию самим фактом его рождения дочерью Виктора V, всецело удовлетворяло кесаревича; Софии же предстояло добиться многого, предстояло оправдывать доверие отца и надежды окружающих, всех тех, кто видел в ней наследницу великого юстиновского рода.

Пути их разошлись; размеренная жизнь Фортуната резко контрастировала со стремительным взлетом Юстины, как тлеющий огонек контрастирует с ярко пылающим факелом. Однако родственное единение и дружба остались неизменными; конечно, Эмилий сам был не без ушей и слышал о Софии всякое; пожалуй, ни о ком другом последние годы не говорили столько, доброго и дурного. Само собой, у них случались размолвки, поскольку кесаревич с его внутренним, всеобщим и неизменным благородством не принимал тех правил жизни, которых придерживались политики. София щадила его чувства; если бы Эмилий знал хотя бы треть того, что знала о Софии Медея Тамина, он бы просто не поверил. За всю жизнь София не сделала ему ни единой подлости, отвечая добром на добро.

Сказать по правде, он боготворил сестру-кузину, хотя бы только потому, что она спасла жизнь его младшей дочери.

Старшая дочь Эмилия и Стефании, Беатриса, родилась слабой, ее чудом выходили, и врачи единодушно заявили, что девочка не проживет и года. Они ошиблись, и ошиблись в корне: Беатриса росла красивой и здоровой, ей было уже семь. Те самые врачи, которые позорно обманулись с Беатрисой, два года спустя взялись предостерегать Эмилия и Стефанию против второго ребенка. Понятно, не было им больше веры, супруги жаждали еще детей, и ребенок появился, вторая дочь… Жрецы Асклепия на этот раз, увы, не обознались: ребенок, родившийся много раньше положенного срока, оказался тяжело болен, и никто не верил, что его удастся выходить.

Никто, кроме Софии. Ей было двадцать три тогда, она сама недавно родила второго сына, была еще слабой — но все три недели, в течение которых девочка металась между жизнью и смертью, София, словно сиделка, по доброй воле проводила у постели новорожденной. Сначала ее отговаривали, затем перестали отговаривать, а лишь пожимали плечами; даже Тит Юстин, тогда еще могучий, властный, упрекал дочь, что она своим сидением внушает напрасные надежды несчастным отцу и матери… — она не уходила. Она разговаривала с маленькой часами, будто словами можно было побороть болезнь и будто новорожденная может понять слова… удивительное дело, к исходу первого месяца ребенок начал поправляться!

Софию принял сам август Виктор V и от лица семьи… впрочем, для нее не это было главное.

Она впервые победила смерть — и поняла, что может властвовать над судьбами других.

Спасенную девочку назвали Ариадной, по предложению Софии; как-то она сказала, что этой девочке суждено найти спасительную нить для всей державы Фортуната… Предсказание было туманным, невообразимым, и прозвучало не к месту, не от того пророка, кому можно было верить, его никто не понял и вскоре все забыли. Забыла и сама София, поскольку ее ждал таинственный Мемнон…

Оттуда возвратилась она год спустя, и брат-кузен едва узнал ее. Вернее, она была прежней, только в иные минуты ему отчего-то казалось, что с ним говорит не младшая сестра, а умудренная годами, если не веками, мать. Их отношения испытали кризис, но Эмилий был привязан к ней и благодарен за добро, а она сумела проявить достаточно такта, и кризис отошел; теперь София выглядела старшей, он с этим смирился. Но эта перемена потрясла его, он втайне возненавидел пугающее нечто, обозначаемое понятием «Мемнон», он больше никогда не ездил в этот город, которому под силу изменять людей. Вообще, — автору придется это сказать, ибо в дальнейшем оно будет иметь важное значение, — кесаревич Эмилий, подобно многим аморийским аристократам, не понимал смысла Священного Города, не понимал, почему сам Божественный император должен ежегодно являться туда, точно на поклон, не понимал, какую власть над государством имеет пресловутый синклит Храма Фатума и есть ли эта власть на самом деле, если ли и сам синклит или это только миф; стройная система государства, по слову первого Фортуната сотворенная, казалась Эмилию самодостаточной; и ничего не говорилось в Завещании о святых риши… Впрочем, Эмилий вслух не высказывал свои сомнения: страх перед неизвестной силой сковывал его уста.

…Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; очнулся он, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело, и тем же мигом София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить ее, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:

— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…

Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог постичь, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, еще до прихода врачей, сама вернулась в сознание и, более того, встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся слуг гневно отослала прочь…

Эмилий не мог постичь, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.

Они вернулись в прежнюю каюту, по пути заглянув к Медее; та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он тоже уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.

— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда знаешь ты про Марсия… и про меня?

Я тебе ничего не говорила!

Эмилий усмехнулся.

— Тит рассказал мне. Наивна ты, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как складывается у дочери личная жизнь. Он устал от власти, но он любит тебя и желает тебе счастья.

София поморщилась: нравоучительные беседы раздражали ее, особенно когда для них не оставалось времени.

— Ты, верно, осуждаешь меня, Эмиль: я изменяю законному супругу.

Эмилий обнял ее и сказал с улыбкой:

— Я никогда тебя не осуждал и осуждать не стану. Князь Марсий Милиссин достойный человек. Если ты счастлива с ним, я тоже счастлив.

— Какой ты славный! — вздохнула София. — О, если бы ты знал, кто я на самом деле!

— На самом деле ты очень хороший человек, — отозвался Эмилий, — но тебе почему-то нравится казаться грозной, жесткой и опасной, хуже, чем ты есть. Ну что ж, у каждого, как говорят, свои причуды. Меня ты, впрочем, не обманешь… Поэтому ответь, — внезапно вымолвил он, — с чего взяла ты, что Марсий жив? Я рад, конечно, этому, но…

София поднесла палец к его губам.

— Ни слова больше! Доверься мне, Эмиль; я просто знаю. О том, что видел, молчи. Еще лучше — забудь. Этого не было.

Эмилий помрачнел; он не любил, когда с ним обращались, как с ребенком. Даже София.

— Хорошо, — сказал он угрюмо, — я буду statua taciturnior[55]. Но прежде ответь мне на единственный вопрос, иначе не найду себе покоя… скажи, Софи, ты кто — ментат?!

— Я не ментат, — быстро ответила она, — я любящая женщина. Или ты не веришь в волшебство любви?

— Я верю в волшебство любви, — вздохнул Эмилий. — Но я тебе не верю! То, что я видел…

— Оставим это! Я не ментат, и точка! Как я могу ментатом быть и обитать среди людей… я имею в виду, среди обычных людей? Ты думаешь, мне это бы позволили?! Что ты вообще знаешь о ментатах?!! все, замолчи, довольно! Чтоб больше ты не смел мне это говорить!

— Пусть так… Я рад, что моя весть не оказалась горькой, как я считал.

Однако София горестно покачала головой.

— Увы, Эмиль, ничего еще не кончилось. Воистину, лживая молва растет на ходу, и нет ужасней зла! О том, что Марсий спасся, известно мне, ну, и тебе; а вот о том, что он погиб, как сказано в депеше, известно очень многим… Нашлись «доброжелатели», которые поспешили сообщить трагическую новость Клеменции, в больницу; я думаю, здесь дядя постарался, ибо воистину нет ничего святого для него… Она сошла с ума, несчастная мать.

Мороз пробежал по коже кесаревича.

— Сошла с ума? В каком смысле? — с трепетом спросил он.

— В прямом, Эмиль, в прямом! Узнав о смерти единственного сына, Клеменция рассудком помешалась; хвала богам, жизнь не оставила ее!

— Ты в этом уверена, Софи?

— Я в этом уверена, Эмиль.

— Но как…

— Ни слова! Иначе мои уста умолкнут для тебя.

— Ее можно вылечить?

— Не знаю. Я не Кассандра.

Она подошла к окну — и удивилась снова, почему не видно проблесков рассвета. «Когда же кончится сегодняшняя ночь?».

— Помоги мне, Эмиль, — вдруг сказала она.

Голос его трепетал от волнения, когда он отвечал:

— Я сделаю все, что в моих силах, только скажи.

— Отвези меня в Мемнон. Немедленно. Сейчас.