"Желтые перчатки" - читать интересную книгу автора (Шпанов Николай Николаевич)

Инвентарный номер «3561»

В один из следующих дней Кручинин предстал передо мною с лицом именинника: Гордеев, наконец, признался в том, что был той ночью у Фаншетты. Не знаю, какими средствами Кручинин добился того, что столько времени не удавалось следователю.

Кручинин был очень доволен. Но, увы, его радость была недолгой. Фаншетта категорически отрицала правдивость показания Гордеева.

И тут выяснилось ещё одно странное, на мой взгляд, обстоятельство. Когда Кручинин сказал Гордееву о запирательстве Фаншетты, тот был, по-видимому, искренне обижен, даже возмущён. Кручинин предложил ему воспользоваться каким-нибудь доказательством, подтверждающим его присутствие у подруги:

— Взять хотя бы забытые тобою перчатки…

— Какие перчатки? — спросил Вадим.

— Твои перчатки жёлтой свиной кожи.

Вадим посмотрел на него недоумённо.

— У меня никогда не было таких перчаток.

Мы долго говорили в ту ночь о Гордееве. Позднее, когда я уже стоял в передней, прощаясь с Кручининым, он вдруг задержал мою руку в своей и как-то странно поглядел на меня совершенно отсутствующими глазами.

— Что с тобой? — испуганно спросил я.

— Что? — спросил он, тряхнув головой, будто отгоняя какое-то видение. — Что ты сказал?

— Тебе нехорошо? О чём ты сейчас думал?

Он провёл рукой по лицу:

— Мне представилось, как этот пассажир бросается под трамвай в погоне за своим бумажником. Из-за нескольких сотен рублей человек способен рисковать собственной лапой!

Я не сразу понял, что речь идёт всё о том же случае с кражей в трамвае.

— Почему ты об этом вспомнил?

— Да… почему я об этом вспомнил?.. — Кручинин потёр лоб. — Ах, да, позвони-ка — пусть пришлют мне сейчас обе карты.

— Какие карты? — с удивлением спросил я.

— Ах, как ты не понимаешь! Конечно, карты этого самого Сёмы Кабанчика. Обе карты: ту, что хранилась в архиве, и снятую с трупа после катастрофы.

— Но… сейчас третий час ночи.

— Неужели? — он недоверчиво поглядел на часы. — Да, действительно… Что ж, придётся поехать туда самому.

Через пятнадцать минут мы сидели в Уголовном розыске, и перед Кручининым лежали интересующие его две карты. Но — на этот раз он бросил один только взгляд на карты и обернулся ко мне:

— Ты ничего не замечаешь?

— А что я должен заметить? — осведомился я не слишком любезно, так как больше всего в эту минуту мне хотелось спать.

— Десять и восемь, — наставительно произнёс он, поочерёдно указывая на лежащие перед ним карты. — На карте, вынутой из регистратуры, — десять оттисков, как и подобает двум лапам всякого обезьяноподобного; на следующей карте — оттиски трупа, вынутого из-под трамвая. Их восемь. Почему не сняли оттиски с указательного и среднего пальцев правой руки трупа? И почему на стеарине у вскрытого вторично сейфа — следы именно указательного и среднего пальцев?

— Почём я знаю? — раздражённо сказал я.

— А я, кажется, знаю… Садись и пиши: «Прошу эксгумировать труп Сёмы Кабанчика». Всё!

К концу следующего дня я приехал к Кручинину.

— Тебе очень нужен труп Кабанчика?

— Да, как можно скорей.

— Так вот… тело Кабанчика предано кремации.

— И всё-таки он от меня не уйдёт.

— Кто?.. Кабанчик?

Кручинин посмотрел на меня так, словно перед ним был не в меру любопытный человек, задавший вопрос, достойный младенца. Не дав себе труда ответить, он уселся за поданный обед.

Я прощаю Кручинину все несправедливости и резкости, которые он позволяет себе в отношении меня. Я слишком люблю его. Но приняться за суп, вместо того чтобы объяснить другу всё по-настоящему, — право, бывают границы и моему терпению!

Я уже направился в переднюю и схватился было за шляпу, когда из столовой послышался ласковый окрик Кручинина:

— Эй, старик, брось глупости! Завтра на рассвете мы едем за раками. Твоим нервам нужен отдых…

Наутро мы уехали под Ногинск, где Кручинин знал уединённое местечко, изобилующее раками и отличающееся полным отсутствием двуногих, общества которых оба мы стремились теперь избегать.

Всё шло чудесно. Мы отдыхали: с утра залезали по пояс в воду в поисках раков, которых почему-то совершенно не было; варили на костре уху и ели гречневую кашу, пахнущую дымом. Вокруг нас — ни души. До ближайшей сторожки — по крайней мере три километра. Тишина стояла такая, что за два дня наслаждения ею можно было простить миру половину грехов. Вечером, когда солнцу оставалось пробежать до горизонта каких-нибудь пять градусов, Кручинин взял малокалиберку и отправился к заводи, где водились щуки. Он любил бить их из винтовки.

Прошло довольно много времени. Быстро темнело. Вдруг я услышал глухой удар выстрела. Это не был едва уловимый щелчок малокалиберки, звук которого от заводи сюда и не доносится. Я явственно слышал глухой выстрел из охотничьего ружья.

Кто и во что мог стрелять в такую темень?

Неожиданно вскрикнул где-то в камышах чирок. Что его разбудило в этот поздний час? Вот проснулся второй. Плеснула щука. Всё было не ко времени и странно. Эти неурочные звуки, начавшись в отдалении, всё приближались к тому месту, где была раскинута наша палатка. Вскоре я понял и причину этих пробуждений: кто-то шёл берегом, шёл неуверенно, словно плутая по незнакомой дороге. Временами этот странный путник как будто даже соскальзывал с берега — отчётливо слышалось его тяжёлое шлёпанье по воде.

Я обошёл костёр и повернулся спиной к огню, чтобы лучше видеть.

Через какую-нибудь минуту я разглядел появившуюся из прибрежного ивняка тень. Эта тень двигалась медленно, неуверенно, пошатываясь. В нескольких шагах от пятна света тень остановилась и, покачнувшись, упала. Я подбежал и… узнал Кручинина.

Кручинин был ранен. Вся левая сторона его холщёвой курточки была залита кровью.

— Пустяки, — сказал он сквозь зубы. — Вероятно, несколько дробин в плече… пустяки…

Но тут силы изменили ему, и он снова почти потерял сознание. Однако, когда я сделал попытку стянуть с него куртку, он жадно схватился за неё. Я думал, что причинил ему боль, но оказалось, что он попросту беспокоится о лежащей в грудном кармане куртки записной книжке:

— Осторожно… там пепел… бумага… пыж… Нужно сохранить.

Объяснять мне не нужно было. Я осторожно отложил в сторону его записную книжку, тщательно обернув её газетой. Я понял, что речь идёт о следе того, кто угостил Кручинина зарядом дроби.

К счастью, рана оказалась несерьёзной. Большая часть заряда прошла мимо. Две картечины засели в мякоти плеча.

Со слов Кручинина, чувствовавшего себя слабым, но вполне владевшего собой, я понял, что слышанный мною в сумерках выстрел предназначался ему. Кто стрелял, ему установить не удалось, так как в первый момент он лишился сознания. А затем, когда пришёл в себя, всё вокруг было уже тихо. Следы, которые ему удалось обнаружить, вели к реке. Они пролегали по прибрежному песку и к тому времени, когда он добрался до берега, были уже почти замыты водой. Единственно реальное, что Кручинину удалось обнаружить, был комочек полусгоревшей бумаги — пыж из заряда, посланного Кручинину. Ему удалось тщательно собрать этот комочек, так что можно было надеяться а сохранности доставить его в лабораторию.

Я быстро собрал наши пожитки, погрузил всё в автомобиль и, усадив Кручинина среди рюкзаков и свернутой валиком палатки, поехал в Москву.

Кручинин настолько владел собой, что, прежде чем ехать домой или в лечебницу, заставил меня заехать в криминалистическую лабораторию, чтобы сдать на исследование остатки пыжа.

На следующий день, едва я появился в дверях его больничной палаты, куда его всё таки уложили на несколько дней, он вместо приветствия крикнул:

— Как дела с пыжом?

— Есть надежда восстановить. Просили завтра заехать. Но уже сейчас с уверенностью можно сказать, что это комочек бумаги с печатным текстом, действительно употреблён вместо пыжа. Если бы бумага не была такой старой, он меньше подвергся бы действию горячих пороховых газов, и восстановить его не составило бы труда. К сожалению, ты немного повредил пепел, когда собирал.

— Попробовал бы ты аккуратно собрать его, когда в тебя только что всадили пару картечин, — усмехнулся Кручинин.

— Не спорю и не обвиняю, только констатирую.

— Если бы ты знал, как мне хочется знать этот текст! У меня нет, конечно, никаких тому доказательств, но внутреннее чувство говорит мне, что этот выстрел имеет отношение к делу Гордеева.

— Неужели ты думаешь, они хотели тебя убрать?

— Почти уверен.

— Значит, и Гордеев… — я не мог выговорить до конца это страшное подозрение.

— Не знаю… пока ничего не знаю, — неопределённо пробормотал Кручинин, — как только лаборатория закончит работу — приезжай.

Назавтра я в точности выполнил этот наказ и, получив фотокопию реставрированного листка, помчался в больницу. По этой фотокопии можно было установить, что листок, использованный для пыжа, вырван из книги форматом в одну шестнадцатую, набранной обыкновенным латинским корпусом. Может быть, в верхней части листка, над текстом, и имелся колонтитул, — намеренно или случайно листок был вырван так, что колонтитул не сохранился. Только в нижнем углу листка остались цифры: с одной стороны 137, с другой — 138. Это были номера страниц. Страниц какой книги?

Вот что можно было разобрать на листке:

«— сильно заинтересованы этим трупом, — как сообщил мне много лет спустя один французский лейтенант в Сиднее ...... он прекрасно помнил дело «Патн ...... это дело удивительно противостояло забывчивости людей и всё смывающему вре...... в нём была жуткая жизненная сила, оно не умирало ......... Я имел удовольствие сталкиваться с этим делом годы спустя, за тысячи миль от места происшествия. А ведь я здесь единственный моряк 137»

Вот что представлял собою текст на первой страничке. На второй сохранилось следующее:

«но если двое людей незнакомых друг с другом, но знающих о ......тне», встретятся случайно в каком-нибудь уголке (вся середина странички совершенно неразборчива) ....... — сказал он небрежно и в то же время задумчиво. Да я легко мог себе представить, как трудно ....... на канонерке никто не говорил по-английски настолько, чтобы разобраться в истории, рассказанной серангом. 138».

На нижнем поле можно было различить слабый отпечаток библиотечного штемпеля. Увы, единственное слово, которое было в нём разборчиво, — «библиотека». Оно мало что могло сказать. Не больше говорил и инвентарный номер «3561».

Кручинин дважды прочёл с начала до конца весь текст и молча передал мне репродукцию.

— Что скажешь?

— Наиболее приметно здесь слово «серанг». Оно с полной очевидностью свидетельствует о том, что книга переводная, о моряках.

Казалось, Кручинин не обратил на мои слова внимания. Он поспешно вырвал у меня репродукцию и, вглядевшись в обе странички, написал на листке из записной книжки: «Пат… и …тие».

— Совершенно очевидно: взятые в кавычки слоги представляют собой начало и конец какого-то названия… О чём может писать моряк, о чём может ему рассказывать офицер французской канонерки? Вероятно, о корабле. Судно называлось «Патна».

— Решительно не знаю такого судна. Никогда о нём не читал.

— Я тоже не могу припомнить, хотя где-то в закоулках памяти, по-моему, такое словечко у меня лежит. Фонетически оно мне знакомо. Придётся сделать вот что…

Я получил от него точную инструкцию, с кем из литературоведов следует повидаться, чтобы попытаться установить автора книги. Два слова уже достаточно характерны: серанг и «Патна».

С этим поручением я и отправился в путь.

Следует заметить, что я забыл упомянуть ещё об одной важной детали, искусно восстановленной лабораторией на листке из неизвестной книги: довольно ясный отпечаток пальца, на котором линии кожного рисунка были перерезаны резким рубцом шрама. Шрам был довольно характерный — полукруглой формы, похожий на полумесяц. Работники лаборатории даже установили, что этот след оставлен не чем иным, как ореховым маслом. Все это было очень интересно, но, к сожалению, не могло иметь для нас никакого значения до тех пор, пока мы не найдём лазейки к владельцу книжки.

В поисках этой лазейки я безрезультатно ездил от одного литературоведа к другому.

В тот же вечер я позвонил Кручинину, чтобы сообщить о неудаче.

— Плюнь на литературоведов, — сказал он. — Мне кажется, что решительно ни у кого из иностранцев, кроме Джозефа Конрада, я не встречал слова серанг. Погляди, пожалуйста, в «Энциклопедии Британика». А я тем временем пороюсь в Конраде.

Я прочёл в Британской энциклопедии длинную статью о Конраде. Упоминания о «Патне» не было и в ней.

С этим известием я приехал в лечебницу.

К моему удивлению, я застал Кручинина уже не в постели, а за столом, обложенного горой книг.

— Джозеф Конрад «Прыжок за борт», — безапелляционно произнёс он и, развернув томик, показал мне страницу. Я, действительно, увидел полный текст того отрывка, что было воспроизведено лабораторией из остатков пыжа.

— Это в десять раз лучше, чем если бы он вырвал листок из «Анны Карениной», — сказал Кручинин. — Наверно, Конрад достаточно редок в московских библиотеках. Ты без труда отыщешь те из них, где он ещё сохранился. Это и составит твою задачу на ближайший день.

К концу дня, совершенно отчаявшийся и измученный, я пришёл к выписавшемуся из больницы Кручинину и застал его в состоянии самого неподдельного нетерпения. Он встретил меня хорошо знакомым возгласом:

— Брось всё! Как можно внимательней обследуй библиотеку, которой мог пользоваться Гордеев и весь круг, из которого книга могла попасть к Фаншетте. Остальное неважно.

Итак, Фаншетта… На этот раз она приняла меня куда более любезно. Теперь я был центральной фигурой, и кофе с халвой были поданы мне одному. Наслаждаясь любимым лакомством, я мог вволю предаваться наблюдению за хозяйкой и исподволь подводить, разговор к интересующей меня теме: что она читает и откуда берёт книги? К сожалению, она почти не обращала внимания на мои реплики и, трогательно волнуясь, закидывала меня вопросами о ходе гордеевского дела.

— Прежде я боялась того, что… у Вадима мало средств. Я привыкла не отказывать себе ни в чём. Муж хорошо зарабатывал. Но теперь решила: жизнь без Вадима — полжизни. Если нужно будет, я вернусь на работу, — помимо её воли, она кокетливо склонила голову: — ведь у меня есть специальность — я гравёр и, говорят, неплохой…

Но вот, пришёл конец халве и моим осторожным расспросам. Я знал всё, что мне нужно: никого, кроме двух-трёх поэтов, она не читала; ни в какой библиотеке не абонирована; о Конраде никогда не слышала.

Первый пункт моего поручения был выполнен. Я перешёл ко второму. Для этого нужно было посетить семью Гордеева. Я уже говорил, что всего один-два раза бывал в этом доме, и должен признаться, что сейчас, посидев с Анной Саввишной и пришедшей к ней прямо со службы Ниной, пожалел о том, что так мало знал этот дом. Это была скромная, дружная семья, с тем спокойным укладом жизни, какой всё реже встречается в наши дни забот и нервной работы. К слову сказать, только теперь, ближе рассмотрев Нину и поговорив с ней, я по-настоящему понял, как Кручинин должен был переживать утрату этой девушки. Кажется, в этой девушке было всё, что могло сделать её подлинным другом и чудесной женой. Я уже не говорю о её внешних данных типичной русской красавицы с благородными чертами лица и сложенным на затылке узлом тяжёлых русых кос. Всё в ней было к лицу, всё было в меру нарядно; пудра и губная помада оттеняли и великолепный цвет лица и красивые очертания рта. Что говорить, я с удовольствием глядел на эту девушку и от души жалел о неудачной любви Кручинина, глубоко тайно любившего Нину, невесту Гордеева.

Незаметно пробежали несколько часов, проведённых у Гордеевых. Я мог ехать прямо в институт, чтобы покончить с нелепым предположением Кручинина, будто злополучная книга могла принадлежать Вадиму. Откровенно говоря, я не представлял себе, что это может дать следствию, даже если книга ему действительно принадлежала бы. Ведь скоро две недели, как он сидит в предварительном заключении и, конечно, никакого отношения к покушению на Кручинина иметь не может. А впрочем… Не будет ли это значить, что покушавшийся на убийство Кручинина до ареста Гордеева имел с ним сношения? Не будет ли это значить, что сообщник, имя которого так упорно скрывает Вадим, гуляет на свободе, наблюдает за следствием и даже старается отделаться от того, чья работа ему наиболее опасна? К сожалению, это могло быть именно так.

Как я узнал от Нины, Вадим любил читать и пользовался двумя библиотеками: институтской, где он брал новые технические журналы и специальную литературу, когда она была ему нужна для работы, и в Доме инженера, где получал художественную литературу. Поэтому я начал именно оттуда. Библиотекарша мне тотчас же сказала, что собрание сочинений Джозефа Конрада, действительно, было не так давно куплено библиотекой.

Но издание было совсем другого формата и содержание страниц 137–138 не сходилось с нашим. Другого издания Конрада в библиотеке нет и не было.

Я вздохнул с облегчением. Теперь я был почти уверен в том, что злосчастный пыж не был сделан человеком, приходившим в соприкосновение с Гордеевым, или хотя бы из книжки, сознательно данной ему Гордеевым. Я был заранее уверен и в том, что в институтской библиотеке никакого Конрада никогда не было и нет.

С лёгким сердцем я помчался в институт и, само собой разумеется, никакого Конрада в каталогах не нашёл. Я для вида изобразил на лице огорчение и вернул библиотекарше картотеку.

— Вы не нашли то, что вам нужно? — спросила она.

— Увы.

— Чем же вам помочь? — сказала любезная старушка. — А, простите, что вы искали?

— Джозефа Конрада, — сказал я совершенно машинально.

— Ах, беллетристика, — несколько разочарованно воскликнула она. — Так я посоветую вам обратиться в библиотеку нашего месткома. У них кое-что есть.

В этом «кое-что» звучала нотка не слишком обнадёживающего презрения.

Мне оставалось только поблагодарить и отправиться в другую комнату, хотя я и был убеждён, что делаю это напрасно.

— Конрад? — спросила меня уже совершенно иным тоном юная библиотекарша месткома. — У Конрада много вещей. Говорите, что вам нужно?

— «Прыжок за борт».

Девица сделала глубокомысленное лицо, затем исчезла и через несколько минут решительно заявила:

— Книга утрачена.

— Что значит утрачена? — спросил я.

— Это значит, что она не возвращена абонентом и вычеркнута из инвентаря. В общем вам это всё равно. Книги нет. Берите что-нибудь другое.

Девица говорила величественно-презрительно. По её мнению, вопрос был исчерпан. Пришлось предъявить своё удостоверение, потребовать сообщить мне имя абонента, не вернувшего книгу. Этим абонентом оказался… инженер Гордеев.

— Инвентарный номер «3561»? — спросил я с последней искрой надежды.

— Да.