"Дело Каллас" - читать интересную книгу автора (Жермен Ален)

2

– Можете оставить сдачу.

– Благодарю вас, мадемуазель.

Шофер-азиат – без возраста, говорящий без акцента – бросился открывать заднюю дверцу серого с металлическим отливом «мерседеса». Прежде чем выйти, Эрма поправила черные очки в широкой оправе, пониже опустила поля шляпки и подняла воротник своего норкового манто. Сдача, наверное, оказалась немалой: об этом свидетельствовала преувеличенная услужливость шофера. Никогда она не знала, сколько нужно давать на чай. Ну что за ужасное наказание, эти чаевые! Однако из малодушия она никогда не увиливала от них. Возникавшее у нее неприятное чувство не было связано со скупостью. Просто в этом общепринятом и ожидаемом акте ей виделась унизительная милостыня, проявление лицемерного милосердия, которое сильно ее коробило.

– Счастливо оставаться, мадемуазель.

– Всего хорошего, месье.

Хорошо еще, что этот молодчик оказался настолько тактичным, что не заговорил с ней. Или это за отдельную плату? Страсть к деньгам – болезнь? А впрочем, зачем забивать себе голову подобными мелочами в такой день? Опустив голову, она вошла в пустынный двор. Сзади раздались тяжелые шаги бегущего мужчины. Не оборачиваться. Это может быть опасным. Если повезет, она дойдет до входной двери раньше преследователя.

– Ваша сумочка, мадемуазель. Вы забыли сумочку.

– О, мне очень жаль.

– Ничего страшного. Такое часто случается.

В знак благодарности и извинения она слегка улыбнулась. Рыться при нем в сумочке – было бы грубовато. Придется проявить доверчивость. Выбора у нее не было.

Когда она входила в пустой холл, с улицы послышалось тарахтение мотора отъезжающего такси. Не отвали она такие щедрые чаевые, не видать ей своей сумочки. Это уж точно. Катастрофа чудом миновала ее. Она сильно вздрогнула, услышав в пустынном холле застенчивые слова приветствия консьержа, протягивающего ей ключ. Незнакомый вроде. Возможно, сменщик. Решительно сюда может проникнуть кто угодно. Любая женщина может подделаться под нее. Мысль эта лишь на мгновение мелькнула и тут же пропала – такой обезоруживающей была улыбка молодого человека, откровенно восхищавшегося ею. Не хотелось его разочаровывать. Она только благодарно кивнула, затем повернула налево, толкнула двустворчатую дверь и направилась к лифтам.

Одна кабина уже была внизу. Она нажала кнопку четвертого этажа и, поднявшись, решительно зашагала по немыслимому лабиринту коридоров и переходов. Высокие каблучки звонко постукивали по вощеному паркету: она любила ставить такие звуковые печати. В разных местах они звучали по-разному. Для развлечения она закрыла на ходу глаза, ориентируясь лишь по стуку собственных каблуков. Ей вовсе не нужно было отсчитывать шаги – достаточно было слышать их. Вставила ключ, повернула его в обратном направлении. Такая особенность нравилась ей: поворот ключа против часовой стрелки являлся своеобразным знамением, посвящением перед входом в ее царство. Сезам, откройся!

Дверь жалобно скрипнула. Закрыв ее за собой, она задвинула щеколду. Так надежнее, никто не побеспокоит. Здесь было ее убежище.

Она положила сумочку на скамеечку, обитую, как и вся другая мебель в комнате, красным бархатом, проверила ее содержимое и не спеша, палец за пальцем, сняла свои черные кожаные перчатки. У нее оказались удивительно длинные и тонкие, очень выразительные кисти.

Через солнцезащитные очки комната казалась нереальной. Сероватые подсиненные стекла скрадывали краски и объемы. Она обратила внимание на двойные шторы, закрывающие окно. Подойдя к ним, она величественным движением, широко раскинув руки, раздвинула тяжелые пыльные полотнища. Внизу открылась странно оживленная авеню де л' Опера. Сквозь мутноватые от грязи стекла окна доносился приглушенный гул улицы. Шумок проезжавших машин, гул метро, звуки сплоченных шагов прохожих. Стояла хорошая погода. Яркое солнце заливало Париж. Прозрачность воздуха, ощущавшаяся за немытыми стеклами, подействовала умиротворяюще. Бояться нечего, все будет хорошо. Но только потребовалось нечеловеческое усилие, чтобы снять очки, лишиться защиты, оказаться перед самой собой.

Эрма включила светильники, висевшие над большим зеркалом трельяжа, и с горечью убедилась, что без макияжа она стала совсем другой, такой, какой была на самом деле, – некрасивой девушкой. Она вздохнула. Значения это не имело, так как никто и никогда не видел ее ненакрашенной. Ее истинный, пусть и неприглядный, облик был ее тайной. Его можно было считать посредником между обыденным миром и ее настоящей жизнью. Хорошо еще, что центральное отопление не отключили. Батарея была горячей.

Она сняла меховое манто и небрежно бросила его на низкое широкое кресло, которое одиноко стояло в стороне. Такие кресла внушали ей отвращение. Пошленькие, неудобные, мещанские. Сколько же килограммов она потеряла? Пятнадцать? Двадцать? А может, больше. Узкое черное прямое платье из джерси лишь подчеркивало ее новую угловатую худобу. О принесенных жертвах она не сожалела – они того стоили. Пусть все увидят то, что есть. Этим вечером она их всех доконает!

До поднятия занавеса еще четыре часа. Можно начинать обычный ритуал. Она сняла шляпку, три ряда жемчугов, лодочки из замши, медленно стянула платье, чулки, пояс с подвязками, бюстгальтер и черные кружевные трусики. Голубоватые вены, просвечивающие под кожей молочного цвета, гармонировали со светло-серыми стенами. Из дорожной сумки она достала халат из шелковистого атласа цвета яичной скорлупы, с наслаждением надела его. Пара толстых шерстяных носков дополнила одеяние. Главное, чтобы не мерзли ноги. Затем она прошла в туалетную комнату, вымыла руки, почистила зубы, прополоскала горло физиологическим раствором, гладко причесала свои каштановые волосы, крепко стянув их на затылке.

Вернувшись в гримерную, она развернула салфетку из вафельной ткани, девственно белую, с вышитыми красной шелковой ниткой ее инициалами – переплетенными Э и С, – накрыла ею гримерный столик, потом разложила на ней в тщательном порядке чудодейственные средства, способные преобразовать ее лицо в маску, которую она носила в другом мире, на публике. Основным был вазелин, изготовленный специально для нее по особому рецепту; он закроет поры, воспрепятствует потовыделению.

Сначала – наложить его, потом удалить излишек салфеткой. И сразу же все, в том числе шею, загрунтовать широкой кисточкой. Это очень важно – защитить горло и то, что будет обнажено декольтированным платьем.

Пудра сгладит все морщинки, затушует ненужные впадинки на ее лице, смягчит рельеф носа с горбинкой.

Снова удалить излишки.

Промокнуть тампоном.

Добавить последний слой и обмахнуть его очень мягкой, нежной, шелковистой щеточкой.

Вот и появилась совершенная бархатистость. Теперь ее лицо сможет впитывать любой свет, не давая отблесков. Осталось только подрисовать его и подкрасить. Глаза. Все начинается с глаз. Они должны быть видны даже на галерке.

Сначала ресницы; их надо не спеша приклеивать по одной на верхнее веко, то, которое открывается и закрывается, которое оттеняет выражение чувства и одного взмаха которого достаточно, чтобы из глаз выступили искупительные слезы.

Потом контур, его очень трудно сделать самой. Белый штрих, чтобы расширить, черный штрих, чтобы выделить, заодно немножечко увеличив, правый глаз, который меньше левого.

Наложить мягкие тени, начиная с более светлых и кончая более темными, под уже выщипанными бровями, которые надо надлежащим образом восстановить, слегка приподняв.

Терракотовые румяна на щеках растушевать до висков.

Выделить скулы.

И наконец рот, священный храм, его обвести ярко-красным. Хорошо очертить губной помадой, а затем уж работать кисточкой. Крепко, и не раз, сжать губами бумажную салфетку, пока полностью не снимется лишнее.

Позднее гримерша все подправит и доведет до совершенства – сейчас это уже не имеет значения. Теперь она может показаться публике и уже вжилась в образ, отраженный зеркалом. Неужто это она? Сама она не была в этом уверена.

А теперь можно вытаскивать на свет талисманы: маленькая иконка с изображением святого семейства, старая уродливая фарфоровая куколка, у которой один глаз больше другого, распятие из слоновой кости в футляре черного дерева с обивкой из фиолетового муара и портрет Марии Каллас в рамочке из массивного серебра. Черно-белая фотография с дарственной надписью: «Эрме в память нашей встречи в «Ла Скала». Эрма в то время была еще девочкой, статисткой в опере «Ифигения в Тавриде», поставленной Висконти. Именно ей доверили принести кинжал для сцены жертвоприношения. С тех пор она никогда больше не встречалась со знаменитой певицей. А впрочем, ей это было и не нужно; память у нее была отличная, все запечатлевалось в ней с точностью, неподвластной времени.

Примадонна тихо скончалась десять лет назад в своих апартаментах на авеню Жорж Мандель в Париже, в пятницу 16 сентября 1977 года, в 13 часов 30 минут. День, месяц, год и час глубоко въелись в память, словно татуировка в кожу.

Она поднесла к своим губам фото покойной и запечатлела на нем горячий поцелуй. Сходство Эрмы с Каллас поражало: годы неимоверных усилий принесли свои плоды. Знаменитость будто воплотилась в ней, Эрма была ее достойной наследницей. Речь шла не о вульгарном сценическом подражательстве: то было истинно божественное перевоплощение. А тело? При чем здесь тело? Оно лишь оболочка, заключающая в себе сразу двух женщин, превращая их в одну. Вместе они надушились; слившись, направились к роялю, величественно обосновавшемуся в одном из углов грим-уборной.

Пора разогревать голос.

Первый аккорд. Резонансы нашли на маскообразном лице свои точки, заставляющие вибрировать костяк плоти, высвобождая резонаторы.

Вдыхать, выдыхать.

Держать в напряжении воздушный столб.

Гласные, у-о-а-у-о-а-у.

Второй аккорд.

Еще на полтона выше! У-о-а-у.

И наконец, носовые французского языка, которые так трудно петь. Это – постоянная забота всех певиц.

Третий: визуализировать голосовые связки.

После четвертого аккорда они выталкивают звук. Тембр округляется, приобретает колорит. Упражнения начинают давать эффект. А теперь, не форсируя, можно перейти к вокализам. Они заставляют широко, будто в зевке, открывать рот, двигать челюстью вправо и влево, вверх и вниз. Уже какие-то другие, далекие голоса стали просачиваться сквозь стены. Это пришли остальные. Пале-Гарнье[1] погружался в будничную вечернюю какофонию премьеры. Одинаковым жестом все певицы раскрыли партитуры «Троянцев», оперы в пяти актах на слова и музыку Гектора Берлиоза по «Энеиде» Вергилия.

Сумерки за окном осветились огнями вывесок и рекламы, уличных фонарей и автомобильных фар. Солисты скоро будут не одни.

В дверь постучали.

– Это Агнесса, мадемуазель. Я принесла ваши костюмы.

Нехотя, дрожащей рукой, Эрма отодвигает задвижку.