"Хотелось бы сегодня" - читать интересную книгу автора (Шашин Валерий Иванович)

Хотелось бы сегодня

Лет семь, а может, и того больше, Дмитрий Васильевич Балышев не пользовался общественным транспортом, — верная «Ауди» служила безотказно и, как говорится, нужды не возникало. Даже на всевозможные застольные мероприятия Дмитрий Васильевич предпочитал добираться на своих колёсах, легко жертвуя при этом алкогольными возлияниями, к коим давно уже, возможно, опять-таки из-за постоянного пристрастия к рулю, сделался совершенно равнодушен. А тут… Дмитрий Васильевич уже в энный раз гонял стартёр, а двигатель не только не заводился, но даже и не схватывал.

В чём дело?

В недоумении и растерянности Дмитрий Васильевич задрал капот. Но что, скажите на милость, он мог увидеть? Припорошенный серой гарью двигатель, на котором всё вроде бы пребывало на своих положенных местах. А что там конкретно отказывалось контачить и фурычить — поди-ка, попробуй, догадайся!

Конечно, будучи достаточно опытным водителем, Дмитрий Васильевич знал порядок поиска неисправностей. Во-первых, проверить подачу топлива, во-вторых — наличие искры, а далее уж, так сказать, исходить из обнаруженного… Однако возиться самому… в чистой одежде… в машине, напичканной бог весть какой электроникой, — нет уж, благодарим покорно…

Опустив внятно и плотно защёлкнувшийся капот, Балышев вернулся в машину, достал из бардачка пакетик с влажными салфетками, аккуратно вытянул одну, развернул и, с удовольствием вдыхая летуче распространившийся по салону лимонный парфюм, тщательно вытер слегка запачканные пальцы. Использованную салфетку, смяв в шарик, опустил в кармашек на дверце, дабы выбросить при случае в урну, — Дмитрий Васильевич был порой до курьёзного чистоплотен, — и, не без потаённой надежды на извечное русское авось, вновь выжал сцепление и повёрнул до упора ключ в замке зажигания. Стартёр въедливо вгрызся в маховик коленвала, закрутил с надрывной старательностью и стих, — это сам Балышев, — «не хватало ещё посадить аккумулятор» — пресёк его очевидно безрезультатные потуги.

Успокаивая себя тем, что сломался ни где-нибудь у чёрта на куличиках, а на стоянке родного Министерства, ныне Корпорации, и одновременно огорчаясь неминуемым хлопотам и непредвиденным расходам, Дмитрий Васильевич связался по мобильнику с автосервисом и неожиданно легко заказал механика на завтра. Уже одно это можно было расценивать как удачу, а если и неисправность к тому же окажется пустяшной, то… «Стоп-стоп! — осадил себя Балышев. — Как бы там ни было, а первый звонок прозвенел, и, стало быть, будет совсем не лишним приобрести где-то по пути к дому газету „Из рук в руки“, чтобы по ней, так сказать, сориентироваться с текущей ценовой политикой на автомобили аналогичных марок».

С этой мыслью Балышев поставил забастовавшую «старушку» на сигнализацию и с чёрно-кожаной папкой подмышкой направился пешедралом к метро.

Думалось о практичных японцах, которые, как он слышал, обновляли свои машины ровно через три года, — срок гарантированно безпроблемный. Отъездил три годика, сдал старую тачку и пересел на новую. Красота! Кстати, трёхлетки всегда в цене. Но это у нас. А в Японии? С учётом того, что все японцы шибко умные…

Размышления Дмитрия Васильевича носили чисто теоретический характер. На новую «Ауди», даже при супер удачной продаже старой, денег всё одно не набиралось. В неприкосновенном семейном запасе лежали всего две тысячи долларов, оставленных аж на самый чёрный день, наступление которого жена Дмитрия Васильевича ждала, не переставая, с того самого момента, как её, кандидата филологических наук, в одночасье вышвырнули по сокращение штатов из родного издательства. Теперь-то жена уже второй год получала пенсию, но жалкой этой подачки (так говорила она всем друзьям и знакомым) едва хватало на оплату их трёхкомнатной квартиры. При этом Елизавета Викторовна напрочь не желала принимать во внимание, что многие из тех, кому она жаловалась, пребывали едва ли не в более стеснённом положении, чем семья Балышевых. Свою профессиональную невостребованность она воспринимала, как сугубо личное оскорбление, и оттого, надо сказать, только сильнее мучилась и страдала. Её не ободряло даже относительное благополучие мужа, всё-таки сумевшего, несмотря на бесконечные реорганизационные пертурбации, удержаться на своём рабочем месте. Впрочем, и родное Министерство было уже давно Корпорацией, а сам Балышев значился Старшим менеджером Пресс-центра, руководя в его разветвлённых корпоративных недрах крохотным, в сущности, отделом, осуществляющим предпечатную подготовку для разного рода типографских изданий.

Дмитрий Васильевич с удовольствием брёл через зеленеющий сквер к метрополитену. Весна ещё только готовилась уступить лету, вечернее солнце светило ласково, добродушно, всё дышало первозданной свежестью. Сквозной ветерок, под стать легчайшему морскому бризу, с мягкой упругостью ударял в лицо, а навстречу одна за другой непринуждённо вышагивали «животно-обнажённые особи» с интимно впалыми и выпуклыми пупками, бесстыдно зияющими над низко приспущенными (аж до самых тазобедренных кострецов) джинсами.

Хорошо!

А за чугунной оградой сквера скученно, бампер в бампер, тянулись, чадя выхлопными газами, бесконечные автомобили, в одном из которых мог бы сейчас, наверно, париться и сам Дмитрий Васильевич.

Однако до метро было совсем близко. Вот уже начались торговые ряды, то бишь самостийно выстроившиеся вдоль тротуара бабки, торгующие сигаретами, пучками зелени, красно-белой редиской и, чёрт знает, чем ещё. Всё предлагаемое размещалось на каких-то картонных коробках, ящиках, газетах… всё, разумеется, в антисанитарной грязи… среди отвратных бомжей, с тяжко опухлыми, копчёными физиономиями, украшенными лилово набухшими синяками, гнойниковыми язвами и прочими ужасающими прелестями бездомного и беспробудно пьяного существования.

Нет, всё-таки в машине было бы, безусловно, лучше!

Балышев брезгливо вступил в подземный переход, на бетонной плите которого лежали три полузаморенных, грязно-лохматых дворняги. Одна, бездыханно вытянувшись, беспечно спала на боку, — через неё, натыкаясь, с опаской переступали, в том числе и Балышев. Другая, уныло уткнувшись мордой в передние лапы, абсолютно ни на что не реагировала, а перед задышливо отвислой пастью их третьей подружки, вяло постукивающей по серому бетону свалявшимся в клочья хвостом, стояла круглая жестяная банка из-под импортного, знать, печенья. В ней валялись две десятирублёвые бумажки и мелочь, вразнобой звякнувшая при чьём-то очередном сердобольном взбросе. Хозяйское место, обозначенное рваной ватной подстилкой, пустовало, но к стене был приставлен кусок белого, грубо отодранного картона, на котором кривым красным фломастером оповещалось: «На корм животных!».

По центру перехода плотно лепились друг к дружке разномастные киоски, из которых выплескивалась и бухала разнобойная музыка, вся какая-то разухабистая, попсовая и даже блатная.

Дмитрию Васильевичу, как говорится, приходилось ступать на грешную землю, вывозить жену на рынки, в прочие людные места, но теперь, ставши вдруг «безлошадным», он будто утратил вместе с «Ауди» и некий предохранительный иммунитет, отчего чувствовал себя словно бы на экскурсии, причём как бы и не вполне безопасной.

Подхваченный общим движением, он всё замечал фрагментарно. Вот кто-то небритый, запрокинувши голову и дёргая острым кадыком, глотал из бутылки пиво, а кто-то, напротив, старательно изогнувшись, тянулся ощеренным ртом к истекающему на асфальт чебуреку. Совсем ещё юные девчушка с парнишкой, вдавив друг в друга свои паховые области, поглощено демонстрировали поцелуй взасос. Тут же рядом бренчала гитара и надрывался чей-то сиплый голос, — это, упираясь толстым задом в облицованную жёлтым кафелем стену, ожесточенным боем бил по дребезжащим струнам длинно-волосатый парень в засаленных кожаных брюках и клетчатой тужурке. Пел он на плохом английском, а перед ним с широкополой шляпой в двух руках ходила, искусственно улыбаясь, наголо бритая девица с броско подведёнными чёрным тушем иссиня голубыми глазами.

Балышев, придерживая покрепче папку, которую очень запросто могли в этой толчее и круговерти вырвать, никому и ничего не давал, нигде и ни перед кем не задерживался, забыв даже «притормозить» у киоска союзпечати, где замышлял изначально купить «Из рук в руки». Окружающая среда была ощутимо чужой, пугающе агрессивной, и Дмитрию Васильевичу невольно хотелось как можно скорее её покинуть. В тоже самое время его не оставляло чувство какого-то жгучего любопытства, с каким порой приходится вглядываться в смертельно захворавшего родственника, ещё не так давно пышущего здоровьем и оптимизмом.

Особенно остро это чувство проявилось в метро, которое так сильно похужело, состарилось и обветшало, что внутри Балышева заныли даже какие-то заунывно-жалостливые ностальгические струны, — это ли когда-то лучший метрополитен в мире, ныне заляпанный рекламными баннерами и плакатами?

У кассы, где требовалось обзавестись талоном на две поездки, сегодняшнюю и завтрашнюю, на Дмитрия Васильевича навалилась мощной грудью шумно дышащая в ухо баба, — назвать её женщиной у Балышева в голове не повернулось, — которая на секунду стихла и тотчас же задышала ещё шумнее, возмущённее, когда он невинно поинтересовался у кассира о стоимости сегодняшнего проезда.

И перед турникетом на замешкавшегося с приобретённым талоном Дмитрия Васильевича, не сразу сообразившего как им воспользоваться, дружно зашикали и поднапёрли, а уж на площадке перед эскалатором и вовсе неумолимо сгребли, стиснули и попёрли заодно со всеми. О какой-либо безконтактности, разумеется, не могло быть и речи, и Балышев покорился участи невольного метропассажира, хотя и недоумевал втуне: зачем так напирать и давиться, если наверняка можно продвигаться спокойно?

Но, очевидно, вести себя по-другому здесь было совсем непросто.

Дмитрий Васильевич, принципиально не желая участвовать в коллективной давке, пропустил два переполненных состава, а когда подошёл третий, вдруг озлясь, что опять останется, как последний идиот, на перроне, ринулся рьяно в вагон и с удовлетворением ощутил, как проехались по его спине самозакрывающиеся дверцы, — «влез!». Поезд тронулся, закачался, загрохотал, набирая скорость, и помчался на полную мощь, бойко отстукивая колёсами, как ему и было положено, на рельсовых стыках. Балышев, прижимая к животу папку, стоял в тесноте, но зато и не в обиде, — ведь он тоже, чёрт возьми, ехал! Было бы, конечно, неплохо выкроить себе побольше жизненного пространства, но давление из битком набитого нутра вагона позволяло только мечтать об этом. Ближе к станции давление стало нарастать, чему способствовали передвижения пробирающихся на выход пассажиров. Беспокоясь, как бы не вывалиться спиной на остановке — «раздавят ведь, черти, и не заметят!» — Балышев попытался оттиснуться от двери, чтоб создать меж ней и собой хотя бы небольшой зазорчик, а ещё лучше — поворотиться бы лицом, чтобы выйти, так сказать, привычным передом. Но не тут было. Удалось лишь отвернуть голову, а вот отжаться, увы, не удалось совсем, — вдруг так мощнейше поднажали, что поневоле пришлось принять изначальное положение, то есть опять-таки вдавится спиной в дверцу, на которой, между прочим, как вспомнилось Балышеву, должна была присутствовать предупредительная надпись «Не прислоняться!».

Виновником повышенного давления был крупного телосложения дядька, который, больно отталкиваясь локтем от груди Балышева, совершал обмен с протискивающимся к выходу пассажиром. Маневр этот, — если это можно назвать маневром, — слава Богу, завершился, в результате чего в Дмитрия Васильевича тотчас же, кривясь и морщась от нещадных толчков в спину, вжалась молодая особа. Вжалась и стихла, словно достигнув наконец-то желанной цели. Взгляд её равнодушно скользнул по лицу Дмитрия Васильевича, который как стоял руки по швам (в одной папка), так и потрясённо обомлел и замер, — такого запредельно плотного соития у него, пожалуй, ещё не было ни с одним человеческим существом в мире. Никаких сексуальных позывов эта мысль, разумеется, не пробудила, но груди, животы, ноги Балышева и девушки — всё будто бы стало принадлежать им обоим. Любое шевеление одного слитно отдавалось в другом, чувствовалось и предощущалось.

Боясь дохнуть, Дмитрий Васильевич даже не водил глазами, он их, напротив, старательно отводил от слишком близкого созерцания вынужденно притиснутой к нему девушки. Но — куда, куда?.. — если всюду была она — нежный очерк её шеи в распахе белоснежного воротничка блузы… скульный абрис щеки… мочка уха… такая обворожительно нежная под завитком серо-пепельной пряди, что хотелось прикоснуться к ней губами… не как к сексуально притягательному объекту, — боже, упаси! — а как…

Впрочем, сравнения и не требовалось… Балышев, надо признаться, обожал женщин. Вернее, обожал Женщину. Ту самую, в которой, точно по Пушкину, для него сошлось бы всё — и «божество, и вдохновенье, и смех, и слёзы и любовь». Такой женщины в жизни Дмитрия Васильевича никогда не было, и, может, именно поэтому образ чистой красоты, внешней и духовной, в нём не только не мерк с годами, а, пожалуй, даже и наоборот, усиливался, как усиливается тоска по недосягаемому, но, безусловно, существующему где-то идеалу. Что опыт, что разочарования? — всё тотчас же летело к чёрту, едва появлялся, начинал брезжить этот недосягаемо желанный идеал… возможно, воплощённый теперь в этой юной леди, волей случая притиснутой к нему до невообразимой близости. «Каким ветром занесло её в этот вагон? Такой бы девушке сидеть в карете… мимо нас»… — бессвязно думал Балышев с непроницаемо бесстрастным, но вспотевшим от внутреннего напряжения лицом.

— Вы на следующей выходите? — осведомилась между тем девушка и слегка шевельнулась, показывая тем, что готова, если нужно, поменяться местами.

— Я вас выпущу, — сухо отозвался Балышев и под предлогом этого вынужденного диалога задержался будто ненароком на её лице.

Да, это без сомнения была она… Та самая, недосягаемо желанная, единственная… на которую, как на икону, он, наверное, мог бы смотреть всю жизнь, — смотреть и молиться…

И уже на остановке, когда, «сойдя спиной» и посторонившись, пропустил мимо себя освобождённую девушку, а заодно и других выходящих пассажиров, тотчас заслонивших её от него навсегда, запоздало подумал:

«И почему я не сказал „выхожу“? Почему лишил себя возможности последовать за ней? Просто последовать… без цели»…

А что бы это дало? — размышлял Дмитрий Васильевич, сидя в домашнем кресле перед вечерним телевизором.

Точно в таком же кресле (старый журнальный гарнитур) сидела вполоборота к мужу Елизавета Викторовна. Голубоватый свет экрана высвечивал её щёку, явственно покрытую седым посеребрённым пухом. Это ещё было ничего, терпимо, по сравнению с тем, что Балышев видел недавно у хлебного киоска, где в короткой очереди стояла супружеская пара, он — благообразный, седоголовенький старичок, и она — дама с чёрной щетиной над верхней губой и кустиком волос на дряблой шишечке подбородка. Трудно представить, а между тем, представлялось несомненным, что когда-то никакой растительности на её пожухлой теперь коже не было и в помине, и дама, наверно, блистала и очаровывала…

Дмитрий Васильевич не считал себя несчастливым в браке. Елизавету Викторовну, встреченную им на двадцать восьмом году жизни, не то чтобы любил, но уважал несомненно. Она была потомственной москвичкой, тогда как Балышев — иногородним лимитчиком из Волгограда. Проживал он в заводской общаге, она — с родителями, аппаратчиками среднего звена ЦК ВЛКСМ, в трехкомнатной квартире в районе Пироговки. После окончания полиграфического института Балышеву нужно было что-то предпринимать — либо возвращаться на малую родину, чего, откровенно говоря, не хотелось, либо всерьёз закрепляться в столице. Женитьба на обеспеченной, хотя бы жильём, москвичке представлялась, конечно, наилучшими выходом из лимитного положения. Но таких, как Балышев, в Москве было много, а вот с москвичками, подходящими для женитьбы, ощущался явный дефицит, во всяком случае, для него, который, как ни старался, всё никак не мог принудить себя жениться только на квартире. Одна такая попытка, слава Богу, не увенчалась успехом, хотя по степени обеспеченности тот вариант, пожалуй, и превосходил Елизаветинский. Балышев даже сделал официальное предложение, но, сделавшись женихом и добрачным мужем, вдруг почувствовал себя так, как если бы влез в колкий шерстяной свитер с удушающе плотной горловиной. Освобождение принесла, казалось бы, сущая мелочь. Он как-то пошутил невзначай над своей невестой, причём, насколько он мог судить, абсолютно беззлобно, — самой шутки он, убей, не помнил, — а её вдруг чего-то заело, и в отместку она прихватила Дмитрия Васильевича за ухо, вроде как шутливо, да прищемила вдруг так неожиданно больно, что он едва не вскрикнул. У него даже навернулись слёзы. Экзекуция эта продолжалась недолго, но, однако ж, её вполне хватило, чтобы Балышев оставил тот дом навсегда и без сожаления.

С Елизаветой же Викторовной они познакомились и сошлись как-то чрезвычайно банально. Случилось это на катке Чистых прудов, где у Елизаветы Викторовны элементарно подвернулась нога. Дмитрий, оказавшийся по случаю рядышком, что называется, просто вежливо предложил руку, сопроводил к дому и был у подъезда приглашён на чай. Родители встретили Дмитрия по-домашнему мило, — они были славные старички, тогда, впрочем, и не старички вовсе…

Так оно всё и образовалось — поженились, стали жить…

Никаких серьёзных треволнений между ними за всю совместную жизнь не возникало, и за одно уж это Балышев был своей Лизоньке безмерно признателен, — ведь у других чёрте что только не творилось и не происходило!

Сам Дмитрий Васильевич умудрился изменить жене всего однажды, но зато с двумя сразу. Содеялась эта пакость в далёкие уже времена, когда они с женой проводили первомайские праздники на даче у её приятелей, архитекторов, которые, чёрт знает зачем, — отмечали какую-то премию, что ли? — поназвали уймищу разномастного народа. Пили, разумеется, немерено, спали вповалку… И вот по пьяной-то этой лавочке Дмитрия Васильевича, тогда Димку, Димочку, взяли в сексуальный оборот две весёлых подружки, — сговорились, наверное, чертовки! По счастью дурная шутка эта неприятных последствий не имела. Жена, — он был в этом стопроцентно уверен, — ни в чём его даже не заподозрила, хотя одна из позабавившихся с ним любовниц в кавычках ходила у неё в те времена чуть ли не в близких подругах, к счастью, недолго.

Дмитрий Васильевич о нечаянной этой измене всегда вспоминал с содроганием, — удовольствия она не доставила никакого, а вот стыда и страха он, протрезвев, натерпелся, ведь Лизонька, страшно подумать, находилась в соседней комнате… Да и лесбиянки эти чёртовы могли запросто проболтаться, — подмигивали, перехихикивались, ведьмы!

Других, сколь-нибудь мимолётных или серьёзных увлечений в жизни Дмитрия Васильевича как-то уже не случилось. Вспыхивал, бывало, на мгновение — неужели она? — и угасал.

Но сегодняшняя девушка из ума не шла… Всё-таки какое родное лицо, какая умопомрачительная близость, какая восхитительно нежная кожа! И какая молодость, благодать, свежесть!

Балышев не без удовольствия отмечал, что желание было не только платоническим. Это как-то приятно бодрило, — значит, не утерян вкус к жизни, следовательно, не совсем он ещё старый пень в свои, страшно признаться, пятьдесят восемь годочков. И, в принципе, слегка увлечься, потерять голову было бы, наверно, вполне допустимо… без каких-либо серьёзных последствий, разумеется — так… Как сегодня выражаются, влёгкую…

«Не по летам, друг мой милый, не по летам!», — осаждал себя Дмитрий Васильевич, впрочем, не слишком строго, а, пожалуй, даже и шутливо, поскольку груза лет своих в эти минутки не ощущал нисколько.

Жена, увлечённая телевизионным юмором, чему-то там радостно рассмеялась, и самозабвенный смех этот вдруг поразил Дмитрия Васильевича, — как будто смеялась девушка, как будто бы молодая, беспечная…

Ему вдруг, словно бы внове, подумалось, что никто не может знать, что творится у человека под черепной коробкой. Вот, казалось бы, жена — давным-давно прочитанная книга, а, поди ж ты, смеётся как молодая, а, возможно, и фантазирует, не хуже его, о вкусе к жизни, об увлечениях… Что, впрочем, сразу же показалось ему невероятным. Хотя…

А чем она занималась, когда его, пьяного, совращали две её весёлых подружки?

— Тебе что-то нужно? — не отрываясь от экрана, спросила Елизавета Викторовна, почувствовавшая взгляд мужа.

— Ничего! — воскликнул Дмитрий Васильевич. — Смеёшься хорошо!

— А что? — Елизавета Викторовна воззрилась с удивлением. — Нельзя?

— Почему же нельзя? Можно! И нужно! — Дмитрий Васильевич потянулся к жене, чтобы чмокнуть в щёку, но, вспомнив о растительности на её щеке, ограничился тем, что погладил руку, тоже, кстати, не безволосую…

За эти мысли Дмитрию Васильевичу сделалось стыдно, и он всё-таки коснулся губами жениной щеки — принуждённо и виновато…

— Ты сегодня какой-то не такой, — бормотнула жена, опять вовлекаясь в интересный ей телевизор. — Из-за машины, что ли, переживаешь?

В телевизоре опять юморили, и Балышев понял, что можно не отвечать.

И не ошибся.

В спальне Дмитрий Васильевич вернулся мыслями к машине, а в связи с её отсутствием — к завтрашнему путешествию на метро. Смешно было и думать о новой встрече. И, тем не менее, думалось, думалось! Как всё-таки невозможно слитно они стояли! В распахе белой блузы угадывалась светлая ложбинка… И как необыкновенно чудно, по всплывшему вдруг из юности Ги де Мопассану — «и силился в разрез поглубже заглянуть!», — было бы пуститься в разведку…

Дмитрий Васильевич даже побудился, было, влекомый желанием, позвать жену, но, представив её вящее недоумение, решил успокоиться.

И успокоился.

Назавтра в метро, естественно, ничего хорошего не случилось, хотя давка была не меньше вчерашней. А вот на службе Дмитрия Васильевича поджидал сюрприз. За столом ушедшей на пенсию Клары Терентьевны Новиковой, на место которой брать никого не планировали (и два месяца не брали), сидел большеголовый и прилизанный молодой человек среднеазиатской наружности.

При появлении Балышева он тихо встал, бормотнул «здравствуйте», и тихо сел, не проронив больше ни слова.

Дмитрий Васильевич, ответив, разумеется, на приветствие, встретился вопросительным взглядом с Верочкой, своей давней правой рукой и помощницей, и по её выразительно скорченной гримаске окончательно уверился в худшем — взяли!

Не дрогнув ни одним мускулом, — так ему казалось, — он разложил папку, достал бумаги, включил компьютер. Пока тот, тихо урча, загружался, вошёл непосредственный начальник — совпал с музыкальным приветствием Windows.

— Уже познакомились? — спросил он, бегло подавая руку Дмитрию Васильевичу. — Сахатов Максуд Юсупович…

Молодой человек с гладко прилизанными чёрными волосами уже стоял перед бывшим кларытерентьевным столом.

— Работал в газете! — рекомендовал новичка непосредственный начальник. — Компьютер знает. В общем, трудитесь!

И не желая долее находиться в неловко ощущаемой всеми обстановке, сбежал.

Сахатов опустился в кресло, — жалкий, никому не нужный инородец с гладко зализанными чёрными волосами…

Дмитрия Васильевича, тоже ведь бывшего иногородца, даже вчуже кольнула некоторая жалость, — паренёк-то уж никак не виноват, — но досада и злость на этот новый стиль, недопустимый в прежнем Министерстве, а теперь как будто нарочно взятый на вооружение в Корпорации, где не только принимали, но и увольняли без предварительного уведомления, распространиться жалости не дали… Да и не было её, никакой жалости, а было чувство, то самое, гадкое, мерзопакостное, при возникновении которого обычно говорят «в душу наплевали», если не покрепче…

Однако делать было нечего. Качать права Дмитрий Васильевич не пошёл, справедливо рассудив, что непосредственного начальника, верного, в общем-то, старинного товарища, тоже наверняка ткнули носом, поставив, так сказать, перед фактом, в противном случае он, конечно бы, Дмитрия Васильевича хотя бы предупредил…

Так оно и оказалось. Непосредственный начальник был вне себя и наедине с Дмитрием Васильевичем негодования своего не скрывал. Но… давно минули те времена, когда, ратуя за общее дело, можно было уличать, призывать, отстаивать. Профсоюзные собрания, собрания трудового коллектива теперь не проводились, всё социальное, кадровое, а уж тем паче «закадровое», решалось втихую ближним кругом замов Генерального директора, среди которых всё больше и больше появлялось тех, кто под костюмными пиджаками носили не рубашки с галстуками, а разноцветные майки. Даже не водолазки, а по сути, футболки, случалось и расписные дизайнерскими вензелями. Этих новых так и прозывали за глаза — «маечники»…

Дмитрию Васильевичу, откровенно говоря, из установившегося порядка, вообще, мало что нравилось, но он старался не вникать в эту тему, не погружаться, иначе захлёстывала тоска, опустошающее душу неверие, которое раньше времени свело в могилу елизаветинских стариков, всю свою жизнь проработавших на коммунистическое завтра. Господи! Да что там коммунизм с его светлым будущим для всего человечества? В него-то, как в тот же идеал пушкинской Женщины, ещё можно было как-то верить, мечтать, фантазировать… А верить в воцарившийся рынок, в его хватай-купи-продай нормативы — на это Дмитрия Васильевича уже, увы, не хватало. «Воспитание не то!» — смеялись они, бывало, всё с тем же непосредственным дружком-начальником.

Тот, правда, был пошустрее, да и к верхнему начальству, в отличие от Балышева, конечно же, поближе. Так, собственно, всегда было. В Министерство они пришли одновременно, Былышев даже месяцем раньше, но и при равных должностях и умственных способностях начальник всегда опережал Дмитрия Васильевича по части той или иной осведомлённости, что, разумеется, и принесло свои результаты. Вот и теперь, как не крути, а сведения, так или иначе, стекающиеся в руководимый им Пресс-центр, позволяли ему держать нос по ветру, а порой и урывать от неустанно растаскиваемого бывшеминистерского пирога лакомые кусочки. Именно благодаря его приобщённости Дмитрий Васильевич и получил свою «Ауди», тогда почти новую, всего-то с пятитысячным пробегом на спидометре…

Н-да…

Балышев так и не понял толком, в какой операции он проучаствовал, — в подробности его не посвящали, а он, тактично, не вникал, — но, судя по тем финансовым бумагам, которые он, доверившись гарантиям своего дружка-начальника, слепо подмахивал, его на какое-то время произвели в настоящие миллионеры. Не менее курьёзным в этой афере было и то, что, как выяснилось впоследствии, аферисты (свои, министерские!) якобы рисковали гораздо сильнее, ибо на каком-то этапе сделки Балышев, оказывается, запросто мог бы пожать им руки и объявить себя полноправным Акционером. Конечно же, у Дмитрия Васильевича и мысли похожей не возникало, но позже, содрогаясь внутренне от проявленной безрассудности, — это же надо было так довериться! — он, разумеется, полностью осознал, что расплатился за «Ауди» своей порядочностью, то есть буквально машину приобрёл за порядочность. Правда, кроме него, этого обмена-потери никто не заметил. Да и забродившие, было, угрызения совести почти напрочь заглушились страхом за возможные последствия, каковых, слава богу, так и не последовало. Когда же опасения мало-помалу развеялись, вместе с ними улетучились безвозвратно и какие бы то ни было угрызения. Напротив! «Ауди», в отличие от его прежней вазовской чётвёрки, была прелесть как хороша, и за её чутко послушливым рулём да на хорошей-то трассе Дмитрий Васильевич ощущал себя довольно удачливым человеком. Не бизнесменом, конечно, но уж Старшим-то менеджером наверняка, — это он так над собой добродушно подтрунивал.

Как уже и было сказано, его добропорядочная репутация от спроворенной сделки не пострадала, но и не выросла. «Одноразово использовали, — сетовал подчас Дмитрий Васильевич и безжалостно уточнял, — как презерватив».

И в самом деле, ничего более Дмитрию Васильевичу не обламывалось. А передел и делёжка шли в бывшем Министерстве как перманентная революция, неостановимо… но без Дмитрия Васильевича, без него… Не предвиделось также и служебного роста, некуда было расти. Зарплата, правда, в связи с инфляциями чуть-чуть поднималась, так сказать, для блезира, но отдел сократили до трёх человек, потом, с уходом на пенсию Клары Терентьевны, до двух… И вот всучили, не спросясь, какого-то иногородца…

Помимо проявленной бестактности, если не сказать, наглости, сильно огорчало ещё и то, что всученный внедренец лишал Дмитрия Васильевича существенной прибыли в семейном бюджете. Тонкость вопроса тут заключалась в том, что отделу Балышева, а попросту говоря, именно ему, Дмитрию Васильевичу, была поручена предпечатная подготовка юбилейного тома, целиком и полностью посвящённого славной пятидесятилетней деятельности родного Министерства, ныне Корпорации. Работы, — объяснять не надо, какой ответственной и кропотливой, — навалилось невпроворот. Материалы, присылаемые с региональных подразделений, да и московские, находились в ужасном состоянии. Редакторских же глаз и рук явно недоставало. И потому, заявив о необходимой поддержке, Дмитрий Васильевич, прежде всего, рассчитывал обрести в качестве таковой свою жену, Елизавету Викторовну, в добросовестности и профессионализме которой ни он, ни товарищ-начальник, нисколько не сомневались, ибо уж она-то, кандидат филологических наук, была по грамотности выше их обоих, хотя бы и вместе взятых.

И вот теперь этот доморощённый замысел рухнул, редактором-договорником стал Сахатов.

Почти тотчас же выяснилось, что необходимыми редакторскими навыками этот блатной договорник не обладает. Навскидку вычитывая якобы отредактированный им текст, Дмитрий Васильевич наткнулся с ходу на такие явные ляпы, что пришёл в оторопь и недоумение.

С правленым текстом, так сказать, с поличным в руках, он отправился к своему непосредственному начальнику. Тот, невозмутимо обозрев подчёркнутые красным фломастером места, посоветовал смириться и терпеть: «Сахатов, мол, это, считай, „нонешняя“ номенклатура, так что выкручивайся, как знаешь».

Смиряться и терпеть Дмитрию Васильевичу было, конечно, не привыкать, равно как и выкручиваться, но обидно было зело и даже очень. Создавшееся критическое положение разрешилось при содействии всё той же Елизаветы Викторовны, давно уже рассматривающей службу Дмитрия Васильевича как дело первостатейной семейной важности, лишаться которого им, теперь уже почти старикам, было бы смерти подобно. Она, само собой, вдосталь повозмущалась тем, что какой-то там иногородец, даже инородец, Сохатый, как она его мигом окрестила, будет получать предназначенные ей деньги, но редакторскую лямку потянула в полную силу и не без удовольствия, — видимо, соскучилась, бедняжка, по работе. А тут вскорости и начальник Балышева, — какой всё-таки молодчага! — сумел выбить из ещё большего начальника, чьим протеже являлся Сахатов, дополнительные средства на подготовку юбилейного тома. Таким образом и Елизавета Викторовна оказалась оплаченной, хотя и тут не обошлось без уловок, — договор заключили на её безработную подругу, иначе Елизавета Викторовна должна была бы лишаться так называемой «лужковской надбавки» к пенсии. Но это уже были привычные мелочи, химичили в рыночных временах не меньше, чем в пресловутые советские, — тогда хотя бы серую зарплату в белых конвертиках не выдавали, а уж о том, чтобы задерживать на неделю и речи не могло возникнуть. Теперь же задержки случались… правда, уже и не так регулярно, как в перестроечные и последефолтовские годы, но… Однако, как бы там ни было, а Дмитрий Васильевич перестал втуне и явно негодовать на бесполезный довесок в лице всученного Сахатова, который если чем и поражал его и Верочку, так это своей беспримерной усидчивостью и дисциплиной, — он даже с обеденного перерыва никогда не опаздывал, а уж на работу заявлялся либо раньше всех, либо минута в минуту, хоть часы на Спасской башне сверяй!

Особой общительностью большеголовый и бровастый Сахатов не отличался, и — слава Богу. Сидел, иногда лишь негромко покашливая, в своём углу, водил «мышкой» по утло задранному с краёв пластмассовому коврику и пялился с отвислой нижней губой в свой жидкокристаллический монитор, тогда как у Балышева с Верочкой стояли ещё старые элтепэшники.

Дмитрий Васильевич беспощадно грузил договорника работой, чтоб не расслаблялся, но теперь уж за сахатовские ляпы нисколько не тревожился, — лучшего контрольного редактора, чем его свет Елизавета Викторовна, и желать было трудно — кандидат!

Но всё это, разумеется, нормализовалось далеко не сразу.

Впрочем, и с починкой «Ауди» тем далёким уже днём тоже ничего не заладилось, — полетел какой электронный блок, пришлось заказывать заграницей, ждать две недели, тащиться на буксире (всё того же непосредственного начальника, — дай Бог ему здоровья!) в автосервис.

И всё это время Дмитрий Васильевич без каких-либо приключений ездил в метро и, кстати заметить, добирался на работу и домой гораздо быстрее, чем прежде. Практичная Елизавета Викторовна из этого не преминула сделать вывод, что машину следовало бы поберечь, «другую, скорее всего, уж и не купим», и даже порекомендовала мужу пользоваться её пенсионной карточкой, с целью бесплатного проезда, что Дмитрием Васильевичем было с негодованием отвергнуто.

Мечтал ли он о встрече с той девушкой в метро? Смешно сказать…

У него с ней затеялось нечто вроде игры… под названием «Варианты знакомства». Например, он видел её на остановке троллейбуса и тормозил, и распахивал дверцу своей всё ещё шикарной «Ауди», приглашая…

Она настороженно улыбалась, качала головой и в шикарную его «Ауди» не шла…

Или он останавливал её на улице, придерживал осторожно и бережно за локоток…

Она с негодованием вырывалась, уходила… Негодование ей очень шло…

Был ещё вариант, в котором он вручал письмо…

Этот представлялся самым предпочтительным, поскольку конверт она заинтригованно брала…

Потом он одиноко сидел в чинном и тихом ресторане и терпеливо ждал…

Прелестным в этой истории было то, что письмо им не сочинялось, то есть никаких объяснений ни в его голове, ни в его сердце не существовало, равно как и на бумаге…

А она всё равно приходила… как будто понимала его без слов.

Время между тем стремительно летело, дело продвигалось, и настал час, когда все собранные и отредактированные материалы были досрочно сданы верстальщику, который под наблюдением Дмитрия Васильевича готовил из них так называемый оригинал-макет для сдачи его в типографию. Ответственейший этот процесс всякого рода сверок, исправлений, добавлений и ещё раз сверок и сверок требовал повышенного внимания, которого требовать от Сахатова Дмитрию Васильевичу даже не приходило в голову. Он полностью предоставил его самому себе, уже одним тем, вроде бы, давая понять, что делать тому в их с Верочкой отделе больше нечего.

Сахатов, оставшись без работы, никак на предоставленную вольницу не реагировал, всё также восседал в своём углу, с рукой на «мышке», и чем он там занимался, никто не ведал.

«Порнушку смотрит», — обронила как-то Верочка, и, правда, из колонок Сахатова иной раз прорывались сладострастные стоны, тотчас, конечно, им поспешно заглушаемые.

Дмитрию Васильевичу, в общем-то, было уже всё равно, — контракт с Сахатовым кончался на следующей неделе, так что… пусть развлекается, коль охота…

Он даже намекнул Сахатову, что такого упорного высиживания от него не требуется, но получил в ответ лишь некий кивок, означающий, что Сахатов и без его подсказок положение своё сознаёт вполне.

Что ж, Дмитрий Васильевич оставил его в покое.

А дня через три вдруг обнаружил Верочку в слезах. Ей будто бы кто-то вякнул доверительно, — по Корпорации постоянно бродили страшные слухи о сокращениях, — что из отдела уволят не временного Сахатова, на тот момент в комнате отсутствующего, а её, постоянную и верную служащую, — Верочки было тридцать пять, и она уже девятый год пахала без разгиба (её выражение) на Корпорацию.

— Да чушь несусветная! — вскричал Дмитрий Васильевич! — И в голову не бери!

— А чего же он сидит-то? — всхлипывала Верочка. — Такие всегда своё высиживают! Вон, скоро всю обшивку насквозь протрёт!

Она показала на кресло Сахатова, действительно, с неэстетно продавленным кожзаменителем на сидении.

— У него же контракт ещё не кончился, — увещевал Балышев. — Уйдёт! Как миленький! А кресло… оно же ему от Клары Терентьевны досталось!

— Да! У Клары Терентьевны оно как новенькое было…

Тут дверь открылась, и вошёл Сахатов. Как и всегда, озабоченно и целеустремлённо, прошёл на своё место, сел, нашарил «мышку» и тотчас же вперился, шевеля бровями и кистью, в монитор. Нижняя губа его привычно отпала.

Балышев с Верочкой переглянулись, но ни о чём, разумеется, не спросили. А как спросишь-то? В лоб? Неинтеллигентно.

Дмитрий Васильевич, правда, на всякий случай справился у своего непосредственного начальника: мол, расставаться скоро с Сахатовым-то?

— А ты жалеешь? — рассмеялся начальник.

— Не то слово, — поддакнул Балышев. — Не знаю, как и переживу!

Но всё это, конечно, были шутки, сплетни, вздоры.

Однако и на скороувольняющегося Сахатов нисколько не походил.

И точно. За день до истечения контракта Дмитрия Васильевича позвали в высокий кабинет. Принимали его там сразу три начальника — Генеральный, его какой-то молодой Зам, из «маечников», и непосредственный. Генеральный отчего-то хотел понять, как оценивает работу Сахатова Дмитрий Васильевич. Непосредственный начальник скромно помалкивал, словно жалоб на Сахатова от Дмитрия Васильевича никогда не поступало. Зам, уставясь волоокими восточными глазами в стол, выжидательно и настороженно молчал, как, собственно говоря, и полагается протеже родственника или кем там ему Сахатов приходился. Вместе с тем он молчал и как-то полупрезрительно, словно не понимал, к чему это совещание, когда дело плёвое и практически уже решённое. А Дмитрий Васильевич не знал, что сказать. Правду? Но за исключением себя, — он это подкожно чувствовал, — правда о Сахатове была никому не нужна, включая и Генерального, который затеял это совещание лишь ради проформы, ради соблюдения некого политеса, давно уже вышедшего, как их пиджаки и галстуки, из корпоративной моды.

— Ну так что скажешь? — допытывался Генеральный.

Он тоже был из своих, из тех старых министерских «пиджаков с галстуками», которым решать при «маечниках», видимо, приходилось всё меньше и меньше. Как, впрочем, и жить…

Дмитрий Васильевич ответствовал:

— Да ничего. Опыта, конечно, маловато, но опыт — дело наживное.

Плечи Зама ощутимо опали, оторванный от стола взгляд отразил Дмитрию Васильевичу благодарность, правда, мгновенную, непроизвольную, потому как большего он, наверно, и не заслуживал. Непосредственный начальник слегка заёрзал, но тоже — будто с облегчением. А Главный вздохнул и резюмировал:

— Значит, оставляем! — и Балышеву. — С расширением тебя!

Когда волнение в Дмитрии Васильевиче мало-помалу улеглось, — сколько ж можно казнить себя за проявленное малодушие? — он утешительно отмахнулся: «Да пусть сидит! Завалю бумажками… Работы хватит!». Но перед женой вновь смалодушничал, сказал, что «Сохатого» навязали сверху. А что поделаешь? Номенклатура!

Сахатов, став полноправным штатным сотрудником, особой радости не проявил. Выставил, правда, торт, безкалорийный и довольно вкусный. Три дня пили с ним чай, а потом он кончился.

Но вот что странно. Когда Сахатов был временным, он Дмитрия Васильевича раздражал гораздо менее. Теперь же было даже неприятно смотреть в сахатовский угол у единственного окна, как будто сидело там не человеческое существо, а некое толстозадое, сопящее животное… бровастое, гладко зализанное, сальное… Чёрт знает, отчего так Дмитрию Васильевичу мнилось, но мерзкое чувство это день ото дня только усиливалось. Дмитрий Васильевич не знал, что делать и как с ним бороться. Не понимал, откуда вдруг в нём, в русском интеллигенте, истинном, если уж на то пошло, либерале-демократе, бралась эта неприязнь к человеку, в целом, ничего плохого ему не сделавшего.

Сахатов, кстати заметить, в худшую сторону не переменился. Скорее, наоборот. Был всё так же почтительно вежлив, образцово дисциплинирован, наконец, прилежен! Ошибки допускал всё реже, и, в общем-то, Дмитрий Васильевич где-то уже признавался себе в том, что в отношении Сахатова особо не покривил, — набирался опыта парень, на лету всё схватывал! Ну, может, и не на лету… А чувство неприязни тем не менее не проходило. Даже успокоившаяся Верочка, часть работы которой перешло к Сахатову, вела себя с ним вполне дружелюбно, пыталась даже убедить его отказаться от зализанной причёски — «ведь когда естественно — то лучше!».

Но Сахатов причёски не менял. В довершении к ней завёл трёхдневную щетину, желая, наверно, походить на крутого мачо… небритого борова самаркандского розлива… Дмитрия Васильевича так и подмывало по-армейски — ша-а-гом марш! — направить его в парикмахерскую — вот до чего докатился!

Очень недовольный собой Дмитрий Васильевич обращался с Сахатовым безукоризненно вежливо и, разумеется, только на «вы». «Будьте добры», «пожалуйста», «не потрудитесь ли исправить ошибочку» — все эти и подобные им выражения в устах Дмитрия Васильевича были неизменны, но, как и всё чрезмерное, они лишь усугубляли его неприязнь к Сахатову. Иногда он ловил себя на мысли: «неужели я буду терпеть его всю жизнь?», — и накатывало прямо-таки какое-то истерическое отчаянье.

«Ох, как вы его не любите! — смеялась Верочка, когда, разумеется, Сахатова в комнате не было, и тут же дразнилась. — А зачем взяли, а?», — Дмитрий Васильевич сознался ей в проявленном малодушии.

Зачем?

Люди, как говорится, и почище его отступали пред этим двухсложным вопросом.

Впрочем, умненькая Верочка всё отлично понимала и, подразнив, тут же успокаивала:

— Да правильно вы всё сделали, не мучайтесь! Зато отношений не испортили.

Это было тоже верным. Зам «маечник» при нечастых встречах с Балышевым отмечал его особым взглядом, типа свой человек, с понятием, хотя и при галстуке.

Дмитрий Васильевич сознавал, что мучается не столько от самой неприязни, — чёрт бы с ней! — сколько оттого, что никак эту чёртову неприязнь преодолеть не может.

Не зная, что придумать, он решился узнать о Сахатове побольше, разговорить его, может, и проникнуться, обнаружив что-то, возможно, их объединяющее… ведь иногородники всё-таки, ёлы палы…

Но Сахатов на сближение не шёл, о себе не откровенничал… Да, видно, и рассказывать особенно было нечего!

Дмитрий Васильевич напротив же пускался в воспоминания детства, юности, полагая, что эти возрастные поры молодому Сахатову будут ближе, увлекался всплывающими подробностями, иногда даже довольно пикантными, остроумными, сакральными, увлекал ими Верочку… Но не Сахатова… который в лучшем случае лишь неопределённо хмыкал из своего угла.

Дмитрий Васильевич после этих излияний чувствовал себя круглым идиотом, — его похвальбушеские россказни сослуживцу были напрочь неинтересны, как, наверное, и он сам.

Приходилось сие признавать… Впрочем, Дмитрию Васильевичу это сие было не внове. Родной сын, тридцатилетний почти Павел, ещё не обжененый, но уже живущий с дочкой каких-то харьковских нуворишей в её квартире, этим от Сахатова почти не отличался. О своей жизни практически ничего не рассказывал, отцом-матерью не интересовался вообще, и только время от времени, когда его, очевидно, уж совсем допекало, разражался язвительными тирадами, из которых чаще всего следовало, что всё-то его заботливые папочка и мамочка воспринимают и понимают не так. А как, как прикажете понимать и воспринимать, когда не без труда устроенный в Корпорацию, он через две недели самочинно из неё увольняется? Ему, видите ли, надоело бумажки подшивать. За двадцать-то тысяч рэ в месяц! А вот Сахатовым, извините, не надоедает! И годика через два, когда Дмитрия Васильевича могут запросто, по закону, турнуть на заслуженную пенсию, не исключена вероятность, что он займёт его место, в то время как родное чадо, скорее всего, так и будет искать клёевую и высокооплачиваемую работёнку, не понимая, что её заслужить надо, заслужить! Как, например, заслужил её он, Дмитрий Васильевич, в Министерство пристроенный тестем, — царствие ему за это небесное!

Думая о сыне и о современной, блин её возьми, молодёжи, Дмитрий Васильевич рассеянно попрощался с отпросившейся пораньше Верочкой и, взглянув на часы, решил всё-таки просмотреть фотографии, запоздало присланные по имейлу из регионального филиала, тоже входящего материалами в юбилейный сборник, — вдруг что сгодится. Но сначала, разумеется, надлежало подвергнуть их антивирусной проверке, чтобы, не дай Бог, не подхватить какой-либо региональной заразы, однажды уже в компьютер Дмитрия Васильевича проникшей.

Запустив Доктор Web, Дмитрий Васильевич взглянул мельком в угол Сахатова и увидел, что и тот смотрит прямо на него.

— Что-нибудь нужно? — осведомился Балышев.

— Я это, — Сахатов засмущался, — спросить хотел… пока Верочки нет…

— Ну? — Дмитрий Васильевич поощрительно кивнул. — Спрашивайте!

— Вы, это, — Сахатов замялся, — к женщинам когда-нибудь ходили?

— К каким женщинам? — удивился Балышев.

— Да к этим, — Сахатов кивнул на монитор, — которые себя предлагают…

Что подняло Дмитрия Васильевича с места и заставило подойти к Сахатову, он не знал. Но что-то заставило, какое-то любопытство, хотя уж чем-чем, а порнухой-то из интернета его удивить никак было нельзя — полюбопытствовал в своё время, когда она была ещё в диковинку, и теперь был её решительным и ярым противником, — мерзость и растление!

Но в кивке Сахатова на экран словно бы прозвучала просьба «заценить», как он и Верочка иногда выражались, сделанный им выбор, и вот это-то Дмитрия Васильевича почему-то и заинтриговало.

«Кого же он выбрал?» — с этой мыслью Дмитрий Васильевич заинтересовано взглянул на монитор и обмер. На экране была она, девушка из метрополитена.

— Триста баксов за час, — слышался словно бы издалека голос Сахатова. — Дороговато вообще-то!

Девушка лежала на животе. Она была обнажёна абсолютно. Но, кроме изящно выгнутой спины, безупречно гладких бёдер и, что скрывать, волнующе очерченного рельефного зада, ничего более не показывала. Однако тронутая стрелкой сахатовской «мышки» она начала замедленно приподниматься, обнажая долгие начала грудей, низ живота… Вдруг… движение неуловимо ускорилось, и девушка одним махом обрела сидячее положение.

За перекрещенными руками и ногами, промелькнули в мгновение ока и розовые соски грудей и чёрная промежность… Или… так показалось?..

— Как заманивает-то, а?! — восхищённо басил Сахатов, рассматривая её со всех сторон. — Фотошопиком, конечно, поработали, но вроде бы и сама ещё ничё, не затасканная… А?

Девушка серьёзно и прямо смотрела на Дмитрия Васильевича, взгляд её проникал в самую его душу и высверливал там чёрную, горько зудящую дырку, доходил до дна и прорывал её насквозь, навылет. Так удручающе плохо Дмитрию Васильевичу ещё никогда в жизни не было. Никогда ещё ощущение собственной ничтожности не поражало его с такой сокрушительной безысходностью и отчаяньем.

Он молча вернулся на своё место.

— Я чего боюсь-то? — вопрошал Сахатов. — Во-первых, спид, конечно, а во-вторых, как бы на бабки не кинули. Собственные апартаменты! — хмыкал он, видимо, вникая в тему предложений поглубже. — Ууу!.. За ночь, вообще, тыщу баксов просит… Охренеть! Да за такие бабки десятерых отыметь можно… не хуже… Вы как думаете?

— На работе работать нужно, — отозвался, как сомнамбула, Балышев.

— Да я ж работаю! Она сама вылезла… О! Вот и раскрылася вся… Вся как эта… Поглядите!..

И Сахатов повернул экран к Дмитрию Васильевичу, — Верочки же в кабинете не было.

«Я его сейчас прибью, — думал Дмитрий Васильевич. — Подойду и этим же монитором по башке зализанной!»…

Но башка Сахатова, разумеется, осталась нетронутой.

Антивирус исследовал файлы, всё было чисто, но просматривать фотографии Дмитрий Васильевич не стал. Он вообще не мог ничего делать, просто сидел и тупо смотрел, как в аквариуме на экране плавают среди затонувших древних развалин, вьющихся трав и бурлящих пузырьков поднимающегося на поверхность воздуха цифровые, красочные рыбки.

Кончился рабочий день. И, как только шаги покинувшего рабочее место Сахатова отдалились к лифтовой площадке, Дмитрий Васильевич подхватил своё кресло и понёс его в ненавистный угол.

Продавленное толстым задом кресло Сахатова было отброшено ногой. В буквальном смысле. Оно валялось на полу как поверженный соперник, разлапистый треногой в бок и кверху, а старший менеджер Дмитрий Васильевич Балышев включал и грузил сахатовский компьютер, запускал браузер и открывал в журнале посещений последние страницы сайта…

Вот она!

Это без сомнения была она…

Неземное создание, девушка его мечты, любви, вдохновения…

Теперь Дмитрий Васильевич лицезрел её такой, какой, в общем-то, не мечтал и не хотел видеть. Ему не было стыдно за её наготу. Ему даже понравилось, как она вела себя на своём рабочем сайте… Расковано, профессионально! Однако он пытливо вглядывался в её лицо, — ни тени смущения, ни горечи, ни печали…

Тысяча долларов!

Дмитрий Васильевич, положим, уже сегодня мог бы втихаря добраться до неприкосновенного запаса, — когда-то ещё Елизавета Викторовна хватится проверить, — и уже на ближайший уик-энд отвезти Юлию, если это её настоящее имя, в какое-нибудь исторически культурное место, скажем, в Архангельское или куда-то ещё, — предлагаемые ею апартаменты ему решительно не подходили. И там, в непринуждённой, культурной обстановке…

«Девочка моя!»…

Когда-то он поинтересовался, у Елизаветы Викторовны, кто был до него, и получил ответ:

— Да один полный кретин! И я была полная кретинка… Не думай об этом!

Он и не думал.

В этой неизбежной сексуальной сфере по молодости всё кретины…

Но чтобы со всеми… За деньги…

И, главное, зачем, зачем?! Когда она может осчастливить любого!

«А он меня?» — словно вопрошала девушка с экрана.

Тысяча долларов!

Вот в этом-то и состояла сверхзадача. Внушить ей, что счастье в её руках, что она сама должна его найти, сама и выбрать… Сама!

Но не таким же примитивным способом…

Тебе же это не нравится… Девочка моя… Не может нравится!

Или — да? Наоборот?

Тогда повалить её, наглую, на гостиничную постель, сорвать одежды, подмять под себя… И насладиться…

О-о-о!..

Как же доказать, что ты самый лучший?

Что я — твой, а ты — моя! Идеал, судьба, счастье…

Дмитрий Васильевич понимал, что бредит… Что ничего, из того, что приходит ему в голову, по сути своей неисполнимо. Кроме, пожалуй, одного — стать её одноразовым клиентом… А после, может, и убить…

Но и это был бред.

Он не хотел её убивать, он не хотел её и как женщину!

«У неё ведь, наверное, есть родители, — думал он, — она же молодая… Возможно, помогает им… Они прозябают в глухой провинции, где нет работы, не хватает еды, нужны лекарства…»

Но чем же, чем он может помочь ей? У него свои старики… неустроенный сын… жена, запуганная телевизором… И у него нет тысячей… Нету и тысячи ночей, чтобы уговорить её, убедить, поставить на путь истинный… Он такой старый… И уж одного только этого непреложного обстоятельства нельзя изменить никакими силами, мольбами и воплями…

И самое лучшее — это забыть её. Навсегда!

Вот она!

И вот её нет!

Он свернул в трей окно браузера, — раскинулся под синим небом зелёный холм фоновой заставки Windows XP.

Значит, смирись и терпи?

Смирись, смирись, гордый человек! Позволь её ласкать Сахатову… всем другим, кто, говоря по-нынешнему, разжился на бабки…

Боже мой!..

Дмитрий Васильевич вновь восстановил окно, вновь обозрел появившуюся в нём нагую проститутку Юлию.

Единственное, что он мог сделать и сделает, это удалить её страницу из сахатовского компьютера… Больше он ничего не может, ничего…

Он уже потащился «мышкой» в «закладки», чтобы произвести задуманную операцию, как дверь вдруг неожиданно распахнулась и вошли Зам и Сахатов.

Они тоже не ожидали его увидеть и уж, в любом случае, застать на сахатовском месте…

Дмитрий Васильевич обмер.

— А это почему валяется? — шагнувший к нему Зам одной рукой поставил опрокинутое кресло на лапы.

Дмитрий Васильевич неуверенно поднялся…

— Я тут…

И потащил своё кресло к себе…

— Вы её смотрите, да?! — Сахатов с радостным изумлением показал Заму пальцем на обнажённую Юлию.

Тому сразу всё стало ясно, настороженность испарилась, он по-свойски хмыкнул:

— Интересуемся потихоньку, да?

Ответа не ждал. Пригнулся к экрану, оценивал, прикидывал — товар же!

— Ну, что ж… В натуре, конечно, похуже будет, — авторитетно заявил он, выпрямляясь, и повернулся к Балышеву. — Хотите подарок?

Дмитрий Васильевич не сразу понял, что вопрос обращён к нему.

— Мы вам обязаны, — продолжал Зам, решительно вынимая портмоне из внутреннего бокового кармана, а из портмоне три стодолларовые купюры. Протягивая деньги Дмитрию Васильевичу, он одновременно адресовался к Сахатову:

— А ты, Максик, потом сходишь. После начальника.

Сахатов согласно закивал своей большой, зализанной головой:

— Конечно, конечно! — Максик был абсолютно искренен, — вот что значит восточное воспитание. — Идите! А я за вами…

— Ну? — Зам радушно тянул деньги.

— Да вы что? — Дмитрий Васильевич, задохнувшись, ощутимо почувствовал, как пунцово загорелось, словно задымило, его собственное лицо. — Я убрать хотел!.. На рабочем месте!.. Порнуха!.. Позор!..

Изо рта Дмитрия Васильевича, — он это с ужасом чувствовал, — брызгали слюни.

— А-а, — коротко вник Зам. — Понял! — И словно стрелу строительного крана повёл руку с деньгами в сторону Сахатова. — Значит, Максик пойдёт!

Сахатов, растерянно глядя на Балышева, принял деньги, машинальными пальцами развеерил их на три листика, собрал воедино…

— Пошли! — Зам хлопнул его, вздрогнувшего, по плечу, и, недоверчиво крутя головой и ухмыляясь, зашагал вон.

— Сами выключите? — спросил Сахатов о своём компьютере, но ответа ждать не стал.

Дмитрий Васильевич медленно опустился в своё кресло.

В этом кабинете с высокими потолками и гладкими стенами прошли пять лет его жизни… В другом, ничем от этого неотличимом, ещё сколько-то и ещё… Тридцать лет… верой и правдой… в этой казённой, стеклобетонной башне… на одном месте…

Боже мой, боже мой!..

Дмитрий Васильевич не помнил, как добрался домой. Нет, никаких аварийных ситуаций не возникало. Покорно стоял в пробках, покорно ускорялся на свободных участках, сбрасывал газ, поворачивал, тормозил, переключался, как, в сущности, и подобает профессиональному водителю, доведшему свои навыки до полного автоматизма.

По радиоканалу «Орфей», как и всегда, звучала симфоническая музыка, но сердце сжималось и стонало само по себе. Страстно хотелось сделать что-нибудь хорошее, безусловно нужное. Но что? Что?

Юбилейный сборник получился юбилейным. Одни трудовые успехи, победы, достижения… невзирая на тяготы, лишения, препятствия…

За словами пряталась жизнь…

Жизнь! Жизнь!

Сахатов мог уже быть у Юлии, мог быть уже с нею… Он и она… Балышев не состояние был этого даже представить, а между тем это была реальность — доступная женщина, валютная дрянь… идеал с порносайта…

К двери подъезда одновременно с Балышевым подоспели соседская девочка Таня, и незнакомый мальчик, оба в тинейджерских майках, джинсах, кроссовках. Покосившись на Дмитрия Васильевича, уже приоткрывшего и придерживающего для юной соседки дверь, мальчик чмокнул неловко Таню в щёку и тотчас упорхнул, словно испугавшийся воробышек. Она радостно зарделась, но постаралась сделать вид, что приняла поцелуй как взрослая.

В тесном лифте Дмитрий Васильевич против обыкновения молчал, хотя прежде всегда о чём-то заговаривал, — из вежливости…

На лестничной площадке распрощались краткими полуулыбками и кивками… Таня пошла к себе, направо, Дмитрий Васильевич — налево… Он знал эту девочку совсем маленькой…

Боже мой!.. Боже мой!..

Дверь открыл сын. Оказалось, что он приехал за какими-то своими вещами, чтобы перевезти их на «дочкину квартиру», — так старшие Балышевы называли жильё сына. Девицу они имели счастье видеть и, в принципе, против ничего не имели, — мила, неглупа, студентка, — но вот то, что она не спешила знакомить их со своими родителями, тоже вслед за дочкой перебравшимися в Москву, Елизавету Викторовну неприятно задевало. «Живёте, как муж и жена», — выговаривала она сыну, — ты им представлен… А мы что же?

— А вы ничтоже! — каламбурил сын, выросший как-никак в семье филологов.

Теперь он с порога объявил, что очень не возражал бы, если бы батяня, — так он почему-то стал года три тому назад величать Дмитрия Васильевича, — избавил бы его от таскания с чемоданами в общественном транспорте…

А батяне вдруг страшно захотелось водки, причём полный стакан… который он, молча пройдя в кухню, наполнил (достав бутылку из холодильника) до краёв и опустошил прямо на глазах у остолбеневших жены и сына.

— Что это значит? — спросила обретшая дар речи Елизавета Викторовна, когда муж поставил опустошённый стакан на стол.

— Ничего.

— Но я же вижу! — И с ужасом догадалась. — Тебя уволили?!

— Ха-ха!

Дмитрий Васильевич прошёл в гостиную, уселся в кресло.

Родные ринулись следом и встали перед ним, как замерзшие по тревоге суслики. Ждали объяснений. Иначе, зачем водка? Стакан?!

А Дмитрий Васильевич молчал, усваивая горячо разворачивавшийся внутри себя алкоголь.

— Почему ты не раздеваешься? — спрашивала потерявшаяся вконец жена.

— Устал.

— Но к чему же, дорогой мой, такая демонстрация? — не отставала Елизавета Викторовна, неуверенно воспроизводя мужнин жест с опорожнением стакана.

— Потому что первомай скоро! — брякнул Дмитрий Васильевич и приказал. — Неси лучше деньги!

В нём что-то переключилось, и пришло ясное решение — поговорить! А там — будь что будет!

— Господи! — Елизавета Викторовна прочла эту решимость в глазах мужа и у неё мелко затряслись руки. — Ты попал в аварию! Бандиты, да?

— Иномарка? — с неподдельным, живым интересом подсунулся сбоку сын. —Какая, бать?

— Сивый мерин! — шутка тоже была из разряда первомайской, но и она прошла как по маслу.

Елизавета Петровна, метнувшаяся за деньгами, остановилась в двери, спросила дрогнувшим голосом…

— Все нести? Или… Сколько?

Дмитрий Васильевич сжалился.

— Тысячу…

— Ого! — сказал сын. — У вас, оказывается, тысячи водятся!

А Елизавете Викторовне чуточку полегчало, лицо разгладилось, посветлело — оставалось на чёрный день в заначке, оставалось!

Она удалилась.

Сын продолжал интересоваться: сильно ли побита своя машина, как да чего вышло? Ему было страшно интересно.

Дмитрий Васильевич не отвечал, смотрел на него и вспоминал контактный телефон… Там ещё перечислялись разные услуги… от секса «классика» до неведомого ему «золотого дождя»… Сыну, наверняка, известного… Они ведь теперь все сексуально подкованные, раскрепощённые… в отличие от них, «пиджаков с галстуками», которых подковать и раскрепостить не успели… Кстати, надо бы переодеться… Последние две цифры вызывали сомнение, то ли сорок шесть, то ли шестьдесят четыре… Впрочем, это не имело значения, он почему-то был уверен, что непременно отыщет её… Юлию… Или как там она по-настоящему прозывается…

Дмитрий Васильевич развязал и вытащил из-под воротника галстук…

— Как поживаешь-то? — спросил он вдруг сына, чем озадачил его до крайности.

На этот вопрос автоматически ответила появившаяся с деньгами в руках Елизавета Викторовна.

— Как? Альфонс! За счёт её родителей живёт!

Сын что-то забурчал, типа того, «что же делать, если свои родители счёта не имеют», но его никто не слушал. Верная жена подавала мужу аккуратной стопочкой сложенные сотенные купюры, предупреждала:

— Ты уж не нервничай там сильно… Главное, невредимый, живой, — она, склонившись, поправила мужу скособоченный воротник рубашки, выпрямилась, осудила. — А вот, что выпил, так это совершенно зря… От водки ты дурной делаешься!

— Я и без водки дурной, — Дмитрий Васильевич, взял деньги, поднялся, — надо было спешить.

Елизавета Викторовна, не переставая соболезновать и одновременно инструктировать, вознамерилась отрядить с отцом и сына, так сказать, на всякий случай, и сын был согласен — «погнали, батя!» — даже предлагала на худой конец взять себя, — «вот только голова, жаль, не мыта…», — но никакой помощи Дмитрию Васильевичу не требовалось.

Отмахиваясь от сыновних вопросов про «сильно ль разбиты тачки», — «потом, потом!» — он покинул родноё семейство.

На улице его охватили сомнения:

«Ну, куда, в самом деле, зачем?!»

Обуреваемый неуверенностью он сел в «Ауди». Почему-то на пассажирское место. «Потому что, выпивши, за руль не садятся, — замедленно догадался он. — Значит, точно, дурею!». Хмель, и правда, бросал его в дурноту, слегка подташнивало, но надо было действовать, и он доставал свою старенькую Нокию, набирал, с четвёрткой и шестёркой на конце, запомнившийся контактный номер.

Ответили сразу.

— Я хотел бы встретиться с Юлией, — сказал он как можно твёрже. — Это возможно?

От нахлынувшей робости у него перехватило дыхание. «Как мальчишка», — подумал он, а в трубке, между тем, нежно-чарующим голосом, осведомлялись, в какой день и на какое время господину хотелось бы…

— Хотелось бы сегодня, — отчего-то млея, сказал он и прибавил суровости. — И как можно скорее!

Но оказалось, что, к сожалению, ни сегодня, ни даже завтра и послезавтра встретиться с Юлией было невозможно — запись.

— Даже за тыщу долларов? — грубо поразился он.

Возникла вежливая пауза, после чего весьма доброжелательно поинтересовались:

— Господину хотелось бы именно с Юлией? У нас есть и другие… тоже очень достойные девушки… И подешевле…

Продолжать разговор не имело смысла, но Дмитрий Васильевич всё-таки спросил:

— Так вы не Юля?

— Я — менеджер. И, знаете что, — Дмитрий Васильевич ощутил, что к нему прониклись особым доверием, — я могу предложить вам Танечку… Она, можно сказать, дебютантка… Вы будете практически первым…

Дмитрий Васильевич отключился, не попрощавшись.

«Какая-то дебютантка, — рассеянно думал он. — Глупо как всё!»…

Оставалось идти домой, объясняться с женой, с сыном… пилить на работу… видеться там с Сахатовым, с Замом… да хоть с той же Верочкой…

Тоска, тоска!

Не утешала даже мысль о Сахатове, выразившаяся в несвойственной Дмитрию Васильевичу расистской редакции: «значит, и Максику, Максуду, блин, Юсуповичу, тоже не обломится!»…

К Дмитрию Васильевичу сворачивал заприметивший его через лобовое стекло сосед Володя, по дворовому прозвищу Деловар. Пришлось открывать дверцу, вылезать, здороваться.

— Как оно ничего? — спрашивал Володя, ласково задерживая в своих ладонях руку Балышева. — Служится?

— Выпить не хочешь? — вместо ответа предложил Балышев.

— Сегодня, ну, никак не могу! — мгновенно отреагировал сосед, с которым они вообще никогда в жизни не выпивали. — Давай завтра! — и, вновь наделив Дмитрия Васильевича прощальным рукопожатием, Володя-Деловар бодро зашагал к своему подъезду.

«Так тебе и надо!», — то ли о себе, то ли о Володе подумал Балышев. Поставил машину на сигнализацию и пошёл со двора.

Ближайшее кафе находилось на углу соседнего дома. Под зелёными грибками-тентами, с рекламными надписями «Пиво Балтика», пили, курили и ели. Дмитрий Васильевич вступил на деревянный помост, направился к свободному столику. Но его продвижение остановил телефон, оживший в кармане моцартовской серенадой, — Дмитрию Васильевичу всякий раз было немного жаль обрывать её. Оказалось, что вышедший с чемоданами сын, увидел на стояночном месте абсолютно целёхонькую «Ауди», и теперь Елизавета Викторовна, которой он, естественно, не преминул позвонить, — «мне почему-то нет!» — успел оскорбиться Балышев, — крайне недоумевала:

— Если наша машина цела, то где же ты сам, Димочка? С деньгами… И что мне прикажешь по этому поводу думать?

Дмитрий Васильевич вдруг ужасно разозлился:

«Что, чёрт возьми, за надзор? Разве он мальчишка?»

Но гнев так и остался не выплеснутым, — перед Дмитрием Васильевичем стояла молодая, коренастая и крепконогая официантка в зелёном переднике «Пиво Балтика» и, фирменно улыбаясь, приглашала картой меню к столику, им уже и облюбованному.

— Потом всё объясню. Потом! — резко бросил Дмитрий Васильевич жене в трубку и, отсоединившись, спросил:

— Имею я право отдохнуть?

— Бе-зу-словно! — нараспев выдохнула официантка.

Дмитрию Васильевичу так по душе пришёлся этот мгновенный ответ, что захотелось обнять её, крепко, по-товарищески. Но он, конечно же, сдержался. Глуша поднимавшееся раскаянье перед женой, действительно, наверное, сходившей с ума от неведенья, сел за столик и заказал кружку светлой «Балтики».

«Для начала!» — веско сказал он.

Официантка понимающе кивнула и на крепких своих трудовых ногах удалилась исполнять заказ к бару.

«Тоже ведь обслуживает, — подумал о ней Дмитрий Васильевич. — Интересно, согласилась бы она за тысячу?»

С этой мыслью он осмотрел кафе, точнее сидящих в нём женщин. Таковых было немного: одна, крашенная блондинка, возбуждёно кайфовала среди трёх мужчин, заглушая их голоса своими нарочито громкими междометиями и вульгарным смехом; другая, на вид явная феминистка, тянула своё пиво в гордом одиночестве и в надежде хоть на чьё-то внимание; две девицы справа, тоже с сигаретами и пивом, чем-то напомнили Дмитрию Васильевичу тех подружек, которые попользовались им на даче у архитекторов.

«Согласились бы все!» — решил однозначно Дмитрий Васильевич. — Как миленькие!

Официантка принесла пиво, поставила светло-жёлтую и поверху вспенённую кружку на пластмассовый фирменный кружочек-подставку и ушла, пожелав приятного вечера.

Дмитрий Васильевич не спеша отхлебнул пиво, откинулся на полотняную спинку складного кресла — давненько он не сидел вот так… «А ведь есть, наверно, смысл иногда позволить… расслабиться…»… Он сделал ещё один большой глоток и, подняв вверх ополовиненную кружку, показал её официанте, скоро кончится, мол…

Та понимающе закрыла и открыла глаза.

«А может, и не согласилась бы», — подумал про неё Дмитрий Васильевич, и ему захотелось, чтобы так оно и было.

«Ведь живёт же, работает!»

Он мягко, снизу, улыбнулся ей, ставившей перед ним новую полную кружку. Она, забирая опустошённую, ободряюще улыбнулась ему сверху.

«Не согласилась бы! — решил он окончательно. — И та могла бы… честно работать и жить. Ещё как могла бы! Конечно, не со мной, старым, в сущности, неудачником… но, например, с сыном… Павлу совсем необязательно знать о её сегодняшнем прошлом… Жили бы вместе с нами, — плыл он мечтами. — Я бы каждый день её видел… И это было бы счастьем… Счастьем!»

На улице начал накрапывать дождик, капли падали вразнобой, стучали по тенту, пятнали асфальт, пугали пешеходов, задиравших головы в нахохлившееся небо. Кто-то предусмотрительный уже доставал и распускал разноцветные зонтики…

Ужасно не хотелось врать жене, но ничего вразумительного в голову не приходило, а правда была невозможной, пошлой и даже не смешной… Дмитрий Васильевич и сам, пожалуй, расскажи ему кто про нечто подобное, вспомнил бы и о моче в голову, и о бесе в ребро, и о песенке Высоцкого про девушку белую, которая, — как там? — готова была отдаться по сходной цене обоготворившему её уркагану…

Краем тротуара шла на высоких каблуках Танечка… Дмитрий Васильевич признал её не сразу. На ней была белая шапочка-парик с множеством мелко завитых, чёрных косичек… С оголённых подростковых плеч невесомо свисало короткое, бежевое платье на тонких бретельках, по сути, комбинашка, сквозь которую зримо протаивали овалы нежной, ещё не вполне развитой груди… Куда она шла? Одна… Без мальчика, неловко чмокнувшего её в щёку…

Дмитрий Васильевич долго смотрел ей вслед… Лето кончалось, день неуклонно темнел, и до вывоза из типографии юбилейного тома об отпуске нечего было и думать. А хорошо бы уехать… Куда-нибудь далеко-далеко… К какому-нибудь тихому океану-морю…

Вновь заиграл мобильный. По высветившемуся на дисплее номеру Дмитрий Васильевич почти догадался, что звонят от Юлии… Коллега по должности, менеджер…

— Простите за беспокойство, — сказала она. — Хотелось бы уточнить… Господин ещё не определился насчёт Танечки?

— Определился, — встрепенулся вдруг Балышев. — Да!

Никакого чёткого плана у Дмитрия Васильевича не было, просто показалось с пьяна, что там, на месте, он уж действительно определится.

Через три дня его обнаружили в травматологической больнице на окраине Москвы. У него было сотрясение мозга, перебита переносица, отчего лицо превратилось в один сплошной красно-лиловый синяк. Говорить Дмитрий Васильевич не мог, да и перепуганная насмерть Елизавета Викторовна ни о чём его не расспрашивала — живой и, слава Богу!

Дмитрий Васильевич, наверное, и сам так думал. Впрочем, кто знает, о чём он думал? О том, что приключилось с ним в эти дни, он никому и никогда не рассказывал.

2008 г.