НИКОЛАЙ НОСОВ

ИРОНИЧЕСКИЕ ЮМОРЕСКИ

Издание наукообразное, с предисловиями, послесловиями, автокомментариями и комментариями к комментариям.

О литмастерстве

Все, что относится к писателям, к их жизни и творчеству, живо интересует читателей. Как читатель, так и писатель — звенья одной и той же цепи. На одном конце этой цепи сидит писатель и пишет, на другом конце сидит и читает читатель. Писатель пишет, потому что любит делиться с читателями своими глубокими мыслями. Читатель тоже читает не по обязанности, а потому, что любит книгу, увлекается книгой, дня не может прожить без книги. Следует учесть, что многие читатели сами со временем становятся писателями. Достоверно известно, что все существовавшие когда-либо писатели были в свое время самыми обыкновенными рядовыми читателями и так или иначе вышли из читательской среды. Вот почему вопрос о том, как пишутся книги, как работает писатель, как он творит, не может не интересовать самую широкую читательскую публику. Для того чтобы удовлетворить этот интерес, мы и решили написать настоящее исследование, в котором даем ряд ценных сведений об основах литературного мастерства. Не берясь судить огульно обо всех видах литературы, мы будем говорить сперва только о прозе и прозаиках, то есть о людях, которые пишут главным образом длинные повести и романы, являющиеся, как известно, наиболее ценными для читателя и наиболее трудными с точки зрения литературного жанра.

В основном весь огромный отряд прозаиков делится по методам работы на две большие группы, или на два подотряда. К первому подотряду относятся те прозаики, которые пишут просто из жизни, используя свои наблюдения и жизненный опыт, не подражая никаким литературным образцам, работая как бы наобум, как бог на душу положит. Ко второму подотряду относятся те, которые, наоборот, создают свои произведения на основе заранее изученных правил, законов, приемов, канонов и рецептов литературного мастерства.

Представители первого подотряда — народ часто нескладный, угрюмый, вздорный и неудобоваримый. У этого подотряда скверная привычка — писать о том, о чем другие не пишут, если же они берутся писать о вещах известных, то пишут так, как никто не писал раньше. Это они делают нарочно, чтоб досадить критикам, с которыми находятся в постоянной и неусыпной вражде. Читая произведения подобных авторов, критики обычно становятся в тупик и только руками разводят, не зная, с какой меркой подойти к ним. Поэтому мы создавали предлагаемое руководство лишь на основе анализа произведений второго подотряда прозаиков, так как только здесь оказались налицо кое-какие общие признаки, которые можно было анализировать, классифицировать и систематизировать, чтобы представить в конце концов в виде определенной методологии.

Спешим, однако, оговориться, что на практике между представителями той и другой группы нет определенной четкой границы и в действительности существует, выражаясь научно, перманентная, то есть непрерывная, миграция из одной группы в другую. Если у писателя первой группы не хватит жизненных наблюдений, то он также может пойти по проторенной другими дорожке и выдать, так сказать, на-гора произведение, типичное для представителей второй группы. И наоборот, часто бывает так, что у представителя второй группы вдруг прорежется собственный голос, и тогда автор, изменив своему творческому кредо, неожиданно выдаст абсолютно новое и оригинальное произведение, достойное первой группы.

Такие литературные миграции — явление очень распространенное, что не должно никого удивлять, поскольку творческий процесс — дело сложное и зависит не только от знания жизни и литературных правил, но также и от мировоззрения и даже характера автора.

Иной автор и рад бы написать по-своему, но его ни на минуту не оставляет забота о критиках: как же они, мол, бедные, критиковать будут, а вдруг не разберутся и обругают… Иногда такой слишком осторожный автор проделывает в угоду критикам довольно извилистый путь, напоминающий след улитки на дне пруда. Начав довольно храбро переползать границу между двумя группами, он вдруг пугается собственной храбрости и, еще не закончив миграцию, пускается в эмиграцию, то есть лезет назад. На протяжении одного и того же произведения он претерпевает целый ряд метаморфоз, то и дело перескакивая из одной группы в другую. Этот процесс весьма затрудняет отнесение подобных авторов к той или иной разновидности, что дает основание сторонникам так называемой диффузионной теории утверждать, будто никаких двух подотрядов на свете нет и что все прозаики, дескать, пишут одинаково. Нелепость этого утверждения совершенно очевидна, и поэтому мы, не вдаваясь в ненужный спор, приступим к практическому изучению вопроса, руководствуясь вышеизложенным принципом.

Основной фигурой художественного произведения, будь то повесть или роман, является человек, поэтому первое, на что следует обратить внимание прозаику, — это изображение человека, то есть его портрет. Главных героев, как известно, необходимо изображать во весь рост, иначе говоря, с ногами и руками, но начинать для порядка все-таки надо сверху, то есть с головы или лица. Наиболее важной деталью лица являются у героя глаза, которые в качестве зеркала человеческой души имеют самый большой набор эпитетов. Чаще всего встречаются глаза мутные, пустые, выцветшие, блеклые, водянистые, тусклые, неподвижные, подслеповатые, бутылочные, подозрительные, плутоватые, с хитрым прищуром, испуганно бегающие, холодные, с лихорадочным блеском, маленькие, большие, узенькие, широкие, жадные, глубоко спрятавшиеся в подлобье, добрые, ясные, озорные, вдумчивые, отражающие внутренний мир, смешливые, хитрые, въедливые, колючие, точно шилья, сверлящие, как буравчики, лисьи, хорьковые, воловьи, коровьи, раскосые и свиные. Пример: «Хитрые, въедливые глаза старика, точно буравчики, ввинтились в лицо бригадира».

Описывая глаза, необходимо тут же упомянуть о веках, бровях и ресницах. Веки большей частью бывают тяжелые, припухшие, красноватые, иссеченные прожилками, сонные и мигающие; ресницы — обычно длинные, короткие, черные, белые, золотистые, густые, облезлые и телячьи; брови — седые, кустистые, нависшие, взъерошенные, торчкастые, сросшиеся на переносице, редкие, узенькие, широковатые, ярко-коричневые, иссиня-черные, ехидно играющие и весело прыгающие: «Узенькие, иссиня-черные брови весело прыгали на ее желтоватом мясистом лобике».

После бровей идут лбы, которые, как показано на предыдущем примере, могут быть желтоватые и мясистые, а также низкие и высокие, узкие и широкие, выпуклые и бугристые, костлявые, шишковатые и покатые.

За лбами следуют волосы: жесткие, прямые, волнистые, кудрявые, темно-каштановые, муруго-пегие, копной и щетиной. Затем идут губы: тонкие, сжатые, сосредоточенные, чувственные, бескровные, смело очерченные, пересохшие, брюзгливые, капризноватые, с непреклонными складками вокруг, свежие, алые, пунцовые, толстые, мокрые, мягко шлепающие: «Мягко шлепали одна о другую мокрые толстые губы». Еще у героев бывают уши. Они обычно опять же маленькие и большие, длинные или короткие, острые, сморщенные, оттопыренные, серые, сизые, волосатые и хрящеватые: «Его редкие, сухие волосы были зачесаны за большие хрящеватые уши, хитроватые глазки, окруженные короткими бесцветными ресницами, настороженно мигали».

Теперь о носах. Носы, как показал опыт, бывают прямые, кривые, классические, хищные, крючковатые, вздернутые, уныло висящие, загорелые, облупившиеся, изъеденные красноватыми жилками, мягкие, хлюпающие, лоснящиеся, пористые, шершавые, малиновые, колбасно-красные, багровые, картофельные, горбатые, а также сочные, толстые и цветущие. «Иваненко раскрыл навстречу Акулине объятья, толстый нос его цвел».

Носы обычно помещаются среди щек, которые, в свою очередь, бывают круглые, пухлые, полные, одутловатые, с багровыми пятнами, бархатистые, с нежным румянцем, вялые, отвислые, потерявшие свежесть, покрытые сетью морщин, просвечивающие тонкими синеватыми жилками. Кстати сказать, всякие жилки, прожилки, просвечивающие на щеках, на носу, на ушах и прочих деталях, очень оживляют портрет.

Закончить описание лица можно подбородком: острым, тупым, круглым, квадратным, тяжелым, мужественным, упрямым, волевым, безвольным — какой кому больше подходит по характеру.

Описав лицо, можно дать себе передышку, выкурить папиросу, а кто не курит, может просто поваляться на диване, после чего с новыми силами приступить к шее и остальным деталям портрета. Шеи могут быть длинные и короткие, жирные и худые, красные, наливающиеся кровью, с фиолетовыми пятнами, со складками, как у свиньи, и жилистые, бычьи, медвежьи. Шеи постепенно переходят в плечи, которые бывают остренькие, овальные, круглые, пухлые, голые, матовые, розовые, мерно колышущиеся и пышные: «Здоровой рукой он держался за притолоку, а глазами следил за мерным колыханием пышных плеч Пелагеи Ивановны». Плечи, в свою очередь, переходят естественным образом в грудь, которая может быть широкая, молодецкая, богатырская, высокая, открытая, узкая, впалая и чахоточная. За грудью следуют животы: сытые, тугие, веселые, гладко круглящиеся и мягко вываливающиеся. К животам непосредственно примыкают ноги, но не следует забывать и о руках, без которых портрет был бы неполным. Согласно выработанной номенклатуре, руки бывают сухонькие, костлявые, жилистые, пухловатые, безмускулатурные, белые с рыжими светящимися волосиками, холеные, шероховатые, корявые, сильные, загрубевшие, с узловатыми, прозрачными, нервными, желтыми, толстыми, тонкими, трясущимися пальцами. Ноги же бывают худые, без икр, мерзнущие даже летом, не гнущиеся в коленях, тощие, волосатые, стройные, голенастые и высоко открытые: «На ней было модное, короткое платье, прозрачные чулки, словно струей, обливали высоко открытые ноги».

Для довершения портрета требуются окончательные удары кистью в виде веснушек, веселых огоньков в глазах ямочек на подбородке, широкой окладистой или курчавой бороды, мягких шелковистых усиков над красиво очерченной верхней губой, вертикальной складки на лбу, устремившейся к переносице, или же, наконец, большой плеши с остатками рыжеватых волос, напоминающих изъеденный молью воротник от пальто.

Изображать во весь рост необходимо только главных героев. В основном же романы и повести заселены второстепенными и даже третьестепенными, так называемыми проходными персонажами, которые появляются на две-три минуты, скажут полдесятка фраз и тут же исчезают с лица земли, словно их и не бывало. На изображение таких героев не следует затрачивать лишних слов. Рисовать их надо не целиком, а лишь обозначать головы или лица. Головы у этих персонажей обычно бывают круглые, как шары, длинные, бочковатые, тыквообразные, хорошо сработанные, лобастые, шишкастые и лохматые. Лица же могут быть плоские, узкие, вытянутые, лопатовидные, лошадиные, отекшие, несколько поношенные, испитые, заплывшие, сморщенные, как печеное яблоко или сухая груша, сердитые, холено-нежные-, грубоватые, желтоватые, с жиринкой и без жиринки, а также усталые, будничные, прыщеватые и тупые.

Иногда попадаются и вовсе незначительные людишки, которых можно изображать совсем без лиц, рисуя только какую-нибудь приметную деталь, например: «Сидор Иванович был широкоплечий, чуть грузный мужчина, в очках». Больше ничего о Сидоре Ивановиче сообщать не следует, а читатель пусть сам догадывается, было ли у этого симпатичного, чуть грузного Сидора Ивановича что-нибудь для прикрытия своей наготы, кроме очков. Такие проходные мужчины могут быть не только чуть грузные, но и чуть грязные, с рябоватым лицом или с бычьей зашеиной, большерукие, сутуловатые, в белых косоворотках или поношенных пиджаках, угрюмые, замкнутые, молчаливые, тучные, коренастые, домовитые и худые.

Женщины тоже бывают худые, смуглые, лет тридцати с лишком, черные, не выпускающие изо рта папиросы, увядшие, с холодными серыми глазами, крупнокостные, с широким и сильным тазом, большие, дородные, дебелые, с гладкой дюжей спиной, хорошо сохранившиеся и крикливые.

Девушки, напротив, бывают обычно сочные, свежие, крепкие, упругие, как огурцы, уверенные в себе, прочные, как сама жизнь, румяные, крупитчатые, белобрысенькие, в очках, круглощекие со вздернутым носиком, светлоглазые, чернявые, пухлявенькие, хрупкие, тоненькие, с острыми локотками, невысокие, светловолосые, с удивленным лицом.

А вот парни, эти всегда молодцеватые, долговязые, щекастые, конопатые, чубатые, сухопарые, а также с вытянутыми бледными лицами, тарзаньими прическами, в длинных, до колен пиджаках, узеньких брючках и с походкой паралитиков (стиляги).

Кроме вышеуказанных, попадаются еще старики и старухи. Это персонажи крайне дряхлые, слабые, разбитые жизнью, хилые, кряжистые, жилистые, лысоватые, облезлые, даже совсем плешивые и дохлячие. Они не ходят, а с трудом переставляют свои согнутые в коленях ноги.

Наконец, есть еще дети: белокурые девочки с яркими бантиками и курносые вихрастые мальчики. Впрочем, детей можно совсем не описывать, ограничившись указанием возраста: «Надюше было шесть лет, Толику — десять».

Покончив с маленькими детьми, если они уже успели появиться в произведении, автор обычно переходит к описанию обстановки, в которой надлежит действовать героям. Если герой находится на работе, то описываются окружающие его станки, пульты, краны, лебедки, блумсы, блюминги, тюбинги и прочие механизмы. Если герой у себя дома или зашел к приятелю, то дается описание комнат, которые бывают большие, светлые и уютные, а также маленькие, тесноватые, сыроватые, со стенами, покрытыми унылыми пятнами серо-зеленой плесени. Тут же приводится опись всей мебели, включая и то, что висит на стенах: ковры, часы, картины, фотографии любимой женщины и т. п. Такими описаниями можно наполнять целые страницы, так как читатель ужасно любит читать про все, что так или иначе относится к герою произведения. С такой же легкостью описываются зубоврачебные кабинеты, гастрономические и бакалейные магазины, театральные залы и прочие помещения. Гораздо сложнее обстоит вопрос с описаниями природы, так как здесь требуются особенно оригинальные краски, которые не у каждого имеются в запасе. Приводим здесь для общего пользования некоторые пейзажные зарисовки, полученные путем анализа соответствующих произведений.

Самым распространенным является так называемый календарный пейзаж, который существует в четырех видах:

1) Весенний пейзаж.

Весной природа просыпается, как ото сна. С мокрых, еще не просохших крыш и от парной сыроватой земли поднимаются голубоватые дымки испарений. Небо глубокое, синее. Облака рыхлые, клочковатые и косматые. На груди легко, на сердце радостно, из земли пробивается молодая зеленая травка. Воздух крутой, густой и бодрящий, напоенный влагой, прохладой, солнечными лучами, весенней свежестью и журчанием талой воды. Дышать становится трудно. (Не будет также ошибки, если сказать, что дышать становится легко.)

2) Летний пейзаж.

Летом обычно жарко. Воздух знойный, удушливый, расслабляющий и давящий. Небо ровное, белое, безоблачное. Если бывают облака, то по большей части редкие, легкие, неподвижные, тающие. Дышать вообще нельзя: «Лето стояло знойное. Белое, как бумага, небо неистово пылало. Жаркий, неподвижный воздух давил. Дышать было нечем».

3) Осенний пейзаж.

Осенью неуютно на душе и тревожно. Небо тяжелое, плотное, сырое, обложенное тучами. Тучи мрачные, угрюмые и свинцовые. Воздух мглистый, сыроватый, осклизлый. Мелкий, словно сквозь сито, дождь заряжает всегда с утра. Мокрые воробьи скачут по покрытой лужам,! мостовой.

4) Зимний пейзаж.

Зимой, как известно каждому по личному опыту, холодно. Небо низкое, затянутое, сизое. Снег мокрый, липкий, густой, мелкий, крупный, пушистый, сухой, ноздреватый и иглистый. Воздух жгучий. Но ^уже всего мороз: «А мороз рвал и метал… Рвал дико, свирепо и бессмысленно… Воздух был жгуч, как самогон, из ноздрей рвался пар, снег сверкал, скрежетал, взвизгивал». Вот какие бывают страсти!

Помимо календарного, существует еще так называемый тематический пейзаж, например колхозный. В него входит описание колхозных сараев, топкой навозной жижи, сеялок, веялок, борон, культиваторов, сенокосилок и других механизмов, вытащенных для ремонта. Мелькают пиджаки, шапки, бороды, загорелые лица и пористые носы. Греются на солнышке куры, гуси, свиньи, собаки, большие синие мухи и прочая живность. Кроме колхозного, бывает степной пейзаж, над которым с самого раннего утра и до позднего вечера струится тяжелое марево; лесной пейзаж с деревьями и лесным воздухом, пропитанным смоляным духом или горьковатым запахом осины, рябины, ольхи, тополевых почек или перестоявшихся грибов. У всего этого всегда один и тот же постоянный горьковатый запах. Речной пейзаж с неизменно извивающейся серебряной или голубой лентой реки, с заливными лугами, полными сырых пьянящих запахов свежей и сочной травы. Сюда относится также и болотный пейзаж с земснарядом и багерской кабиной у края карьера.

В общем, в тематическом пейзаже можно описывать все, что придет в голову, начиная с серовато-голубоватых гор, дремлющих под своими седыми шапками в торжественном спокойствии, и кончая голубовато-зеленым морем, которое дико ребячится, глухо ворчит и, бросаясь на берег, царапает его своими широкими когтистыми лапами.

Наконец, существует так называемый суточный пейзаж, в котором описываются звездные и лунные и безлунные ночи, утренний и предутренний розоватый туман, пурпурные восходы, багровые закаты и загустевающие сумерки. Очень красиво, например, начинать главу фразой: «Пылал закат» или «Сумерки загустевали». Такой же фразой очень красиво также кончать главу.

Читатели очень любят знать, о чем говорят герои. Некоторые читатели даже пропускают описания природы, чтобы поскорее добраться до разговоров, которые принято называть диалогами. Писать диалоги очень удобно в пьесах, так как у драматургов существует довольно простое правило, согласно которому слева всегда пишется, кто говорит, а справа — что говорит. Писать диалоги в романе — дело более сложное, так как здесь нет такого четкого правила. В беллетристике требуется большое разнообразие приемов, и если в одном случае романист напишет, кто говорит слева, то в другом случае он должен поступить как раз наоборот. Кроме того, недопустимо писать просто: «Сказал такой-то», нужно обязательно написать, как он это сказал, например: «Прошу садиться, — энергично сказал Тихон Иванович». Или: «Прошу садиться, — добродушно сказал Тихон Иванович и широким жестом подвинул собеседнику кресло». Или: «Прошу садиться, — ледяным тоном сказал Тихон Иванович и кривовато усмехнулся». При этом сразу видно, что первый Тихон Иванович — человек энергичный, второй Тихон Иванович — человек добродушный, широкий, услужливый, третий же Тихон Иванович — человек ледяной, кривоватый и вообще, должно быть, отрицательный персонаж. Однако нельзя также писать из разу в раз: сказал, сказал, сказал… Это очень однообразно и может наскучить читателю. Слово «сказал» необходимо разнообразить, заменяя его другими. Это не представляет больших трудностей, в чем каждый может убедиться на примере, который мы составили, взяв по одной фразе из различных произведений:

«— К тебе можно? — кивнул бородой Кузьма.

— Заходи, — замигала она бровями.

— Влопались! Вот так клюква! — выдавил из себя он.

— Под чужими кроватями хоронишься? — страшным шепотом сказала Фетиса Гурьевна.

— Богиня! — шептал он, сидя на полу в темной кладовке и потирая колени, больно ушибленные о высокий порог.

— Ничего, за дело, — выдохнула Авдотья.

— Н-да, — перестал есть суп отец.

— Ты что, папа, опять улетаешь? — догнал его Гриша на велосипеде.

— Веселое дельце! — погладил свой „ежик“ Танцура.»

Слово «сказал» можно заменять не только такими словами, как «перестал есть суп» или «погладил свой „ежик“», но и такими, как вспыхнул, всхлипнул, буркнул, брякнул, промямлил, прошепелявил, прошлепал губами, прогупшл, прогнусил, рявкнул, промычал, гоготнул, хрюкнул и многими другими.

Необходимо учесть, что женщины говорят нежными, мягкими, мелодическими, журчащими, вкрадчивыми, грудными и воркующими голосами; старики — старческими, скрипучими, надтреснутыми и расколотыми; старухи пьяницы — сиплыми, глуховатыми, истошными и заплетающимися; подростки — ломающимися; взрослые мужчины — густыми, раскатистыми, сдавленными, низковатыми, окающими, акающими, противными и курлыкающими; турки, афганцы, греки и вообще южане— гортанными; остальные — кто как придется. Кроме того, говорить можно посапывая, покряхтывая, почесываясь, нервно покашливая, натужно кряхтя, гмыкая, хмыкая, вздрагивая, поеживаясь, пришептывая, хлюпая носом, охая, ахая, нечленораздельно мыча и т. д. Слушать можно поддакивая, кивая головой, сокрушенно или сочувственно вздыхая, сдвигая на лоб очки, закуривая папиросу, постукивая пальцами по столу или по собственному носу, позевывая, нетерпеливо поглядывая на часы, ероша на голове волосы от досады, сжимая под столом кулаки от злости, морща лоб и двигая всклокоченной шевелюрой на голове.

Следует принять во внимание, что герои не могут говорить безостановочно. Иногда они должны и помолчать, например: «Я сегодня уже пообедал, — сказал он и, помолчав, добавил: — А погода-то, кажется, портится». Обычно герой, помолчав, добавляет какой-нибудь пустяк, вроде вышеуказанного умозаключения о погоде. Ведь и умолкать-то ему приходится, когда совсем уже нечего говорить. Каждый раз, когда герой испытывает затруднение в разговоре, для автора формула «и, помолчав, добавил» является своего рода спасательным кругом. Не будь ее, повествование прекратилось бы на том месте, где герою в первый раз захотелось бы помолчать. Благодаря же этой спасительной формуле повествование отнюдь не прекращается, а движется как ни в чем не бывало дальше. Случается иной раз, что герой как начнет добавлять чуть ли не на первой странице, так и добавляет, пока не дойдет до последней. Нелишне напомнить, что и тут нужно чувство меры. Эту фразу тоже необходимо разнообразить, то есть написав раз: «Сказал он и помолчав, добавил», в другой раз писать: «Сказал он помолчал, потом почесался и полушутливо добавил», или: «Сказал он, крякнул и, помолчав, добавил, позевывая». Варьируя таким образом эту фразу, можно достичь огромного разнообразия, чем, однако, некоторые авторы довольно легкомысленно пренебрегают, что ведет к снижению качества их продукции.

Диалоги называются речевыми характеристиками именно Потому, что по речи героев мы узнаем об их характерах, как это было указано на примере с тремя Тихонами Ивановичами. Совершенно естественно, что герои охарактеризуются полнее, если их речь будет строго индивидуализирована. Для индивидуализации речи употребляются такие слова, как: дык, аль, хучь, энтот, тольки, сумленье, жисть, ндрав, вчирась, полкила, чижолый, обнакновенно, маманя, опчиство, дохтур, гумага (гумага все терпит), вдарить, бонба, болезный, хранцузы, окстись, евонный, бабоньки, нивирситет, выпимши и другие. Эти слова надо употреблять тоже не сплошь, а с разбором. Каждый без труда поймет, как может получиться нехорошо, если в романе из жизни ученых профессора и доценты начнут употреблять выражения вроде: «съездить по рылу», «наше вам с кисточкой», «кругом шестнадцать», «идол дубовый» или такие слова, как «карахтер» и «булгахтерия».

В театральном искусстве имеется вполне разработанная теория, по которой актерам полагается не только произносить заученный текст, но и как-то двигаться по сцене, то есть физически действовать. Эта теория имеет отношение не только к театру, но и к литературе, поскольку литературных героев тоже можно уподобить актерам, волей автора двигающимся по жизненной сцене.

Как известно, двигаться легче всего при помощи ног, поэтому для выявления характера героя огромное значение имеет его походка, которая может быть легкая и тяжелая, спокойная и напряженная, быстрая, бодрая, энергичная, твердая, решительная, резвая и, наоборот, медленная, задумчивая, мечтательная, меланхолическая, безвольная и усталая. У одних героев походка упругая, эластичная, гибкая, у других она шаткая, развинченная, спотыкающаяся, заплетающаяся, прыгающая, негнущаяся и даже деревянная.

Вот пример, как внутреннее состояние и характер героя отражаются на его походке: «Как только Пахом Никитич чувствовал на себе взгляд Катеньки, его походка становилась деревянной, он спотыкался и готов был провалиться сквозь землю». Ходить можно широко, ровным и ритмическим шагом, но можно ходить мелко, сбивчиво, угловато, можно и не ходить, а просто семенить ногами, некоторые даже не семенят, а только шевелят конечностями, и все тут. Можно шагать смело, уверенно, гордо, но можно шагать трусливо, стыдливо, вкрадчиво, подобострастно, заискивающе, с ехидством выделывая ногами какие-то совсем уж непотребные кренделя. Походка может быть утиная, когда человек переваливается на ходу, словно жирная утка, журавлиная, когда герой выдергивает свои длинные ноги, словно журавль из болота, и высоко поднимает их кверху, куриная, когда герой или героиня на каждом шагу двигает вперед головой, словно что-то клюет своим носом. Человек может ходить, как бегемот, как слон, как медведь, может топать, как лошадь, но может ходить и вполне прилично, изящно, мягко и даже пружинисто. «Скажи мне, как ты ходишь, я скажу тебе, кто ты». Это мудрое изречение рекомендуется запомнить каждому, кто берется за изображение человеческих нравов, все равно, будет это актер или писатель.

Однако не только в походке, но и во всем, что бы ни делал герой — плачет он, улыбается или смеется, — сказывается его характер. Одни герои плачут громко, навзрыд, всхлипывая и вздрагивая плечами, другие плачут беззвучно, украдкой, как бы стыдясь своих слез. Одни улыбаются ласково, нежно, доверчиво, широко и радушно, другие — робко, неловко, застенчиво. Вообще улыбки могут быть разные: светлые и тусклые, грустные и веселые, сладенькие, даже приторные, и горькие, едкие, кислые, ехидные, угрюмые, хитроватые, кривоватые, змеящиеся, саркастические и блудливые. Смеяться тоже можно по-разному. Одни могут смеяться сочно, заразительно, густо, раскатисто, хлопая себя руками по бедрам и колыхая плечами. Другие смеются жиденько, неслышно, мелко трясясь дородным телом или одним животом. Одни герои глядят настороженно, испытующе, умоляюще, другие и глядеть-то не могут просто, а обязательно упираются в собеседника своими тяжелыми, недобрыми, ледяными, стеклянными, оловянными и свинцовыми взглядами; есть еще такие, которые пронзают друг друга острыми, скрещивающимися, сверкающими взорами или мечут, бросают, швыряют эти взоры в лицо друг другу.

Одни герои едят скромно, не делая из процесса еды никакого особенного события, другие едят так, чтоб всем было заметно, громко хрустя зубами, икая, нервно шевеля ноздрями, быстро жуя и двигая всем лицом или хотя бы одними острыми скулами, твердыми желваками на щеках или тяжелой челюстью.

Есть герои, которые ужасно любят во что-нибудь погружаться. Они то и дело погружаются то в кресло, то в ванну, то в чтение, то в задумчивость, то в разврат, то в спячку, то в горячее сусло лиманов. Другим очень нравится застывать. Чуть отвернешься от него — он уж застыл: «Он повернулся к застывшему у двери швейцару». «Покосившись на испуганно застывшего у стола чиновника, он доложил тихим голосом» и т. д.

В общем, у каждого героя свои привычки и интересы. Однако все интересы сходятся, как только герои очутятся за столом с хорошей закуской. Впрочем, закуска может быть и, как говорится, нехитрая, лишь бы было что выпить. Пьют герои главным образом водку. Без водки невозможно обойтись ни в повести, ни в романе. Даже в рассказе должна наличествовать выпивка, хотя бы лаконично и скупо описанная, вроде:

«Вечером пришел Шустриков, принес бутылку спирта.

— Выпьем? — спросил он.

— Выпьем, — кивнул Брусков.

Они пили почти до утра, а когда стали гаснуть звезды, Брусков сказал Шустрикову, чтобы тот уходил. Шустриков, перебирая руками по стенке, добрался до двери и скрылся».

Вот и все. Очень симпатичные ребята, не правда ли? Заметьте: пили всю ночь и сказали друг другу всего два слова: «Выпьем» — «Выпьем». Зато уж назюзюкались так, что пришлось перебирать руками по стенке.

Многие полагают, что если писатель описывает выпивки и попойки, то его замысел состоит в том, чтобы читатель почувствовал пагубность употребления алкоголя и пришел к соответствующим выводам. Но это неверно. По установившейся традиции попойки изображаются для полноты передачи жизни. К тому же некоторые писатели полагают, что как только у кого-либо из героев появится в руках поллитровка, кусок колбасы и головка луку, читателя от книги уже не оторвешь, поскольку подобные сцены возбуждают жажду к чтению. Главное для писателя, конечно, не в этом, а в выявлении характера героев. Вот пример, какой благодарной почвой для яркой обрисовки героев может явиться хорошая домашняя вечеринка. Пример этот также представляет собой как бы сборную конструкцию и является своего рода обобщением в данном вопросе:

«На сверкающей белизной скатерти было наставлено множество блюд: холодное мясо, соленые грибки, тонко нарезанные колбасные диски с белыми пятнышками свиного жира, свежие зеленые пупырчатые огурчики, пироги с нежно хрустящей золотистой корочкой, кильки, селедочка. В центре стояла (ну, конечно же!) бутылка водки.

— Ну, детушки и все гости любезные, выпьем, — сказал Сверлизубов, наполняя рюмки.

— Да будет так, — подтвердил Подкалюжный.

Все чокнулись.

— Давайте выпьем по очереди за всех, — закричал кто-то.

— А давайте выпьем за ассенизаторов!

Все засмеялись, задвигались, заговорили вразнобой.

— Хорошо прошла! — одобрил дедушка Аникей.

Он крякнул и потянулся к закуске. Застучали ножи о тарелки. После третьей чарки Герасим повеселел. Чубаров пил больше всех, но не пьянел, а только становился задумчивей. У Филиппа кружилась голова и сердце растворялось в блаженном довольстве. От него густо несло сивухой. Аркашка дернул сразу целый стакан и стал куражиться, заявляя, что он плевал на всех, кто его не ценит, пусть они провалятся. Много ли они выпили и из-за чего поссорились, неизвестно, только отец вернулся домой избитый, в синяках и крови. Мать поливала водой его всклокоченную голову, положила ему примочку к носу».

Герои могут выпивать не только дома, но также и в ресторане или пивной. Это даже колоритнее получается:

«В пивной густо сидел народ. Официант, уже знавший в лицо Кондакова, принес несколько бутылок пива, графин с водкой и тарелку с копченым угрем. Дубков наполнил из графина четыре стакана. Степан Кондратьевич выпил и припал к бутерброду. Геннадий Васильевич быстрым движением выплеснул водку в рот и стал мрачно доказывать, что копченые угри — это те же змеи, только живут в воде. Официант принес еще графин. Выпили снова. Все заговорили разом. Кондаков окончательно утратил ощущение времени и пространства и положил голову на стол, прямо в тарелку с объедками. Геннадий Васильевич захмелел и по привычке приставал к Кондакову:

— Слуш-шай, а ты в гражданскую где был? А в окопах ты гнил? Тебя вша ела? А? Слуш-ш-ш. Дай я тебя поцелую!

Кондаков отмахнулся от него, но Геннадий Васильевич уцепился за его шею, и они оба мягко соскользнули под стол.

Через полчаса позади пивной стояли Дубков и Степан Кондратьевич. В сухом пыльном бурьяне, на земле, покрытой всяческой дрянью, валялись Кондаков и Геннадий Васильевич. Дубков плюнул и попал на воротник пальто Геннадия Васильевича. Тот даже не пошевелился».

Но довольно примеров о пьянстве. Поговорим теперь о любви, от которой, судя по некоторым сочинениям, человек дуреет не хуже, чем от вина. Когда герой встречается с любимой девушкой, на него по всем установившимся литературным канонам должна нападать необъяснимая робость. Самые обыкновенные глаза девушки начинают казаться ему такими большими, что в них хватает места и для радости, огромной, как небо, и для печали, глубокой, как море, и для хитрой лукавинки, и еще для чего-то, чего и не разобрать. Пределом мечтаний для каждого влюбленного является взять «ее» руки в свои. Героиня же в это время обычно любит улыбаться, но улыбается она не как все люди, а лишь одними глазами. Способность улыбаться одними глазами так же редка, как умение шевелить ушами или дергать кончиком носа. Лично мы несколько часов подряд вертелись перед зеркалом, стараясь воспроизвести на своем лице улыбку одними глазами, но у нас так ничего и не получилось. Каждый раз, когда мы готовы были уже улыбнуться одними глазами, губы сами собой неожиданно разъезжались в стороны, и получалась самая пошлая, заурядная усмешка, не имеющая ничего общего с той поэтической улыбкой, которая так часто описывается в книгах. Потренировавшись с неделю, мы научились, однако, довольно сносно улыбаться одной переносицей, все же, к сожалению, не глазами.

После того как герой научился брать «ее» руки в свои, наступает период более активных физических действий, в чем, впрочем, проще всего убедиться на конкретном примере:

«Я погладил ладонью ее нежную руку и наклонился к ней так близко, что услышал запах волос. Голова моя все ниже склонялась к ее плечу, а Мариночка точно не замечала этого. Меня начала пробивать мелкая дрожь. Ладонь моя медленно скользила вверх по холодной, как мрамор, девичьей руке и задержалась где-то повыше локтя». Это «где-то повыше локтя» очень верно передает состояние рассказчика, который даже не замечал, где именно задержалась его рука. Однако дальше: «Поддавшись неожиданно нахлынувшим чувствам, я обнял Мариночку и крепко поцеловал ее в самые губы. Девушка замерла. Она не оттолкнула меня, не вскрикнула. И тогда я прижал ее еще сильнее к своей груди. Ее губы раскрылись навстречу моим. Они были прохладные, точно родник. Наконец я выпустил Мариночку из объятий».

На этом мы заканчиваем описание метода физических действий в литературе.

Теперь о сюжетах. Сюжеты бывают двух родов: 1) сюжеты, где главный герой — мужчина и 2) где— женщина. Сюжет первого рода строится примерно так. Директор колбасной или какой-либо другой фабрики Семен Семенович Бочкин влюбляется в тоненькую светловолосую девушку с удивленным лицом, которую зовут Наденькой. Они женятся, и Наденька превращается в большую, крупнокостную, кряжистую женщину с маленькими серыми холодными глазками, глубоко упрятавшимися под крепкой лобной костью. Семен Семенович молча страдает. У него появляются культурные запросы, а жене по-прежнему нравится устраивать семейное гнездышко, священнодействовать у плиты и нянчиться с детишками. Потом Семен Семенович уезжает в командировку. Там он приятно проводит время с некой Мирамдолиной Кондратьевной, а по окончании командировки захватывает ее с собой, подыскав для нее квартирку в своем городе. Он навещает Мирандолину Кондратьевну в этой квартирке и наконец совсем переселяется к ней. Дома остается жена, мальчик Алеша двадцати трех лет и дочь Алевтина, окончившая консерваторию и временно находящаяся на иждивении родителей. Мирандолина Кондратьевна оказывается нехорошей женщиной. Ее интересуют только деньги. Бедному Бочкину приходится придумывать разные побочные статьи доходов. Мирандолина Кондратьевна знакомит его со своим бывшим любовником, юристом Похлебкиным, который учит Семена Семеновича приписывать проценты к плану и получать незаконные премиальные, а также выписывать зарплату на подставных лиц. Пустившись в аферы, Семен Семенович перестает думать о производстве. План выпуска колбасы систематически недовыполняется. Качество колбасы катастрофически ухудшается. Рабочие на собрании резко критикуют директора. Главный инженер предлагает ввести новый технологический процесс набивки колбас, но директор добивается увольнения главного инженера. Главный инженер доказывает в министерстве необходимость введения новой технологии. Нагрянувшая на фабрику ревизия обнаруживает злоупотребления. Бочкину дают по шапке. Мирандолина прогоняет его, а ставшая на ноги семья не принимает его обратно. Как бездомный пес, он бродит по улицам. Главного инженера восстанавливают на работе. Производственное колесо снова вертится. Качество колбасы налаживается, и на этом— конец.

В изложенном нами сюжете могут быть разные варианты. Бочкин может встретить свою Мирандолину не в командировке, а на курорте или у себя на фабрике. Он может незаслуженно прибавлять ей зарплату, что должно возмущать честных сотрудников и разваливать дисциплину. Уйдя от Мирандолины, он может вернуться к жене, и жена не прогонит его, а, наоборот, даже обрадуется, но, возможно, она все-таки и прогонит, потому что успела уже выйти замуж за одного своего знакомого, которого любила в молодости. Бочкин же, уйдя от Мирандолины Кондратьевны, вовсе не обязательно должен вернуться к жене, а, войдя во вкус, может переселиться к какой-нибудь очередной Сирене Карповне, потом к Афродите Дементьевне и т. д. Он по очереди будет обманывать всех женщин, обещая жениться, но ни на ком не женится. Проходит время, и он начинает чувствовать себя одиноким и сам уже не прочь жениться, но теперь никто не хочет выходить за него замуж. Будучи уволенным с колбасной фабрики, он переходит с места на место, пока не доходит до директора пивной палатки. Там он сидит, горько жалуется на судьбу, пьет пиво и терзается угрызениями совести. Но, может быть, ревизия обнаруживает такие большие хищения, что нашего бедного Семена Семеновича сразу сажают в кутузку, а может быть, ничего криминального нет и Семен Семенович Отделывается лишь строгим выговором и легким испугом.

Возможен и такой вариант, когда Бочкин — и не директор колбасной фабрики, и даже не Бочкин, а обыкновенный молодой шофер, тракторист, комбайнер, а Мирандолина Кондратьевна — не Мирандолина Кондратьевна, а просто Катенька — молодая колхозная трактористка, тоненькая, с удивленным лицом. Влюбившись нечаянно в Катеньку, Семен Семенович назначает ей свидание, но, вовремя спохватившись и вспомнив, что он уже женат, возвращается домой и смотрит, как его крупнокостная Наденька священнодействует у плиты. «Что ж, — вздыхает Семен Семенович, — придется тянуть лямку. Жизнь разбита, зато не поколебались основы семьи». Если он этого не сделает и подчинится железным законам колбасного сюжета, то неизбежно докатится до директора пивной палатки, получит строгий выговор или попадет в тюрьму.

В качестве примера сюжета второго рода, то есть такого, где главным героем является женщина, приведем следующий. Муж Софьи Викторовны, которого она горячо любит, уезжает в командировку. Бедная женщина первые дни ужасно скучает по мужу и с тоской оглядывает опустевшую квартиру, где все так живо напоминает ей о нем, но потом начинает понемножечку изменять ему с одним знакомым мужчиной. Этот мужчина, кстати сказать, геолог, большой друг ее мужа. Он помогает ей писать диссертацию. Дальше — больше. Постепенно она входит во вкус, а мужу пишет так, будто ничего такого не происходит. Наконец она даже устает лгать мужу в письмах и хочет признаться ему во всем. Назревает ужасная катастрофа, так как в результате признания могут поссориться два таких прекраснейших друга, как ее муж и любовник. Однако к приезду мужа любовник успевает ей наскучить. Горячее чувство любви к мужу поднимается в груди Софьи Викторовны, и она решает не признаваться ему. Счастливый муж так ничего и не узнает об измене. Трогательнейшая дружба двух замечательнейших друзей остается крепкой и нерушимой. Устои семьи не поколебались, и колесо вертится дальше.

Этот сюжет также имеет множество вариантов. Дело может кончиться и не так счастливо. Софья Викторовна может разойтись с мужем и уйти к своему геологу, от геолога перекочевать к актеру, от которого может потихоньку катиться дальше, пока не докатится до директора пивной палатки. В описанном варианте жена изменила мужу просто потому, что его не было дома. В других вариантах она действует более осмысленно и изменяет только тогда, когда замечает, что муж не работает над собой и не растет или, наоборот, сильно растет и слишком увлекается своей работой, но не заботится о культурном росте жены, не ходит с нею в кино, не водит в театр, не придумывает для нее разных культурных развлечений. Такие романы пишутся главным образом для мужчин, чтоб они знали, чем занимаются их жены, когда остаются дома скучать одни.

Мы описали только по одному сюжету первого и второго рода, хотя как тех, так и других множество, но зато дали описание многочисленных вариантов, из чего видно, что сюжет не является чем-то стабильным, а весьма легко может быть изменен, переделан на любой лад. Отсюда ясно, какую большую ошибку делают авторы, которые пишут, не признавая никаких образцов. Им приходится постоянно присматриваться к жизни, ездить, ходить, бегать, рыскать, буквально охотиться за новыми сюжетами, что очень трудно, хлопотно и беспокойно. Когда же ценой времени, трудов и невероятных лишений такой автор добудет из гущи жизни новый сюжет, его сейчас же подхватят любители готовых образцов, начнут его переделывать, перекраивать, перелицовывать и перелицуют в конце концов так, что родная мать не узнает.

Не следует забывать, что сюжет — это только внешняя форма, так сказать, оболочка произведения, и, как таковая, нуждается в хорошей начинке. В качестве начинки употребляются описания героев, комнат, квартир, пейзажей, производственных процессов, объяснений в любви, ночных прогулок, поездок за реку, вылазок на охоту, свадеб, крестин, разных непредвиденных случаев, вроде наводнения, нашествия саранчи или смерти старого, никому не нужного дедушки с похоронами, отпеваниями, поминками и т. д.

Чтобы произведение не оказалось каким-нибудь куцым или кургузым, описание героини надо начинать не с того момента, когда уехал в командировку ее муж, а с момента ее рождения или лучше с момента рождения ее бабушки, с крепостных времен. Рассказывая последовательно, как рождалась бабушка, потом мать героини, потом сама героиня, как она росла, развивалась, как начала наконец изменять мужу, можно дать очень содержательное и объемистое произведение. Чем длиннее будет в данном случае оболочка, тем длиннее окажется и сама колбаса, то бишь, не сама колбаса конечно, а само произведение.

Для писателей, которые не признают образцов, творческий процесс, то есть процесс писания произведения, — это сплошная мука. Пишут они, то и дело вымарывая написанное, и переписывают по двадцати раз наново. Некоторые из них от злости рвут свои рукописи и дают клятву никогда в жизни не писать больше и тут же садятся и пишут снова. Все-то им кажется, что получилось не так, как нужно. Оно и не мудрено, потому что, встав утром и садясь за свой письменный стол, такой автор не знает, куда заведут его герои к вечеру.

Иное дело писатель, который следует изложенным нами приемам литмастерства. У него все само собой получается. Ему даже думать не надо. Единственное, над чем ему приходится задумываться, — это имена, отчества и фамилии своих героев. Если имя героя есть, остальное можно черпать из неисчерпаемых речевых богатств, которые всегда в изобилии под рукой. Сидит такой литмастер, которого мы для удобства пользования назовем Иваном Ивановичем, у себя за столом перед стопой чистой бумаги и крепко думает. Он еще не знает, о чем будет писать, но уже придумывает имя героя. Минута глубокой задумчивости — и вдруг его мозг, словно сверкающая молния, прорезывает мысль: а что, если героя назвать Виталием Аркадьевичем Погорельским? Идея! Виталий Аркадьевич Погорельский — очень звучное и красивое имя, и кажется, еще ни у кого из писателей не фигурировало. «Здорово это я!» — с удовлетворением думает о себе Иван Иванович и, подвинув поближе стопу бумаги, начинает писать:

«Виталий Аркадьевич Погорельский сидел за столом у себя в кабинете и читал книгу. Его вдумчивые голубые глаза глядели рассеянно, красиво очерченные капризноватые губы были плотно прижаты одна к другой, на высоком бугристом лбу пролегла вертикальная складка, устремившаяся к переносице, мягкие, шелковистые, темно-каштановые волосы были гладко зачесаны за большие хрящеватые уши…»

Следуют пять страниц описания лица Виталия Аркадьевича, его туловища, верхних и нижних конечностей, в результате чего весь Виталий Аркадьевич предстает перед нами как живой, со своей манерой зябко поеживаться и потирать одна о другую руки. Дальше страницах на десяти описывается комната со всеми столами, стульями, коврами, занавесками на окнах и всем прочим. Виталий Аркадьевич подходит к окну. Следует описание улицы, которая видна из окна, черной тучи, загромоздившей все небо, дождя, зарядившего с утра, мокрых воробьев, которые прыгают по покрытой лужами мостовой. Это занимает еще четыре страницы. Затем мы узнаем о внутреннем состоянии Виталия Аркадьевича, вызванном скверной погодой, которая помешала намеченной поездке на пляж со знакомой девушкой Зиночкой, которая работает на заводе, где Виталий Аркадьевич директором, и живет на окраине города со своей бабушкой. Неожиданно открывается дверь и входит… минута глубокой задумчивости… Виктор Васильевич Скрежетов, главный инженер завода, который зашел поговорить о проекте переоборудования литейного цеха. Три страницы описания Скрежетова — дюжий нос, висячие уши и т. д., затем тридцать пять страниц проекта переоборудования. Погода разгуливается, и Виталий Аркадьевич улетучивается к Зиночке. Скрежетов остается, чтобы рассказать о своем проекте жене Виталия Аркадьевича… минута задумчивости… Лире Яковлевне, на которой Виталий Аркадьевич женился одиннадцать лет назад. В то время это была тоненькая девушка с удивленным лицом, а теперь это большая, крупнокостная женщина с сильным тазом. Пять страниц Лиры Яковлевны — какие уши, какая спина. Количество страниц быстро растет и уже перевалило за сто. Иван Иванович с удовольствием поглядывает на довольно пухленькую пачку исписанных листов, лежащую перед ним. Его работу можно было бы уподобить работе художника, который смело орудует своей кистью, если бы художнику не приходилось все же подбирать краски, смешивать их на палитре, добиваясь нужных оттенков, то и дело отходить от холста, чтоб охватить взором всю картину в целом, и время от времени переписывать заново ту или иную деталь. Нет, работу Ивана Ивановича скорее можно уподобить работе штукатура, который уверенно бросает известковый раствор при помощи специальной лопаточки, или даже работе штукатурной машины, которая брызжет из брандспойта известковым раствором прямо на заранее подготовленную дранку, в результате чего после затирки получается вполне доброкачественная, ровная серая стенка.

Итак, быстро бежит перо по бумаге— брызжет известковый раствор. Скрежетов давно влюблен в Лиру Яковлевну и считает, что Виталий Аркадьевич не заслуживает обладания такой замечательной женщиной. Двадцать девять страниц непотребного поведения Виталия Аркадьевича. Скрежетов ничего не говорит Лире Яковлевне о своих чувствах, но она догадывается сама. Бескорыстная любовь этого человека является единственной отрадой в ее жизни, и она с интересом слушает изложение его проекта, хотя ничего и не понимает в нем. Еще десять страниц проекта. «Ловко я этого Скрежетова сюда подпустил! — самодовольно думает Иван Иванович. — Обычно у других начинается с того, что инженер приезжает на завод со своим проектом, а я его прямо на квартиру к директору!» Дальше следует свидание Виталия Аркадьевича с Зиночкой, описание этой прелестной девушки, реки, солнечного заката и приятной вечерней свежести с постепенно загустевающими сумерками. Потом идет разговор Скрежетова с председателем завкома Бушлатовым. Бушлатов направляет проект в министерство. Виталий Аркадьевич находит дома письмо, которое Скрежетов написал Лире Яковлевне еще до ее замужества. Он устраивает сцену жене, а Скрежетова обвиняет в том, что он нарочно придумал свой проект, чтобы подсидеть его на работе и отбить жену. Лира Яковлевна узнает о существовании Зиночки. Чаша терпения ее переполнена, и она решает изменить мужу, но не желает этого делать со Скрежетовым, так как ей хочется, чтобы он сохранил чистоту своих чувств к ней. Она решает влюбиться в актера, с которым случайно познакомилась на именинах у своей тетки. Описание именин — двадцать страниц. После долгих колебаний она решает изменить мужу с актером, но потом раздумывает, а потом все-таки изменяет — пять страниц. Актеру хочется, чтобы она развелась с мужем, но Лира Яковлевна не хочет лишать детей отца. Ирочку пяти лет и Додика шести… или, нет, лучше десяти. Мальчик сможет ходить в школу и приносить двойки, Виталия Аркадьевича могут вызвать в школу, а он не пойдет и скажет, что не обязан воспитывать своих детей. Тогда учительница сама придет к нему, а он примет ее, жуя котлету, что вызовет возмущение всего педагогического коллектива. У актера есть жена и прелестная дочка-крошка. Жена актера узнает о существовании Лиры Яковлевны и идет, чтобы объясниться с ней, но не застает дома, а застает Виталия Аркадьевича. В это время возвращается домой Лира Яковлевна. Увидев мужа с незнакомой женщиной, она устраивает бурную сцену. Муж прогоняет и ту и другую, а сам идет к Зиночке, но не застает ее и разговаривает с бабушкой. Следует описание бабушки: вялые, чувственные, трясущиеся уши, тусклый, узловатый, задумчивый нос, жесткая курчавая борода клинышком… «Стоп, машина! Что-то не то в известковый раствор попало! Откуда у бабки вдруг борода взялась? Да и к чему вообще здесь эта старуха? Не похоронить ли ее? Э! Зажилась на свете! Кстати, можно описать похороны, поминальный обед…» И вот уже тащатся погребальные дроги, жалобно свищет ветер, качая деревья на кладбище, а вечером длинный стол сверкает тарелками с колбасными дисками, пупырчатыми огурцами, пирогами с обязательной нежно хрустящей корочкой. В центре блюдо с копченым сигом (никуда от него не денешься!) и, конечно, бутылка водки.

— Ну, детушки и все гости любезные, да будет так, — сказал Сверлизубов, наполняя рюмки.

Все выпили и заговорили. Бушлатов сразу утратил ощущение времени и пространства и положил голову в тарелку с объедками. Виталий Аркадьевич рухнул под стол. Он пил больше всех, но не пьянел, а только становился задумчивей. У Филиппа сердце растворялось в блаженном довольстве. Зиночка улыбалась одними глазами. Димка крякнул и улыбнулся носом. Он стал мрачно доказывать, что сиги — это те же змеи, только живут в воде. Аркашка дернул целый стакан и стал плевать на всех. Акулина долго поливала водой его всклокоченную голову, положила ему примочку на нос. Один глаз у него не открывался, другой не закрывался. Через полчаса во дворе позади дома стояли Виктор Савельевич и Бушлатов. В сухом, пыльном бурьяне, на земле, покрытой всякой всячиной, валялся Виталий Аркадьевич. Виктор Савельевич плюнул и попал на воротник пальто Виталия Аркадьевича…

— Стоп! — шепчет увлекшийся было Иван Иванович. — Кажется, это уже у кого-то было. Я где-то читал, что плевок попал на воротник пальто. Надо исправить. Напишем так: плюнул и попал на лысину старику. Это даже интереснее будет… Однако откуда тут еще старик взялся? Опять известковый раствор подвел! В романе ведь никакого старика нет. Ну, нет — так будет! Значит, там еще пьяный старик валялся. Он мог из деревни приехать. Старуха-то померла, вот он, значит, и приехал в освободившуюся комнатушку…

Иван Иванович улыбается, довольный своей находчивостью. Он чувствует себя чародеем, вершителем человеческих судеб. Захочет — поженит своих героев, захочет— и разведет, захочет — пустит их вниз по матушке по Волге на пустом баркасе за селедками в Каспийское море, захочет — заставит торговать колбасой. Между тем вызванный к жизни посредством неосторожного плевка старик уже ворочается на земле, нечленораздельно мычит и, натужно кряхтя, пытается встать на свои не гнущиеся в коленях ноги. «А, черт! — шепчет в восторге Иван Иванович. — Здорово это у меня со стариком получилось! Ведь никакого старика и в помине-то не было. Вот что значит искусство, то бишь — тьфу! — известковый раствор!»

Иван Иванович бросает довольный взгляд на стопу исписанной бумаги и, определив на глаз, что стопа уже стала примерно толщиной с кирпич, решает на этот раз свою работу закончить.

Последуем и мы его примеру. Думаем, что сказанного вполне достаточно для понимания творческого процесса той группы писателей, работу которой мы подвергли рассмотрению. Мы вовсе не претендуем на исчерпывающую полноту изложения. Наша цель — дать толчок мыслям читателя, надеясь, что читатель, заинтересовавшись предметом, догадается сам обратиться к первоисточникам и изучит вопрос во всей его глубине.