Джон Уиндем
Ступай к муравью (сборник)

Избери путь ее

Не было ничего, кроме меня самой.

Все остальное было пустотой — без времени, без пространства, без света, без тьмы и в этой пустоте была я. Впрочем, это «Я» не имело никакой формы — у меня не было ни чувств, ни памяти, лишь осознание себя. Хотела бы я знать это «Я» (я — такая) и есть душа? Мне казалось, я хотела это знать всегда, и буду хотеть этого вечно…

Каким-то образом безвременье закончилось. Я стала понимать, что раньше что-то было. Закончилось и отсутствие пространства, я куда-то двигалась.

Что— то двигало меня то в одну, то в другую сторону. Я не понимала, как могу это чувствовать, -снаружи не было ничего, никакой точки отсчета, по которой можно было хоть как-то определить направление движения, я просто знала, что какие-то силы дергают меня то туда, то сюда, как бы вступая в противоборство друг с другом. Казалось, одна сила овладевает мной, чтобы ослабить расшатать и дать возможность другой, противоположной, силе войти в меня в свою очередь. Так продолжалось некоторое время, пока мое осознание себя самой не стало четче и я не стала размышлять, какие силы борются во мне, может быть, добро и зло… или жизнь и смерть.

Меня продолжало толкать в разные стороны, причем амплитуда колебаний сокращалась до тех пор, пока меня не стало буквально перебрасывать то туда, то сюда. Неожиданно и резко борьба эта кончилась. Возникло ощущение движения, все быстрее и быстрее… наконец, стремительный полет в пустоте, и падение…

— Все в порядке, — сказал чей-то голос, — только пришла в сознание чуть позже положенного. Нужно пометить это в ее карте. Какой номер? О, у нее это всего лишь в четвертый раз. Да-да, конечно, отметьте все остальное в норме. Она в сознании!

Голос был женский с каким-то легким и незнакомым акцентом. Я открыла глаза, увидела то приближающийся, то отдаляющийся от меня потолок и вновь закрыла их. Другой голос, с таким же странноватым акцентом, произнес:

— Выпейте это.

Чья то рука приподняла мне голову и в губы ткнулась чашка с жидкостью. Я чуть приподнялась, выпила содержимое и, закрыв глаза, вновь откинулась на спину. Через некоторое время я ощутила прилив сил. Несколько минут я лежала, глядя в потолок и размышляя: где я могу находиться? Мне не доводилось видеть потолок такого цвета — кремово-розового. Внезапно я осознала, что дело вовсе не в необычности потолка (точнее, его цвета), а в необычности и неузнаваемости всего — я ничего не помнила. Я понятия не имела, кто я, где я и как могла здесь оказаться. В приступе панического ужаса я попыталась приподняться и сесть, но чья-то рука помешала мне и вновь у моих губ оказалась чашка с жидкостью.

— Вы в полном порядке, — услышала я женский голос. — Лежите спокойно. Расслабьтесь.

Я хотела спросить ее о чем-то, о чем-то важном, но вдруг ощутила жуткую слабость трудно было даже пошевелить языком. Первая волна страха улеглась, оставив лишь апатию «Что могло со мной случиться? — вяло соображала я. — Может быть несчастный случаи? Может, так чувствуют себя в сильном шоке?» Я не могла найти никакого объяснения, но меня это перестало занимать: ведь кто-то за мной смотрит, кто-то заботится обо мне… и еще эта слабость… с вопросами можно было подождать.

Наверное, я задремала. Не знаю, сколько прошло времени, но когда я вновь открыла глаза, мне явно стало лучше. Ужаса не было осталось лишь удивление, — и некоторое время я лежала, не двигаясь. С приливом сил ко мне вернулось любопытство — захотелось узнать, где я, и я тихонько повернула голову на подушке.

В нескольких метрах от себя я увидела сложное приспособление на колесах нечто среднее между кроватью и троллейбусом и на нем — спящую с открытым ртом женщину громадных размеров. Поначалу мне даже показалось, что женщина эта находится в чем-то, что придает ей такую огромную форму, но, приглядевшись, поняла — это была она сама. Я отвела от нее взгляд и увидела еще два «троллика». На каждом покоилась такая же громадная фигура.

Я стала пристальнее вглядываться в ту, что была ближе всех ко мне, и к своему удивлению, обнаружила, что она выглядела очень молоденькой: двадцать два, ну от силы двадцать три, не больше. Она была довольно симпатичная — свежий румянец, коротко остриженные золотистые кудряшки, ее можно было бы назвать красивенькой, если бы.

Прошло минут десять, и возле меня послышался звук быстрых деловитых шагов.

— Как вы себя чувствуете? — раздался чей-то голос.

Я повернула голову, и на какой-то момент мне показалось, что передо мной ребенок. Вглядевшись в черты лица под белой шапочкой, я поняла, что это лицо женщины, никак не моложе тридцати лет. Не дожидаясь ответа, она протянула руку к кровати и нащупала мой пульс. По-видимому, он был в норме, она удовлетворенно кивнула и сказала:

— Теперь все будет в порядке, Мама.

Я тупо смотрела на нее и не знала, как реагировать.

— Машина уже ждет вас, — самым естественным тоном добавила она, — как, по-вашему, вы сумеете дойти?

— Какая машина? Зачем? — машинально выговорила я.

— Чтобы отвезти вас домой, — ответила она с заученной профессиональной кротостью. — Ну, давайте потихоньку подниматься. — И с этими словами откинула одеяло.

Я машинально взглянула на свое тело, и у меня пресеклось дыхание… Я подняла руку… огромный, толстенный валик белой плоти, в ужасе уставилась на нее, открыла рот и, уже теряя сознание, услышала свой режущий, пронзительный крик…

Открыв глаза, я увидела рядом с собой женщину (обыкновенных, нормальных размеров) в белом халате. На шее у нее висел стетоскоп. Она смотрела на меня с недоумением и растерянностью. Маленькая женщина в белой шапочке стояла рядом с ней и торопливо говорила: «Доктор, она вдруг закричала… так неожиданно… и потеряла сознание».

— Что это? Что со мной? Я не знаю, я совсем не такая… Не могу быть такой… Не могу, не могу, не могу… — Я говорила и не могла остановиться, хотя слышала свои тоскливые завывания как будто со стороны.

Та, которую назвали доктором, по-прежнему выглядела недоуменно-растерянной.

— Что все это значит? — спросила она, видимо, не в первый раз.

— Понятия не имею, доктор, — опять быстро проговорила маленькая. — Это было так неожиданно, как будто ей вдруг стало больно… Но я не знаю, почему…

— М-да… С ней все в порядке, она уже выписана и не может оставаться здесь — нам сейчас понадобится ее место, — сказала доктор. — Я, пожалуй, дам ей успокаивающего.

— Но что случилось?! Кто я?… Это какой-то кошмар!… Я знаю, что я не такая!… П-пожалуйста, р-ради б-бога, скажите мне!… — заикаясь и всхлипывая, умоляла я ее.

— Все в порядке. Мама! — Докторша участливо склонилась надо мной и тихонько дотронулась рукой до плеча. — Вам не о чем беспокоиться. Постарайтесь не волноваться. Скоро вы будете дома.

К постели торопливо подошла еще одна ассистентка в белой шапочке, ростом не выше первой, и протянула докторше шприц.

— Нет! — вырвалось у меня. — Я хочу знать, где я! Кто я?! Кто вы? Что со мной случилось?! — Я попыталась выбить шприц у нее из рук, но обе маленькие ассистентки навалились на мою руку и держали ее пока докторша не нашла иглой вену.

Это действительно было успокоительное и очень сильное, — я не лишилась сознания не, выключилась, а как-то отстранилась. Забавное ощущение: как будто я была рядом и спокойно наблюдала за собой со стороны, не утратив при этом способности здраво рассуждать.

Совершенно очевидно, что у меня потеря памяти — амнезия. Вероятно, я потеряла память после какого-то шока — так бывает. Очевидно также, что я утратила лишь часть памяти — часть, касающуюся лично меня: кто я, кем работаю, где живу, словом, все, что касается меня самой. В остальном же… Я не забыла… Не разучилась говорить, не разучилась думать, и, кажется, сам механизм мышления не нарушен. Это с одной стороны. С другой… я была совершенно уверена, что со мной происходит, что-то не то. Я знала, что никогда раньше не видела того места, где сейчас находилась. Я знала, что было нечто неправильное… что-то страшное в присутствии двух маленьких ассистенток. И совершенно точно знала, что громадное тело лежащее здесь было не мое. Я не могла вспомнить, какое лицо я должна увидеть в зеркале, не помнила, была я молодой или старой, блондинкой или брюнеткой, но у меня не было и тени сомнения в том, что я не могла быть такой громадной… Да, но ведь тут лежало еще несколько таких же громадных женщин, стало быть, это не болезнь — иначе меня не отсылали бы «домой».

Я все еще продолжала обдумывать сложившуюся ситуацию, как вдруг двери помещения распахнулись, и меня осторожно покатили по пологой лестнице. Внизу нас ожидала машина наподобие кареты «Скорой помощи» с распахнутыми дверцами, за которыми виднелась выкрашенная в кремово-розовый цвет койка. Я механически отметила, что все происходящее напоминает самую обычную в данных условиях процедуру. Восемь миниатюрных ассистенток перетащили меня с «троллика» на койку в «Скорой». Две из них задержались — поправили на мне одеяло и положили еще одну подушку под голову. Когда двери за ними захлопнулись, машина тронулась с места.

С этого момента во мне стало расти и крепнуть чувство определенной уверенности и способности контролировать ситуацию. По всей вероятности, думала я, со мной все же произошел несчастный случаи, и на самом деле я еще не пришла в себя. Наверное, через какое-то время после… после какой-то катастрофы я… мне лишь начало казаться, что я пришла в сознание, но реально я была лишь в состоянии, близком к сознанию, своего рода сне галлюцинации и рано или поздно обязательно проснусь в каких-то нормальных условиях, может быть, и незнакомых, непривычных для меня, но укладывающихся в нормальные человеческие представления.

Я удивилась как такая простая и разумная мысль не пришла мне в голову раньше и, в конце концов, решила, что в панический ужас меня ввергла отчетливая реалистичность каждой детали в окружающей меня фантасмагории. Как это было глупо с моей стороны (несмотря на всю детальную реалистичность происходящего) и вправду поверить, что я стала каким то каким-то Гулливером среди лилипутов! Когда я проснусь, над этим будет интересно поразмыслить.

Правда меня не переставала поражать детальная реалистичность полное отсутствие зыбкости, туманности в восприятии какая обычно бывает во сне. Все вокруг было очень ясным отчетливым реальным. Мои собственные ощущения тоже были очень реальны… например, недавний укол… Все было очень достоверно, и эта достоверность заставляла меня внимательно присматриваться ко всему, фиксировать каждую мелочь.

Внутри «Скорая» была выкрашена в такой же розовый цвет, как и снаружи только потолок отливал голубизной и по нему там и сям были разбросаны серебряные звездочки. На передней стенке было несколько шкафчиков с одинаковыми ручками. Моя койка помещалась слева, с другой стороны были два миниатюрных креслица из какого-то полупрозрачного, розоватого материала. Обе стенки представляли собой длинные широкие окошки с розовыми сетчатыми занавесками. Из обоих окон была хорошо видна местность, по которой мы ехали.

По обеим сторонам дороги в некотором отдалении от нее рядами высились одинаковые строения — блоки. Каждый блок был ярдов пятидесяти длиной высотой в три этажа и заканчивался низковатой черепичной крышей. Блоки были абсолютно одинаковые по конструкции, но разные по цвету. Местность вокруг была почти безлюдна, лишь изредка мелькал женский силуэт — фигура в рабочем комбинезоне, косящая траву по бокам дороги или склонившаяся над цветочной клумбой.

Ярдах в двухстах от дороги стояли более высокие большие блоки, над некоторыми из них высилось… что-то вроде заводских труб. Может, это и впрямь были заводы или фабрики, а может, мне только так показалось.

Дорога, по которой мы ехали, все время петляла, встречного транспорта почти не было, лишь изредка проезжали грузовики, большей частью довольно тяжелые. Все они были выкрашены в один цвет и отличались друг от друга лишь разными пятизначными комбинациями из цифр и букв. По виду вполне обычные грузовики, какие можно увидеть где угодно.

Так, петляя, мы ехали минут двадцать, пока на одном из поворотов не наткнулись на ремонт дороги. Машина притормозила, и рабочие сошли на обочину, давая нам возможность проехать. Это были женщины или девушки, одетые в рабочие штаны, фуфайки без рукавов и грубые башмаки. Волосы у всех были коротко острижены, некоторые были в кепках. Все, как на подбор, были высокие, с загорелыми, пышущими здоровьем лицами, с широкими плечами и мужскими мускулистыми руками. Поначалу они смотрели лишь на машину, осторожно ползущую по ухабам и рытвинам, но когда мы поравнялись с ними, они стали заглядывать в окна. При виде меня все широко заулыбались и, как по команде, подняли правые руки в каком-то ритуальном салюте. Их лица были так откровенно приветливы и доброжелательны, что я невольно улыбнулась в ответ. Они шли по ходу машины, соблюдая определенную дистанцию, и продолжали смотреть на меня как-то выжидающе — улыбки на их лицах стали сменяться удивлением. Они переговаривались между собой, но слов я, конечно, не слышала: некоторые опять вскинули руки в ритуальном жесте. По их разочарованным лицам я поняла, что от меня ожидали чего-то большего, чем просто ответная улыбка. Мне пришло в голову вскинуть руку в точно таком же «салюте» — это сразу подействовало, лица прояснились, но удивление на некоторых осталось. Наконец, машина выехала на ровную дорогу, набрала скорость, и удивленные, чем-то озабоченные лица рабочих скрылись из виду. Что-то они должны были символизировать в моем сне, с чем-то ассоциироваться… Но символы эти казались мне странными, необычными, не укладывающимися в… Хотела бы я знать, что именно в моем подсознании вызвало это видение — команда дружелюбно настроенных амазонок, встречающих меня каким-то… военно-морским салютом вместо обычных кивков и приветствий? Пока я раздумывала над этим, мы миновали последнюю вереницу блочных строений и выехали на открытую местность.

Передо мной простирались зеленые пастбища, аккуратные, местами зеленеющие, пашни, живые изгороди, над которыми вился какой-то зеленоватый туман, деревья и кустарники с молодыми побегами. Яркое весеннее солнце освещало эту местность, возделанную и распланированную с такой аккуратностью, какая могла быть, как мне казалось, лишь на картинке, только изредка мелькавшие среди полей силуэты коров нарушали строгий геометрический узор. Небольшие домики точно вписывались в «узор»: одинаковые по внешнему виду, на одинаковом расстоянии друг от друга, с одинаковыми огородами по одну сторону и садиками — по другую. Что-то кукольное было во всем этом — кукольное и излишне упорядоченное. Дома с аккуратными изгородями, цветы на клумбах, деревца, кустарники — все было одинаковым… Интересно, что может означать такое очевидное подсознательное стремление к аккуратности и порядку?

Из окна я увидела, как открытый грузовик, следовавший впереди нас, круто свернул на узкую дорогу с красивыми живыми изгородями по обеим сторонам, ведущую к аккуратненькой ферме. Возле фермы толпилось с полдюжины молодых женщин с какими-то инструментами в руках. Одна из них обернулась, что-то сказала своим подругам, и все уставились на нас, подняв руки в том же «салюте», как и те, на дороге.

«Нелогично… — мелькнула у меня мысль, — амазонки, как символ превосходства… власти, и весь этот ландшафт, олицетворяющий пассивную, аккуратную упорядоченность, подчиненность… Не вяжется друг с другом «

Мы миновали ферму и поехали дальше. Так прошло примерно три четверти часа, а пейзаж за окном оставался неизменным и, казалось, простирался вплоть до самого горизонта, где виднелись очертания низких гор, — подернутых голубоватой дымкой. С периодической аккуратностью возникали в окне небольшие домики — фермы, иногда мелькали группы людей, работающих в поле, реже встречались одинокие фигуры, снующие вокруг домиков, возящиеся с тракторами, но и те, и другие были слишком далеко, чтобы разглядеть их как следует.

Слева от дороги начался длинный ряд деревьев — поначалу я подумала, что это обыкновенный лес, но потом заметила, что деревья посажены стеной, верхушки у всех одинаково подрезаны — так что этот ряд походил больше на искусственный забор, конец которого (или начало) начинался метрах в десяти от дороги. Мы свернули налево и остановились перед высокими воротами, выкрашенными розовой краской.

Откуда и почему взялось это обилие розового, я не могла понять. Розовый цвет всегда казался мне пошловатым. Цвет плоти? Символ пылкой страсти? Вряд ли, тогда был бы ярко-красный. Я не представляла себе розовую страсть…

Мы медленно ехали вперед, и нас окружало нечто среднее между городским садом и макетом муниципального жилищного строительства. По обеим сторонам дороги простирались широкие зеленые газоны с цветочными клумбами. Среди газонов произвольно, без всякого плана стояли трехэтажные блоки. Несколько амазонок в темно-красных фуфайках и штанах возились с клумбой прямо у дороги, и нам пришлось переждать, пока они не оттащат свою тележку с тюльпанами и не дадут проехать. Они отсалютовали мне знакомым жестом и проводили улыбками. Я отвела от них глаза, и на секунду мне показалось, будто со зрением у меня что-то случилось: мы миновали один блок, другой, а третий… Он был белый в отличие от всех остальных (розовых), но дело не в этом — он был раза в три меньше…

Я растерянно поморгала ресницами, но блок оставался по-прежнему маленьким. Чуть поодаль, с трудом переставляя ноги, шла по газону громадных размеров женщина в розовой хламиде. Вокруг нее вертелись три маленькие женщины в белых комбинезонах, казавшиеся рядом с ней детьми нет, даже не детьми, а крохотными куколками. Глядя на эту картину, я растерялась: расшифровать такую комбинацию «символов» мне было просто не под силу.

Машина резко свернула вправо, и мы остановились перед крыльцом одного из розовых блоков, разделенным вдоль перилами, справа шли обычные ступеньки, а слева — раза в три меньше и чаще.

Три автомобильных гудка возвестили о нашем приезде. Секунд через десять полдюжины маленьких женщин сбежали с крыльца, и я услышала чей-то голос.

— С приездом. Мама Орчиз! Вот вы и дома!

Моя койка плавно соскользнула вниз, и они осторожно поставили ее на землю. Молодая женщина, на комбинезоне которой был нарисован розовый крест, заботливо склонилась надо мной.

— Как вы думаете, Мама, сумеете сами дойти!?

Дойти? — машинально переспросила я — Конечно, могу. — И с этими словами я села на койке, поддерживаемая как минимум четырьмя парами рук.

Мое уверенное «конечно», кажется, не оправдало себя — я поняла это, когда меня с трудом поставили на ноги. Даже с помощью всех карлиц это было, мягко говоря, не просто — я едва отдышалась и окинула взглядом свою громадную массу, прикрытую розовой хламидой. У меня мелькнула мысль о том, что позже, когда я проснусь и буду анализировать свои впечатления, мне придется смириться с дикой безвкусицей всех этих символов, что бы они там ни означали. Я попробовала осторожно шагнуть вперед, со стороны это выглядело, наверное, не очень-то эстетично. Маленькие женщины суетились и хлопотали вокруг меня как взбудораженные несушки — ни одна не доставала мне даже до локтя. Впрочем, самым трудным был первый шаг, дальше дело пошло лучше, и я под облегченные и радостные возгласы моей «команды» с трудом одолела ступеньки крыльца. Наверху мне дали немного отдышаться, а потом мы вошли в прямой как стрела коридор, свернули налево, и там впервые за все это время я столкнулась с зеркалом.

Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы остаться спокойной хотя бы внешне. Увидев свое отражение, я в течение нескольких секунд боролась с подступающей к горлу истерикой, это была жуткая пародия на женщину слоноподобные женские формы, выглядящие еще более громадными из-за свободного, хламидообразного розового одеяния, прикрывающего… К счастью, хламида прикрывала все, кроме головы и рук. Но и этих частей тела было вполне достаточно, чтобы вызвать ужас руки, голова и, наконец, лицо были чистенькими, ухоженными, даже миловидными, но принадлежали явно девочке. Эта «девочка» выглядела вполне симпатичной, но ей никак нельзя было дать больше двадцати. Мягкие, вьющиеся волосы, аккуратно уложенные в короткую прическу, розовый цвет лица, красные, но без намека на помаду, изящные губы. Голубовато-зелеными глазами из-под слегка изогнутых бровей она внимательно смотрела на меня, на суетящихся рядом карлиц и…

Я пошевелила губами — и она сделала то же самое, я приподняла руку — она повторила мой жест… Мой панический ужас сменился жалостью и чувством сострадания к бедняжке: мне было жалко ее до слез, потекших по моим щекам. У нее тоже по лицу текли слезы.

Одна из маленьких женщин схватила меня за руку.

— Мама Орчиз! — тревожно воскликнула она. — Что с вами, родная!?

Я не могла вытворить ни слова, да и что я могла ей сказать? Я ощутила на своем теле прикосновение маленьких ладоней — ласковые, успокоительные похлопывания, медленно тронулась с места и двинулась к распахнутой двери, сопровождаемая тревожно-ласковыми причитаниями карлиц.

Мы вошли в помещение, показавшееся мне одновременно и будуаром, и больничной палатой. Будуаром — из-за того, что все вокруг — ковер на полу, кресла, подушки, абажур, занавески на окнах — было розовым. Больничной палатой — из-за шести стоящих двумя рядами коек, одна из которых пустовала.

Комната была очень просторной: возле каждой койки стояли стул и столик, а в середине был большой стол украшенный вазочками с цветами, и несколько низких удобных кресел. Откуда-то слышалась легкая сентиментальная музыка. На пяти койках лежали такие же громадины, как я две карлицы поспешили откинуть розовое покрывало с шестой — незанятой. Обитательницы пяти коек повернули лица в мою сторону.

— Привет, Орчиз! — дружелюбно поздоровалась одна и нахмурилась, заметив следы слез на моем лице. — Что случилось? Тебе было плохо?

Я взглянула на ее миловидное личико, темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке. На вид ей было не больше двадцати трех. Все… все остальное скрывал розовый сатин покрывала. Я не могла сейчас выговорить ни слова — лишь изо всех сил постаралась улыбнуться ей в ответ.

Мы приблизились к незанятой койке, и после множества приготовлений я была водружена на нее. Путешествие от машины к постели здорово вымотало меня — я была почти без сил. Две карлицы расправили на мне покрывало, а третья достала носовой платок и осторожно вытерла слезы на моем лице.

— Все хорошо дорогая — тихонько и ласково проговорила она — все хорошо вы дома. Когда чуть-чуть отдохнете, все пройдет. Попробуйте сейчас немного поспать.

— А что это с ней? — послышался чей-то резковатый голос с одной из коек. — Чего она так разнюнилась?

Маленькая женщина с носовым платком быстро обернулась на голос

— Ни к чему этот тон Мама Хэйзел! — быстро сказала она. — Все в порядке, у Мамы Орчиз четверо прелестных малюток! Ведь правда дорогая? — обратилась она ко мне — Просто сейчас она немного устала с дороги. Только и всего.

Вокруг меня по-прежнему суетились карлицы. Одна из них подала мне стакан с какой-то жидкостью — по виду обыкновенная вода, и я машинально выпила. Во рту остался едкий странноватый привкус, но он быстро прошел. Еще немного суеты и моя команда оставила меня наедине с пятью обитательницами палаты.

Затянувшаяся неловкая пауза была прервана девушкой, которая первая со мной поздоровалась.

— Куда посылали тебя на отдых, Орчиз? — спросила она.

— Отдых? — машинально повторила я за ней. Все, включая, спрашивавшую, уставились на меня с изумлением.

— Я не понимаю о чем вы… — сказала я.

Они продолжали глазеть на меня с вялым удивлением.

— Вряд ли ей дали как следует отдохнуть, — заметила одна, — я никак не могу забыть свой последний отпуск. Меня отправили к морю и даже выдали небольшой автомобиль, так что я вдоволь покаталась по побережью. Нас было всего шесть Мам, включая и меня и все к нам чудесно относились. А ты? Ты ездила на море или в горы?

Я понимала, что за этими вопросами последуют другие, и постаралась собраться с мыслями. Наконец, я нашла, как мне показалось самый простой выход из своего дурацкого положения.

— Я не помню, — сказала я, — я… ничегошеньки не помню и… Кажется, я вообще потеряла память.

Мое заявление было встречено не очень доброжелательно.

— Ах, вот как? — довольно едко отреагировала та, которую карлица с крестом на груди называла Хэйзел. — Я сразу подумала, что тут что-то неладно. И ты, конечно, не можешь вспомнить, Первого ли класса были у тебя младенцы в этот раз?

— Не будь дурочкой Хэйзел — тут же вмешалась другая — конечно же, Первого, иначе Орчиз не была бы здесь, — ее перевели бы к Матерям Второго разряда и отправили в Уайтвич… Когда это с тобой случилось Орчиз? — участливо обратилась она ко мне.

— Я… Я не знаю, — пробормотала я, — я ничего не помню, что было раньше до сегодняшнего утра в больнице. Все… все куда-то ушло…

— В больнице? — насмешливо переспросила Хэйзел.

— Она, наверное, имеет в виду Центр, — сказала другая. — Но Орчиз!… Ты хочешь сказать, что не помнишь даже нас!?

— Не помню, — подтвердила я. — Мне очень жаль, но я действительно ничего не помню до сегодняшнего утра в боль… в Центре.

— Это странно, — с недоброй усмешкой высказалась Хэйзел. — А они знают об этом?

— Наверняка знают, — ответила ей другая. — Я думаю, они не считают, что память может иметь какое то отношение к классу детей. Да и почему она должна иметь к этому отношение? Послушай Орчиз…

— Дайте ей отдохнуть! — вмешалась третья — Мне кажется, она неважно себя чувствует после Центра, да еще эта дорога. Не обращай на них внимания, Орчиз, родная. Постарайся заснуть, а когда проснешься, я уверена, все будет в порядке.

Я с благодарностью последовала ее совету. В сложившейся ситуации я все равно ничего не могла придумать, так как здорово устала. Я пробормотала «спасибо» и откинулась на подушки, демонстративно закрыв глаза. К моему удивлению — никогда не слышала, что во время галлюцинации можно уснуть — я заснула…

В момент пробуждения я было понадеялась, что мой странный кошмар кончился. К сожалению, ничего не изменилось: кто-то легонько тряс меня за плечо, и первое что я увидела, — это лицо главной карлицы вровень с моим.

— Ну, как дела? — обычным бодрым голосом медсестры спросила она. — Мы поспали, Мама Орчиз, и нам, конечно же, стало лучше?

За ее спиной показались еще две маленькие женщины, подкатившие небольшой закусочный столик к моей постели. Они поставили его так, чтобы мне было удобно дотянуться до него… В жизни я не видела такого количества еды для одного человека. Я хотела запротестовать, но сразу сообразила, что в этом есть определенная логика — количество еды было вполне пропорционально обилию моей плоти представляющейся сейчас вроде здоровенного облизывающегося рта. Сознание мое как бы раздвоилось какая-то часть его «отстранилась», а все остальное торопливо поглотило две или три рыбины, большущего цыпленка, несколько кусков мяса, груду овощей, блюдо фруктов залитых кремом и литра два с половиной молока — и все это без малейших усилии. Изредка посматривая по сторонам во время еды, я видела, что остальные Мамы точно так же обходились с содержимым своих столиков. Я ловила на себе их любопытные взгляды, но сейчас они были слишком заняты поглощением пищи, чтобы продолжать расспросы. Я стала думать, как бы избавиться от их вопросов, если бы здесь была какая-нибудь книга или журнал, я могла бы сделать вид что поглощена чтением. Это, правда, не очень вежливо по отношению к ним но… Когда маленькие ассистентки вернулись, я попросила одну из них принести мне что-нибудь почитать. Эта простая в общем-то просьба произвела крайне неожиданный эффект: две ассистентки, катящие столик уронили его на пол, та, что была ближе ко мне на секунду застыла, как в столбняке с изумленным лицом потом взгляд ее стал подозрительным и, наконец, жалостливо-участливым.

Не совсем еще пришли в себя, дорогая? — спросила она.

— Да нет, — пробормотала я, — я… я пришла в себя.

— Может вам лучше попробовать опять заснуть?

— Не хочу больше спать — возразила я — а хочу что-нибудь почитать…

— Боюсь, вы сильно утомились Мама. — Она неуверенно дотронулась рукой до моего плеча. — Ну, ничего. Я думаю, это скоро пройдет.

— Не понимаю, — с возрастающим раздражением начала я. — Если мне захотелось немного почитать…

— Ну-ну, дорогая, — она выдавила из себя заученную профессиональную улыбку, — не стоит нервничать. Вам нужно немного отдохнуть. Вы просто устали, иначе… Где, скажите на милость, вы слышали о читающей Маме?

Поправив на мне покрывало, она вышла из палаты и оставила меня наедине с пятью ее обитательницами уставившимися на меня в немом изумлении. С койки Хэйзел послышалось насмешливое хихиканье, а потом несколько минут в палате стояла полная тишина.

Затянувшуюся паузу прервала Хэйзел.

— Почитать! — насмешливо фыркнула она. — А написать что-нибудь ты не хочешь?

— Почему бы и нет? — сорвалось у меня с языка.

Вновь наступило молчание. Они с улыбкой переглянулись.

— Да что в самом деле тут странного? — раздраженно обратилась я ко всем сразу. — Я обязательно должна была разучиться читать? Или писать?

— Орчиз, дорогая… — неуверенно и мягко начала одна из них, — тебе не кажется, что надо бы… посоветоваться с врачом а? Просто посоветоваться?

— Не кажется — ответила я довольно резко. — Со мной все в порядке. Я просто хочу понять. Я ведь не сказала ничего особенного, просто попросила принести какую-нибудь книгу… А вы все смотрите на меня так, словно я сошла с ума. Но почему?

После неловкой паузы та, что была настроена ко мне дружелюбнее остальных, почти в точности повторила слова маленькой ассистентки.

— Орчиз, дорогая, постарайся взять себя в руки, зачем Маме — читать? Или писать?

Разве от этого она станет рожать лучших детей!?

— Но ведь кроме детей есть и другие вещи в жизни, — ответила я.

Молния, внезапно разорвавшаяся в комнате, не произвела бы большего эффекта. Никто из них не мог произнести ни слова, даже Хэйзел онемела от изумления.

Да что же это господи! не выдержала я. — Что это за бред!… Орчиз… Мама Орчиз… Что за галиматья! Где я?! В сумасшедшем доме?

Я дала волю своей злости дважды повторила, что никакая я не Мама, а потом к своему стыду разревелась.

Они смотрели на меня с жалостью и участием. Лишь Хэйзел, победно оглядев всех, сказала:

— Говорила я, что с ней что-то неладно? Она просто рехнулась вот и все!

Та, которая с самого начала вела себя дружелюбно, мягко обратилась ко мне:

— Послушай, Орчиз, подумай сама, кем еще ты можешь быть, если не Мамой? Ты самая настоящая Мама, Первого класса Мама, уже трижды рожавшая. У тебя двенадцать зарегистрированных малюток Первого разряда. Уж, во всяком случае, этого ты не могла забыть!

Странно, но ее слова опять вызвали у меня слезы — я почувствовала, как что-то пытается проявиться в зияющей пустоте моего сознания. Я не понимала, что это, но оно явно заставляло меня сейчас страдать.

Господи!… — простонала я. — Это же жестоко. Почему это не прекращается? Почему оно не уйдет и не оставит меня в покое? Тут какое то какое-то… издевательство, какая то страшная насмешка… Только я не понимаю, что со мной случилось? Я же не Сумасшедшая… Нет… Ну, помогите же мне кто-нибудь!

Я изо всех сил зажмурилась, страстно желая, чтобы вся эта кошмарная галлюцинация кончилась. Но ничего не изменилось. Когда я резко распахнула глаза все они по-прежнему глазели на меня в тупом изумлении на своих молоденьких мордашках, торчащих из розового сатина.

— Что бы там ни было, я отсюда выберусь! — произнесла я вслух и напряглась.

Мне потребовались все мои силы, чтобы просто сесть на постели. Не обращая внимания на глазеющих Мам, я попыталась спустить ноги с кровати. Господи, какое кошмарное видение сон. Я услышала свой собственный голос: «Помоги же мне, родной… Дональд, милый, пожалуйста, помоги мне!…» И неожиданно с произнесенным вслух словом «Дональд» в голове у меня произошел щелчок, и мозг как бы осветился изнутри. Неожиданно я поняла, в чем именно заключалась жестокость этого кошмара. Я поглядела на своих соседок по палате — они по-прежнему глазели на меня в немом изумлении близком к ужасу. Я оставила никчемные попытки подняться и, откинувшись на подушки, сказала.

— Больше вы не сможете дурачить меня. Теперь я хотя бы знаю, кто я.

— Но Мама Орчиз, начала одна.

— Хватит! — резко прервала я ее. Острая жалость к себе сменилась горечью и обидой. — Никакая я не мать. Мне просто не повезло! У меня был муж очень недолго и я… я хотела чтобы у меня были дети от него — хотела и только!

Последовала пауза довольно странная пауза. Я ждала каких-то перешептываний, реплик, но, казалось, меня просто не услышали… или не поняли. Наконец та, что лежала на соседней койке решилась.

— Что такое муж? — спросила она мягко с легким недоумением.

Я пристально вгляделась в лицо каждой: ни на одном не было намека на насмешку, не было ничего, кроме удивленного детского недоумения. Я была на грани истерики, но каким то образом мне удалось взять себя в руки. Раз эта чертова галлюцинация не уходит — подумала я — что ж будем играть в эту игру дальше и посмотрим чем она кончится. С самым серьезным видом я принялась объяснять им, подбирая простые слова и понятия:

— Муж — это тот мужчина, которого женщина выбирает себе…

Судя по их лицам, они ничего не поняли, но не прерывали меня, пока я сама не остановилась. Моя соседка по койке спросила крайне озадаченным, но по-прежнему мягким и участливым тоном. Что такое мужчина?

После окончания моей речи воцарилось гробовое молчание. Но меня сейчас занимало другое…

Теперь я знала, что меня зовут Джейн. Еще раньше меня звали Джейн Саммерс, потом, выйдя замуж за Дональда, я стала Джейн Уотерлей. Мне было… мне было двадцать четыре, когда мы поженились, и… двадцать пять, когда Дональд погиб, через шесть месяцев после нашей свадьбы. Все. На этом все кончалось. Мне казалось, это было вчера, но ничего больше я не помнила.

До этого момента память вернулась ко мне полностью: родители, друзья, дом, школа, практика, работа в Рэйчестерской больнице. Я вспомнила, как впервые увидела Дональда, когда его привезли к нам со сломанной ногой, и все что у нас было дальше…

Я вспомнила, какое лицо должна была увидеть, глядя на себя в зеркало, — более удлиненное, покрытое легким загаром, рот — меньше, волосы слегка вьющиеся, глаза — карие широко посаженные, взгляд — тоскливый… Теперь я знала, как должна была выглядеть вся — чуть вытянутая длинноногая с маленькой грудью. Хорошее нормальное тело, просто нормальное обычное которое я принимала, как должное, пока Дональд своей любовью не заставил гордиться им…

Я взглянула на колыхающуюся массу, закрытую розовым сатином, и меня захлестнула волна жуткого отчаяния: если б только сейчас со мной оказался Дональд, он любил бы меня, ласкал, утешал и, главное, сказал бы, что я не такая, что все это только кошмарный сон… И в то же время одна мысль о том, что Дональд может увидеть меня такую, привела в ужас. Потом я вспомнила, что Дональд уже никогда не увидит меня никакую, и слезы вновь потекли из глаз.

Пятеро соседок продолжали молча лежать и смотреть на меня широко раскрытыми глазами. Так прошло примерно полчаса, а потом дверь отворилась, и в палате появилась целая команда маленьких женщин в белом. Я заметила, что Хэйзел сначала хотела что-то сказать «командирше», но потом, видимо, передумала. К каждой койке подошли по две карлицы, синхронно откинули покрывала, засучили рукава своих комбинезонов и принялись за массаж.

Поначалу это было даже приятно: действовало успокаивающе и расслабляло. Но чем дальше, тем меньше мне это нравилось, пока наконец не стало просто больно.

— Хватит! — резко сказала я.

Карлица остановилась, как-то безлико улыбнулась и продолжила.

— Я сказала, хватит! — повторила я громче и оттолкнула ее.

Мы встретились взглядами: в ее глазах были обида и укор, хотя на губах по-прежнему профессиональная улыбка. Она застыла в нерешительности и глянула на свою напарницу.

— И вы тоже! — добавила я. — Достаточно.

Вторая карлица даже не повернула головы, продолжая работать руками. Первая, поколебавшись секунду, подошла ко мне и… вновь принялась за дело. Я приподнялась и толкнула ее сильнее. Наверное, в этой руке, похожей на окорок, было гораздо больше силы, чем я думала: от моего толчка она отлетела на середину комнаты и упала.

Все в палате на мгновение застыли, но пауза была короткой: карлицы вновь принялись за работу. Я оттолкнула и вторую массажистку, процедив сквозь зубы:

— Держись от меня подальше!

Они остановились, глядя друг на друга непонимающими, тоскливыми и испуганными глазами. К нам приблизилась «командирша» — с розовым крестом на груди.

— Что случилось, Мама Орчиз? — спросила она.

Я сказала, что мне больно. Лицо ее выражало удивление.

— Все верно. Так и должно быть. Это нужно.

— Может, и так, но мне это не нужно, — твердо ответила я, — и больше они со мной этого делать не будут.

— Орчиз свихнулась! — раздался голос Хэйзел. — Она тут рассказывала нам отвратительные гадости!… Она явно помешанная!

Маленькая женщина посмотрела на нее, а потом на всех остальных: кто-то утвердительно кивнул, другие отводили глаза, но на всех лицах было какое-то отвращение. Тогда она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом.

— Вы, двое, ступайте с докладом, — обратилась она к маленьким массажисткам, и, когда те, плача, вышли из комнаты, вновь окинула меня долгим и внимательным взглядом.

Через несколько минут все остальные массажистки закончили работу и ушли, нас опять было шестеро. Молчание прервала Хэйзел.

— Поганая выходка, — бросила она. — Мальки делали то, что им положено, и только.

— Может, им это и положено, но мне это не нравится, — сказала я.

— И поэтому бедняжек теперь должны избить. Но я думаю, тут опять сработает «потеря памяти» — ты ведь просто забыла, что обслугу, если она расстроит чем-то Маму, бьют? — с едкой иронией осведомилась Хэйзел.

— Бьют? — с трудом выговорила я.

— Бьют! — передразнивая мой сдавленный голос, ответила она. — Но ведь тебе-то все равно, что с ними делают. Уж не знаю, что с тобой случилось, но как бы там ни было. Я тебя всегда недолюбливала Орчиз, хотя остальные считали, что я не права. Ну, уж теперь-то мы все убедились!…

Никто не возразил, и я поняла, что все в душе согласны с ней. Это было тяжелое чувство, но, к счастью, меня отвлекли от него распахнувшиеся двери.

В палату вошла старшая ассистентка с шестью карлицами, но на этот раз с ними была властная красивая женщина лет тридцати, при виде которой я испытала невольное облегчение она не была ни амазонкой ни карлицей ни громадиной — на фоне остальных, правда, она выглядела чересчур высокой, но на самом деле — нормальная молодая женщина с приятными чертами лица, коротко остриженными каштановыми волосами в черной юбке, видневшейся из-под белого халата. Старшей ассистентке приходилось почти бежать чтобы поспевать за женщиной — она забавно семенила рядом бормоча: «Только что из Центра, Доктор».

Женщина остановилась возле моей койки, карлицы сгрудились за ее спиной, неодобрительно посматривая на меня. Она всунула мне в рот термометр и пощупала Пульс. Потом деловито осведомилась:

— Головная боль? Боли? Если есть, где?

Она внимательно оглядела меня. Я тоже не сводила с нее глаз.

— Тогда почему… — начала было она.

— Она свихнулась! — раздался голос Хэйзел. — Она говорит, что потеряла память и не знает нас.

— Она говорила об ужасных отвратительных вещах! — добавила ее соседка.

— У нее бред! — опять послышался голос Хэйзел. — Она думает, что умеет читать и писать.

При этих словах женщина улыбнулась.

— Это правда? — спросила она.

— Но почему бы мне не… впрочем, это ведь легко проверить.

По— видимому, она не ожидала такого ответа, на секунду замешкалась, но быстро взяла себя в руки. На ее губах заиграла усмешка.

— Очень хорошо, — сказала она тоном, которым обычно разговаривают с расшалившимися детьми, достала из кармана миниатюрный блокнот и протянула его мне вместе с карандашом. Мне неудобно было держать карандаш, тем не менее я довольно четко вывела: «Я сама понимаю, что брежу и вы — часть этого кошмара».

Хейзел хихикнула, когда я возвратила блокнот и карандаш женщине — врачу. Та взглянула мельком на него и челюсть у нее, конечно, не отвисла, но усмешка мгновенно сползла с губ. Она посмотрела на меня пристально, очень пристально, а все остальные, видя выражение ее лица, затихли, как будто я показала здесь какой-то сверхъестественный фокус. Врач повернулась к Хейзел:

— О чем она вам говорила? Какие «отвратительные» вещи?

— Ужасные вещи! — не сразу ответила Хейзел. — Она говорила о… людях, как о животных. Что они… Ну, что они двуполые. Это было отвратительно!…

Врач секунду колебалась, потом повернулась к старшей ассистентке.

— Отвезите ее в смотровую.

Когда она вышла, «карлицы» засуетились вокруг меня, подкатили к постели низенький «троллик», помогли мне перевалиться на него и вывезли из палаты.

Я оказалась в маленькой комнате с розовыми обоями. Напротив меня сидела врач с блокнотом и карандашом в руках. Выражение ее лица было мрачно-сосредоточенным:

— Итак — проговорила она — кто рассказал вам всю эту чушь о двуполых людях? Мне нужно знать ее имя. Где вы проводили отпуск после Клиники?

— Не знаю, — ответила я. — Эта галлюцинация, или бред, или словом, этот кошмар начался в том месте, которое вы называете Центром.

Она покраснела от гнева, но сдержалась и спокойно произнесла.

— Послушайте Орчиз, вы были в полном порядке, когда вас шесть месяцев назад увозили отсюда в Клинику, где вы родили детей, как положено. Но… В этот период кто-то напичкал вам голову всей этой галиматьей и научил вас читать и писать. Теперь вы мне скажете, кто это сделал. Причем хочу предупредить, что со мной номера с «потерей памяти» не пройдут.

— Ох, ради бога, пошевелите же своими мозгами! — устало выговорила я.

— Я могу выяснить в Клинике, куда они вас посылали. И могу выяснить в Доме Отдыха, кто были ваши соседи, но я не хочу попусту терять время. Поэтому я прошу вас сказать мне это. Вы скажете это сами, Орчиз, мы не хотим прибегать к другим мерам, — веско закончила она.

— Вы не там ищете. — Я покачала головой. — Галлюцинация началась в Центре. Как это произошло и что было с Орчиз до того, я не могу вам сказать просто потому, что не помню.

Она была явно чем-то озадачена, поразмышляла секунду, потом нахмурилась.

— Какая галлюцинация?

— Как какая? Все это… и вы в том, числе. — Я обвела рукой все, что меня окружало, — это громадное тело, эти малютки… вообще все. Очевидно, все это спроецировало мое подсознание, и теперь меня это очень тревожит, потому что… потому что это никак не похоже на результат подавления желаний…

Она смотрела на меня широко открытыми от изумления глазами.

— Кто, черт возьми, говорил вам о подсознании, подавлении желаний и вообще?…

— Не понимаю, почему в… пусть галлюцинации, но почему я обязательно должна быть невежественной тупицей? — возразила я.

— Но Мама не может ничего знать о таких вещах. Ей это не нужно!

— Послушайте! — Теперь мне пришлось набраться терпения. — Ведь я уже сказала вам и говорила тем несчастным в палате никакая я не Мама. Я самая обыкновенная МБ, и мне просто не повезло, со мной что-то случилось… какой-то кошмарный сон.

— Эм бэ? — недоуменно переспросила она.

— Ну, да. Бакалавр медицинских наук. Я занимаюсь медициной, — пояснила я.

Она не отрывала от меня своих изумленно вытаращенных глаз.

— Вы утверждаете, что вы врач?

— Ну… у меня нет своей практики, но… да, конечно, — ответила я.

От ее прежней уверенности почти не осталось следа.

— Но… это же абсурд, — в каком-то странном замешательстве пробормотала она, — вам с самого начала было предназначено стать Мамой! И вы можете быть только Мамой… Достаточно на вас посмотреть!…

— Да, — вздохнула я, — достаточно посмотреть… Так смотрите же!… Посмотрите как следует!… После этого возникла недолгая пауза.

— Знаете, — прервала я молчание, — мне кажется, вряд ли мы что-нибудь выясним, если будем говорить друг другу лишь «чушь» и «абсурд». Может, будет разумнее, если вы объясните мне, куда я попала и кто я, по-вашему. Это может как-то всколыхнуть мою память.

— Лучше будет, если сначала вы расскажете мне, что вы уже помните, и поподробнее, — парировала она после секундного колебания. — Это поможет мне понять, что вас удивляет и кажется кошмаром.

— Хорошо, — подумав, согласилась я и начала как можно подробнее, стараясь ничего не упустить, рассказывать ей всю биографию вплоть до того страшного дня, когда самолет Дональда потерпел аварию…

Было ужасно глупо, с моей стороны, попасться на эту удочку. Конечно, она с самого начала не собиралась отвечать ни на один из моих вопросов. Выслушав мой рассказ, она молча вышла из комнаты, оставив меня, задыхающуюся от бессильной ярости.

Я дождалась, пока в коридоре стало очень тихо. Музыка умолкла. Одна из маленьких ассистенток зашла на секунду, как ни в чем не бывало, с любезной и безликой улыбкой осведомилась, не нужно ли мне чего-нибудь, и тут же исчезла. Я выждала еще примерно полчаса, а потом собралась с силами и попыталась встать. Это далось мне с колоссальным трудом. Наконец мне удалось принять вертикальное положение, я медленно подошла к двери, чуть-чуть приоткрыла ее и прислушалась. Из коридора не раздавалось ни звука. Я решила выйти и осмотреться. Все двери в палаты были закрыты. Прикладывая поочередно ухо к каждой двери, я слышала за ними мерное тяжелое дыхание и больше никаких звуков. Коридор несколько раз сворачивал в разные стороны, я медленно одолела его и очутилась перед парадной дверью, немного постояла в нерешительности, оглядываясь по сторонам и, прислушиваясь, потом распахнула ее и вышла наружу.

— Мама! — раздался сзади острый, режущий слух окрик. — Что вы тут делаете?

Я обернулась и увидела одну из «карлиц» в странновато мерцавшем белом комбинезоне. Она была одна. Не отвечая, я начала осторожно спускаться вниз. Мне с трудом удавалось двигаться и с еще большим трудом удержать подступающую к горлу ярость на это тяжеленное, нелепое тело, никак не желающее отпустить меня.

— Вернитесь. Сейчас же вернитесь, — четко произнесла ассистентка, подошла ближе и уцепилась за мою розовую хламиду. — Мама, вы должны сейчас же вернуться. Вы здесь простудитесь. — Она потянула меня за хламиду, я с силой наклонилась, услышала звук рвущейся материи, обернулась и потеряла равновесие. Последнее, что я увидела, ряд не пройденных мною ступенек, очутившихся прямо перед глазами…

Я открыла глаза, и чей-то голос рядом произнес:

— Ну вот, теперь лучше. Но поступили вы очень дурно. Мама Орчиз. Счастье, что все так обошлось. Подумать только, сделать такую глупость. Мне, честное слово, стыдно за вас. Просто стыдно.

Голова у меня раскалывалась, но, что было гораздо хуже, весь этот кошмар продолжался. У меня не было никакого настроения выслушивать укоризненные сентенции, и я послала ее к чертовой матери. Она с изумлением вытаращилась на меня, потом лицо ее застыло в маске оскорбленного достоинства. Она налепила полоску пластыря мне на лоб и, поджав губы, вышла вон.

Если трезво рассудить, она была права. В самом деле, глупо было пытаться делать хоть что-то, находясь в этой чудовищной груде плоти. От чувства своей беспомощности и жуткой жалости к себе я снова чуть не разревелась. Господи… как мне не хватало моего чудного, маленького тела, которое так верно служило мне и делало все, что я захочу. Я вспомнила, как Дональд показал однажды из окна гибкое молодое дерево и «познакомил» меня с ним, как с моей сестрой-близняшкой. А всего день-два назад…

Тут я неожиданно для себя сделала открытие, которое заставило меня инстинктивно напрячься и попытаться встать. В моей памяти больше не было никаких пробелов — я все вспомнила… В голове у меня загудело от напряжения, я откинулась на подушки, постаралась расслабиться и вспомнила все по порядку, начиная с того момента, когда из вены у меня выдернули иглу и кто-то протер место укола спиртом…

Но что же было потом? Я ожидала чего-то вроде сна, галлюцинации… Но не этой четко сфокусированной реальности…

Господи!… Что же они со мной сделали?…

Когда я открыла глаза, за окном стоял ясный солнечный день, а возле постели была целая команда «карлиц», с помощью которых мне предстояло проделать весь утренний туалет.

Они деловито засучили рукава и приступили к привычной для них процедуре. Я терпеливо вынесла все от начала до конца, радуясь, что головной боли как не бывало.

Пока ассистентки возились со мной, раздался властный стук в дверь, и две фигуры в черных униформах с серебряными пуговицами без приглашения вошли в палату.

При виде их ассистентки с приглушенными вскриками, в которых явно слышался страх, дружно ринулись в дальний угол палаты. Вошедшие приветствовали меня вскинутыми в «салюте» правыми руками. Одна из них спросила:

— Вы Орчиз… Мама Орчиз?

— Так меня здесь называют, — ответила я.

Она поколебалась секунду, а потом, скорее просительным, чем приказным тоном, сказала:

— У меня есть предписание на ваш арест, Мама. Пожалуйста, следуйте за нами.

— Из угла, где сгрудились ассистентки, послышался возбужденный гомон. Женщине в униформе было достаточно одного взгляда, чтобы «карлицы» мгновенно затихли.

— Оденьте ее и приготовьте к поездке, — бросила она.

«Карлицы» стали потихоньку двигаться к моей постели, робко, заискивающе улыбаясь амазонкам. Строго без всякой злобы одна из амазонок приказала:

— Быстрее. Пошевеливайтесь.

Они «пошевелились», меня наспех засунули в розовую хламиду, и в этот момент вошла врач. Она увидела амазонок и нахмурилась.

— Что все это значит? Что вы тут делаете? — строго спросила она.

Старшая из амазонок почтительно доложила ей о «предписании» и «аресте»

— Арест?! — изумленно переспросила врач. — Вы хотите арестовать Маму!? В жизни не слыхала о таком идиотизме. По какому обвинению?

— Она обвиняется в Реакционизме, — как-то заученно, механически ответила амазонка.

Врач вытаращилась на нее в немом изумлении.

— Мама — Реакционистка? — с трудом выговорила она. Что… И ничего умнее вы там придумать не могли!?. Живо убирайтесь отсюда! Обе!

— Но, Доктор, у нас есть предписание, — протестующе проговорили обе амазонки.

— Чушь. Не было такого прецедента. Вы когда-нибудь слыхали об аресте Мамы?

— Нет, — последовал синхронный ответ.

— И будьте уверены, не услышите. Все. Вы свободны.

Женщины в униформах неуверенно потоптались на месте.

— Если бы Вы, Доктор, дали нам письменное подтверждение, что отказываетесь выдать Маму.

Когда они обе ушли, вполне удовлетворенные клочком бумаги, врач окинула «карлиц» мрачным взглядом:

— А вы не можете не болтать… — процедила она сквозь зубы. — Что на уме, то и на языке. Запомните, если что-то в этом роде повторится, я буду знать кто тому причина! — Она повернулась ко мне. — А вы, Мама Орчиз, будьте так любезны не говорить ничего, кроме «да» и «нет» когда рядом снуют эти маленькие бестии. Я скоро вернусь, мы хотим задать вам несколько вопросов — добавила она и вышла, оставив за собой гнетущее молчание.

Она вернулась и не одна. Четверо женщин сопровождавших ее выглядели вполне нормальными. Они расселись вокруг меня словно перед экспонатом на выставке.

— Итак, Мама Орчиз, — сказала «моя» врач, — совершенно очевидно, что с вами произошло нечто необычное. Естественно все мы хотим знать, что именно и, если это возможно, выяснить причину. Вам не стоит утруждать себя мыслями об утреннем инциденте с полицией — с их стороны было вообще нелепо являться сюда. То, о чем мы хотим вас спросить, м-мм обычное научное исследование — не более. Мы просто хотим выяснить, что произошло.

— Вы не можете хотеть этого больше, чем я сама — ответила я, окинув взглядом все помещение.

«Моя» врач косо взглянула на остальных словно желая сказать: «Теперь-то-вы-мне-поверили?» Те смотрели на меня в немом изумлении.

— Мы, пожалуй, начнем с нескольких вопросов — прервала она молчание.

— Прежде я хотела бы кое-что добавить к тому, что рассказала вам прошлой ночью. Память вернулась ко мне полностью, — сказала я.

— Может быть, от того, что вы упали? — предположила она. — Кстати что вы хотели сделать?

Я пропустила вопрос мимо ушей и продолжала:

— Думаю, мне стоит восполнить этот пробел… Это может помочь в какой то степени… во всяком случае…

— Ну, хорошо. Вы говорили мне что были, э-ээ, замужем, и что ваш… м-мм муж, вскоре погиб, — она переглянулась с остальными, сидевшими с лицами, полностью лишенными какого бы то ни было выражения, — что было после, вы вчера не помнили.

— Да, — подтвердила я, — он был летчик испытатель. Это случилось через шесть месяцев после нашей свадьбы всего за месяц до истечения срока его контракта с фирмой. Несколько недель после этого я жила у своей тетки. Я… Не очень хорошо помню это время в подробностях — мне было… не до того. Но я очень хорошо помню, что в один прекрасный день я проснулась и поняла, что дальше так жить нельзя, что я должна чем-то заняться, должна работать, что бы хоть немного отвлечься. Доктор Хейлер — он заведовал Рэйчестерской больницей, где я работала до замужества, — сказал, что будет рад, если я вернусь к ним. И я вернулась. Работала очень много, чтобы меньше времени оставалось для воспоминаний… Это было месяцев восемь назад. Доктор Хейлер завел речь об одном препарате, который удалось синтезировать его другу, и я предложила испробовать препарат. По его словам препарат мог оказаться нужным и полезным. Мне очень хотелось принести хоть какую то пользу с тех пор как. И вот мне представился случай. Все равно рано или поздно кто-то должен был испробовать его. Словом, я подумала, что могу испытать его на себе — меня не очень волновали последствия…

— Что это был за препарат? — прервала меня врач.

Он назывался «чюнджиатин», вы что-нибудь слышали о нем?

Она отрицательно качнула головой.

— Это наркотик, — объяснила я. — В натуральном виде его можно было получить из листьев дерева растущего где-то на юге Венесуэлы. Случайно на него наткнулось племя индейцев. Несколько человек садились в круг и жевали листья. Потом они впадали в наркотический транс, который продолжался три-четыре дня. Во время транса они были совершенно беспомощны, поэтому за ними следили как за младенцами. Так делалось всегда, потому что индейцы… По их преданиям чюнджиатин освобождает дух от оков плоти, дает ему возможность свободно парить в пространстве и времени и обязанность присматривающего за телом заключается в том, чтобы не дать другому блуждающему духу завладеть телом пока его настоящий хозяин отсутствует. Когда бывший в трансе приходил в себя, он обычно рассказывал о своих «потусторонних» путешествиях и «чудесах», которые ему довелось увидеть. «Потустороннее» существование запоминалось во всех подробностях и было довольно… напряженным, насыщенным… Друг доктора Хейлера пробовал препарат на лабораторных животных, варьировал дозы и вероятно препарат оказывал какое-то действие на нервную систему, но какое? Вызывал ли он наслаждение, боль, страх, или наоборот отсутствие всего этого? Это мог рассказать только человек, и для этого я решила испробовать его на себе.

Я умолкла. Взглянула на их серьезные озадаченные лица, потом на свою тушу в розовой хламиде.

— Оказалось, препарат создает странную комбинацию абсурда, гротескной символики и детализированной реальности…

Сидящие передо мной женщины были искренни и… по-своему честны. Они пришли сюда, чтобы выяснить причину аномалии… если сумеют.

— Понимаю — проговорила «моя» врач. — Вы можете назвать нам точное время и дату этого… эксперимента?

Я назвала, и после этого было еще много, очень много вопросов.

Больше всего в этом «научном исследовании» меня раздражало почти полное игнорирование моих вопросов. Хотя, чем дальше, тем менее уверенно они себя Чувствовали, на все мои вопросы или не отвечали вовсе или — вскользь, уклончиво, с какой то небрежной досадой. Лишь когда мне принесли столик с едой, они оставили меня в покое. Мне стало ужасно грустно, и я впала в какое-то тоскливое забытье…

Разбудили меня суетящиеся вокруг койки «карлицы», водрузили на «троллик» и выкатили из палаты, а потом из блока. Там нас ожидала розовая «скорая», точь-в-точь такая, на которой меня сюда привезли. Когда «троллик» вместе со мной закатили в машину трое «карлиц» забрались туда уселись на привинченные к полу стулья и тут же принялись о чем-то оживленно болтать вполголоса. Они так и проболтали всю дорогу, не обращая на меня никакого внимания.

Мы миновали большое скопление блочных строений, а мили через две въехали в парк через разукрашенные ворота. С одной стороны он почти ничем не отличался от уже знакомой мне местности: те же аккуратные газоны, цветочные клумбы. Но здания здесь были другие, не блоки, а маленькие домики, различающиеся по своему строению. Место это вызвало странную реакцию у сопровождающих меня «карлиц» — они разом притихли и стали оглядываться вокруг в каком то благоговейном страхе.

Шофер притормозил, и видимо спросил у амазонки везущей тележку с известкой, куда ехать дальше. Она ответила ему и улыбнулась мне через окошко. Мы немного попетляли между домиками и, наконец, остановились перед небольшим двухэтажным коттеджем.

На этот раз мы обошлись без «троллика». Ассистентки с помощью шофера вытащили меня из машины, поставили на ноги, и, поддерживаемая со всех сторон, я с трудом протиснулась в дверной проем и очутилась в красиво убранной комнате. Седая женщина в пурпурном шелковом платье сидела в кресле-качалке у камина. По морщинистому лицу и ладоням было видно, что ей уже немало лет, но смотрела она на меня живыми внимательными нестарыми глазами.

— Входите моя дорогая — приветливо сказала она неожиданно звонким голосом.

Она кивнула на кресло возле себя, но, взглянув на меня еще раз, с сомнением покачала головой.

— Наверное, вам будет удобнее на кровати. Я взглянула на кровать с недоверием.

— Вы думаете, она выдержит? — спросила я.

— Полагаю, да, — ответила она, впрочем, не слишком уверенно.

Мои провожатые помогли мне взобраться на это ложе — лица у них при этом были озабоченные, — и, когда стало ясно, что кровать выдерживает мои вес (хотя она и заметно прогнулась), застыли возле меня, словно охраняя от кого-то. Седая женщина знаком велела им оставить нас и позвонила в маленький серебряный колокольчик. Крохотная фигурка — чуть больше метра ростом — показалась в дверях.

— Будьте добры темный шерри Милдред — повелительно произнесла женщина. — Вы ведь выпьете шерри дорогая? — обратилась она ко мне.

— Да… Да, конечно, благодарю вас — слегка растерялась я. — Простите, мисс… или миссис?…

— О, мне, конечно, следовало сначала представиться. Меня зовут Лаура. Вы же насколько я знаю, Орчиз. Мама Орчиз, не так ли?

— Так они меня называют, — неохотно и с еле сдерживаемым отвращением сказала я.

Вошла крохотная горничная с серебряным подносом, на котором стояли полупрозрачный графин и два бокала. Горничная наполнила оба бокала, а пожилая дама переводила взгляд с нее на меня и обратно, словно сравнивая нас. Странное не передаваемое словами выражение промелькнуло у нее на лице, и я решила сделать пробный шаг.

— Должно быть это мадера? — кивнула я на бокалы.

Она изумленно вскинула брови, потом улыбнулась и кивнула с явным удовлетворением на лице.

— Что ж, кажется, вы одной-единственной фразой подтвердили правильность и целесообразность вашего визита сюда — сказала она.

Горничная вышла, и мы обе потянулись к бокалам.

— И все же, — продолжала Лаура, — давайте-ка поподробнее все обсудим. Скажите, дорогая, они объяснили, почему направили вас ко мне?

— Нет. — Я отрицательно качнула головой.

— Потому что я историк, — сказала она. — А заниматься историей в наши дни позволено и доступно не каждому. Это своего рода привилегия нас очень мало. К счастью сейчас понимают, что ни одной отрасли знании нельзя дать отмереть окончательно и все же некоторые из нас вызывают м-мм настороженность политического характера. — Она неодобрительно усмехнулась. — Однако когда нужно что-то выяснить приходится обращаться к специалисту. Они что-нибудь говорили о диагнозе, который вам поставили?

Я опять помотала головой.

— Так я и думала. Это у них профессиональное, не так ли? Что ж, я передам вам все, что сказали мне по телефону из Дома материнства. Пожалуй, лучше всего начать именно с этого. Мне сообщили, что с вами беседовало несколько врачей, которых вы сильно заинтересовали, озадачили и надо полагать расстроили. Бедняги ни у кого из них нет ни малейших исторических знании они ровным счетом. Словом две из них убеждены, что у вас психическое заболевание — мания шизофренический бред и так далее. Остальные склонны полагать, что с вами произошел гораздо более редкий случай — трансформация личности. Это действительно большая редкость. Известно всего три подобных зарегистрированных случая, но интересно, что два из них связаны с препаратом «чюнджиатин», а третий — с лекарством сходного происхождения. Итак, большинство из беседовавших с вами врачей сочли некоторые ваши ответы связными последовательными убедительными и полностью совпадающими с тремя уже известными случаями. Но так как они не знают практически ничего, что выходит за рамки их профессии, очень многое в вашем случае выглядит. С одной стороны им трудно в это поверить с другой — у них нет возможности проверить. Для этого им и нужно мое профессиональное мнение. Ваш бокал пуст, дорогая, позвольте, я налью вам еще.

— Трансформация личности — задумчиво повторила я, подставляя бокал — но если такое возможно.

— О, нет никаких сомнении в том, что в принципе это возможно. Те три случая, которые я упомянула, определены совершенно точно.

— Это очень похоже… — вынуждена была согласится я. — В каком-то смысле это действительно может быть… Но, с другой стороны, эти элементы галлюцинации тут, безусловно, присутствуют. Скажем, вы — вы сами — кажетесь мне совершенно нормальной. Но взгляните на меня!… И на свою маленькую служанку! Тут явный бред — иллюзия! Мне лишь кажется, что я — такая — нахожусь здесь и разговариваю с вами… Этого не может быть в действительности, а значит… Значит, где же я на самом деле?

— Я понимаю, и, быть может, лучше, чем кто бы то ни было, насколько нереальным вам кажется все это.

Она помолчала, задумчиво глядя на меня.

— Вы знаете, я, пожалуй, столкнулась сейчас с самым интересным случаем за всю мою довольно долгую жизнь. В каком-то смысле мне повезло, но я понимаю, дорогая, как вы сейчас воспринимаете то, что вас окружает, — повторила она. — Я провела столько времени среди книг, что это иногда кажется нереальным и мне. Скажите, дорогая, когда вы родились?

Я ответила.

— М-да, Георг Шестой, стало быть. Следующей, второй войны вы не помните?

— Не помню, — подтвердила я. — Меня еще не было на свете.

— Но вы можете помнить коронацию следующего монарха. Кстати кто это был?

— Елизавета… Елизавета Вторая. Моя мать водила меня смотреть, — сказала я.

— Вы что-нибудь запомнили из этого зрелища?

— Честно говоря, не очень много… Разве что… Целый день напролет шел дождь, а больше, пожалуй, ничего существенного, — созналась я.

Мы еще немного побеседовали в таком духе, пока она, наконец, не улыбнулась одобрительно кивая.

— Ну что ж, теперь у меня не осталось ни капли сомнений. Я кое-что слышала об этой коронации. Великолепное, наверное, было зрелище в аббатстве. — Она помолчала и легонько вздохнула. — Вы были очень терпеливы и любезны со мной дорогая, и, конечно, будет справедливо… Теперь настала ваша очередь кое-что выслушать. Но боюсь, вам будет это нелегко.

— Вряд ли меня может что-нибудь удивить после тех тридцати шести часов, которые я провела здесь.

— Сомневаюсь, — возразила она, не отводя от меня внимательных глаз.

— Скажите, — попросила я, — пожалуйста… объясните мне все… если можете!

— Ваш бокал, дорогая, разрешите, я налью вам еще. И я скажу вам все. — Она наполнила оба бокала. — Что поразило и поражает вас больше всего? Из окружающей вас реальности?

— Но… этого так… много. — Я колебалась, не зная, с чего начать.

— Может быть, тот факт… то обстоятельство, что вы ни разу за все время не встретили здесь мужчину? — подсказала она.

Я постаралась вернуться к моменту моего «пробуждения». Вспомнила как одна из «Мам» удивленно спросила «Что значит — мужчина?»

— Пожалуй, — сказала я, — пожалуй, это — одно из самых…

Она медленно покачала головой.

— Их больше нет дорогая. Ни одного. Нигде.

Я тупо уставилась на нее. Выражение ее лица было серьезным и участливым даже жалостливым. На нем не было ни тени притворства. Некоторое время я молча переваривала услышанное пока, наконец, у меня не вырвалось:

— Но… Это невозможно!!! Ведь где-то должны быть… Вы же не можете… Как же вы тогда?… То есть я хочу сказать!…

Она вздохнула.

— Я понимаю, это кажется вам невозможным, Джейн… Вы разрешите называть вас Джейн? Однако это действительно так Я пожилая женщина, мне скоро будет восемьдесят, и за всю свою долгую жизнь я ни разу не видела мужчину разве что на древних картинах и полуистлевших фотографиях. Пейте шерри, дорогая, вам станет лучше. Боюсь, я очень расстроила вас. — Она помолчала, давая мне время прийти в себя. — Я примерно представляю себе, что вы сейчас чувствуете. Видите ли, я знаю историю не только по книгам. Когда я была совсем девчонкой, мне довелось слышать множество историй от моей бабки. Тогда ей было что-то около восьмидесяти, но память у нее была хорошая, и рассказчица она была прекрасная. Я словно сама видела те тот мир, о котором она говорила, те места. Но это было настолько другим, так чуждо. Так непохоже на все, что меня окружало. Мне было трудно понять ее. Когда она говорила о юноше, с которым была когда-то помолвлена, слезы струились из ее глаз. Она плакала, конечно, не из-за него, а из-за всего утраченного ею мира — мира ее юности. И даже тогда мне было непонятно, что она испытывала. Да и как я могла понять? Но теперь, когда я сама стала старой и так много прочла, я могу приблизительно представить, что она должна была чувствовать, вспоминая о былом. Скажите, дорогая. — Она взглянула на меня с острым любопытством. — А вы… вы тоже были помолвлены?

— Я была замужем очень недолго. Она задумалась.

— Должно быть, это очень странное чувство, чувствовать себя чьей-то собственностью.

— Собственностью?! — изумленно переспросила я.

— Собственностью своего, м-мм мужа, — пояснила она.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Но это было совсем не так, — пробормотала я, — это было… Но что случилось? Что могло случиться с ними со всеми?

— Они все умерли, — спокойно сказала она. — Заболели и умерли. Никто не мог ничего поделать — они исчезли, всего за год… даже чуть меньше года — не осталось ни одного, за исключением, быть может, нескольких на всей планете.

— Но тогда… тогда все должно было пойти прахом!

— О, да. Сначала почти так и было — было очень скверно. Начался голод. Замерла вся промышленность, и лишь в менее развитых странах, преимущественно аграрных, женщины сумели научиться кое-как обрабатывать землю и тем самым уберечь себя и своих детей от голодной смерти. Почти все цивилизованные центры, скопления городов превратились в пепелища… Перестал существовать, транспорт кончилась нефть, некому было добывать уголь. Когда наступил кризис, оказалось, что лишь ничтожное количество женщин, которых было больше, чем мужчин, способно заниматься какой-то серьезной работой.

Но кризис был неизбежен. Случись это пятьюдесятью годами раньше, мы были бы обречены на неминуемую гибель. Пятьюдесятью годами позже — тоже могло оказаться роковым — к этому времени все без исключения женщины могли превратиться в домашних полуживотных. Но, к счастью, в середине двадцатого столетия некоторые женщины владели определенными профессиями и, что оказалось важнее всего при сложившихся обстоятельствах, были среди них и медики. Пожалуй, не будь этого, мы не сумели бы выжить. Я сама не очень разбираюсь в медицине, поэтому вряд ли сумею объяснить вам как это было достигнуто. Все что я могу сказать. Словом стали проводиться интенсивные научные исследования в той области, которая вам вероятно знакома больше чем мне. Все виды существ, и наш в том числе, стремятся выжить, и доктора прежде всего должны были во что бы то ни стало сохранить это стремление. Несмотря на голод, хаос и разруху, дети должны были рождаться. Восстановление цивилизации, ее возрождение могли подождать: главное было — продолжение рода. И эта проблема была решена — дети стали рождаться младенцы женского пола выживали мужского — умирали. Таким образом производить на свет мальчиков стало пустой тратой времени, и было сделано так, что стали рождаться лишь девочки. Вы, я вижу, хотите спросить как? Но тут дорогая мы опять вторгаемся в область, которая вам ближе и понятнее. Вообще-то, как мне говорили, на самом деле это гораздо проще, чем кажется. Ведь, скажем, саранча способна производить женское потомство без мужских особей, кажется, до восьми поколений, а может и дальше. Было бы странно, если бы мы, со всеми нашими знаниями и разумом, оказались беспомощнее саранчи, не правда ли?

Она смотрела на меня выжидающе. Судя по выражению ее лица, она ожидала восхищения… или, по крайней мере, изумления. Если я не ошиблась то моя реакция должна была разочаровать ее: после того, как ядерная физика наглядно продемонстрировала, чего может достичь наука, вряд ли стоило удивляться каким-то техническим достижениям цивилизации. В принципе возможно все — другое дело, нужно ли это, может ли это принести какую-нибудь пользу, то есть реальное движение вперед…

— Чего же в результате вы добились? — спросила я.

— Мы выжили — коротко ответила она.

— Биологически да, — согласилась я. — С этим я не спорю. Но если за это пришлось заплатить. Если это стоило вам всего. Если любовь, искусство, поэзия, физические наслаждения, — все было принесено в жертву продолжения рода, зачем тогда нужно это самое продолжение?

— Вряд ли я смогу вам что-нибудь ответить, — пожала она плечами, — разве что высказать общеизвестную истину: это — общее и главное стремление любого вида. Но я убеждена, что и в двадцатом веке ясности в этом вопросе было не больше чем теперь. Кроме того, почему вы считаете, что все остальное исчезло? Разве поэзия Сафо не поэзия? А ваше самонадеянное утверждение, будто обладание душой зиждется на разнице полов, удивляет меня: ведь так очевидно, что двое разных неизбежно находятся в противоборстве, в различного рода конфликтах. Вы не согласны дорогая?

— Как историк, изучавший мужчин, женщин и движущие силы тех или иных процессов, вы должны были сейчас лучше понять, о чем я говорила.

Она досадливо поморщилась.

— Вы, — дитя своего века моя дорогая — произнесла она слегка снисходительным тоном. — Вам постоянно внушалось, что земля вертится лишь благодаря сексу принявшему с развитием цивилизации форму Романтизма. И вы в это верите. Вас обманули, дорогая, обманули жестоко. Ваши интересы весь кругозор свели к тому, что было необходимо удобно и безвредно для развития существовавшей тогда экономики.

— Я не могу с вами согласиться, — покачала я головой, — конечно… кое-что вам известно о моем мире, но… извне — со стороны. Вы не можете понять, не в состоянии почувствовать! Что, по-вашему, тогда движет всем? Из-за чего, по-вашему, земля вертится?

— Это очень просто дорогая. Стремление к власти. Оно заложено в нас с первого дня существования — и в мужчинах и в женщинах одинаково. И это гораздо сильнее чем секс, я же говорила вам — вас жестоко обманывали, «подгоняли» под удобную в то время систему экономики. С появлением вируса уничтожившего мужчин впервые за всю историю человечества женщины перестали быть эксплуатируемым классом. Когда ими перестали править мужчины, они начали понимать свое истинное назначение, понимать — в чьих руках должна находиться сила и власть. Мужская особь нужна лишь благодаря одной своей функции — выполнив ее, весь остаток дней своих эта особь проводит в бессмысленной, ненужной и вредной для общества паразитической жизни. Когда они лишились своей власти попросту исчезли, эта функция оказалась в руках медиков. Прошло не больше двух десятилетий, и они стали контролировать все. К ним примкнули немногие женщины владеющие другими профессиями инженеры архитекторы юристы некоторые учителя и так далее, но только у врачей была настоящая власть, ибо они обладали главным — секретом жизни дорогая. Секретом продолжения рода. Будущее было в их руках и когда жизнь потихоньку начала входить в русло они превратились в доминирующий класс — Докторат. Отныне Докторат стал олицетворением высшей власти — он издавал законы и следил за их неукоснительным исполнением. Разумеется, не обошлось без оппозиции. Память о прошлом и два десятилетия полной анархии не прошли даром. Но в руках врачей было мощное средство повиновения каждая женщина желавшая иметь детей, была вынуждена обращаться к ним и принимать все их условия, то есть занять то место в обществе которое ей предназначалось… Анархия кончилась, порядок был восстановлен. Правда позже возникла более организованная оппозиция — целая партия, утверждающая, что вирус, поразивший мужскую половину населения, исчез, и прежнее положение вещей может и должно быть восстановлено. Их называли Реакционистками, и они представляли собой определенную угрозу зарождавшейся новой форме жизни новой системе.

Почти все члены Совета Докторов хорошо помнили те времена, когда беспощадно эксплуатировалась женская слабость и беспомощность — времена наивысшего «расцвета» их бессмысленного и жалкого прозябания. И естественно они не имели никакого желания вновь разделить власть и авторитет с существами, которых считали биологически ниже себя. Да и с какой стати, если они доказали свое биологическое превосходство? Они отказались сделать хотя бы шаг, ведущий к разрушению нового порядка, новой системы. Реакционистки были объявлены вне закона. Но этой меры оказалось недостаточно. Вскоре стало ясно, что таким способом можно лишь устранить следствие, а не причину. В Совете поняли, что в их руках оказалась крайне нестабильная система — система, способная к выживанию, но по сути своей структуры мало чем отличающаяся от прежней — той, что потерпела крах. Нельзя было идти по проторенной дорожке — чем дальше, тем больше недовольства это вызвало бы у определенной части людей. Поэтому, если Докторат хотел остаться у власти, нужно было придумать и создать какую-то совершенно новую форму существования, новую структуру общества. При создании этой новой структуры необходимо было учитывать настроения малообразованных и некультурных представительниц женского пола — такие их свойства как, скажем, стремление к социальной иерархии, почитание неестественных надуманных социальных барьеров. Вы не можете не согласиться, дорогая, что в ваше время любая, прошу прощения, дура, чей муж занимал высокое социальное положение, вызывала почитание и зависть всех остальных женщин, хотя и оставалась той же самой дурой. Точно так же и любое сборище незамужних «свободных» женщин немедленно вызывало общественное порицание социальную дискриминацию. Все это разъедало женские души, более того, процесс был практически необратим, и следовало учитывать это извечное женское стремление к безопасности, к силе, за которую можно укрыться. Не менее важным фактором, который невозможно было обойти, оставалась способность и стремление к самопожертвованию, проще говоря, к рабству, в той или иной форме. В сущности, мы ведь очень привязчивы по своей природе. Большинство из нас внутренне цепляется за привычные, когда-то установленные нормы страшится отойти от них хоть на шаг, какими бы уродливыми эти нормы ни выглядели со стороны. Вся трудность управления нами заключается в создании каких-то незыблемых привычных стандартов. Поэтому для того чтобы создаваемая заново социальная структура могла успешно развиваться, в расчет должны были приниматься стремления всех слоев населения. Были предприняты исследования различных вариантов тех или иных социальных структур, но в течение нескольких лет пришлось забраковать все предлагаемые проекты, по разным причинам они не устраивали ту или иную категорию женщин. Структура, которая, наконец, была избрана и устраивала практически всех, родилась на основе Библии, очень популярной и почитаемой в то время. Дословно я, конечно, не помню, но приблизительно это изречение звучало так «Ступай к пчеле, ленивец, и избери путь ее!…» Совет Доктората последовал этому изречению, и структура, возникшая в результате этого, оказалась экономичной и удобной для всех категорий. В основе ее лежит разделение всего общества на четыре класса причем, разделение это таково, что малейшее межклассовое проникновение и изменение исключено слишком велико различие. Итак, у нас есть Докторат — наиболее образованный, первый класс, более пятидесяти процентов которого — медики. Далее — Мамы, затем — Обслуга, превосходящая по количеству другие классы, и, наконец, Работницы — физически развитые, сильные, выполняющие самую тяжелую работу. Все три низших класса почитают авторитет Доктората. Представительницы двух последних классов с трогательным благоговением относятся к Мамам. Обслуга считает свои функции более престижными, чем функции Работниц. Те в свою очередь, относятся к Обслуге добродушно-снисходительно. Итак, как видите, было достигнуто равновесие. Не все, конечно, шло гладко, были свои трудности, но в целом система себя оправдала. Постепенно вносились необходимые поправки, система совершенствовалась — вскоре, например, стало ясно, что без некоторого внутриклассового разделения Обслуги не обойтись. Потом кто-то догадался снабдить Полицейских чуть большим интеллектом, чтобы они немного отличались от обычных Работниц.

Пока она увлеченно пересказывала эти детали, я все отчетливее сознавала абсурдность, чудовищную аномалию всей системы в целом… И ее странную схожесть с…

— Пчелы! — неожиданно вырвалось у меня. — Улей! Вы же взяли за основу пчелиный улей!

— Почему бы и нет, — удивленно пожала она плечами. — Это одна из самых совершенных и разумных структур которую когда-либо создавала природа. Конечно, допустимы некоторые вариации, но в целом.

— Вы… Не хотите ли вы сказать, что только Мамы могут иметь детей?

— Нет, конечно. Члены Доктората тоже могут, если пожелают.

— Но… Как происходит градация?

— Все решает Совет Доктората. В клиниках врачи исследуют новорожденных и определяют их принадлежность к тому или иному классу. После этого они естественно помещаются в соответствующие данному классу условия — разное питание тренинг гормональное развитие — все под контролем.

— Но зачем?! — вырвалось у меня непроизвольно. — Для чего?! Какой в этом смысл?… Зачем жить… существовать так?!

— В чем же, по вашему, заключается смысл существования? — спокойно спросила она.

— Мы живем, чтобы любить! Любить и быть любимыми! Рожать детей, чтобы любить их, рожать от тех, кого мы любим!…

— Вы опять рассуждаете, как дитя своей эпохи, наводите глянец на обыкновенные животные инстинкты. Но ведь мы стоим на ступень выше животных, и тут вряд ли вы будете со мной спорить.

— Тут — нет, но…

— Вы говорите «Любить». Но что вы можете знать о любви матери и дочери, любви, в которую не вмешивается мужчина, не привносит ревности и боли? Разве не трогательна любовь девушки к своим маленьким сестрам?

— Вы не понимаете… — с тоской прошептала я. — Как вы можете понять любовь, живущую в самом сердце определяющую все ваше существование!… Любовь, которая везде во всем!… Она… она может ранить приносить страдания, но она может сделать вас счастливее всех на свете!… Она может превратить пустырь в цветущий сад, простые слова сделать музыкой! Нет, вам не понять… ведь вы не знаете… не можете… Господи, Дональд, родной, как мне рассказать ей о том, что она не может даже представить!…

Возникла неловкая пауза. Наконец она проговорила.

— Ваша реакция женщины той эпохи сейчас вполне естественна… Но постарайтесь понять и нас, стоило ли отказываться от нашей свободы от нашего Возрождения и вновь вызвать к жизни тех, кто превращал нас в полуживотных?

— Как вы не можете понять!… Только самые малоразвитые мужчины и женщины, самые тупые лишенные интеллекта, «воевали» друг с другом. В основном мы были любящими парами, из которых и состояло наше общество.

— Моя дорогая, — улыбнулась она, — вы или поразительно мало знаете о собственном мире или… Словом, те «тупые», о которых вы говорите, представляли собой подавляющее большинство. Ни как историк, ни как женщина, я не могу согласиться с тем, что мы должны были вновь воскресить, реанимировать прошлое. Примитивная стадия нашего развития навсегда канула в Вечность и настала новая эра в цивилизации. Женщина венец и основа всей жизни была какое-то время вынуждена искать мужчину для продолжения рода. Но время это кончилось. А вы дорогая хотели бы вновь восстановить этот бессмысленный и опасный процесс исключительно для сохранения сентиментальной шелухи? Не буду скрывать, что кое-какие из второстепенных, м-мм, удобств мы утратили. Вы, наверное, вскоре заметите, что мы менее изобретательны в механике и лишь скопировали то, что давно было изобретено мужчинами. Но нас это мало беспокоит, так как мы занимаемся в основном биологией и всем что с ней связано. Возможно, мужчины научили бы нас передвигаться в два раза быстрее или летать на Луну или искусно и массово истреблять друг друга, но за знания подобного рода не стоит платить возвратом к рабству. Нет, наш мир нам нравится (за исключением ничтожного числа Реакционисток). Вы видели Обслугу — они немного суетливы, но разве среди них есть печальные горестные лица? А Работницы, которых вы называете амазонками — разве они не пышут здоровьем красотой радостью и силой?

— Но ведь вы их обкрадываете! Вы украли у них право иметь детей!…

— Не стоит заниматься демагогией, моя дорогая. Разве ваша социальная система — «не обкрадывала» точно так же незамужних женщин? И вы не только давали им это чувствовать и знать, вы создали на этом всю структуру общества. У нас же иначе Работницы и Обслуга просто не знают, и их нисколько не гнетет чувство неполноценности. Материнство — функция Мам, и это для всех естественно.

— Вы же обокрали их? Каждая женщина имеет право любить!

Впервые за время нашей беседы я почувствовала ее раздражение.

— Вы продолжаете мыслить категориями своей эпохи, — довольно резко оборвала она меня. — Любовь, о которой вы говорите, существует исключительно в вашем воображении — ее придумали! Вам никогда не приходилось взглянуть на этот вопрос с другой стороны? Ведь вас, лично вас, никогда открыто не продавали и не покупали как вещь. Вам никогда не приходилось продавать себя первому встречному просто для того, чтобы прокормиться. Вам не приходит в голову поставить себя на место одной из тех несчастных, которые на протяжении веков корчились в агонии, подыхали, насилуемые завоевателями, а то и сжигали сами себя, чтобы избегнуть подобной страшной участи? Или тех, кого заживо хоронили с усопшим супругом… Или тех, кто всю жизнь томился в гаремах… Вот она — изнанка Романтизма. И так продолжалось из века в век, но больше никогда не повторится, это кончилось, однажды и насовсем. А вы пытаетесь меня убедить в том, что нам следовало бы вернуться к прошлому — выстрадать все заново…

— Но большинство из того, о чем вы сейчас говорили, было прошлым и для нас — попыталась я возразить, — мир становился все лучше.

— Вы полагаете? — усмехнулась она. — Может быть, наоборот, — мир стоял на заре нового всплеска варварства и вандализма?

— Если от зла можно избавиться, отбросив с ним все добро, то что же остается? Что осталось?

— Очень многое. Мужчина олицетворял собой начало конца. Мы нуждались в нем… да, он был нужен — лишь для того, чтобы рождались дети. Вся остальная его деятельность приносила миру лишь горе и страдания. Теперь мы научились обходиться без него, и нам стало гораздо легче жить.

— Значит, вы убеждены, что победили… саму Природу!

— А-а, — она досадливо тряхнула головой, — любое развитие любой цивилизации можно назвать «победой» над Природой. Или насилием над ней — вы ведь хотели произнести это слово, дорогая? Но, скажите, разве вы предпочли бы жить в пещере, чтобы ваши дети умирали от голода и холода?

— Но есть же какие-то незыблемые вещи, которые нельзя менять, ибо на них… ибо в них состоит… — я пыталась подобрать слова, но она неожиданно прервала меня.

На поляне перед коттеджем замелькали длинные тени. В вечерней тишине слышался хор женских голосов. Несколько минут мы молчали, пока пение не начало затихать и отдаляться все дальше и дальше замирая вдалеке.

— Как прекрасно! — с блаженной улыбкой вымолвила моя собеседница. — Ангелы не спели бы лучше! Это наши дети они счастливы и у них есть на то основание: они не вырастут в мире, где пришлось бы зависеть от злой или доброй воли мужчины им никогда не придется принадлежать хозяину. Вслушайтесь в их голоса! Дорогая, почему вы плачете?

— Я знаю это ужасно глупо, но, наверное, я плачу обо всем, что вы… утратили бы, окажись это явью, — сквозь слезы пробормотала я. — Вам никогда не встречались такие строки:

Чтобы любовь была нам дорога,

Пусть океаном будет час разлуки,

Пусть двое выходя на берега,

Один к другому простирают руки…

Неужели вы не чувствуете пустоту вашего мира? Неужели действительно не понимаете?

— Я знаю, дорогая, вы еще очень мало знакомы с нашей жизнью, но пора уже осознать, что можно создать прекрасный мир, в котором женщинам не надо драться между собой за крохи мужского внимания… — возразила она.

Мы говорили и говорили, пока за окном не стало совсем темно.

Она действительно много читала. Некоторые «куски» прошлого, даже целые эпохи, Она знала блестяще, кое-что из мною сказанного принимала с удивлением и признательностью, но ее взгляд на жизнь и общество был непоколебим. Она не чувствовала бесплодности этой жизни. Я для нее была лишь «продуктом эпохи Романтизма».

— Вы не можете отбросить от себя шелуху древних мифов, — продолжила она. — Вы рассуждаете о «полной» жизни и за образец берете несчастную женщину, связанную по рукам и ногам брачными цепями в собственном доме-клетке. И это, по-вашему, полная жизнь! Чушь дорогая! Ее обманывали, внушая, что она живет полной жизнью, обманывали, потому что это было выгодно мужчинам. Действительно, полная жизнь была бы очень короткой в любой форме вашего общества.

И прочее… и прочее… и прочее…

Вскоре появилась маленькая горничная и сказала, что мои ассистентки готовы меня забрать, как только потребуется. Однако была одна вещь, которую мне очень хотелось выяснить.

— Скажите, — попросила я собеседницу — как… как все произошло? Что случилось? Почему они все умерли?

— Случайно, дорогая. Совершенно случайно, но, надо сказать, эта случайность тоже была довольно характерной для того времени. Обыкновенное научное исследование, давшее неожиданный побочный результат, — вот и все.

— Но как?!

— Довольно любопытно, как бы, между делом. Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Перриган?

— Перриган? — переспросила я. — Нет, не припоминаю. Вряд ли, это довольно редкая фамилия я бы запомнила.

— Теперь она, конечно, очень известна. Доктор Перриган был биологом и разрабатывал средство для уничтожения крыс. Его в особенности интересовали коричневые крысы. Он хотел найти возбудителя заразы, которая истребила бы их полностью. За основу он взял колонию бактерий, вызывавших нередко летальный исход у кроликов, вернее несколько колоний, действующих очень избирательно. Эти бактерии постоянно изменялись, мутировали, давали бесконечное множество вариантов: их испробовали на кроликах в Австралии проводились опыты и в других местах, с небольшим, впрочем, успехом, пока не вывели более стойкий вид бактерий во Франции и сильно уменьшили количество кроликов в Европе. Взяв этот вид за основу. Перриган искусственно спровоцировал новую мутацию, и ему удалось создать бактерию, поражающую крыс. Он продолжал работу, пока не вывел род бактерий, поражавших только коричневых крыс. Свою задачу он выполнил. Проблема коричневых крыс была решена. Но дальше… произошло нечто непредвиденное, какой-то вид этих бактерий оказался гибельным для человека. Но, к сожалению, все обнаружилось слишком поздно. Когда этот вид оказался «на свободе» он стал распространяться со страшной скоростью, слишком большой, чтобы можно было предпринять какие-то эффективные меры защиты. Женщины оказались неподверженными этой болезни, а из мужчин чудом уцелело лишь несколько. Случайно уцелевшие были помещены в стерилизованные условия, но… Они не могли жить так вечно. В конце концов и эти несколько погибли.

У меня сразу возникло множество чисто профессиональных вопросов, но стоило мне задать первый, как она покачала головой.

— Боюсь, я ничем не смогу вам помочь, дорогая. Может быть, медики сочтут нужным рассказать поподробней.

По выражению ее лица я поняла, что она сильно в этом сомневается.

— Я понимаю. Просто несчастный случай… Другого объяснения не вижу… Разве что…

— Разве что рассматривать это как вторжение свыше.

— Вам не кажется, что это походит на святотатство? — помолчав, спросила я.

— Я просто подумала о Первородном грехе и о возможном его искоренении.

На это трудно было сразу ответить, и я лишь спросила:

— Вы можете сказать мне искренно, без притворства? Можете поклясться, что вам не кажется, будто живете вы в каком-то жутком кошмаре? В страшном сне? Вы никогда не ощущали ничего подобного?

— Никогда! Твердо и без колебаний ответила она. — Кошмар… страшный сон, — все это было, но теперь кончилось! Вслушайтесь!

До нас донеслись из парка поющие женские голоса. Теперь хор сопровождался оркестром… Голоса были мелодичны и красивы… Ни капли грусти, уныния — они звучали бодро, жизнерадостно, но… Бедняжки, как они могли понять!…

В комнату вошли мои ассистентки и помогли подняться на ноги. Я поблагодарила свою собеседницу за ее доброту и терпение. Она покачала головой и улыбнулась:

— Дорогая моя, это я у вас в долгу. За короткое время я столько узнала о жизни женщины в смешанном обществе, сколько не почерпнула бы из всех книг, которые мне суждено еще прочесть. Я надеюсь, дорогая, что врачи найдут способ помочь вам забыть все и жить счастливой, нормальной жизнью здесь, с нами.

Я медленно двинулась к выходу, поддерживаемая «карлицами». У двери я обернулась.

— Лаура! Многое из того, что вы говорили, — правда, но в целом… Вы даже не можете себе представить, как вы неправы! Скажите, вы ведь много читали. Разве никогда… в юности… вы не мечтали о Ромео?

— Нет, дорогая. Хотя я читала пьесу. Миленькая, забавная сказка. Кстати, я хотела бы знать, сколько мук принесла эта сказка несостоявшимся Джульеттам? Вы позволите, Джейн, теперь мне задать вопрос? Вы когда-нибудь видели серию картин Гойи, которая называется «Ужасы войны»?…

Розовая «скорая» привезла меня к блоку, напоминающему больше больницу, чем «Дом Материнства». В палате была всего одна койка, на которую меня и водрузили.

На следующее утро после обильного завтрака меня посетили трое незнакомых врачей. Примерно полчаса мы болтали о самых разных вещах. Стало ясно, что они осведомлены о содержании моего разговора с пожилой дамой и не прочь ответить на некоторые мои вопросы. Реплики с моей стороны вызвали у них восхищение, но к концу разговора настроение резко изменилось. Одна из них, с видом человека, приступившего к своим основным обязанностям, сказала:

— Вы поставили нас перед довольно сложной задачей. Ваши… гхм… соседки-Мамы, конечно, не очень восприимчивы к реакционистским взглядам… Хотя за довольно короткий срок вы сумели вызвать у них массу отрицательных эмоций… Но на представительниц иных классов вы можете оказать довольно сильное и, без всяких сомнений, вредное влияние. Дело не в ваших словах, а в самом вашем существовании. В этом нет вашей вины, но мы, честно говоря, не представляем, как женщина с вашим умом и образованием может приспособиться к примитивному и бездумному образу жизни Мамы. Вы этого просто не вынесете. Более того, условия вашего общества породили непреодолимый барьер в вашем восприятии и понимании нашей системы, так что рассчитывать на понимание и адаптацию не приходится. Это очевидно.

Как я могла спорить с ними? Перспектива провести остаток своих дней, завернутой в розовое одеяние, надушенной, убаюкиваемой сладкой музыкой и с регулируемыми интервалами производящей на свет выводок дочерей… такая перспектива неизбежно свела бы меня с ума в самый короткий срок.

— И что же теперь делать? — спросила я. — Вы можете довести эту… это тело до нормальных размеров?

— Вряд ли, — она с сомнением покачала головой. — Мы с этим никогда не сталкивались. Впрочем, даже если это возможно, вы вряд ли сумели бы адаптироваться в Докторате, и ваше реакционистское влияние стало бы представлять большую опасность.

— Что же теперь делать?

— Единственный выход, единственное, что мы можем вам предложить, это гипнотический курс, стирающий память. С вашего согласия, разумеется.

Когда до меня дошел смысл сказанного, я с трудом подавила приступ панического ужаса. «В конце концов, — твердила я себе, — все, ими сказанное, не выходит за рамки логики. Я должна успокоиться и постараться взглянуть на все со стороны…» Тем не менее прошло несколько минут, прежде чем я смогла подобрать слова для ответа…

— Вы предлагаете мне добровольное самоубийство, — сказала я. — Моя память — мой мозг, это… я сама. Утратив память, я исчезну, погибну точно так же, как если бы вы убили это… это тело.

Они молчали. Да и что они могли возразить?

Жить стоило только ради одной вещи… Жить и помнить, что ты любил меня. Дональд! И ты будешь жить во мне, пока я жива, пока помню тебя!… Если же ты исчезнешь из моей памяти, ты… снова умрешь, снова и навсегда!

— Нет! — крикнула я. — Вы слышите? Нет! Не-е-ет!

В течение дня меня никто не беспокоил, кроме ассистенток, сгибавшихся под тяжестью подносов с едой. Когда они уходили и я оставалась одна, наедине со своими мыслями, мне было очень невесело в этой «компании».

— Честно говоря, — сказала мне одна из врачей во время утреннего разговора, — мы просто не видим другого выхода. — Она смотрела на меня с участием, и в ее тоне звучала жалость. — За все истекшее время после Великой Перемены ежегодная статистика психических срывов представляла для нас, пожалуй, самую серьезную проблему. Хотя женщины заняты работой, при этой полной занятости очень многие не выдерживали, не сумев адаптироваться. В вашем же случае… Мы даже не можем предложить вам какое-нибудь дело.

Я понимала, что она говорит правду. И я знала, что если вся эта галлюцинация все больше становившаяся реальностью, каким-то образом не прекратится, я буду в ловушке…

Весь бесконечно длинный день и всю последующую ночь я изо всех сил старалась вернуть себе ощущение отстраненности, которого мне удалось добиться в самом начале этого кошмара. Но у меня ничего не получалось. Логическая последовательность всего происходящего была незыблема… Ни одной бреши в цепи всех случившихся со мной событий.

Когда истекли двадцать четыре часа, данные мне на размышление, меня вновь посетило то же «трио».

— Мне кажется, я теперь лучше понимаю смысл вашего предложения. Вы предлагаете легкое и безболезненное забвение вместо тяжелого психического срыва и другого выхода не видите.

— Не видим, — подтвердила одна из них, а две другие молча кивнули. — Конечно, гипнотический курс невозможен без вашего добровольного участия.

— Я понимаю, что при сложившихся обстоятельствах было бы крайне неразумно с моей стороны отказаться от этого курса. И потому я… Да, я согласна, но при одном единственном условии.

Они уставились на меня с немым вопросом.

— Перед курсом гипноза вы должны испробовать другой курс. Я хочу, чтобы мне сделали инъекцию «чюнджиатина». Я хочу, чтобы она была точь-в-точь такая же, какую я получила там. Я могу точно назвать дозу. Видите ли, независимо от того, что со мной произошло — сильная ли это галлюцинация, или же нечто вроде «проекции подсознания», дающее сходный эффект, словом, неважно что, но это явно связано с названным препаратом. В этом я абсолютно уверена. Поэтому и подумала: если попытаться повторить все условия. Или убедить себя в том, что они повторены»? Может быть, появится хоть какой-то шанс на… Я… Я не знаю. Наверное, это звучит глупо, но… Даже если из этого ничего не выйдет, хуже не будет, хуже, чем теперь… для меня! Итак, вы… дадите мне этот шанс?

Совещались они недолго — несколько секунд торопливых реплик. Наконец, одна из них сказала:

— В конце концов почему бы и нет?…

— Думаю, никаких затруднений с санкцией на инъекцию в Докторате не будет, — кивнула другая. — Если вы хотите попробовать, то… Будет даже справедливо дать вам этот шанс. Но… на вашем месте я бы не очень на него рассчитывала…

Приблизительно в полдень полдюжины карлиц принялись лихорадочно убирать, мыть, чистить всю палату. Потом появилась еще одна, еле-еле возвышающаяся над «тролликом» с бутылочками, флаконами, колбами, который подкатили к моей кровати.

Появилось знакомое трио врачей. Одна из «карлиц» принялась закатывать мне рукава. Врач окинула меня добрым, участливым, но очень серьезным взглядом.

— Вы отдаете себе отчет в том, что это игра втемную?

— Отдаю. Но это мой единственный шанс. И я хочу его использовать, — твердо ответила я.

Она кивнула, взяла в руки шприц и наполнила его жидкостью из колбы, пока одна из карлиц протирала чем-то душистым мою окорокообразную ручищу. Подойдя вплотную ко мне со шприцем в руке, она остановилась в нерешительности.

— Не бойтесь, — попыталась я улыбнуться, — в любом случае здесь мне нечего терять.

Она молча кивнула, и я почувствовала, как игла вошла в вену…

Все изложенное выше я написала с определенной целью. Эти записи будут храниться в моем банковском сейфе до тех пор, пока не возникнут обстоятельства, могущие кое-что прояснить.

Я никому и никогда об этом не рассказывала. Весь отчет об эффекте «чюнджиатина» — отчет для доктора Хейлера, где я описываю свои ощущения просто как «свободное парение» в пространстве — выдуман от начала до конца. Подлинный отчет о том, что мне довелось испытать, изложен мною здесь, выше.

Я скрыла истину, потому что, придя в себя и, очутившись в своем настоящем теле, в своем настоящем мире, я не забыла ни одной подробности, ни одной малейшей детали из того, что довелось увидеть там. Все подробности помнились столь явственно, что я просто не могла от этого избавиться и выкинуть их из сознания. Это мучило меня, не оставляло в покое ни на секунду…

Я не решилась поделиться с доктором Хейлером своей тревогой… Он назначил мне курс лечения, только и всего.

Итак, до поры до времени я оставляю записи при себе.

Прокручивая в уме отдельные «куски» из всего случившегося, я все больше корю себя за то, что не спросила свою пожилую собеседницу о каких-то датах, именах… словом, о подробностях, которые можно было проверить и сравнить… Если бы, допустим, «Великая Перемена» началась два-три года назад (от момента моего эксперимента), тогда все страхи развеялись бы, так как обнаружилось бы явное несоответствие. Но, к сожалению, мне и в голову не пришло спросить об этом… Чем больше я думала обо всем, тем больше мне казалось, что одна такая деталь… Я вспомнила, что есть одна вещь, один «кусочек» информации оттуда, который можно проверить здесь. Я навела справки, и… Лучше бы я этого не делала. Но я должна была…

Итак, я выяснила:

Доктор Перриган существует. Он биолог и занимается экспериментами над кроликами и крысами…

Он довольно известен в своей среде, опубликовал ряд статей и научных работ о различного рода бактериях. Ни для кого не секрет, что он занимается выведением новой колонии бактерий, предназначенной для избирательного истребления грызунов вредителей, а именно коричневых крыс. В настоящее время он уже добился определенного успеха, вывел особый, до сих пор неизвестный вид, даже дал ему название — «мукосимборус», хотя не сумел пока обеспечить его стабильность и достаточную избирательную направленность действия, поэтому и не запустил вирус в «широкое производство»…

И, наконец, еще одно, последнее звено: я никогда не слышала об этом человеке и не подозревала о его существовании, пока пожилая дама в «моей галлюцинации» не произнесла его имени…

Я вновь и вновь пыталась сформулировать, что, в сущности, со мной произошло? Если допустить, что это было своего рода «предвидение», экскурс в будущее… То будущее, которое, как говорят, грядет. Тогда любой шаг, любая попытка хоть что-то предпринять, чтобы изменить его, обречена на провал. Но я сомневаюсь в существовании такой предопределенности: мне кажется, то, что было, и то, что происходит в данный момент, определяет то, что будет. Таким образом, должно быть бесконечное число вероятностей — вариантов возможного будущего, — каждая из которых определяется тем, что происходит в настоящем. И мне кажется, что под действием «чюнджиатина» я увидела одну из таких «вероятностей»…

Это можно рассматривать как «предупреждение» — что может произойти, если не пресечь, не остановить вовремя.

Сама идея столь чудовищна, столь неприемлема и ведет к такому кошмарному искажению нормального хода вещей, что не внять этому «предупреждению» я просто не в силах. И потому я на свои страх и риск беру на себя всю ответственность и, не посвящая никого в свои планы, постараюсь сделать все возможное, дабы описанный мною «мир» со всей его «структурой» никогда бы не смог превратиться в реальность. Если по каким-то причинам кто-то другой будет несправедливо обвинен в том, что он (или она) оказывал мне какое-либо содействие или хотя бы косвенно участвовал в том, что я собираюсь предпринять, этот документ должен служить ему защитой и оправданием. Поэтому он и составлен.

Я, Джейн Уотерлей, сама, без какого-либо давления с чьей бы то ни было стороны, по своей воле решила, что Доктору Перригану нельзя дать возможность продолжать его работу.

Джейн Уотерлей

… (число, месяц, год)

… (личная подпись)

Поверенный несколько секунд внимательно разглядывал подпись под документом, потом удовлетворенно кивнул головой.

— Итак, — произнес он, констатируя факт, — она села в свой автомобиль, и на полном ходу врезалась в машину Перригана, исход для него был трагический. Что ж… Из того немногого, что мне известно, я знаю одно: перед этим она сделала все возможное, чтобы убедить его прекратить свою работу, прекратить исследования в этой области. Конечно, она вряд ли могла рассчитывать на успех — трудно представить себе человека, отказывающегося от дела всей своей жизни из-за того, к чему он не мог отнестись иначе, как к шарлатанству. Таким образом, она должна была ясно представлять себе, на что идет, — это был преднамеренный поступок. И с этой точки зрения полицейские правы, считая, что она намеренно убила его. Но они не правы, полагая, что она подожгла дом и лабораторию с целью замести следы своего преступления. Из этого документа явствует совсем другое: она хотела ликвидировать все результаты исследований Перригана, — это очевидно и не подлежит сомнению… — Он вздохнул и с сожалением покачал головой — Бедная девочка! В последних строчках явно ощущается ее чувство долга. Да, теперь мне, пожалуй, все ясно, ясна причина. Она ведь и не пыталась отрицать, что именно она совершила. Единственное, но она скрыла от полицейских, это почему она так поступила. — Он помолчал, а потом добавил. — Так или иначе, слава богу, что этот документ существует, как бы там ни было, он спасет ей жизнь. Я буду крайне удивлен, если в данной ситуации не будет провозглашена явная невменяемость обвиняемой. Счастье, что она не успела поместить записки в сейф, как собиралась, да еще с приложенными инструкциями вскрыть лишь при условии возможного обвинения кого-то другого в убийстве Перригана…

На усталом морщинистом лице доктора Хейлера проступила горечь.

— Если кто и виноват во всем, то это я, — глухо сказал он. — Прежде всего я не должен был соглашаться и позволить ей принять этот чертов препарат. Но после смерти мужа она была буквально раздавлена горем. Старалась заполнить чем-то наступившую пустоту, отчаянно боролась с ней, работала как каторжная и… упросила меня. Вы ведь говорили с ней и знаете, как она умеет убеждать… Она видела в этом определенный шаг вперед, хотела принести пользу и… в общем, была права. Но мне следовало быть более внимательным, и я должен был заметить кое-что после эксперимента. Я и только я несу всю ответственность за случившееся!…

— М-мда, — задумчиво произнес поверенный. — Выдвигая этот аргумент в качестве основной линии защиты, вы, доктор Хейлер, многим рискуете и должны ясно понимать это. Я имею в виду вашу репутацию ученого.

— Возможно. Но это уже мои трудности. Главное — то, что я нес за нее ответственность, как, впрочем, и за любого из своего персонала. Никто не станет отрицать если бы я отказался от ее участия в эксперименте, ничего подобного бы не произошло. Кроме того, я считаю, что мы должны настаивать на статусе «временной невменяемости» в связи с тем, что ее мозг подвергся действию малоизученного наркотического препарата. Если мы добьемся такого вердикта, дело кончится помещением ее в психоневрологический комплекс для исследования и курса лечения — полагаю, курса непродолжительного и сравнительно легкого.

— Не берусь судить заранее. Конечно, мы можем предварительно побеседовать с прокурором и посмотреть, что он скажет… — не очень уверенным тоном произнес поверенный.

— Но это же единственное разумное решение! — воскликнул Хейлер. — Люди типа Джейн не совершают убийств, если они в здравом рассудке. Но если у них нет другого выхода… они делают это иначе — и уж, во всяком случае, они не убивают первого встречного, кого раньше никогда не знали. Наркотик — это очевидно — вызвал такого рода галлюцинацию, что бедняжка была уже не в силах видеть разницу между происходящим и тем, что может в принципе произойти. Она очутилась в состоянии, в котором приняла кажущуюся действительность за реально существующую, и в этом случае она действовала вполне адекватно ситуации!

— М-мм… да, пожалуй. Пожалуй, можно допустить, что все было именно так. Во всяком случае, меня вы как будто убедили… Почти… — Поверенный вновь осторожно дотронулся до лежащих перед ним листков бумаги. — Конечно, вся история выглядит совершенно фантастической, и вместе с тем… она написана с такой достоверностью. Хотел бы я знать… — он на секунду запнулся, — эта… это биологическое исключение мужского начала… У меня такое впечатление, что она относится к нему как к чему-то неправильному, крайне неестественному, нежелательному, но не невозможному. Конечно, для обычного, среднего человека, скажем так, обывателя, который не в состоянии выйти за общепринятые понятия о норме, об обычном и естественном развитии природы, это кажется полным абсурдом. Но вы… Как медик, как ученый… Вы тоже считаете это в принципе невозможным? Даже теоретически?

Доктор Хейлер нахмурился.

— Это более чем сложный вопрос, и ответить на него… — Он задумчиво покачал головой. — В принципе было бы неправильным категорически отрицать саму возможность этого. Рассматривая чисто абстрактную проблему, я могу представить себе несколько путей, впрочем… тоже чисто теоретических и пока не… Однако, если взять какую-то экстремальную ситуацию, которая спровоцировала бы резкий качественный «скачок» в данной области. Ну, скажем, «скачок» подобный расщеплению атомного ядра, тогда… Трудно сказать… — Он пожал плечами.

— Это именно то, что я и хотел услышать, — кивнул поверенный. — На данном этапе это, конечно, технически неосуществимо, но в принципе нельзя сказать, что полностью противоречит здравому смыслу. Скажем так это достаточно реально, чтобы временно повредить вполне здравый рассудок, произвести некий «сдвиг». Что касается нашей линии защиты, то тут близость (пусть абстрактная) миража, вызванного «чюнджиатином», к реальности нам очень на руку. Что касается меня, то должен признаться: эта «близость» порождает у меня странное ощущение…

Доктор кинул быстрый и острый взгляд на своего собеседника.

— Ну знаете! — усмехнулся он — Вы хотите убедить меня в том, что поверили во все это?! Впрочем — он опять усмехнулся, — если даже принять хоть на секунду это за… Тогда вы можете спать спокойно. Джейн бедняжка, добилась полного разрушения собственной иллюзии. С Перриганом покончено — его дом, лаборатория со всеми результатами проделанной работы превратились в пепел.

— М-мда, — как-то не очень уверенно кивнул поверенный. — И все же. Я чувствовал бы себя значительно спокойнее, если бы мы сумели проследить любой иной способ, благодаря которому она могла получить информацию о Перригане и его работе. — Он в очередной раз осторожно дотронулся до листков лежащих на столе. — Но, насколько я могу судить, никакого другого способа у нее не было, они никак не пересекались, разве что… Она когда-либо интересовалась областью биологии, в которой работал Перриган?

— Нет. Это я знаю совершенно точно, — твердо сказал Хейлер.

— Что ж, тогда один… М-мм неприятный аспект… во всяком случае, не до конца ясный, остается. М-мда… И есть еще одно. Возможно, вы сочтете это ребячеством… просто глупостью — и я уверен, время докажет вашу правоту, — но должен вам признаться, что я чувствовал бы себя гораздо… Словом, я испытывал бы меньшее беспокойство, если бы Джейн навела более тщательные справки обо всем перед тем, как начать действовать.

— Что вы имеете в виду? — озадаченно спросил Хейлер.

— Только одно: она упустила из виду одну маленькую деталь — не выяснила, есть ли у Перригана сын. Так вот у него есть сын. И этот сын, как выяснилось, проявляет огромный интерес к работе отца, по сути дела, хочет во что бы то ни стало продолжить прерванные трагической смертью исследования. Он уже объявил, что сделает все возможное, чтобы работа отца не пропала даром… Удалось сохранить несколько видов бактерии, чудом уцелевших при пожаре. Похвальное стремление, не правда ли? Вне всяких сомнений, его желание вызывает уважение, но… Честно говоря, я испытываю некоторое беспокойство, в особенности после того, как мне удалось выяснить, что, во-первых, он биохимик и имеет докторскую степень, и, во-вторых, носит — и это вполне естественно — ту же фамилию… фамилию своего отца. С вашего разрешения, он — Доктор Перриган…