РОМАН С РОЗОВЫМИ ОЧКАМИ

Чтобы сохранить мужскую силу, китайцы советуют сжимать себе яйца по количеству лет, и Лев Рукопят взвешивал каждый год в кулаке, пока, устав, не сбился со счёта. За окном бурлила Москва, кипела под крышкой голубого, весеннего неба. Но Рукопят не замечал в нём ни птиц, ни ангелов. Когда-то он был успешным писателем, однако вкусы меняются, и его последний рассказ отвергли несколько журналов. Теперь он целыми днями горбился с газетой, угрюмо курил, пуская залысинами «зайчиков», скользивших по клубам табачного дыма. «В семейной жизни движение двустороннее, — мерила его взглядом жена, — не дай бог вылететь на встречную полосу. Она косилась на мужа, как на протез, с которым нельзя ни сродниться, ни расстаться. А Рукопят всё чаще рассматривал мир сквозь бутылочное стекло.

Кто пьёт вместе чай, может пить и водку, — раз выстрелил он, пряча за газетой поднятую рюмку.

Жена вздохнула:

Пить вместе могут все — попробуй вместе не пить.

С тех пор молчание лежало в квартире, как лужа в овраге.

Семейный монастырь с годами налагает обет целомудрия, и Рукопяту давно казалось, что у него нет тела.

«Грех один», — подводил он черту под своим существованием и жил вне времени: прошлое вызывало у него сожаление, настоящее — горечь, будущее не вызывало ничего.

Однажды его пригласили в Дом литераторов на вечер известного поэта. В тот день он тщательно побрился, выдернул из ушей седые волосы и надел «двусторонний» свитер, который, когда тот грязнился, выворачивал наизнанку. На улице кропил дождь, прохожие прятали свою боль под зонтами, а чужую пропускали через сердце, как верблюда сквозь игольное ушко. На миг Рукопяту показалось, что они сговорились дать ему пощёчину. Остановившись у витрины, он сделал вид, что рассматривает мужские костюмы, и поправил причёску. В толстом, затемнённом стекле он выглядел моложе, как и в том сне, когда мать, вычёсывая гребнем упрямые колтуны, тихо вздыхала: «Лёвушка, ну когда же ты, наконец, снимешь розовые очки?» От смущения он просыпался, испуганно таращился на черневшее в углу фото и вспоминал, что мать давно умерла, а наяву так никогда не говорила.

«Рукоблуд?»

Администратор поднял голову, ткнув пальцем в список приглашённых.

И Рукопят подумал, что фамилию коверкают, как судьбу.

Зал был полон, ему досталось тринадцатое кресло, в которое он провалился, как мяч в баскетбольное кольцо. Стихи уже читали — глухой, заунывный голос доносился, будто из-за прозрачных кулис.

Он хороший поэт? — не поворачивая головы, спросила соседка.

Возможно, в переводе на русский. — ответил он, не отрываясь от сцены.

Соседка облизнула губы, и Рукопят почувствовал, что слюна у неё горькая.

В перерыве Рукопят теснился у стола с двумя пластиковыми стаканчиками, его толкнули, и он облил вином девушку в вельветовых джинсах. «Извините, — улыбнулась она, вертя между пальцев гардеробный номерок, — это я вас толкнула.» Она быстро его поцеловала, по вкусу слюны он узнал соседку и от растерянности пригласил её в гости.

Вещей у Ангелины не было, сняв блузку и джинсы, она осталась посреди комнаты с родинкой на плече и мурашками под ночной сорочкой. Рукопят пробил отдельный вход, врезал замок, а дверь в общий коридор загородил тяжёлым комодом. Для всех он уехал в глубинку. «Провинциалы грубее, но человечнее», — отвечал он на удивлённые звонки, пока не отключил «мобильный». А на кухне оставил записку: «Время, в котором я живу, отстаёт от московского, и с каждым часом я старею на фоне сверстников. Надеюсь, в провинции стрелки внутренних часов будут показывать правильное время, ведь там оно течёт медленнее».

А вокруг всё было по-прежнему: работая отбойными молотками, под окнами стелили асфальт, из-за плеч друг у друга выглядывали высотки, русский язык разъедали американизмы, а хромой дворник, подволакивая ногу, вычерчивал на земле знак доллара. Перед Рукопятом проплывали годы бессмысленной учёбы, обманутые надежды, первая женщина, семейные сцены, бедность, похороны матери, будни, изрешечённые обедами и вдохновение под прицелом издательских договоров. События выстраивались в памяти хаотично, представляясь клетками кроссворда, заполнять который можно в любом порядке: женившись, он садился на школьную скамью, закончив десятый класс, шёл в первый. Но Рукопят надел розовые очки. «Каждая любовь — первая, а каждый развод — последний», — думал он, и ему казалось, что, встретив Ангелину, он получил вознаграждение за бестолково прожитую жизнь.

Я — Ангелина, лет мне, сколько пальцев у мужчин, но я давно замужем. Муж намного меня старше, он — известный поэт, и это всё, что я о нём знаю. А он знает обо мне только то, что я повсюду разбрасываю одежду и мужские духи предпочитаю женским. Кого винить? Со всеми одно и то же. Сначала вместе едят-пьют, смотрят телевизор, занимаются любовью, а потом есть начинают отдельно, телевизор смотреть порознь, а любовью заниматься на стороне. Теперь, когда муж говорит «да», я говорю «нет», а когда он говорит «нет», я молчу. Ночами мы лежим в постели каждый на своей половине, опасаясь, как водители на дороге, выскочить на встречную полосу, и упираемся взглядом в потолок. В его разводах, как в облаках, проступают человеческие лица, но каждый видит в них своё.

«Короток бабий век, — думаю я, глядя на мужа, — от «любого» до «любого» в нём полшага».

И не требую развода.

В постели я старше мужа. Мне не передалась его привычка зарабатывать деньги, зато ему привилась моя — ими сорить. Я его подавляла, он стал больше курить, и в результате стал пассивным гомосексуалистом, а я — пассивным курильщиком.

На вечере мужа в Доме литераторов я скучала, пока в буфете на меня не опрокинули красное вино. «Велизарий Тяпокур, — представился неловкий молодой человек с двумя стаканчиками в руках. — Для друзей просто

Вел.» Он протянул мне полный стаканчик: «Первый — на платье, второй — «на грудь»». Улыбнувшись, он обнажил белые зубы, за которыми я сразу увидела его голым. И пошла за ним, как была — в вельветовых джинсах, с родинкой на плече и мурашками под сорочкой.

Жена Рукопята читала сквозь слёзы записку мужа, но думала о сыне. Сын был взрослым, жил отдельно и, как многие его ровесники, проводил дни и ночи в интернете — знакомился с девушками, заводил семью, расходился, наживал врагов, зарабатывал деньги, которые тратил в интернет-магазинах. Он был близорук, при встрече щурился и носил очки, которые казались матери розовыми. Она видела, что сын сбежал в искусственный мир, реальность которого виртуальна и отличается от её собственной, как небо от земли. А теперь ушёл муж.

«Всякий муравей бежит по своей дорожке, — решила она, — бывает, дорожки пересекаются, но никогда не совпадают». Под автоматные очереди отбойных молотков сделала несколько шагов по комнате, заткнув уши, влезла на подоконник и наглухо захлопнула форточку. А потом, упираясь пятернёй в стекло, громко призналась: «Скулы свело — так им завидую!»

Раньше Вел Тяпокур не пропускал ни одной юбки, теперь не взглянул бы и на «мисс Россия». Ангелина ворвалась в его жизнь, вытеснив прежние увлечения. «Грудь у тебя больше задницы», — восхищался он, когда она вертелась перед зеркалом, и Тяпокур мог видеть её всю, как свой затылок в парикмахерской. Но чем сильнее он любил Ангелину, тем чаще изменял ей во сне — с женщиной много старше, которая была его женой, и от которой имел взрослого сына.

Лев Рукопят был польщён: забравшись с туфлями на диван, Ангелина перебирала его рукописи.

А ты хорошо пишешь?

Сама почитай.

Я верю.

Так он догадался, что она неграмотна.

«Знаешь, — отодвинул он в сторону исписанные листы, — когда-то я был хорошим читателем, но, научившись писать, разучился читать. Хорошо можно делать что-то одно, и тебе придётся выучить буквы, чтобы наши половинки сложились в целое.»

Подкралась осень, и в саду по ночам трещали, лопаясь на морозе, оставшиеся на ветвях яблоки. Лев Рукопят переживал вторую молодость. Волосы из ушей перебежали у него на голову, а чувства обострились настолько, что у каждого цвета он стал различать запах, а у каждого запаха — цвет. День приходил, как в юности, голодным, а насыщался лишь к вечеру.

Какой молоденький! — достала раз Ангелина его фото из старого семейного альбома.

Дай сюда! — закричал он и разорвал фото. — Я ревную.

Ангелина была очаровательна. «Понедельник — день тяжёлый», — ложилась она засветло в воскресенье. И просыпалась во вторник. А, бывало, учила: «Для счастья нужно, чтобы реальность дополнялась мечтой: жизнь без мечты скучна, а мечта без действительности — невыносима. Раньше ты мечтал обо мне, но жизни у тебя не было — сейчас, воплотившись, исчезла мечта. Что лучше?» Рукопят молчал. «Одна моя часть хочет одного, другая — другого, — думал он. — Слово одно, но в «я иду», «я курю» и «я сознаю» «я» — разные.»

Встав ночью по нужде, Вел Тяпокур не включил свет. Вытянув, как слепой, руки, которые утонули в густом, как жижа, мраке, он двинулся по квартире, которую знал, как свои пять пальцев. И тут раскрытая дверь, попав створкой между рук, ударила его торцом. Тяпокур упал, потеряв сознание. А когда очнулся, нащупал у себя шишку, седеющую бороду и залысины. Над ним хлопотала немолодая женщина, которая звала его Лев Рукопят.

«Ангелина, собирай чемоданы!» — кричал Лев, проходя мимо нового, возвысившегося над провинциальными лачугами, супермаркета. И я его понимала. Столичное время расползалось, как туча, и гнало нас всё дальше. «На мой век мест хватит», — кривился он, и я кивала, пропуская его боль через сердце, как нитку через игольное ушко. Раз, мучаясь бессонницей, мы читали в постели сонники, положив их на подушку, я — мужской, он — женский, и мне вдруг подумалось, что совместная жизнь нам ничего не сулит, что мы в чём-то промахнулись, где-то промешкали, и у нашего будущего вышел срок годности.

Жена Рукопята представляла себя молодой, вспоминала вечер мужа в Доме литераторов, на котором они познакомилась. Тогда разговор поначалу не клеился.

Тяжело говорить с незнакомым, — виновато улыбнулась она.

А со знакомым?

И как в воду глядел — молчание теперь лежало, как лужа в овраге. Жена Рукопята думала, что жизнь — улица с односторонним движением, что одиночество чернее тучи, и от этих мыслей наворачивались слёзы. Она пыталась сбежать, спрятаться в ночные грёзы, но утро беспощадно раскалывало их скорлупу тарахтевшими под окном отбойными молотками.

Столичное время настигало нас, как борзая зайца. Собираясь в дорогу, Лев нахлобучивал на лоб потрёпанную шляпу, а когда, прибыв на новое место, снимал, обнаруживал под ней чужое лицо — моложе, без бороды. Но постепенно лицо старело, появлялись морщины, и он становился самим собой.

«Это тот, кого ты увидел в витрине, — догадалась я. — Его имя — Вел Тяпокур — читается в твоём, как в зеркале, как и ты в своих снах, он моложе тебя, но в отличие от твоих, чёрных, носит розовые очки».

Встречая у подъезда «скорую», Ангелина Рукопят залезла в почтовый ящик. В толстом, запечатанном сургучом конверте возвращали рассказ мужа «Роман с розовыми очками». Всё ещё комкая надорванный конверт, Ангелина вела врача по лестнице и, забегая на ступеньку вперёд, шептала скороговоркой: «Месяц пьёт один, разговаривает с самим собой..»