VI

Старая ворчливая бабка Джуда, что жила в деревне Мэригрин, расхворалась и слегла, и в следующее воскресенье он отправился ее навестить. К этому решению он пришел, поборов сильное желание свернуть в сторону деревни Ламсдон, где могла бы произойти горькая встреча с кузиной, во время которой он все равно не мог бы говорить с ней откровенно и не мог бы признаться, что наблюдал ту мучительную для него сцену.

Бабка уже не вставала с постели, и почти все время, что Джуд пробыл у нее, ему пришлось потратить на устройство ее дел. Ее небольшая пекарня был продана соседу; вырученных денег, а также сбережений вполне хватало на все необходимое; за бабкой ухаживала одна вдова из той же деревни, которая вместе с ней и жила. Уже пора было уходить, когда наконец Джуду удалось спокойно поговорить с ней, и невольно он перевел разговор на кузину.

— Сью здесь родилась?

— Да, в этой самой комнате. Они тогда жили здесь. А ты почему спрашиваешь?

— Так просто, захотелось узнать.

— Ага, значит, ты с ней уже виделся? — строго спросила старуха. — А что я тебе говорила?

— Что мне незачем ее видеть.

— И ты разговаривал с ней?

— Да.

— Ну так больше не смей! Отец учил ее ненавидеть всю материнскую родню, а на простого рабочего парня, как ты, она и вовсе смотреть не станет — теперь она столичная штучка! Я всегда ее недолюбливала. Дерзкая девчонка, и характер упрямый. Частенько ей от меня доставалось за дерзости. Раз она вот что придумала: сняла башмаки, чулки и влезла в пруд, задрав юбчонку выше колен! Только я хотела пристыдить ее, а она и говорит: "Уходите, бабуся! Скромным людям на такое смотреть грех!"

— Она же была тогда совсем ребенок.

— Двенадцать лет уже стукнуло!

— Да, да, конечно. Но теперь она взрослая и такая серьезная, чуткая, мягкая и впечатлительная…

— Джуд! — вскричала, старуха, приподнявшись в постели. — Бога ради, не давай ей себя морочить!

— Нет, нет, конечно, нет!

— Своей женитьбой на этой женщине, Арабелле, ты уже столько зла себе сделал, хуже не придумаешь. Правда, она укатила на другой конец света и теперь вряд ли до тебя доберется. Но ты все равно связан по рукам и ногам, и если ты еще влюбишься в Сью, тебе же будет хуже. Если твоя кузина с тобой любезна, любезничай на здоровье, только знай этому цену. Будь с ней по-родственному, все другое — сущее безумие. Ты пропал, если свяжешься с этой городской куклой, да к тому же, наверно распутной.

— Не говорите о ней плохо, бабушка! Прошу вас, не надо!

Он почувствовал облегчение, когда вошла компаньонка, сиделка его бабки. Должно быть, она прислушивалась к их разговору, так как сразу завела речь о прошлом и принялась описывать Сью Брайдхед, какой та запечатлелась в ее памяти. Она рассказала, что Сью была странной девочкой уже в то время, когда училась в деревенской школе, которая стоит через лужайку, — это было еще до переезда отца ее в Лондон; как она, самая маленькая из детей, выходила на сцену, когда викарий устраивал чтения и декламации, "в туфельках и белом платьице с розовым кушаком" и декламировала "Excelsior", "Ночь слушала веселья звуки" и "Ворона" Эдгара По; как во время чтения она хмурила бровки и, по водя вокруг трагическим взглядом, бросала в пустоту словно обращаясь к кому-то живому:

— Она так читала про этого страшного ворона, что казалось, будто он стоит у тебя перед глазами, — раздраженно вставила больная. — И ты, Джуд, тоже был горазд в детстве на такие штуки — будто тебе привиделось что.

Соседка рассказала и о других достоинствах Сью:

— Она была не то чтобы сорванец, но иной раз вытворяла такое, что впору только мальчишкам. Я сама видела, как она и еще двадцать ребят гуськом летели вниз с ледяной горы прямо к пруду, а потом без передышки вверх на другой берег. Их фигурки на фоне неба были как нарисованные на стекле, а у нее только кудряшки развевались. И все — мальчишки, она одна девчонка. А потом они кричали ей "ура", а она сказала: "Не приставайте!" — и вдруг убежала домой. Они хотели выманить ее снова на улицу, но она не вышла.

Эти разговоры лишь еще сильнее растравили душевную рану Джуда, — ведь ему нельзя было домогаться любви Сью, — и он с тяжелым сердцем покинул дом бабки. Его так и подмывало заглянуть в школу — посмотреть комнату, где когда-то отличилась маленькая Сью, но он смирил в себе это желанней прошел мимо.

Был воскресный вечер, крестьяне, знавшие его по той поре, что он жил здесь, стояли кучкой, разодетые в свой праздничные костюмы. Джуд вздрогнул, когда один из них заговорил с ним:

— Так, стало быть, вы все-таки попали туда!

Лицо Джуда выразило недоумение.

— Ну, в этот центр науки, "Город Света", про который вы любили толковать нам мальчонкой. Он что же, такой, как вы думали?

— Даже лучше! — воскликнул Джуд.

— Как-то раз мне довелось побыть там с часок, только ничего особенного я там не углядел. Дома — старые развалюхи, не то церкви, не то богадельни, да и жизни никакой нету.

— Вы не правы, Джон, там больше жизни, чем может заметить глаз прохожего. Это единственный в своем роде центр мысли и религии, сокровищница культуры, источник духовных сил страны. Эта тишина и отсутствие суеты — на самом деле покой вечного движения или, если заимствовать сравнение у известного писателя, — кажущаяся неподвижность быстро вращающегося волчка.

— Что ж, может, все это так, а может, и нет. Только я говорю, ничего я такого не заметил за тот час или два, что я пробыл там. Ну, что я тогда — зашел, спросил кружку пива, булку за пенни да полпорции сыру, посидел немного, а там и домой идти пора. Вы-то, небось, уж поступили в какой-нибудь колледж?

— Где там! — ответил Джуд. — Колледж для меня сейчас почти так же недосягаем, как и прежде.

— Это как же так?

Джуд похлопал себя по карману.

— Так мы и думали! Эти места не про таких, как вы, а про тех, кто с толстым карманом.

— А вот в этом вы ошибаетесь! — с горечью возразил Джуд. — Они именно для таких, как я!

Однако этого замечания было достаточно, чтобы отвлечь внимание Джуда от мира грез, в котором он последнее время витал и где некая абстрактная личность, более или менее тождественная с ним самим, возносилась в высокую сферу искусства и науки, считая себя призванной занять место в раю ученых. Он решил пересмотреть свои планы в трезвом свете дня. Не так давно он почувствовал, что не управляется с греческим — в особенности с языком драматических произведений — так, как ему того бы хотелось. Порою он до того выматывался за день работы, что терял ясность мысли, необходимую для серьезных занятий. Ему не хватало наставника, близкого друга, который в единый миг объяснил бы ему то, на что иногда у него уходил месяц утомительного рысканья по толстым заумным книгам.

Настало время более трезво оценить создавшееся положение. В конце концов, что толку отдавать все свое свободное время сомнительному труду, именуемому "самостоятельными занятиями", не задумываясь над тем, сумеет ли он применить свои знания на практике.

"Мне следовало подумать об этом раньше, — размышлял он по дороге домой. — Не надо было браться за книги, не представив себе ясно, что ты ждешь от этих занятий, к чему стремишься… Что толку слоняться под стенами колледжей, словно надеясь, что кто-нибудь протянет тебе руку и введет тебя внутрь! Надо как следует все разузнать!"

Со следующей же недели он начал наводить справки. Удобный случай, как ему показалось, представился однажды под вечер: сидя в сквере, Джуд увидел проходившего по дорожке пожилого господина, главу одного из колледжей, как он узнал ранее. Господин подходил все ближе, и Джуд пытливо всматривался в его лицо. Оно казалось благосклонным, понимающим, хотя и несколько замкнутым. Пораздумав, Джуд решил, что для него невозможно так просто встать и подойти к нему, но эта встреча навела его на мысль, что он поступит разумно, если изложит свои затруднения в письме к лучшим и наиболее рассудительным из старых профессоров и попросит их совета.

Последующие две недели он старался посещать такие районы города, где можно было увидеть наиболее известных ректоров и глав колледжей; из них он в конце концов остановился на пятерых — их лица казалось ему, говорили о том, что это люди умные и проницательные. Этим пятерым он и адресовал письма, кратко описав свои затруднения и спрашивая их совета, как ему быть.

Едва письма были отправлены, как Джуд начал мысленно выискивать в них недостатки и уже жалел, что послал их. "Вышло одно из тех бесцеремонных, вульгарных, докучливых прошений, каких много пищух в наши дни, — думал он. — Неужели нельзя было придумать ничего лучшего, чем лезть за советом к совершенно незнакомым людям? Я покажусь им наглецом, бездельником, темной личностью, если даже потом выяснится, что это не так… Но может, такой я и есть?"

Тем не менее он цеплялся за надежду получить хоть какой-нибудь ответ, как за последнюю возможность вырваться на свободу. Он ждал день за днем, убеждая себя, что ждать бессмысленно, и все-таки ждал. В это время до него дошла взбудоражившая его весть о Филотсоне. Филотсон решил перейти из школы возле Кристминстера в другую, побольше, расположенную южнее, в Среднем Уэссексе. Что это означало? Как это затронет его кузину? А может, и даже весьма вероятно, учитель делает это из чисто практических соображений, ради большего жалованья, имея в виду, что ему придется содержать не одного себя, а двоих? На такой вопрос Джуд не смел себе ответить. А нежные отношения между Филотсоном и девушкой, в которую Джуд был страстно влюблен, делали для него решительно невозможным просить у Филотсона совета по своему делу.

Между тем университетские особы, которым писал Джуд, не удостоили его ответом, и он, как и прежде, был полностью предоставлен самому себе, окутанный мраком угасающих надежд. Косвенными расспросами он вскоре выведал, что, как он давно уже с беспокойством догадывался, для него выход один: проявить себя в каком-нибудь научном труде. Но для этого надо много заниматься с учителем и к тому же иметь блестящие природные способности. Маловероятно, чтобы человек, учившийся по своей собственной системе, — пусть даже он читал много и серьезно в течение десяти лет, — мог соперничать с теми, кто всю жизнь занимался под руководством опытных учителей и вел работу в определенном направлении.

Был и другой путь, единственно реальный для таких, как он, и он состоял в том, чтобы, если можно так выразиться, проехать в науку на деньгах; вся трудность тут была чисто материального свойства. Наведя справки, он прикинул размеры этого материального препятствия и, к своему отчаянию, убедился, что если даже судьба улыбнется ему и он сможет откладывать деньги, пройдет пятнадцать лет, прежде чем он получит возможность представить свидетельство главе колледжа и держать вступительные экзамены. Несбыточное дело!

Он понял, как искусно и коварно околдовала его близость города. Попасть туда, жить там, бродить среди церквей и колледжей, проникнуться в genius loci[7] — все это ему, мечтательному юноше, казалось чем-то чрезвычайно важным и прекрасным, когда город манил его сиянием на горизонте. "Дайте мне только попасть туда, — сказал он с самодовольством Крузо, мастерящего свою большую лодку, — остальное будет делом времени и энергии". Куда лучше во всех отношениях — было бы никогда не видеть и не слышать про это обманное место, а уехать в какой-нибудь оживленный торговый город с единственной целью зарабатывать деньги своей смекалкой и там уж строить более реальные планы. Во всяком случае, одно было ясно: вся его затея при трезвом рассмотрении лопнула, как мыльный пузырь. Он оглянулся на вереницу прошедших лет и мысленно согласился с Гейне:

К счастью, ему не пришлось омрачить этим разочарованием жизнь его милой Сью, и он не стал посвящать ее в свою неудачу. В дальнейшем он постарается не огорчать ее неприятными подробностями своего прозрения, четко обозначившего пределы его возможностей. Пусть ей будет известна лишь малая часть той жалкой борьбы, в которую он вступил безоружный, нищий и наивный.

Он навсегда запомнил тот день, когда пробудился от грез. Не зная, куда девать себя, он поднялся в восьмиугольную комнату в фонаре причудливого здания театра, выстроенного в центре этого странного и причудливого города. Со всех сторон были окна, из которых открывался вид на Кристминстер и его здания. Джуд скользил взглядом по панораме города задумчиво, мрачно, но неотступно. Все эти здания и кварталы с их привилегиями не для него. С далекой крыши большой библиотеки, в которую ему некогда было ходить, взгляд его переходил на шпили, фронтоны колледжей, улицы, часовни, сады и квадратные дворы, составлявшие ансамбль этой непревзойденной панорамы. Он видел, что будущее его не здесь, а с простыми тружениками из убогого предместья, где ютился он сам и которое посетители и панегиристы Кристминстера даже не признавали частью города, однако, не будь обитателей предместья, усердные книжники не смогли бы предаваться своим занятиям, а возвышенные мыслители — существовать.

Он перевел взгляд с города на окрестности, туда, где деревья скрывали от него ту, чье присутствие поддерживало вначале бодрость его духа и чья потеря была для него пыткой, сводящей с ума. Если бы не этот удар, он бы еще смирился с судьбой. Он с легкостью отказался бы от своих честолюбивых замыслов, будь Сью рядом с ним. Без нее реакция после длительного напряжения, на какое он сам себя обрек, несомненно, должна была вызвать роковые последствия. Должно быть, и Филотсон прошел через такое же духовное разочарование, какое постигло Джуда. Однако школьный учитель был уже вознагражден, найдя утешение в милой Сью, тогда как для Джуда утешения не было.

Спустившись на улицу, он побрел куда глаза глядят и, оказавшись возле трактира, вошел в него. Выпил один за другим несколько стаканов пива, а когда вышел, уже настала ночь. При мерцающем свете фонарей он поплелся домой ужинать и только уселся за стол, как квартирная хозяйка принесла письмо, только что полученное на его имя. Она положила письмо на стол, словно сознавая важность его для Джуда; взглянув на конверт, Джуд увидел рельефную печать одного из колледжей, главам который он писал.

— Наконец-то хоть одно! — воскликнул он.

Письмо было короткое и не совсем такое, какое он ожидал, хотя и было, написано рукой самого ректора. Оно гласило:

Этот чудовищно разумный совет взбесил Джуда. Все это он знал и раньше. И знал, что это верно, И все-таки это выглядело как грубая пощечина после десяти лет тяжелого труда и так глубоко поразило его в ту минуту, что он порывисто вскочил из-за стола и вместо того, чтобы засесть за чтение, как обычно, спустился вниз и выскочил на улицу. Зайдя в трактир, он один за другим опрокинул в себя три стакана спиртного, а потом двинулся наугад по улицам и так дошел до площади в центре города под названием Перекресток Четырех Дорог. Тут он, все еще не в себе, бессмысленно уставился на группы прохожих, потом очнулся и заговорил с полисменом, стоявшим на посту.

Полисмен зевнул, потянулся, приподнялся на носках и, поглядев с усмешкой на Джуда, спросил:

— Упились, молодой человек?

— Нет еще, только начал, — ответил Джуд, не смутившись.

Несмотря на выпитое, голова у него была ясная. Он уже почти не слушал, что говорил ему еще полисмен, так как задумался о людях, некогда останавливавшихся на этом Перекрестке, которые, подобно ему, пытались пробиться в жизни и о которых теперь никто уже не помнит. История этого места была куда богаче истории старейшего из колледжей города. Перекресток буквально кишел тенями людей, поколение за поколением сходившихся здесь для участия в трагедии, комедии или фарсе, какие разыгрывались в самой жизни. Люди собирались на Перекрестке, чтобы поговорить о Наполеоне, о независимости Америки, о казни короля Карла, о сожжении мучеников, о крестовых походах, о победе норманнов, а быть может, и о высадке Цезаря. Представители двух полов встречались здесь, чтобы любить, ненавидеть, соединять свои судьбы и расставаться; здесь они ждали, страдали, торжествовали друг над другом, проклинали друг друга в минуту ревности, благословляли в минуту прощения.

Он начал понимать, что жизнь города представляет собою куда более волнующую, пеструю и богатую книгу человеческих судеб, чем жизнь колледжей. Эти мужчины и женщины, которых он видел своим мысленным взором, и были подлинным Кристминстером, хотя они мало что знали о Христе и соборе[8]. Такова ирония жизни! А постоянно меняющееся население из профессоров и студентов, которые знали и о Христе и о соборе, кристминстерцами, собственно, и не было.

Он взглянул на часы и, продолжая размышлять в том же духе, дошел так до увеселительного заведения, где давался концерт-променад. Войдя, Джуд увидел зал, битком набитый молодыми приказчиками и продавщицами, солдатами, подмастерьями, одиннадцатилетними мальчишками с сигаретами во рту и женщинами легкого поведения из почтенного разряда тех, что занимаются своим искусством исключительно из любви к нему. Вот где была жизнь подлинного Кристминстера! Играл оркестр, публика разгуливала в толчее по залу, а на эстраде один за другим сменялись певцы, исполнявшие веселые песенки.

Однако над ним словно витал дух Сью, не позволяя ему любезничать и пить с бойкими девицами, которые заигрывали с ним, желая урвать от жизни немного радости. В десять он ушел; он направился домой окольным путем, чтобы пройти мимо ворот колледжа, глава которого ответил ему. Ворота были заперты, и неожиданно для себя самого Джуд достал из кармана кусок мела, который по роду занятий всегда носил с собой, и написал на стене:

"И у меня есть сердце, как у вас; не ниже я вас; и кто не знает того же?" (Иов, XII, 3).