"Старина Седой и Калле-малыш" - читать интересную книгу автора (Веэтамм Муйя)

 У сельских школ, особенно у тех, что постарее, стоят обычно по соседству этакие невзрачные флигелёчки, сколоченные из коротких досок. И у той школы, про которую идёт речь, есть два таких строеньица — одно для девочек, другое для мальчиков. Оба настолько легки, что им и фундамента не сделано, а только в углах положено по валуну.

Однажды осенью, в холодное, бледно-жёлтое утро, девочки, придя в школу, обнаружили, что одна уборная опрокинута; валяется на траве и дверью уткнулась в землю. Среди девочек поднялся ропот, потому что опрокинутое строеньице предназначалось для них и было весьма необходимым. Девочки собрались гурьбой и взволнованно зашептались: кто это дурака свалял? Экий силач тоже! В конце концов решили обо всём сообщить учителю.

По дороге в учительскую к ним присоединилось ещё несколько учениц, сумевших разузнать, что накануне, довольно поздно, по школьному двору в темноте слонялись мальчишки из седьмого класса, которых оставили после уроков за то, что они задирали девочек. Предположив, что именно семиклассники пустились на такую проделку, девочки, говоря в учительской обо всём случившемся, высказали свои подозрения.

Неприятная новость быстро облетела всю школу. Ещё не начались уроки, а повсюду уже знали о происшедшей истории, и в классах слышался возбуждённый пересуд. Больше всего, конечно, переживал седьмой класс — выпускной в тогдашней школе. Отношения между двумя лагерями — девочками и мальчиками — обострились в то утро сильней, чем когда-либо раньше. Девочки сидели за партами, ни разу не глянув в мальчишечью сторону, сидели очень тихо, прямо, с большим достоинством. Лица у них напоминали барометры, безмолвие предвещало бурю. Впрочем, и мальчики, которые любили возиться и гомонить перед уроком, сидели сегодня чинно и молча. Однако за этим молчанием ощущалась заговорщицкая таинственность и вдобавок страстное, но подавляемое желание рассмеяться. И так как учитель, почему-то задержавшись, не сразу пришёл в класс, тишина простояла здесь недолго. Нарушили её девочки, но самих девочек подзадорили мальчишки. Наклонившись друг к другу, двое из них прыснули до того хитро и злорадно, что даже наиблагонравнейшая девочка на свете не смогла бы сохранить невозмутимость. Именно Ильми, самая большая скромница в классе, самая справедливая и откровенная, первой взорвалась и зло крикнула:

— Чего вы там, пустомели, форсите? (Кстати, «форсун» было излюбленным школьным ругательством.) Богатыри выискались! Чего только ещё не взбредёт в дурную башку. Жуки навозные!

— Какие жуки? Чего взбредёт? Ничего не понимаем, — загалдели в ответ мальчишки. И поднялась буря.

— Ах, вот как! Ах, вам ещё и не понять? — завопили девочки, одна за другой вскакивая с мест. — А когда вас оставили после уроков, кто грозился: ладно, мол, мы ещё девчонкам пропишем. Кто у забора шептался, дразнился? Нам всё известно.

— Ишь, какие всезнайки, — огрызались мальчики. — Чего заноситесь! Что вы знаете-то?

— А вот знаем! — перекрикивали их девочки. Знаем! И учителя знают. Вот увидите, что вам будет. Родителей к директору вызовут, На педсовет! Из школы вас вытурят, и по радио ещё расскажут. Нашли потеху, нечего сказать. Хоть бы что-либо другое свернули… А теперь вас за такую дурацкую забаву даже колхозные свиньи высмеют. Стыдно!

Повернувшись к противникам, они принялись крутить перед собой указательным пальцем и взахлёб завизжали:

— Стыд-стыд-стыд-стыд!

Мальчишки пытались было отшутиться, щёки и уши у них зарделись, а в глазах отразилось даже некоторое смущение.

Визг и галдёж затихли с появлением учителя. Но пришёл в класс не преподаватель математики, чей урок стоял по расписанию первым, и даже не классный руководитель, а муж самой директорши — старый, уже вышедший на пенсию учитель, который из любви к делу не порывал со школой и временами замещал педагогов, отсутствовавших по какой-либо причине. Его приход не только не уменьшил напряжения, царившего в классе, а, наоборот, ещё больше взбудоражил школьников. Едва лишь он переступил порог, как по классу пронёсся шелест.

— Сам старина Седой! Сам Седой! — зашептались за партами.

— Да, ребята, Сам Седой, сам Филин снова пожаловал к вам, — незлобно подтвердил учитель, подойдя к первому ряду парт. К своему прозвищу, известному всей школе, он сегодня добавил от себя и другое — Филин, — тоже довольно распространённое среди учащихся.

Когда школьники, поздоровавшись с учителем, снова сели, он сообщил, что пришёл из-за неуместной шутки, допущенной учащимися вчера вечером. Затем Седой добавил, что учителя сначала хотели добиться истины путём, так сказать, дознания, но он был против этого. Едва ли нужно, утверждал он; применять по отношению к советским учащимся методы судебного следствия. Это унижает наших школьников, у которых мораль настолько высока, по они сами расскажут о своих проделках и не будут ждать очной ставки со свидетелями.

— Так я и хожу из класса в класс, вот и к вам зашёл, чтобы узнать, кто затеял вчерашнюю историю. А если учащиеся тут ни при чём, то, может быть, кто-нибудь видел виновников. — Сказав это, он замолчал и, выжидающе глядя на класс, остановился возле учительского стола.

Был Седой высок и худ, возрастом — под семьдесят, но держался он прямо и в движениях обнаруживал гибкость. Голову он остригал наголо, но всё-таки по краям на ней серебрилась кое-какая растительность. Уши у Седого чуть оттопыривались, а большие серые глаза выглядели круглыми. Поэтому когда он пристально смотрел на кого-нибудь, то действительно; оправдывая своё прозвище, казался филином.

Сейчас он, заложив руки за спину, долгое время стоял неподвижно и попеременно смотрел то на школьников, то на носки своих ботинок, начищенных до блеска. Чем дольше он ждал, тем всё больше наливался сталью его поначалу добродушный взгляд. Наконец он приподнял кусты поседевших бровей и слегка разочарованно сказал:

— Стало быть, вам нечего мне сказать?

Девочки шевельнулись. Они сказали бы, но им не хватало смелости. А мальчишки, словно не расслышав вопроса, весьма сосредоточенно занимались кто чем: один — ногтями, которые вдруг понадобилось чистить, другой разглядывал испещрённую зарубками и кляксами парту, третий смотрел на небо, всё более светлевшее за окном.

— Ну так скажите по крайней мере, кого из вас оставили вчера после уроков? — попытался Седой вызвать ребят на разговор.

Тут у девочек сразу развязались языки.

— Мальчишек оставили. Мальчишек. Всех! — кричали они с таким пылом и так тянули вверх правую руку, что казалось, вот-вот вспорхнут с парт.

— Тише, тише! — И учитель успокоительным жестом утихомирил их рвение. — Зачем так шумно? Пусть встанут те, кого оставили после уроков.

Но так как мальчишки пропустили мимо ушей это приказание, сделанное косвенным образом, то ему пришлось обратиться непосредственно к ним и строго повторить:

— Я сказал, чтобы те, кто остались после уроков, встали.

Один за другим поднялись все мальчики. И тогда учитель задал им новый вопрос:

— Кто из вас после наказания не пошёл домой, а гулял по школьному двору?

Никто из мальчиков не ответил.

— Ну, скажите честно. Не подводите меня, старика, — настаивал Седой.

Мальчики снова промолчали. Лица у них разрумянились. Словно сговорившись, они, как один, насупились и, хмуря брови, уставились глазами в пол. Учитель посверлил стоявших пристальным взглядом, но нажимать на ребят больше не стал, а только потешно вздохнул.

— Так… Скорее, видно, мёртвый заговорит, чем вы рот раскроете. Ладно, садитесь.

Мальчики живо и шумно расселись, как будто побаивались, что учитель изменит своё решение. Но тот перестал обращать на них внимание. Заложив руки за спину, он сначала принялся тихо ходить взад и вперёд по классу, а после, остановившись возле девчоночьих рядов, быстренько, словно случайно, смерил испытующим косым взглядом мальчика, сидевшего на первой парте, за которой начинались парты, отведённые девочкам.

Этот мальчик, прозванный школьниками Калле-малыш, был самым низкорослым в классе. Круглое курносое лицо его осыпали веснушки, рыжие волосы курчавились, брови и ресницы выглядели так, словно их посыпали золотой пылью. Ощутив на себе взгляд учителя, мальчик залился краской и почему-то в свою очередь посмотрел на Ильми, которая сидела в смежном ряду, сразу позади Калле.

Учитель перехватил этот взгляд, хотя тот длился всего лишь мгновение, и вспомнил, что на последнем школьном вечере Ильми была, пожалуй, единственной ученицей из всего класса, которая не отказывала Калле — страстному охотнику до танцев — и не стыдилась быть его партнёршей, хотя ростом была почти на голову выше. Очевидно вспомнив про этот вечер, учитель обратился именно к Ильми:

— Ильми, можешь ты мне сказать, как бы ты назвала гуляку, который не признаётся в том, что он гулял?

— Могу, — ответила Ильми вставая.

— Ну?

— Трусливой шкурой!

Мальчики шевельнулись, заскрипели было партами, но смолчали. Калле, однако, не выдержал. Словно подброшенный вверх пружиной, он вскочил с места и голосом, дрожащим от нанесённого оскорбления, бросил в лицо Ильми:

— Кто это трусливая шкура? Кто?..

Ильми взглянула на учителя, как бы прося позволения ответить Калле. Седой кивнул, и тогда она, делая ударение на каждом слове, сказала:

— Тот, кто во всём — тишком да тайком.

— А что я утаил, что?

В ответ Ильми сделала многозначительную гримасу.

— Ну скажи, скажи, ежели ты человек! — воинственно требовал Калле.

Маленький и разъярённый, он стоял, расставив ноги и колесом выпятив грудь. Кудри его распушились, и весь он напоминал собою петушка, только что научившегося кукарекать. Ильми же смахивала больше на борзого щенка, возрастом не более полугода. В противоположность медленно подраставшему Калле она быстро тянулась вверх. Пепельно-серые волосы, гладкие на голове и локонами ниспадающие на плечи, обрамляли её очень узкое лицо и как-то вызывали представление о борзой.

Сосед Калле по парте, крупный детина с копной нестриженых волос, потянул было Калле за рукав, но тот резко отдёрнул руку и продолжал с пеной у рта:

— А чего она? На других наговаривает, а сама такая! Я никогда ничего в жизни не утаивал. Никогда в жизни!

— Это хорошо, Калле, что ты так честен, — вмешался учитель и дал Ильми знак, чтобы она села. — А ты, Калле, стой, как полагается, лицом к учителю, а не спиной.

Паренёк повернулся и застыл, словно по команде «смирно».

— Так, а теперь скажи вот о чём: если ты в жизни ничего не утаил, как же тогда… Как же ты провёл вчерашний вечер? Отсидел своё после уроков и пошёл? Или нет?

Класс насторожился. Но напряжение тут же спало, потому что Калле, не долго думая, решительно ответил:

— Я остался.

— И гулял но двору?

— Гулял

— Ну, если ты гулял, то, наверное, видел тех силачей, которые опрокинули… Ты ведь знаешь, кто это сделал?

— Знаю.

В классе стало тихо-тихо, особенно там, где сидели мальчики. Они точно примёрзли к партам, брови у них нахмурились, рот был сжат, будто какая-то беда судорожно свела губы.

Учитель задумчиво наблюдал за Калле, словно не решаясь спросить его ещё о чём-либо, но потом всё же задал вопрос:

— Кто же именно?

Калле перед ответом выдержал продолжительную паузу.

— Если ты не хочешь говорить, тогда… — Седой, по-видимому, намеревался помочь мальчугану выбраться из затруднительного положения, но Калле вновь взъерепенился и крикнул:

— Нет, учитель, хочу!

— Ну, говори же!

— И скажу.

— Ну!

Калле проглотил слюну.

— Чего же ты ждёшь?

— Ничего я не жду.

— Почему ж молчишь? Обещаешь и ничего не говоришь?

— Я сам.

— Что ты сам? — не понял учитель.

— Я сам опрокинул, — пояснил Калле, высоко задрав голову и глядя в упор на Седого.

Волнение в классе сразу улеглось, словно из надувного шара выпустили воздух. Брови у мальчиков разгладились, губы разжались. Девочки мигом повеселели и, казалось, одобрили признание Калле.

— Вот как, — протянул учитель, едва сдерживая набегающую улыбку.

— Так точно, — по-военному заключил Калле.

Девочки втихомолку прыснули. Мальчики закивали: всё, мол, ясно… и конец. Но учитель медлил поставить точку и продолжал выпытывать у Калле подробности его поступка. При этом он поддразнивал мальчика:

— Да как же ты сумел опрокинуть? Сам, один?

Калле метнул взор на соседа по парте, но тот откусывал заусеницу на большом пальце и весь ушёл в это занятие. Глядеть на других мальчиков Калле не отважился. Почувствовав, что они снова встревожились, он задорно — была не была — ответил:

— Сказал: один — и всё. А на других доносить я не буду.

— Молодец! — буркнул учитель.

— Точно так, — утвердительно повторил Калле.

Теперь девочки захохотали уже в открытую. Калле сверкнул на них глазами и переступил с ноги на ногу.

— Ты, видно, устал? — спросил учитель.

— Нет, не устал, а только… — Калле не докончил.

— Чего же ты топчешься?

— Просто так.

— Садись! — велел учитель и сам сел за стол, чтобы заняться классным журналом. Школьники вздохнули как будто с облегчением, но в то же время не без какой-то горечи и разочарования. Однако Калле не садился, хотя мальчики вовсю подавали ему знаки: садись.

— Учитель! — напомнил он о себе. Седой, оторвавшись от журнала, вскинул глаза на мальчика. Калле опять проглотил какой-то возникший в горле ком, посопел, подёргал воротник клетчатой зелёной блузы, слегка двинул носком кеда по парте и отрывисто начал:

— Учитель… что теперь со мной… сделают? Исключат, верно, из школы?

Седой смотрел на него, чуть подрыгивая уголками рта.

— Зачем же исключать? Кто же такого рекордсмена исключает?

— Нет, учитель, не надо… Скажите правду, — настойчиво просил Калле.

— Что с тобой сделают, я ещё не знаю, — уже серьёзно ответил Седой, — а вот что тебе предстоит сделать, знаю.

— А что? — Глаза у Калле засверкали надеждой.

— Тебе придётся пойти и поставить на прежнее место то, что ты опрокинул.

— Мне? — Маленький рот Калле, у которого верхняя губа была и без того коротковата, совсем раскрылся от удивления. — Как же это мне? Одному… что ли? — запинаясь сказал он.

— Ну, ясно, одному.

— Совсем-таки одному?

— Совсем.

Калле опять сглотнул что-то и засопел.

— А разве я один справлюсь? — усомнился он.

— Почему бы тебе не справиться? — удивился учитель. — Перевернуть ты сумел, а поднять вдруг не можешь?

— Да, но…

— Что «но»?

— Сразу же и поднимать?

— Конечно, сразу.

Калле взглянул на мальчиков, как бы ища у них поддержки, но лица товарищей выражали лишь одно недоумение. Попробовал он переглянуться- со своим соседом по парте, но тот по-прежнему занимался заусеницами и рвал их с таким ожесточением, что они закровоточили. Где уж там обращать внимание на Калле. Это обозлило мальчика. Он внезапно ухватил соседа за прядь, ниспадавшую тому на лицо, и так энергично рванул её, что паренёк ударился подбородком о грудь и невольно крикнул: «Ай-ай!»

— Ты, Калле, не задевай других. — Учитель постучал авторучкой по столу. — Изволь-ка ответить: пойдёшь или нет?

— Пойду! — процедил Калле сквозь зубы. — Пойду вот и подниму, если все другие такие неженки.

При этих словах он вытянулся во весь свой невеликий рост, выпятил грудь, насколько мог, и, гордо задрав нос, вышел из класса.

Оставшиеся в классе, особенно мальчики, испытывали смутные, противоречивые чувства. Не по себе было и девочкам. Школьники вытянули шеи, пытаясь разглядеть через окно — действительно ли Калле отправился ставить на место опрокинутую уборную.

Да, да, он шёл по траве через двор прямо к изгороди, к тому злосчастному месту. Здесь он остановился, почесал затылок, поплевал на ладони, потёр их одну о другую и принялся за дело. И без всякого кривляния, а по-настоящему, как это было видно в классное окно.

Тут мальчики не выдержали.

— Можно выйти? — первым закричал сосед Калле по парте. Следом подняли руки и остальные ученики.

— С чего это? Всем сразу? — подивился учитель.

— Как — с чего? Вместе мы опрокидывали, а теперь он один там. Надорвётся ещё, — отвечали ребята.

— Ладно, раз такой случай — идите! — усмехнулся учитель. — А что же вы сразу не признались?

— Глупость была одна… Как признаешься? Стыдно теперь и неловко, — ответил сосед Калле по парте, не зная, куда девать глаза от смущения.

Учитель разрешил школьникам выйти. Следом пошёл и сам, чтобы пособить ребятам поставить всё на место, как полагается.

Больше об этом происшествии нигде речи не было. Никто официально не говорил ни с директором, ни с родителями, ни даже с классным руководителем. А неофициально насчёт мальчишеской проделки толковали всё-таки немало и всякий раз при этом отзывались с похвалой и с уважением как о старине Седом, так и о Калле-малыше. Неофициально и я прослышала о событии в седьмом классе. Прослышала и рассказала вам.