"Приключения капитана Робино" - читать интересную книгу автора (Маркуша Анатолий Маркович)

Глава пятая

A.M.: Общаясь с автором, я постоянно старался не отвлекать его от нашего главного дела. Казалось, он рассказывает далеко не все, что мог бы рассказать. Почему? То ли в нем сидит внутренний, так сказать, персональный цензор, то ли заставляет притормаживать скромность, опасение показаться болтуном? Я помнил — человек рос, угнетенный сознанием, — болтать, особенно если рядом не один, а хотя бы два слушателя, — опасно. Есть свидетель! И не стукач ли, кто его знает…

Но иногда Автор все-таки выходил за рамки главной темы, и мне эти отступления представляются не менее любопытными, чем упоминания о штопорах в смертельной близости, от земли или — о рискованных посадках на горящих машинах, или — о вынужденных покиданиях пилотской кабины с помощью катапульты. Ведь нельзя не принимать во внимание — летчик празднует в нормальном, благополучном полете, а вовсе не в аварийной ситуации.

Впрочем, о будничном восприятии действительности у читателя есть возможность узнать от самого Автора.

АВТОР: Очень давно, еще в мальчишеские годы, я вычитал в какой-то мудрой книжке, будто древние, правда, кто именно из великих, запамятовал, высчитали — человеку положено прожить двадцать пять с половиной тысяч дней. Это, так сказать, — норма. Я прикинул и вышло — семьдесят два года примерно. Тогда, по мальчишеским понятиям, семьдесят два года представлялись почти вечностью, но со временем, отработав, примерно, половину «нормы», я стал задумываться, да так ли оно на самом деле много? И пришел к выводу — надо торопиться! Черт его знает, сколько осталось. Ни в какого бога я не верю. К счастью оно или к несчастью не могу сказать, я родился при Ленине, летать начал при Сталине, формировался, когда антирелигиозная деятельность велась с государственным размахом, так что удивляться не приходиться. Хорошо или плохо нас воспитывали — можно спорить, но то, что прочно вколачивали «руководящие идеи», — это уж будьте уверены. Ты мог быть летчиком по всем объективным данным не слабее самого Валерия Чкалова, но если при этом заплывал на собеседовании, когда речь заходила о четвертой главе «Краткого курса истории партии», будь уверен, выше командира звена тебе было не подняться.

Мне сильно облегчила существование Америка. Там о кратком курсе не вспоминали. Правда потом, по возвращении домой, пришлось наверстывать упущенное. И вот, наверстывая, я едва не загремел. А все из-за одного только легкомысленного вопроса, который дернул меня черт задать, задать замполиту, руководившему семинаром. Я спросил: «При социализме — от каждого по способностям и каждому по труду, а при коммунизме — от каждого тоже по способностям, но каждому — по потребностям? Я правильно понимаю? Тогда скажите, не может ли получиться так, что потребности бездельника и паразита окажутся в десять раз выше, чем у честного труженика».

Что тут началось! Меня едва не съели — как посмел сомневаться?! Всем, мол, ясно, ему одному не ясно… почему?

Ладно, надо, наверное, все-таки про дело рассказывать. На чем мы остановились в последний раз? Ну, да — проверка техники пилотирования у Пономаревой.

Прошло сколько-то времени, зовет Александров. Как успехи? Докладываю — летает Пономарева нормально, если есть решение выпустить ее на большой машине, уверен, особого труда это не составит. Тут Александров глубоко вздыхает и поворачивает разговор в самом неожиданном для меня направлении.

— Знаете, Робино, я в институте вместе с Генеральным одновременно учился. Особой дружбы между нами не было, но, можно сказать, приятельствовали. По характеру он — лидер, таким, думаю, уродился, а я — ведомый. И, когда спустя годы, Михаил Ильич пригласил меня под свое крыло, я ни одной минуты не колебался. Работали мы дружно и долгое время вполне успешно, а потом началось охлаждение. И с чего? После первого знаменитого, широко разрекламированного перелета Чкалова, закончившегося посадкой на острове Удд, переименованном позже в остров Чкалов, я в присутствии Генерального, высказался в таком духе — меня несколько удивляет шумиха, поднятая вокруг этого перелета. Верно, маршрут был длиннейший и сложнейший, но закончился он, если называть вещи своими именами, все-таки вынужденной посадкой вне аэродрома…

Пока Александров в подробностях излагал свои давние огорчения, последовавшие за проявлением вольнодумства, я впервые в жизни стал соображать — а как прошла первая попытка Леваневского перескочить через Северный полюс в Америку? Он вернулся в район Ленинграда, объявив рекордный самолет для такого перелета непригодным… Позже, сменив одномоторную машину на четырехмоторную, он улетел и не вернулся, затерялся во льдах… И не так уж гладко, что называется, как по нотам, прошел перелет Чкалова из Москвы в Соединенные Штаты — рекорда дальности не получилось, присели наши там, где их никто не ждал. И Коккинаки завершил свой беспосадочный перелет через Атлантику не лучшим образом — упал на острове Мискоу, малость не дотянул до Нью-Йорка. А о перелете женского экипажа из столицы на Дальний Восток и говорить нечего. Дамы завалились в тайге, еда не потеряв штурмана, выпрыгнувшую с парашютом по команде командира корабля… Нет-нет, я вовсе не осуждаю летчиков, они-то как раз делали все, что было возможно при той технической оснащенности, чтобы прославить отечество. Думал я в кабинете Александрова не столько о коллегах, я хотел понять, откуда у нас такое пристрастие к самовосхвалению, к фанфаронству: мы первые, мы самые… мы единственные… и единственные ли? Даже стыдно.

К действительности меня вернул Александров. — Значит летные возможности Пономаревой вы оцениваете положительно?

— Вы считаете разумным готовить ее к рекордному полету на большой машине, ориентируя сперва на побитие рекорда скорости, а потом — на подъемы с контрольным грузом на высоту?

— Возможным — считаю, а что касается разумным или нет — извините, об этом мне судить не по рангу.

— Как так — не по рангу? Не прибедняйтесь, Робино, не разводите дипломатию. Я бы сам рад отбрехаться от этой мороки, но Михаил Ильич не отступит, никаких доводов слушать не станет. Ему подавай бабу-рекордсменку. Он лучше всех ведь понимает — мужской рекорд сегодня нам при всем старании не вытянуть, а вот женский мы побить можем. Наша фирма уже давненько не красовалась в газетах, мы свой народ уже порядочно не представляли к правительственным наградам, все это Михаил Ильич прикинул и решительно требует — давай!

Что я мог сказать Александрову, так неожиданно разоткровенничавшемуся со мной?

Рекорд рекорду — рознь. Когда есть возможность подняться пусть даже на малую ступеньку авиационных достижений, регистрируемых ФАИ, благодаря новой технике, наверное, стоит показывать товар лицом. Вот, мол, тот уровень, на который пора равняться всем, еще не таким большим молодцам, как мы. Но если рекордные показатели достигаются, так сказать, искусственно — рисково форсированными двигателями, или сверхразумным снижением веса конструкции, хоть результат и будет, возможно, засчитан рекордным, по существу, я думаю, это все-таки туфта и дорогостоящая липа, это пыль в глаза доверчивым людям. А сказал я коротко:

— Если партия прикажет, комсомол ответит: «Есть!»

Повторяю, был я беспартийным, из комсомольского возраста давно вышел, но строчка из популярной песни вполне отвечала на вопрос, который закрывать от своего имени не хотелось.

Александров отпустил меня с напутствием подработать вместе с Игорем Александровичем теоретическую и летную программу Пономаревой. Последнее, что он сказал тогда:

— Вести Пономареву непосредственно придется вам, Робино. Игорь Александрович перегружен и в ближайшее время ему предстоит еще загрузиться.

Причин возражать у меня не было. Хотя я никогда никого не учил, нигде в серьезных инструкторах не числился, это меня, самозванца, не смущало. Из общения с теми, кто на разных этапах учил меня, я сделал несколько, думаю, важных выводов: учишь — не ругай, будь терпелив; покажи, как надо, раз и два, если мало — еще, хоть пять раз… И похвали, и сумей снять напряжение с обучаемого… помоги ему расслабиться. Впрочем, к Пономаревой все это не могло иметь отношения: она была сама инструктором и летала вполне надежно.

И действительно, с Пономаревой никаких проблем у меня не возникло. К новой машине она привыкла быстро. Строго говоря, я не столько учил ее, сколько следил за соблюдением последовательности отработки программы, не позволял никаких упрощений. Если, например, полагалось выполнить заход на посадку и приземление с одним работающим двигателем, то я не просто переводил движок на холостой ход, а на самом деле выключал его. Храбрость воспитывается разумным риском. Кто это сказал не знаю. Конечно, тренируясь мы в какой-то мере рисковали, но так достигалась уверенность, без которой никакого рекорда не поставишь. Помню я спросил у Пономаревой:

— Скажи, Валя, а чем тебе было плохо летать в аэроклубе, учить пацанов, показывать пилотаж на праздниках, тренироваться в сборной, словом, понимаешь о чем я?

— Кто говорит плохо? В аэроклубе мне как раз было очень хорошо. Только больно однообразно уж так жить — вчера, сегодня и завтра, и послезавтра не ожидаешь ничего нового. А здесь, рядом с вами, среди вас мне интересно… И появилась надежда… шагнуть…

— Куда шагнуть? Что-то я не совсем понимаю?

— Смеяться не будете, тогда скажу?

— Не буду.

— В испытатели.

Она посмотрела на меня и смущенно, и застенчиво, и упрямо одновременно.

Едва ли каждый, кто поет в хоре, мечтает выбиться в солисты, понимают люди, чтобы быть в роли солиста, нужны особые данные, одного, даже самого горячего желания тут мало, а вот такого летчика, особенно прилично летающего, я еще не встречал, чтобы он не стремился в испытатели. В нашем ремесле есть наверное какая-то тайная сила, она привлекает и удерживает тебя на этой далеко не сахарной работе. Не понять Пономареву я, естественно, не мог, но и одобрить затруднялся. Женщина!

Буквально через день мне пришлось отстранить Пономареву от полетов на высоту. Она было раскипятилась, на каком, дескать, основании… кто вам дал право?

— У женщин есть дни, — сказал я, — когда вам летать не рекомендуется, Валя. На высоту особенно не рекомендуется. Так? И — не ершись, пожалуйста. Я же хочу сберечь тебя для испытательной работы. — Она ужасно растерялась, и я впервые увидел, как Валя краснеет.

— Откуда вы узнали?

— Узнал. А в дальнейшем будешь сама меня извещать. Американки в таких случаях говорят: «флаг». А теперь вопрос для размышления: с чего, по-твоему, Валя, начинается летчик-испытатель?

A.M.: Действительно — с чего? Можно не сомневаться, кто-то скажет — с храбрости. Храбрость — качество, конечно, необходимое, но не решающее, не номер один. С безукоризненной техники пилотирования. Само собой, но не только. С детального знания машины, ее оборудования, словом, материальной части. Понятно, но тоже — не только. Первейший показатель профессиональной пригодности человека к нашему ремеслу — честность, его абсолютная неспособность наводить тень на плетень. Мы ведь только для того и летаем, чтобы узнавать о машине все-все до самых сокровенных ее секретов.

АВТОР: Если наши потуги закончатся тем, что книжка и на самом деле выйдет в свет, то, наверное не мешает подумать: а что публике может быть интересно в моей, откровенно говоря, не слишком типичной и довольно чумовой жизни? Не думаю, будто кому-то важно услышать, почему от меня ушла сперва вторая, а потом и третья жена. Бывшим женам я не судья. И готов принять все упреки на свой счет. Одна говорила — ее не устраивает мой «духовный уровень». Понимай, наверное: примитивен ты, брат Максим, мало того — и не хочешь, как говорится, расти над собой. Может быть, она и была права, со стороны — виднее. Так, во всяком случае, принято считать. Потом, года через четыре, эта бывшая жена познакомила меня со своим новым мужем. Был он законным ее супругом или и.о. — не спрашивал, не считал это важным. Интересно мне было понять совсем другое — какими выдающимися духовными качествами обладает этот человек. Извините, старался понять, но не понял. Или я на самом деле слишком сер, или ее ювелир — он был ювелиром, но не из тех, кто изготавливает художественные ценности, а торгует ими — держал свои особые достоинства в непроницаемо глубокой тайне.

А третья жена довольно неожиданно призналась, что жить в России она больше не в силах. Оказывается, ее давно уже и неудержимо тянуло в Израиль. Это государство представлялось ей сущим раем на земле. Самое забавное, она не только не знала еврейского языка, но даже не была еврейкой. Чтобы уехать, предстояло еще найти «паровозик» — еврея, который согласится взять ее хотя бы на время в жены и отбуксировать в Тель-Авив. На меня она рассчитывать не могла, знала мое отношение к Израилю и не надеялась, будто что-то может меня заставить расстаться с Россией. Пусть тут и не мед, но это моя земля, моя по рождению, по судьбе. Мне было жаль отпускать жену, но другого выхода я не видел. Мила уехала, и я больше никогда и ничего о ней не слыхал.

Это может быть кому-нибудь интересно? Если да, пожалуйста! Вся моя жизнь — работа. Пусть в какие-то дни я не летаю, но все равно и тогда думаю о завтрашних или послезавтрашних полетах. Наверное, это плохо, может быть это свидетельство моей ограниченности. Человек должен жить шире, только так уж у меня сложилась судьба — «первым делом, первым делом — самолеты»… а все остальное потом. Книги я читаю, даже люблю читать, особенно о путешествиях; очень увлекают меня экспедиционные отчеты, воспоминания бывалых людей. А вот по части стихов, наверное, мне на самом деле духовности не хватает. Как мне кажется, за последние сто лет в России настоящих поэтов было не больше пяти… Детективное чтиво я на корню не признаю.

Чтобы соответствовать месту, на которое меня вынесло, пришлось и сегодня еще приходится постоянно утруждать мозги. Учиться. Ведь я даже настоящей десятилетки не закончил. Техникум, курсы при академии — это эрзац, а не образование. А жизнь так шагает — и вообразить трудно. Самолеты, которые мы испытываем, войдут в серию года через три, а может быть и через пять лет, вот и получается — хочешь не хочешь, живи на колоссальное опережение. Это трудно и интересно. Я — человек докомпьютерной эпохи, а вся современная техника компьютеризирована и кого попало к себе не подпускает. Но сейчас у нас разговор не о технике, то время, так сказать, перестроечное, мне еще предстояло пережить. Пока двоичный счет выглядел еще занимательной, теоретической возможностью, почти курьезом…

Продолжу о буднях. Обычно мой день начинается рано. Первым делом полагается отмучить тело сорокапятиминутной разминкой, потом — душ, дальше — завтрак. Поглядываю на часы — не опоздать на аэродром. Лучшие дни — когда прямо с утра начинаются полеты. Худшие, когда приходится отсиживать часами на совещаниях, заседаниях, словом, говорениях.

Именно в такой разговорный день меня заманил Александров. На этот раз беседа наша началась несколько необычно. Первым делом он поинтересовался, что мне известно о воздействии на облака? Я сказал, что кажется в «Огоньке», а может и в другом популярном журнале, читал, как по облакам стреляют специальными снарядами, разлетаясь внутри облака, они распыляют реагент, который не дает выпадать граду, само облако при этом распадается и на землю проливается тихий дождик… Что в этой заметке была правда, что художественный вымысел, не знаю.

Александров выслушал меня со снисходительной улыбкой и заметил: «А напрасно вы с такой иронией отзываетесь об этих опытах. Перспектива тут необозримая, мой дорогой. Сегодня и сам реагент, как вы правильно назвали заряд градобойного снаряда, подлежит детальному исследованию и, что не менее важно, надо разрабатывать методы его распыления. Ядра конденсации, вводимые в облако, могут, по предположению ученых, вызывать эффект весьма различной активности. А вот сколь велика эта разница — вопрос. Кроме того, есть еще целый ряд неизвестных, требующих натурного изучения».

— Очень интересно, — сказал я, чтобы не молчать, хотя совершенно не понимал, с чего бы Мирон Иванович ударился в чужую науку. — И, главное, какое это может иметь отношение к нашей фирме?

— Представьте — самое прямое. Но сначала, пожалуй, я покажу вам маленькое кино.

Первым делом на черно-белом кабинетном экране появились кучевые мощные облака. И вели они себя очень странно — медленно-медленно клубились, вроде тяжело ворочались, прирастали. Много позже я узнал, что те облака были сняты покадрово и, благодаря операторской хитрости, был достигнут столь впечатляющий эффект — живых облаков. В настоящем небе настоящие облака так себя не ведут.

В кадре появился двухмоторный самолет, если я не ошибся — американский, из знаменитого семейства «Си». Самолет облетел вокруг облака, исчезая и вновь появляясь на виду, при этом создавалось впечатление, будто пилот ищет место, сквозь которое ему было бы сподручнее влезть внутрь этого опасного облака. И действительно, после двух или трех виражей американец отважно воткнулся в облачное тело. Машину сразу поглотила сплошная бело-серая масса. В кадрах, снятых с борта, было видно, как о крылья машины рвется бело-серая облачная субстанция. Потом посветлело.

Кажется, я понял в чем дело: летчик примеривался к облаку, пролетая сквозь его нижний край. Правильно! Если сунуться в такую дуру через центр, недолго и без крылышек остаться. Грозовые облака, как учит метеорология, самые опасные изо всех облаков. В наставлении по производству полетов есть даже специальное указание — в грозу не лезь! Обойди стороной или верхом, если уж напоролся.

Когда неугомонный американец в третий или может быть четвертый раз сунулся в облако, совершенно неожиданно произошло нечто странное — облако вдруг развалилось на две гигантские, примерно равные части и стало проворно спускаться к земле, изливаясь при этом спорым дождиком. На том фильм и закончился.

— Вот такое кино мы имеем. — Сказал Мирон Иванович. — Но это не все. Нам предложено незамедлительно переоборудовать одну из серийных машин — для начала! — в летающую лабораторию. Вероятно, позже поручат спроектировать специальный аппарат, мы должны также составить свои предложения по программе предстоящих исследований. Исследования наша фирма будет вести совместно с метеорологами из их НИИ. Ну, наконец, нам предложено собрать экипаж, в который должны войти, кроме, так сказать, штатных персон летного состава — это с нашей стороны — еще пять или шесть экспериментаторов-синоптиков. Ваше мнение, Робино?

— Мое мнение? Очень увлекательная афера, особенно для тех, кто никогда не впарывался в грозу, например, ночью в гористой местности…

— Подождите, Робино, ведь я не просто так вам все это рассказывал. Есть мнение — поручить эту программу вам. Понятно, я не настаиваю на немедленном согласии, до понедельника можете спокойно все обдумать, посоветуйтесь с Игорем Александровичем. Но в понедельник я должен знать — да или нет.

Подумалось — а почему эту программу предлагают именно мне? Может Генеральный снова решил поставить на такое гробовитое дело, кого «подешевле», как он нанял меня на испытание тех чертовых винтов?..

Когда я был еще совсем молодым, светло-зеленым пилотом, на любое предложение лететь, хоть на воротах, лишь бы на них поставили подходящий мотор, я не задумываясь отвечал: Готов! Но время и опыт не только положительного знака учат: хоть говорить — нет! куда труднее, чем бездумно объявлять — да! — это надо уметь делать. И Александров не случайно дал мне время подумать, спокойно принять решение.

Предположим, я откажусь, кого тогда поставят на эту работенку? Шефа? Едва ли. Юрченко? Возможно… Не стану сравнивать, кто из нас двоих опытнее или лучше, отчаяннее или расчетливее. Суть не в этом. Допустим, тот же Юрченко полезет в чертово облако и… не вылезет из него. Возможно? Вполне! Что будет написано в некрологе многотиражки, представить нетрудно, но какая пытка достанется мне? Не откажись от этой работы я, Юрченко бы не полетел и, ясное дело, остался в живых. Кто подставил человека?.. Конечно, я — не камикадзе, и накрываться на таком дурном испытании не имею ни малейшего желания. Но каким все-таки надо быть дерьмом, чтобы радоваться спасению своей шкуры за чужой счет… Скорее всего, я не совсем так размышлял в тот вечер, когда в дверь позвонили, отвлекая меня от невеселых мыслей. Никого я не ждал в то воскресенье и был крайне удивлен, когда обнаружил на лестничной площадке молоденького лейтенанта милиции. Он был не только молодой, но и весь-весь такой новый, что я подумал: вчера из училища, надо думать, выпущен.

— Извините, я не ошибся, вы — гражданин Робино? Странно, почему он обращается ко мне так — гражданин? Это была первая реакция на появление милицейского чина.

— Вы не ошиблись. Робино — это действительно я. Он помялся и спросил:

— Может позволите войти?

— У вас есть полномочия? Ордер или какая-нибудь другая бумажка, что полагается в подобных случаях?

— Что вы! Какой ордер, я пришел сам по себе… правда, с неприятным известием. Дело в том, что третьего дня подстрелили Агафонову. Она сейчас в больнице, я у нее был…

— Погодите, а кто такая Агафонова? Какое я могу иметь отношение к ней?

— Вы не знаете Агафонову? Любу Агафонову, старшего сержанта? Не может быть.

И тут только до меня пошло, о ком шла речь. Лейтенант явился ко мне, потому что в не очень связном лепете Любы разобрал мою фамилию и упоминание о доме напротив станции метро… А дальше, как шикарно выразился юный сыщик, все было делом техники.

Рассказать толком о состоянии Любы он, к сожалению, не мог. Сказал только, что ранение досталось ей тяжелое — в брюшную полость. Стреляли какие-то гады, когда Люба пыталась угомонить разбушевавшихся на платформе юнцов, опасаясь за их жизнь — могли свалиться на рельсы. Лейтенант назвал номер больницы и долго извинялся за проявленную им инициативу.

— Вообще-то сама Агафонова ничего такого мне не велела — ехать, искать вас. Не подумайте. Просто я решил, наверное, Любе будет приятно, если вы ее навестите, а если не пожелаете, так она об этом и не узнает.

— Ты служишь вместе с Любой?

— Так точно, вместе.

— Скажи, Агафонова замужем?

Тут я обнаружил — моя принадлежность к армии испарилась еще не полностью. В тоне вопроса лейтенант «услыхал» недавнего капитана.

— Не могу знать.

— Выясни! Завтра в тринадцать доложишь, вот телефон. — И я продиктовал ему телефон летной комнаты, после чего отпустил моего неожиданного посетителя.

Он козырнул, попросил разрешения идти и удалился.

А я?

Подумал: что ж день грядущий мне готовит? С самого утра летаю. По штурманскому расчету приземлиться предстоит в двенадцать пятнадцать; где-то в районе четырнадцати следовало явится к Александрову с моим да, или с моим — нет, а потом, если ничего непредвиденного не произойдет, я мог быть свободен.

Пока же следовало не отвлекаясь еще раз обдумать, какие вводные я дам Пономаревой, когда мы пойдем на высоту. Я колебался имитировать ли отказ герметизации или не рисковать? С герметизацией надо обращаться ох как осторожно. Когда я в свое время услыхал непонятный хлопок в кабине, тут же испытал резкую боль в ушах и… едва не месяц вынужден был провести в госпитале, где меня не столько лечили, сколько проверяли и перепроверяли на предмет «годен к летной работе без ограничения» или же годен — с ограничением. Отпуская из госпиталя, отоларинголог, милый старичок сказал: «Повезло вам, молодой человек, очень крупно повезло. Допускаю вас к полетам без ограничений, но смотрите, чтобы без фокусов!», — будто это от меня зависело.