"Участок" - читать интересную книгу автора (Слаповский Алексей Иванович)Глава 3 Сами гонщикиВообще-то в Анисовке случаев отравления спиртосодержащими смесями, если выражаться научно, было всегда гораздо меньше, чем в остальной России. Причина ясна: везде пили, кроме водки и портвейна, денатурат, технический спирт, одеколон, аптечные настойки, всякие очистители, тормозную жидкость и т.п. Но в Анисовке – винзавод. Всем его работникам долгое время почти официально выдавали по литру готовой продукции на смену. Да и с другими часто расплачивались натурой. В антиалкогольные времена этого не было, но анисовцы не горевали, гнали самогон из яблочного сока, который для этого очень хорош, особенно забродивший. Технология ведь простая: выдавленный прессами сок поступает в огромные тысячелитровые бочки. (Особым шиком у прессовщиков, кстати, считалось не отлучаться во время горячей работы в туалет по мелочи, а использовать эти самые бочки; то, что они потом оттуда же, в сущности, и пьют, их не смущало: «И это, и это – натуральный природный продукт!» – говорили они.) Бочек – пять. В первой свежий сок, в последней уже забродивший, с добавлением сахара. А за стеной, куда ведет труба-сток из последней бочки, начинается серьезное производство: сок бродит по-настоящему, а потом его перерабатывают в вино. Помещение это с металлической дверью, всегда на замке, а если кто входит или выходит, то под наблюдением руководителей производства и ревностного Геворкяна. И анисовцев эта строгая секретность никогда не удивляла, понимали: дело святое, живое вино! Но сок из бочек никогда не охранялся и не учитывался. Его хоть пять ведер возьми из каждой – никто не заметит. И брали. Приходили с ведрами, с большими стеклянными банками и бутылками, с флягами и бидонами. Дома доводили брагу до ума и гнали из нее отличный яблочный самогон. Были, конечно, всякие случаи. Лесенка к бочкам ведет крутая, помост вокруг них узкий, примерно раз в три года кто-нибудь в бочку сваливался, но, однако, никто ни разу всерьез не утонул. Читыркин Петр однажды оступился на лесенке, упал и сломал ногу, но это не удивительно, он и на ровном месте плохо на ногах стоит. Многое изменилось, наступил капитализм. Анисовцы его не особенно заметили – до тех пор, пока новый владелец завода, Шаров-старший, не проявил свою частнособственническую инициативу и не запретил брать сок. Нет, конечно, и раньше не было разрешения, и тот же Хали-Гали сидел на вышке, спрашивая, например, кряхтящего с двадцатипятилитровой флягой Савичева, не слишком ли много несет, как бы не надорваться, и рабочие-прессовщики поругивались, что вечно толчется посторонний народ, не только зачерпывая сок, но еще и отвлекая, останавливаясь, чтобы побалагурить. Время от времени приснопамятный и знаменитый директор Лукичёв, человек с огромным животом, умевший выпить за день два литра водки, не хмелея, потому что закусывал, выходил из своего кабинета и ругал особо зарвавшихся, а пару раз даже заставил вылить обратно взятое. Но и он понимал: тайное воровство хуже явного. Оно, как правило, ведет к серьезным правонарушениям, несчастным случаям и вредительству. Так оно и вышло: буквально через два дня после объявленной Шаровым войны упоминавшийся уже Читыркин, торопясь, упал опять с лестницы, но не на пол, а в бочку и чуть было не захлебнулся, еле успели вынуть и откачать. Суриков десятилитровую банку уронил и разбил, поранился. И вообще, брали сок и несли его теперь уже не легко и весело, с прибаутками, как раньше, а сердито и поспешно. В сторожиху, сменщицу Хали-Гали, старуху по прозвищу Акупация, в ответ на ее строгое (по наущению Шарова-старшего) замечание кинули кирпичом и чуть было не попали. И наконец однажды ночью кто-то неведомый проломил одну из бочек. Вылилось не только из нее, но и из всех остальных по принципу сообщающихся сосудов, что составило, легко сосчитать, пять тысяч литров. Геворкян мрачно сказал Шарову, что он, конечно, одобряет борьбу с расхитителями, но пять тысяч литров в результате равняются десятилетнему объему хищений. Есть ли смысл в такой неравной борьбе с сомнительным результатом? И Лев Ильич отступился, как и во многом другом, где его слишком поспешная капиталистическая энергия наталкивалась на здравый народный разум. Вдруг по селу пролетел слух: Мурзин самогоном насмерть отравился. По селу пролетел слух, что Мурзин самогоном насмерть отравился. Вадик тут же примчался со своим фельдшерским чемоданчиком. А там уже люди собрались, смотрят, сочувствуют. Саша Мурзин лежит бледный на зеленой траве возле дома, изо рта уже пена показалась. Вадик бросился перед ним на колени, пощупал пульс, приоткрыл веки, крикнул: – «Скорую» надо вызвать! – Позвонили уже, – ответил ему Шаров, приехавший на место происшествия с Суриковым. – На наше счастье, машина в Ивановке была, сейчас подъедет. А ты ничего сделать не можешь? – А я знаю, что с ним? Сердце вроде работает... Хали-Гали приметил в сторонке бутылку с длинным узким горлышком, поднял ее и показал всем. – Сердце... Вот оно, наше сердце! Опился Саша. А этикетка иностранная, между прочим. Тут сквозь народ вежливо, но решительно протолкался подоспевший Кравцов. Взял бутылку, рассмотрел. – Коньяк. Французский. – Это на какие он шиши коньяк пьет? Ну-ка? – возник Дуганов, взял бутылку, понюхал. – Францухкий, ага! Местного производства! Самогонка это, товарищи! – и обратился тут же к Шарову: – Вот оно, Андрей Ильич, ваше попустительство! Спивается народ! – Не мели, Дуганов! – ответил Шаров. И громко сказал окружающим: – Я вас сколько предупреждал? Мы с братом к вам цивилизацию внедряем, газ проводим, телефоны даже у некоторых, а вы что делаете? Главное, я же вам вино предлагаю брать почти даром, за копейки! Вся Европа за обедом вино пьет – и живая, здоровая! А они дохнут, но самогон лакают! Многие усмехнулись. Покупать то, что можно взять даром, слишком уж нелепо. Пить вино за обедом еще смешнее: тогда ты после обеда не работник. Его ведь мало не выпьешь, оно же слабое. А главный юмор: как можно сравнить вино и самогон? Общее мнение выразил Хали-Гали: – Сколько себя помню, у нас его гнали, гонют и будут гнать! А Суриков добавил: – От нашего вина за обедом, Андрей Ильич, обедать не захочешь. Стошнит. – Молчал бы, Василий! – урезонил Шаров. – Зря тебя участковый помиловал! Тоже ведь загнешься! – Помиловал меня не он! – ответил Суриков. – А загнусь я от работы! – В этом и дело! – сказал Шаров с оттенком должного уважения. – Работаешь действительно как конь, но и пьешь как лошадь! Это же просто вредно! – Вы лучше разберитесь, кто его отравил! – сменил тему Суриков. – У него самогона своего не было, я точно знаю, как свидетель. – Соучастник, а не свидетель! – поправил Шаров. – Он с тобой пил. Твой самогон! Ты и виноват, получается! Суриков легко отбил нападки: – Ничего подобного! Во-первых, с моего не отравишься. Во-вторых, мы с ним давно не виделись. Я от него еще вчера вечером ушел. В-третьих, это бутылка не моя. Это он где-то у постороннего человека взял! И может, он не отравился? Может, он, как Витька Кузин из Дубков, захлебнулся? Ну-ка, юный химик, отойди! Суриков решительно отстранил Вадика, смело приоткрыл рот Мурзина и залез туда пальцем. – Ты еще по локоть засунь! – порекомендовал Хали-Гали. – Ну, что там? – Не мешай! Сейчас выковыряем! Сейчас продышишься, Саша, я с тобой! Ага, что-то подцепил! Дышать ему мешало! Шаров скомандовал: – Ну? Тяни уже, если подцепил! Что там? – Рвотные массы это называется, – сформулировал Вадик. Суриков заглянул в рот и с огорчением сказал: – Нет. Это язык... – Отойди тогда! – рассердился Вадик. – Народный лекарь нашелся! В это время подъехала машина «скорой помощи». Подъехала машина «скорой помощи», из которой слышались почему-то женские стоны. Вышел врач, за ним выскочил встрепанный мужик с криком: – Это что ж такое? Жена рожает, а они крюки де– лают! Шофер меж тем тянул из машины носилки, а врач, приступив к осмотру Мурзина, сказал: – Не вопи, пожалуйста. Жена твоя и без нас родит, а человек без нас не помрет. То есть как раз помрет. Так. Берите-ка его – и в машину! – В какую машину? – заорал встрепанный мужик. – Куда? Там женщина рожает, а он мужчина! Но Мурзина уже положили на носилки и стали впихивать. Носилки не шли. Они ведь до этого стояли боком, а теперь не помешались. Тогда убрали носилки и кое-как уложили Мурзина без них, рядом с рожавшей женщиной. Она была в полубреду, повернула голову и, увидев рядом с собой синее незнакомое лицо мужчины, застонала еще громче. Застонал и временно очнувшийся Мурзин. – Ой! – кричала женщина. – А-а-а! – сипло выдавил Мурзин. – Ой! – опять вскрикнула женщина. – А-а-а! – тут же ответил Мурзин. – Да что ж ты, паразит, дразнишься? – закричала женщина. – Не дразнится он, Катя, он тоже больной! – успокоил ее встрепанный муж. – Ты уж потерпи! А Шаров ободрял население: – Ничего! Сейчас ему в больнице желудок промоют – и все будет в порядке! – Не уверен, – возразил врач. – В Глебовке на прошлой неделе не спасли человека. А Кравцов был озабочен долгом. – Надо обязательно узнать, что он пил. Может, у других то же самое есть? Шаров предложил: – Я сейчас в город еду – в больницу, между прочим, к брату. Давай со мной, там у врачей и узнаешь все. Кравцов согласился. Еще и потому, что у него в городе были тоже кое-какие дела. Однако чтобы не откладывать расследование, он дал Вадику поручение узнать, нет ли у кого такой же отравы. Суриков, садясь в машину, поддразнил фельдшера: – Добровольная помощь милиции? – А кто месяц назад чуть концы не отдал? Не ты? – тут же напомнил ему Вадик. – Концы! Ты в это не лезь! Твое дело таблетки давать от живота, от сердца. От болезни, короче. – А это – не болезнь? – Нет. Я по телевизору четко слышал, – поднял палец Суриков, – социальная язва! Шарову показалось досадно, что важный разговор обходится без него. Высунувшись из «уазика», он произнес короткую речь: – Пора уже что-то делать! Наказать одного-другого – третьему неповадно будет! А то никакой же на вас надежды нет! И аппараты все изыму! А кто не поймет – будем судить, честное слово! Со строгостью закона за бытовое отравление! Вот так! Речь выслушали внимательно, но без должного сочувствия, некоторые даже с тайной враждебностью. «Скорая помощь» и «уазик» уехали, а люди постояли еще, потолковали, обсуждая событие, осмотрели траву, на которой лежал Мурзин, и разбрелись по своим делам. Все разбрелись по своим делам, а Вадик не медля приступил к расследованию. Он отнес коньячную бутылку в медпункт и проанализировал остатки. Основой был самогон, легко распознавался этиловый спирт (С2Н5ОН) и сивушные масла. Но содержалось там значительное количество и С2Н3ОН, он же метиловый спирт, он же карбинол, он же метанол. Заглянув в одну из энциклопедий, Вадик узнал, что всего-навсего сорока граммов этого вещества достаточно, чтобы человек умер. Нашлись в жидкости, кроме этого, следы кадмия, сурьмы, кремния, натрия, марганца и железа, не считая соединений, которых Вадик из-за отсутствия нужных реагентов не сумел определить. Он рассмотрел также бутылку. Действительно, бутылка редкая. Но где-то он такую же видел. А то и такие же. Может, в магазине? Суть ведь в чем? Суть в том, что у кого-то имеется отравленный самогон. Этот кто-то налил его в коньячные бутылки. Почему Вадик был уверен, что их несколько? А хотя бы потому, что анисовцы по одной бутылке никакого алкоголя не берут. Две как минимум. Следовательно, надо найти следы еще одной или двух французских бутылок, имея при этом в виду, что налить отраву могли и во что-то другое. Вадик отправился в магазин к Клавдии-Анжеле. Клавдия-Анжела была женщина с ясными глазами и туманным прошлым. Все знали, что жила она раньше в Полынске, работала в универмаге, был у нее муж, родила она дочь, а потом взяла и села в тюрьму не за просто так и даже не за растрату или обвес, а за убийство. Причем за убийство собственного мужа. Отсидев какой-то срок, она была выпушена за примерное поведение и даже восстановлена в правах, включая право работать продавщицей. Но в Полынске почему-то не осталась, выбрала на жительство Анисовку, купила небольшой, крепкий дом, живет в нем с дочерью и абсолютно никого не пускает в личную жизнь. Даже странно: ведь в свои тридцать с чем-то лет она женщина очень еще красивая, стройная, свежая. Она и в магазине так себя ведет: слегка как бы все время улыбается, но шутить с собой не позволяет. Холод какой-то постоянный в ее глазах и в словах. Впрочем, и вторая продавщица, Шура Курина, тоже не очень склонна к шуткам. Магазин, к слову сказать, не маленький, потому что и село ведь большое. Шура, правда, на работе бывает не каждый день. Ее почему-то терзают воспоминания о молодости. Работает нормально день, два, три, торгует, а потом вдруг неизвестно отчего, независимо от состояния погоды, выручки и прочих обстоятельств, вдруг застынет, глядя в зарешеченное окошко, и скажет: «Эх, а на шута мне все, если молодость прошла?!» После этого восклицания она откупоривает бутылку, выпивает стакан, потом другой и пропадает дня на три-четыре, сидит дома, отводит душу. Это тем более странно, что все знают: ничего особенного в ее молодости не было. Рано вышла замуж, родила дочь, муж уехал в Сарайск искать работу, да там и затерялся, второй муж, хромой агроном, умер от прободной язвы, оставив Шуре еще одну дочь, потом Шура жила, не расписываясь, с одним из работавших в Анисовке по найму строителей-чеченцев, родила от него сына, строители уехали – и временный муж уехал, дочери и сын выросли – тоже разъехались, потом родители умерли, осталась Шура одна, вот и вся жизнь... И почему она так тоскует по молодости, вовсе не наполненной радостными и яркими событиями, – неизвестно... Короче говоря, атмосфера в магазине всегда будничная, нет здесь шутливых перепалок, искрометных подковырок и сочного народного юмора, который так любило изображать советское кино, показывая сельский магазин, клуб или полевой стан. Пытается иногда развеселить Клавдию-Анжелу Володька Стасов, который то и дело заходит со всякими намеками. Но он для нее малолетка, ему двадцать с чем-то всего. И веселит он странно. Придет, купит чего-нибудь мелкое и обязательно после этого скажет: – Ну, как она? – Кто? – Жизнь? – Идет. – Не скучно тебе, Анжел? – Нет. И Клавдия я. Клавдия Васильевна для тебя, если точно. – Да ладно, Васильевна! Я в смысле: если сильно скучно будет, ты скажи. – Скажу. И Володька уходит, очень довольный, а Клавдия-Анжела остается, очень по-прежнему скучная. Вот у нее Вадик и выспросил насчет бутылки. Вадик выспросил у Клавдии-Анжелы насчет бутылки и узнал, что в обозримом прошлом подобного коньяка у нее в магазине не продавалось. Да и не могло продаваться: бутылка, похоже, настоящая, из-под настоящего французского коньяка. В современное время, конечно, даже в сельском магазине есть любой ассортимент, в том числе коньяка десять видов. И на одном даже есть надпись «Made in Paris», только явно Paris этот находится в Сарайске, потому что коньяк поступает прямиком с сарайского ликероводочного завода. – Ты, значит, думаешь, что в таких бутылках самогон отравленный? И надо, значит, найти, у кого они есть? – спросила Клавдия-Анжела. – Именно. Вдруг кому-то еще самогон отравленный попадется! Конечно, если умные – выльют. – Или выпьют. – Но ведь отрава же! – А что не отрава? Клавдия-Анжела, торгуя продуктами, сказала это со знанием дела. И посоветовала Вадику: – Ты к Синицыной сходи. К ней на день рожденья старший сын приезжал месяц назад. Он человек обеспеченный, мог привезти такой коньяк. К тому же самогон она тоже гонит. Да и вообще старуха знающая. Синицына старуха знающая. В том числе она знала, что Вадик к ней обязательно зайдет. Знала и то, что он ищет импортные бутылки с самогоном. Поэтому все бутылки, похожие на иностранные, даже и с подсолнечным маслом, она убрала в подпол. Но Вадик тоже не дурак, он, придя к Зое Павловне, спросил о других: – Я вот все думаю, кто же мог французский коньяк у нас пить? – Я тебе скажу кто, – охотно ответила Синицына. – Шаровы, например, что старший, что младший. Особенно Шарова жена, Инна. У ней претензии! Она сигаретки дорогие курит, Клавдия говорила. Ананасы маринованные в банках покупает. А еще учительница! – Пить-то коньяк они могут, – согласился Вадик. – А вот делать и продавать самогон вряд ли. – Уж прямо вряд ли! Инна у меня по секрету рецепт спрашивала, как делать. Говорит: люблю все натуральное. – Неожиданный поворот! Спасибо за информацию. А я чего еще хотел: купить хотел самогончика. Не найдется? – Нету у меня, Вадик. Думаешь, я гоню? Давно не гоню! Даже и забыла, где эта гадость, змеевик-то этот. Вспомнила: в овраг его бросила! Еще весной. А ты бы в магазине взял выпивку-то, там чего только нет! – Да приятель из города приехать собирается, говорит: о вашем самогоне, анисовском, легенды ходят. Жаль. Я бы заплатил... Синицына, жизнью наученная, что от лишней копейки не отказываются, не устояла: – У меня есть, конечно, кое-что. Старые остатки. И она достала обычную бутылку – и даже без опознавательных знаков, то есть без этикетки. Но шут ее знает, размышлял Вадик, может, в ней тоже отрава... Синицына же не просто поставила перед Вадиком бутылку, а налила из нее в рюмочку: – У меня такое правило: если я кому даю, я пробовать предлагаю! Не понравится – не возьмешь! – Да я верю, – с опаской посмотрел Вадик на рюмку. – Пей, а то не дам! Вадик понюхал. Выдохнул. Выпил. Зажмурился. Строка из энциклопедии проплыла перед его мысленным взором: «сорок граммов»! Но ничего. Вроде жив. Проанализировав в медпункте самогон Синицыной, он убедится: напиток чистый. То есть сивушных масел, конечно, изрядно, кремний, натрий и железо тоже нашлись, но метанола, С2Н3ОН – нету. Так что по-прежнему непонятно, откуда взял Мурзин смертельную жидкость. Да и жив ли он там вообще? Мурзин был еще жив, но чувствовал себя нехорошо. Однако находился в сознании, что очень важно было для Кравцова, который сидел возле него. – Что же вы выпили такого, Александр Семенович? – спросил Кравцов. – Не помню... – Совсем не помните? – Телевизор помню! – вдруг сказал Мурзин. – Какой телевизор? – насторожился Кравцов. – Большой. Переставлял я его. – Так-так-так! Значит, переставляли, а вам за это дали бутылку? – Вроде того. – А у кого переставляли? Кто бутылку дал? – Не помню. И долго еще сидел Кравцов, не напрягая Мурзина, не заставляя его насильно вспомнить, ибо по опыту знал, что чем больше давишь, тем хуже становится память у человека; он дожидался естественного прояснения памяти. Конечно, надо по горячим следам Анисовку насквозь прочесать, но Кравцов надеялся, что Вадик не теряет даром времени. Вадик не терял даром времени и сидел уже у жены Шарова, Инны Олеговны, учительницы литературы (она и Вадика учила), женщины тонкой, рафинированной, которая в свое время уехала с Шаровым в Анисовку, и все ждали, когда она, склонная к эстетизму в поведении, одежде и манерах, не выдержит, сбежит. Но она не сбежала. А для сохранения эстетизма не заводила корову, овец, коз и даже кур, на огороде же вместо картошки и лука сажала, видите ли, цветы. Анисовцы слегка посмеивались, но быстро привыкли: современная деревня, в отличие от прежней, особенно деревня среднерусская, стала очень терпимой во всех смыслах, и нет такой придури, которой в ней места не найдется. Тем более что своей хватает. Уж одно к одному. Инна Олеговна очень Вадику обрадовалась: – Спасибо, что зашел, Вадик! А то учишь вас, а вы все уезжаете. И я ни о ком ничего не знаю. Хотя вы по-своему правы. Тебе здесь нравится? – Да ничего. Много дикости, это я всегда говорил. Но если есть несколько хороших людей, уже можно жить. – Или даже один? Вернее – одна? – проницательно спросила Инна Олеговна. Вадик слегка смутился. Он понимал, что она имеет в виду Нину. – Расскажи, Вадик, – с улыбкой попросила Инна Олеговна. – Мне можно, я же учительница. В другое время Вадик не стал бы рассказывать. Но тут он вдруг понял, что его личные чувства могут послужить делу. И заявил: – Расскажу, но – выпить бы для храбрости! И хорошо бы – самогона! – Почему самогона? И где я его возьму? Впрочем, постой! Инна Олеговна достала из шкафчика бутылку. Точно такую же, в какой была отрава Мурзина! – Знаешь, я и себе налью! – сказала она, предвкушая рассказ о любви и от этого осмелев. И налила в две стопки. – Конечно, ужасно, учительница пьет самогон, да еще с учеником. Но ведь за любовь пьем, да, Вадик? – И она подняла стопку. – Нет! – крикнул Вадик. – Постойте! – Что такое? – Извините... Это вы сами делали? – Ты думаешь, что я гоню самогон? Вадику стало неловко. Он пробормотал: – Синицына Зоя Павловна говорила... Что вы рецепт... – Зоя Павловна старая уже, она напутала. Я рецепт вишневой наливки спрашивала, она ее чудесно готовит. А это я даже не знаю откуда. Андрей Ильич вроде принес. У кого-то конфисковал на рабочем месте. Ну и стояло, пока ты не пришел. Здоровье твоей возлюбленной! – И опять Инна Олеговна подняла стопку. – Нет! – закричал Вадик. – В чем дело? – Понимаете, – придумывал Вадик на ходу, – я пошутил вообше-то! На самом деле я самогон не пью. И вам не советую. Там сивушные масла, там чего только нет! Страшная вещь! – Полагаю, не страшнее жизни, – глубокомысленно заметила Инна Олеговна, которая хоть и была по натуре оптимисткой, но генетической интеллигентской памятью помнила, что в приличном обществе принято считать жизнь страшной, трагичной и безысходной. Инна Олеговна в третий раз подняла стопку и, устав ждать Вадика, хотела было уже выпить. Вадик этого не мог допустить. Он вырвал рюмку из тонких пальцев Инны Олеговны, выплеснул содержимое на пол, схватил бутылку и быстро пошел к двери. – Извините! – сказал он. – Я вам потом объясню! Инна Олеговна осталась в полном недоумении. Инна Олеговна осталась в полном недоумении, а Вадик помчался исследовать напиток. Он наблюдал за результатами химической реакции и бормотал: – Что и требовалось доказать... Метанол... Черт, от одного запаха отравишься. Надо нейтрализовать! И он нейтрализовал, отхлебнув из другой пробирки чистого медицинского спирта. Пока он занимался этим, Анисовка тихо бурлила. Грамотный Дуганов объяснял всем, что причин для беспокойства нет, по нынешним законам изготовлять домашнее вино и даже водку для собственного употребления не возбраняется, нельзя только делать это на продажу. Лично он, конечно, против самогоноварения в любом виде, тем более когда вон люди травятся, но закон есть закон, против него идти никому не позволено, никакой Шаров и никакая милиция не посмеет изъять аппараты и личную продукцию! Ему не верили. Закон законом, а милиция милицией, это вещи разные. А уж власть, то есть Шаров, это и вовсе другое. Чего она захочет, то и сделает. Бывший, помнится, директор совхоза Рупцов, горячий цыган по крови, за прогул или опоздание мог провинившегося и кнутом отхлестать, и по морде съездить, а Читыркина однажды запер в крепком нужнике во дворе дирекции и держал там сутки без еды и питья – и что? Были последствия? Никаких, кроме положительных: Читыркин, в частности, после нужника полтора месяца не пил. Некоторые, конечно, пытались жаловаться, но, как правило, после проверки сами жалобщики оказывались виноваты. Поэтому анисовцы первым делом попрятали самогонные аппараты. Затем стали думать, куда девать самогон. Тоже спрятать? Боязно и заранее стыдно, если найдут. Вылить? Рука не поднимается. Выпить? А вдруг туда отрава каким-то образом попала? Но некоторые отнеслись проще, то есть вообще об этом не думали. Да и другие дела есть. Вон, например, в огород Марии Антоновны Липкиной козы забрались, она их гонит и ругается на соседку, Нюру Сущеву. – Нюрка, убери коз своих с огорода! – Огород твой, ты и убирай! – отвечает Нюра, занятая прополкой. – Ах ты нахалка, курвина ты дочка, прости на добром слове! – кричит Липкина. – И хватает тебе совести такие слова пожилой женщине говорить! Мать-то твою так и сяк, и вдоль, и поперек... Стоит Липкина в ситцевом линялом платье, босые ноги в калошах, руки в бока – баба бабой. А меж тем – тоже учительница. Химии, биологии, анатомии и всего остального, что придется. Вы скажете: сплошные у вас учительницы. Напоминаем: не у нас, а в Анисовке. Село, повторяем, большое, здесь десятилетка, а при ней еще и интернат, где зимой живут дети из дальних деревень. Бессменный на протяжении тридцати пяти лет директор ее, Игорь Ростиславович Тюрин, заслуженный учитель, человек особенный и отдельный, о нем при случае расскажем. И Липкина тоже заслуженная, хоть и без звания, но она, в отличие от Инны Олеговны, коренная, анисовская, у нее, как у всех, хозяйство: корова, овцы, куры, утки, поросенок, а коз она не любит, особенно когда чужие – и в огород лезут. Она продолжала ругаться и, несомненно, добилась бы своего, но вдруг замолчала, лицо ее расплылось в умильной улыбке. Лицо ее расплылось в умильной улыбке, потому что она увидела Вадика, любимого своего ученика, входившего в калитку ее двора. – Здравствуйте, Мария Антоновна! – поприветствовал ее Вадик. – У меня день учителя сегодня! У Инны Олеговны был, к вам вот теперь! – Родной ты мой! Проходи! Сейчас мы чаю с вареньем с тобой! И еще кой-чего! – Липкина повела Вадика на веранду, тиская его за плечи. Вадик, хоть и взрослый уже, смущался по-школьному. – Ну, юный химик, – теребила Липкина, – как живешь? Нинку еще не захворостал? – В каком смысле? – Во всяком. – Откуда вы знаете? – А кто не знает? Деревня! Я тебе советую – ты смелей! Ей только кажется, что ей другого надо, потому что никого не пробовала. А кого попробует, того и захочет, так мы, женщины, устроены. Я тоже сюда вернулась после учебы гордая, хоть тоже деревенская. Учительница, мою-то мать, прости меня, Господи! Когда Костя мой, царство ему небесное, паразиту, подкатился, я – что ты, что ты! – нос поверху! Какой-то скотник, понимаешь ли! А он долго не рассусоливал, гулять позвал в лесок, а там ручки мне заломил и спрашивает: «Любишь?» Я хочу сказать, что нет, а он мне рот закрыл губищами своими... – Липкина заулыбалась, вспоминая. – Губы у паразита были – как у негра! И кучерявый, кстати. Господи, чего только у нас не рождается! Ну вот... Ну, и понеслась коза по кочкам. А вырвалась когда, сгоряча ору: нет! Нет! А он спокойно так: чего нет-то, когда уже да? – Липкина от души рассмеялась и тут же закрыла рот ладонью: – Ой, господи, своему ученику такую гадость рассказываю! Не слушай – и забудь! – Вы веселая сегодня, Мария Антоновна, – заметил Вадик. – У вас какой-то юбилей сегодня? – День прожила, вот и юбилей! Да слыхала, что начальство дурью мается, хочет конфисковать самогонку. А у меня немножко есть. Прятать стыдно, вылить жалко. Вот и праздную. – А у вас-то откуда, вы же не гоните? – Ну и что? У нас не все гонят, а есть у всех. Это же валюта, Вадюнчик! Учитывая положение моего одиночества. Того же соседа Анатолия попросить чего сделать. Даром если – он отговорится, что некогда, деньги взять постесняется, а самогон – сам бог велел! Вроде как и не за деньги, и не даром, а так... по душе! Выпьем? Вадик замялся. – Только откажись, хрен морковкин, прости на добром слове! Кто тебя химиком сделал? – Понимаете, Мария Антоновна... – исподволь начал подбираться к теме Вадик. – Вам с самогонки ничего? Нормально? – А чего? Я хоть в возрасте, а здоровая еще! – Я к тому, что по селу отрава ходит. Мурзин, слыхали, чуть не помер? А может, уже и помер. – А не надо упиваться, царство ему небесное, если помер, и дай Бог здоровья, если живой. Я вас чему учила? Органические соединения зависят от состава! То есть от количества компонентов! Пил бы умеренно – ничего бы не было! – Там немного надо было. Метанол я обнаружил. – Это плохо. Откуда он взялся? – Не знаю. Может, кто-то где-то взял и в самогон добавил. Для вкуса. У нас для вкуса чего только не добавляют. – Это точно. Я лично смородиновый лист добавляю и березовые почки весной запариваю. В смысле, в тот, который готовый, – уточнила Липкина. – Чужой. Своего сроду не было. Ты попробуй! Вадик попробовал. – Ну? – весело спросила Липкина. – Нет метанола? – Вроде нет. – А формулу помнишь? – Це аш три о аш. – Молодец! А этиловый спирт, ну-ка? – Це два аш пять о аш! – Молодец! А пропиловый? – Це три аш семь о аш! – Умница! – Липкина аж прослезилась. – За твою светлую голову, утешение ты мое! За твою Нину! И опять Вадик не мог отказаться. – И помни! – подняв стакан, напутствовала Липкина. – Хочешь молока – берись за вымя! А если ищешь отраву – к Микишиным иди. У них свадьба скоро, у них этого добра хоть залейся! У Микишиных этого добра хоть залейся: Николай Микишин собирается женить сына Андрея. У Микишина вообще всего хватает: две коровы и телушка, лошадь, всякая птица. А также мини-трактор во дворе стоит, скважина для чистой воды пробурена, мотор в дом воду подает. Огород у Микишина чуть не сорок соток, сад большой, ульев дюжина... В общем, легче сказать, чего у него нет. Нет у него статуса. Это не мы выдумали, это выдумал районный газетчик, которого прислали написать про Микишина статью. Тогда очень прославляли фермеров, прославляли, забегая вперед, поскольку они в Полынском районе не спешили заводиться. Хотелось найти пример – и нашли в лице Микишина, который по достатку и самостоятельности очень подходил под желаемый типаж. Мешало только то, что настоящие фермеры должны жить хуторами, иметь свою пахотную и сенокосную землю и трудиться только на собственную семью. Микишин же жил в селе, пахотной и сенокосной земли у него официально не было. Да и зачем? Приходит пора, он садится на свой трактор, едет – и где увидит хороший травостой, там и косит. Бывало, его ругали, как и прочих анисовцев, за такую самодеятельность. Он не перечил, отдавал накошенное сено и перебирался на другой луг. И главное, продолжал регулярно работать в ремонтно-механических мастерских за символическую зарплату. Корреспондент из газеты то ли «Красный огонь», то ли «Синее пламя», в общем, что-то такое горючее, долго разговаривал с Микишиным, пытаясь добыть материал и как-то обобщить впечатления. – Стало быть, по сути вы все-таки фермер? – подсказывал он. – Да какой я фермер! – улыбался Микишин. – Фермеры, они совсем другие! – Ну, запишем просто: крепкий хозяин! – предложил корреспондент. – Писать ничего не надо. И какой я хозяин? Вот у деда моего отца, он рассказывал, было три быка, восемь коров, четыре лошади, вот был хозяин! – Ладно. Настоящий крестьянин! – радостно придумал корреспондент. – Да какой я крестьянин? – удивился Микишин. – Крестьянин, он совсем другой! Тем более настоящий. Он всегда знает, когда пахать, когда сеять, когда косить, когда чего. А я с железками все время возился. Наугад работаю. – Механизатор, может? – Какой я механизатор?.. – Ну, ремонтник... – Какой я ремонтник?.. Микишину почему-то очень не хотелось кем-то называться. Видел он в этом какой-то подвох и рад бы послать куда подальше корреспондента, но стеснялся. А тот, устав от бестолковщины микишинских ответов, спросил о том, что его больше всего интересовало: – А скажите, Николай Иванович, зачем при таких доходах с личного подворья вы за копейки работаете в мастерских? – Какие еще доходы? – удивился Микишин. – Наоборот, сплошные убытки! Если бы не зарплата в мастерских, у меня бы дети с голоду опухли! Он лукавил. Никто из его четверых детей с голоду опухать не собирался. Старший сын, которому уже тридцать, служит в армии майором, дочь помладше работает в Полынске в аптекоуправлении, Андрей вот жениться собрался, а младшая, Катя, с подругами вон в саду играет без всяких признаков голодной опухлости. Микишин просто не хотел говорить корреспонденту настоящую правду: работа на общество ему нужна для страховки. Мало ли как завтра повернется? Придут в один не очень прекрасный день хмурые люди и заберут и коров, и лошадь, и мини-трактор, и все прочее. За что? А хотя бы за то, что слишком много. По какому праву? А по какому праву отбирали у отцов, дедов и прадедов Микишина? Общественную же работу, давно замечено, не отбирают, она ж не стоит ни хрена. Следовательно, на всякий случай за нее надо держаться. Так корреспондент и уехал несолоно хлебавши, но он был профессионал, умевший отжать воду из сухого полотенца, статью все-таки изловчился написать, озаглавив: «Человек без статуса». И Микишина после этого некоторое время поддразнивали. Едва он, выпив немного, начинал скромно хвастаться – дескать, все у него есть, что человеку надо, ему тут же напоминали: статуса у тебя нет! И смеялись. Да он и сам смеялся над этой ерундой, ибо слова этого не понимал и не мог взять в голову, зачем этот самый статус человеку нужен, если у него и без статуса все в порядке? Микишин строил со своим сыном Андреем, спокойным, меланхоличным парнем, длинный стол для будущей свадьбы. И тут явился слегка захмелевший Вадик. Явился слегка захмелевший Вадик и спросил: – Готовитесь? А питьем запаслись? – Тебе надо, что ли? – спросил Андрей. – Нет! Я к тому, что не одним же самогоном поить будете? Микишин даже обиделся: – Два ящика белой куплено! И шампанского ящик! И вина сколько-то! – А коньяк? Коньяк будет? – Баловство! – махнул рукой Микишин. – И так всего полно. – А все-таки самогон тоже будет? – А чего это ты заспрашивался? – Микишин подозрительно посмотрел на Вадика. Но Андрей уже понял. – Это он подкатывает потому, что Мурзин чьего-то самогона нахлебался и помер, говорят. Так Шаров приказал найти, у кого взято было. – Именно! – не стал отрицать Вадик. – Отрава гуляет по селу! Вы представьте: позовете гостей, нальете – и они окочурятся! Вам это надо? Микишин от возмущения весь покраснел. – Отрава? Мой самогон – отрава? Ну, юный химик! Он побежал в дом, вернулся с двумя ящиками разнокалиберных бутылок, выставил их на стол. – Раз ты так – сейчас пробовать будем! Отрава! – Да я не говорю, что обязательно... – заикнулся Вадик. – Молчи! – прервал Микишин, умевший быть строгим, когда требуется. Плеснул на дно стакана из первой бутылки и поставил перед Вадиком: – Пей! – А ты, Николай Иванович? – Я? Ладно, и я! Отрава! Микишин выпил и тут же налил из другой бутылки. – Пробуем дальше! Что же это Кравцов все не едет? – с тоской подумал Вадик, обреченно беря стакан. А Кравцов, между прочим, уже приехал. Хотел сразу же приступить к делу, но тут Шаров, глянув на часы, сказал: – Давай-ка на склад, пока открыт. А то живешь, как последний. Мы тебе телевизор выделим, радио, пару стульев хороших, обживайся! – Надеюсь, это во временное пользование? – спросил Кравцов. – Нет, взятка! – обиделся Шаров. – Не беспокойся, уедешь – все тут останется. – Тогда ладно. Кравцов съездил с Суриковым на склад, получил обещанные вещи, отвез в дом Максимыча, расставил, сразу стало веселее. Он не удержался и, включив телевизор, пощелкал ручками. Допотопный, ламповый, он оказался цветным и при этом работал. Заглянул Хали-Гали, увидел телевизор и спросил с интересом: – А правительственный канал у тебя в нем есть? – Это что за канал такой? – не понял Кравцов. – Ну, как же! – убежденно сказал Хали-Гали. – У всех, кто начальство, правительственный канал есть. Секретные новости для служебного пользования! – Ничего не путаешь? – усмехнулся Кравцов. – Точно знаю! – Ну, раз такой знающий, скажи, кто на продажу самогон в Анисовке гонит? Увлекшись переключением каналов, Кравцов не сразу обратил внимание, что старик медлит с ответом. Оглянулся: Хали-Гали не было. Тот уже стоял на крыльце и трепал морду ласкового Цезаря: – Узнал, Цеденбал? Ах ты, рожа... – Цезарь, – поправил старика вышедший Кравцов. – А скажи, как Максимыч без туалета обходился? – Почему без туалета? Туалет был. Нормальный нужник, вон там, над обрывом стоял. Очень удобно: ямы копать не надо. Лаги выдвинули, на них поставили, а дыра, вроде того, на свежем воздухе. Зато с ветерком! И все вниз падает естественным путем. Правда, зять Максимыча тоже упал. Ну, то есть нужник упал под ним, лаги не выдержали, тяжелый зять был. Так и полетел наперегонки с собственным сам понимаешь с чем. Но жив остался. Внизу-то мягко, опять же понятно почему... – Понятно, понятно. А сам Максимыч как после этого обходился? – Вокруг природа! – ответил Хали-Гали. Кравцов понял, что придется заново строить нужник. Природа природой, но надо себя соблюдать. Тем более, когда кроме природы такие женщины в окрестностях! Этот неожиданный поворот мыслей вызвала проезжавшая мимо дома на велосипеде Людмила Ступина. Проезжавшая мимо на велосипеде Людмила Ступина вспомнила, как обидел ее милиционер бестактной проницательностью, и даже отвернулась, чтобы не здороваться. Но это отвлекло ее от дороги, она покачнулась и чуть не упала. Соскочила с велосипеда. И тут же рядом оказался Кравцов, готовый помочь. – Все нормально, здравствуйте, – сказала она. – Здравствуйте, а у вас телевизор есть? – неожиданно спросил Кравцов. – Есть. А что? – Большой телевизор? – В общем-то да. – Футбол смотрели вчера? Я по радио слушал, но потом оно испортилось. – Смотрела. – Ясно. Нормально показывает? – Нормально. – А у меня вот плохо показывал. Я переставил – стало намного лучше. Вы не переставляли? – Зачем? Я же говорю, хорошо показывает. – Ясно. Ну, извините. До свидания. Людмила села на велосипед, чуть проехала, обернулась и спросила: – Какое-то расследование проводите? – С чего вы взяли? – А вы футбольный счет не спросили! Людмила уехала, а Кравцов огорчился. – Действительно, – пробормотал он. – Как это я? Это непрофессионально, Цезарь! И если бы Цезарь умел говорить, он ответил бы, что дело не в профессионализме, а в чем-то другом, что ему лично, Цезарю, не нравится. – Ладно, – сказал Кравцов. – Пора идти по следу. Надо узнать, какие успехи у Вадика. Успехи у Вадика были блестящими: самогон Микишина прошел проверку и оказался нормальным. По крайней мере, и Микишин, и Вадик остались живы. Правда, после этого Вадик не мог управлять своим мопедом и пешком петлял по улице, держась за него. У него была цель: спасти жизнь красавицы Нины Стасовой. Подойдя к ее дому, он начал жалобно выкликать ее. Нина вышла на крыльцо и удивилась: никогда не видела Вадика в таком состоянии. – Где это ты так? Ты же вроде не пьешь? – Не пью! – подтвердил Вадик. – И ты не пей! Все очень серьезно, Нина! Обнаружен яд в виде самогона! – И ты отравился? – Нет! Я тебя умоляю: не пей! Потому что ты мне нужна. Потому что я... Воды. Пожалуйста, воды! Нина поняла, что вода действительно Вадику необходима. Она достала из колодца ведро, подошла к Вадику и вылила на него. Тот упал и закричал: – Нина! Скажи только: да или нет? Да или нет? Нина зачерпнула еще ведро и опять вылила на Вадика. Тот барахтался в луже и вопил: – Пойдем гулять в лесок! Нина вылила на него третье ведро. После этого Вадик немного очухался. Поднялся, встряхнулся, подошел к Нине и посмотрел на нее почти осмысленно. – Ну, что теперь скажешь? – улыбнулась Нина. Вадик вдруг надул щеки, выпятил губы, постучал по ним пальцем и спросил: – Похожи на негритянские? Скажи честно? Пришлось Нине доставать четвертое ведро. От этих процедур и последующего кратковременного сна, а также за счет молодого здоровья через пару часов Вадик был почти трезв. И сумел ознакомить заглянувшего к нему Кравцова с результатами своего расследования. В том числе упомянул и о бутылке, обнаруженной в доме Шарова. И они отправились в администрацию, чтобы спросить Андрея Ильича, откуда она у него. Шаров ответил сразу же: – Я ее у Стасова Володьки недели две назад отнял. Смотрю: едет на тракторе зигзагом. Я его остановил. А он еле языком ворочает. И в кабине еще непочатая бутылка. Ну, я ее и оприходовал. Хорошо, сам не выпил. А мог бы. Я хоть и не пью практически, а случается. Ну, после бани или с мороза придешь. Я не сейчас имею в виду, а зимой. Ну, и сейчас изредка... Я чувствую, пора делать обход и строго предупредить о неупотреблении, пока в Анисовке никто не помер. Пока в Анисовке никто не помер, но предпосылки к этому были. Вот, например, Читыркин. Жена его вылила все, что нашла, и сказала, что если у Читыркина есть заначка, пусть сразу признается, а то потом, если помрет, хуже будет! Читыркин вздохнул: какая заначка, что ты? А сам, дождавшись ухода супруги, шмыгнул в сарай, где у него была припрятана бутылка. Достал ее, вырвал зубами газетную затычку, хотел было отхлебнуть, но задумался. Жизнь, какая бы она поганая ни была, все-таки одна. Оглядевшись, он решил плеснуть самогона кабанчику. И плеснул в корыто. Кабанчик сперва радостно захрюкал, сунулся, но тут же отворотил рыло. Коза рядом бродила, привязанная к колышку, ей Читыркин даже предлагать не стал: козы и козлы спиртной запах на дух не переносят. Тогда он взял горсть зерна, насыпал в блюдечко, смочил самогоном и предложил петуху. Петух клюнул раз, другой, скосил вдруг голову и пристально посмотрел на Читыркина. Глаз его начал заволакиваться пеленой. Подыхает! – похолодел Читыркин. Но нет, петух, видимо, просто оценивал ощущение. И, оценив, начал тюкать в блюдечко клювом, как заведенный. Читыркин облегченно вздохнул и припал к горлышку. Та же проблема возникла у Желтякова с Клюквиным. У них была припасена бутылка, которую они собирались употребить по случаю окончания рабочего дня. Самогон в ней был из запасов Клюквина, а вот бутылка – коньячная. А о том, что Мурзин отравился из коньячной бутылки, они, конечно, знали. И вот сидели в саду, у шалаша, томясь, глядели на бутылку и не знали, как поступить. – Ты открой, понюхай, – сказал Желтяков. Клюквин открыл и понюхал. – Нормально воняет. Как всегда. Желтяков тоже понюхал и сглотнул слюну. – Да... Мурзин-то, наверно, целую бутылку заглотил. – Ясно, оставлять не стал. – Только я слышал, фельдшер говорил: и немного хватит. – А сколько – немного? Капля вон никотина будто бы лошадь убивает, а я сколько табака пересмолил, там никотина тонны! – Но ты же не сразу эти тонны высмолил, – заметил Желтяков. – Тоже верно. Они помолчали, с тоской глядя на бутылку. – Раз уж открыли, чего уж теперь, – сказал Желтяков. – Давай рискнем. Клюквин согласился с этой логикой, но предложил: – Только надо по очереди. А то загнемся оба сразу, и помочь некому. Сорвали веточку, разломили надвое, Желтяков держал, Клюквин тянул. Досталась короткая: ему пить. Клюквин налил треть стакана. Зажмурился. Выпил. Сидел, прислушиваясь. – Ну? – торопил Желтяков. – Погоди. Как-то непонятно. Надо еще немного. Чтобы уж ясно, действует или нет. – Смелый ты, Рома! – А то. Клюквин налил еще треть. Выпил. Посидел. – Ну? – всматривался в него Желтяков. – Что чувствуешь? – Нехорошо мне как-то, – признался Клюквин. – Тогда не надо больше, Рома! – испугался Желтяков. – Ничего, Костя. Терпимо. Сейчас проверю окончательно. Клюквин налил сразу полстакана и мужественно выпил. Несколько минут сидел, ничего не говоря. Желтяков, видя, что товарищ хоть и молчит, но жив, не утерпел и взялся за бутылку. – Нет! – открыл глаза Клюквин. – Не надо, Костя! Худо мне. Беги за Вадиком, сам не дойду. И лег на траву. – Сейчас! Потерпи! Я мигом, Рома! Желтяков вскочил, помчался из сада. На ходу оглянулся – и застыл. Клюквин, поднявшийся как ни в чем не бывало, щедрой рукой лил в стакан оставшийся самогон, и даже издали было видно, что он ехидно улыбается. Желтяков вскрикнул и припустил обратно. Чем это закончилось, объяснять не надо, но драку двух мужчин из-за паскудного пойла изображать неинтересно. Драку двух мужчин из-за паскудного пойла изображать неинтересно, посмотрим лучше, как Кравцов, Шаров и Вадик ведут расследование. Они пришли к дому Стасовых, где Володька лежал под трактором, что-то ремонтируя. Нина расположилась в саду, читала книгу. Вадик хотел подойти и извиниться, но застеснялся. Володька с ходу начал от всего отнекиваться: – Между прочим, я свои права знаю! Имею право молчать вообще! – Ты понимаешь, что человек чуть не умер? – закричал Шаров. – А может, сейчас уже умирает! У кого бутылку взял, которую я отнял у тебя, ты можешь сказать? – Не помню! И тут Кравцов взял Володьку за ногу. Взял деликатно, не грубо и потянул на себя. Казалось, Володька сам вылезает, меж тем ясно было, что именно Кравцов тянет его, не очень даже при этом напрягаясь. Володька с удивлением посмотрел на свою ногу сорок четверто– го размера, на довольно тщедушного милиционера и собирался возразить, но Кравцов заговорил жестко и строго: – Слушайте, юноша! Есть такое понятие: пособничество. Или: непредотвращение ситуации, результатом которой явилась гибель человека. Уголовная статья. – Не помню я! – вскочил Володька. – А вы, Андрей Ильич, кстати, бутылку у меня взяли без протокола и без акта! Это произвол вообще-то называется! – Я тебе жизнь спас, дурак! – ответил Шаров. – А на изъятие отравляющих веществ и прочих опасных предметов никакого протокола не надо! Это тебе и милиция подтвердит! – Пусть подтверждает, а я не помню! – отрезал Володька. Так и ушли от него ни с чем. – Вот чего я боялся, – сказал на улице Шаров. – Никто ничего не скажет. Чтобы не подумали, что они на людей клепают. – Значит, надо такой подход найти, чтобы не подумали, – рассудил Кравцов. – Ищите подход без меня. При мне они точно ничего не скажут! И Шаров удалился в администрацию. – С кого начнем? – спросил Вадик. – С того, у кого телевизоры есть. Желательно большие. И желательно, чтобы владелец был человеком одиноким, кому помочь некому. Вадик не понял хода мыслей Кравцова, но вникать с похмелья не хотелось. – Вот! – показал он на дом Нюры Сущевой. – Нюра Сущева у нас и с телевизором, и одинокая. Правда, не вполне. Нюра Сущева была и с телевизором, и одинокая, правда, не вполне. Муж Анатолий постоянно пребывал где-то на заработках. Был когда-то просто механизатором, молчаливым и работящим парнем, за него многие девушки хотели бы замуж, но Анатолию нравилась только красоточка Нюра. А Нюра искала другую судьбу. Уехала в Полынск, работала официанткой в ресторане, имела большой успех, но потом случилась какая-то темная история с дракой двух претендентов, кончившейся гибелью одного из них, Нюра вернулась в Анисовку, поскучала и уехала в Сарайск. Работала на кондитерской фабрике, сошлась с женатым заместителем директора, забеременела и – неудачный аборт, заражение, операция, после которой врачи сказали: детей никогда не будет. Нюра сначала даже и не горевала: есть огромное количество мужчин, для которых небеременеющая женщина – сущий клад. Никакой осторожности с ней не надо. И тут Нюра влюбилась в одного красивого и знаменитого на весь Сарайск человека, то ли бандита, то ли депутата (впрочем, одно другому не мешает). Тот ответил ей взаимностью, но когда узнал, что у Нюры не может быть детей, огорчился и бросил ее. Почему-то и бандиты, и депутаты очень озабочены разведением потомства. Чуют, видимо, что срок их благополучия, а иногда и самой жизни недолог, так хоть дети останутся! Нюра пустилась во все тяжкие и легкие после такой неприятности, имела трения с милицией и вскоре решила вернуться в Анисовку. Сумела, однако, отделиться от родителей, купить домик. И опять Анатолий пришел к ней. Ему было уже за тридцать, но и Нюре к тридцати подъехало. И она согласилась жить с ним, но поставила условие: чтобы муж обувал, одевал, как она того достойна, чтобы в доме все было, что у людей есть – и не в деревне, а в городе. Анатолий согласился, но в Анисовке на такое обеспечение жены денег заработать было нельзя, вот он и стал мотаться на приработки. Месяца три-четыре где-то вкалывает без просыпу, потом приезжает, задаривает красавицу-жену и дня через три уезжает, боясь ей наскучить. А Нюра, между прочим, все теплей к нему относится, но боится в этом признаться. Встретила она Кравцова и Вадика неприветливым криком: – Ничего не знаю! Анатолий приедет – у него спрашивайте! Он муж семьи, он в курсе! – Ты пойми, смертельная опасность! – объяснял Вадик. – Вопрос-то простой: давала ты Володьке Стасову самогон или нет? – А с чего я ему буду давать? – улыбнулась Нюра. – Никому я ничего не давала! – И вдруг спросила Кравцова с неожиданной задушевностью: – Ну, как вам у нас? Нравится? – Очень, – признался Кравцов, глядя на огромный телевизор, стоящий на тумбочке со стеклянными дверцами. – Хорошая штука! – оценил он. – Муж привез, – похвасталась Нюра. – Только стоит неудачно, свет на экран падает. – Ничего не падает, – возразила Нюра. – Уже год так стоит, все нормально! – Ты лучше скажи, кто самогон гонит и продает! – гнул свое Вадик. – Не знаю! А что, кто-то гонит все-таки? – удивилась вдруг Нюра. – Надо же! Ай-ай-ай! Нехорошо! Вадик аж дернулся от досады и вышел. А Кравцов мягко спросил: – Муж, значит, отхожим промыслом занимается? – Вроде того, – не отрицала Нюра. Но уточнила: – Честно зарабатывает свои деньги! – Это понятно. Для такой женщины приятно зарабатывать. А налоговая инспекция не беспокоит его? – С какой это стати? Он что, банкир или фабрикант? – Нет. Просто когда люди трудятся в разных местах, у них, как правило, заработки нелегальные. Не платят они налогов с них. Это я так, к слову, – улыбнулся Кравцов. И вышел. Нюра его улыбке не поверила. В городе жила, мужчин много видела, в том числе милиционеров, в улыбках разбирается. Эта улыбка ей совсем не понравилась. Она выглянула в окно и увидела, как Кравцов и Вадик идут по домам. Кравцов и Вадик ходили по домам. Старуха Квашина долго рассматривала бутылку, которую показал ей Вадик, и наконец прочитала по слогам: – Сод-пас! Вадик ничего не понял: – Какой «содпас»? А Кравцов тут же сообразил: – Это бабушка латинские буквы по-русски прочитала. Вадик посмотрел: действительно: Но таких бутылок Квашина не видела, никому самогона не продавала, и телевизор у нее никто не двигал. Пожилой одинокий Батищев, у которого в доме стоял черно-белый «Рекорд» 75-го года выпуска, ответил однозначно: – Мурзину? Ничего не давал. И Володьке тоже. Да и дать нечего. А зря. Я в том смысле, что это же народный промысел. Надо как в Китае. Там у всех народный промысел. Каждая семья сидит и что-то делает. И государству продает. В России самогон не запрещать надо, а народным промыслом признать! На подходе к дому Синицыной Вадик сказал, что уже был у нее. – Еще зайдем, – не поленился Кравцов. Они зашли, Кравцов завел вежливый разговор. И в ходе разговора увидел на тумбочке четыре пятна по периметру. А телевизор, между прочим, стоял в другом углу, на столе, напротив дивана. – Правильно, – сказал он. – Для глаз самое лучшее расстояние – три метра. А тут он слишком близ– ко был. Как только Мурзин не расколотил его, когда волок? – Это уж точно! – подхватила Синицына. – Еле дотащил, паразит! Я аж пожалела, что связалась с ним. Тут она поняла, что сказала лишнее, но было поздно. – Очень я вас уважаю, Зоя Павловна, – признался Кравцов, прижав руку к сердцу. – Но вот какая штука: народ потравиться может. Вы уж показывайте, где ваши запасы. Синицына, делать нечего, открыла подполье. Изъятый самогон Вадик проанализировал, но следов метанола не нашел. И до самой ночи ходил Кравцов по селу, беседуя с людьми, усовещая, применяя некоторые тактические уловки, которые хорошо сработали. Тактические уловки Кравцова сработали. Поздней ночью он ужинал разогретой тушенкой, и вдруг явилась Нюра. Оглянувшись, она торопливо прогово– рила: – Я вот что. Я вам с перепугу наболтала неизвестно чего. Ну, про мужа. Он на самом деле ни копейки не получает! Дурной он у меня, простой, обманывают его все! Так что налоговой инспекции с него взять нечего! – Это хорошо, что вы объяснили, – одобрил Кравцов. Но ждал еще чего-то. И дождался. Нюра, опять оглянувшись, сказала: – А что касается самогона, то записывайте, только не говорите, что я сказала. Пишите. Гонят и продают: Супреевы, Куропатовы, Лежневы, Юлюкины, Микишины, Синицына Зоя Павловна... Ушла Нюра – пришла Куропатова. И тоже много кого назвала. Ушла Куропатова – пришел Дуганов. С письменным списком. Ушел Дуганов – пришел пьяный Савичев. С уверениями, что он сам не гонит, а гонят и продают следующие... – И перечислил. Даже Хали-Гали явился. К упомянутым добавил всех остальных, сказав в финале: – Ну, и я гоню. – Не боишься, дед? – спросил Кравцов. – А чего? – Вдруг это ты отраву изготовил? Судить будут. – До смерти не засудят, да и старый я уже, – спокойно сказал Хали-Гали. – С другой стороны, судить в Сарайск повезут. Сам-то я сроду не соберусь. Хоть посмотрю, как там сейчас. Давно не был. – А если выездное заседание? Суд в этом случае сюда приедет. – Да? – Хали-Гали отхлебнул чаю, в который положил шесть кусков сахара, подумал и сказал: – Тогда я не гоню. – А я записал уже! – Мало ли чего тебе послышалось. А хочешь, я тебе серьезную версию скажу? – предложил Хали-Гали. – Ну, скажи. – Это Дикий Монах вредит! Не может он простить, что товарищей его советская власть с места согнала. Они тут до революции в пещерах жили, монахи. Всех согнали, а он остался. Он молодой тогда был, а сейчас ему сто лет с лишним. Но держится. И вредит. – Так советской власти нет давно. – А он знает? Он же дикий! Ты бы вот занялся делом, нашел его и сказал, что нету советской власти. Может, он успокоится. А то ведь вредит! Куприков новую сеялку вывел в поле – все диски поотлетали! Он глядь – а смазки нету. Сухо! А он его ведь все прошприцевал перед этим. Куда смазка делась? Или корову Колымагиных в овраг кто-то спихнул. И отраву он подлил, это точно! – Ты еще про сома расскажи, – улыбнулся Кравцов. – Пятиметрового. – Пять не пять, а четыре будет, – уступил Хали-Гали. – Вчера ночью опять видел: вода буром снизу поперла, будто кто играет там в глуби. Я серьезно го– ворю! – Ладно, дед, спать пора. Мне с утра в город надо. Кравцов с утра съездил в город. Говорил там с окончательно пришедшим в себя Мурзиным. Вернулся. И потребовал у Шарова, чтобы тот собрал чуть ли не все село для предъявления результатов расследования и принятия решительных мер. – Еще чего! – сказал Шаров. – А работать кому? – Ну, будем ждать следующего отравления. – Не пугай, пуганые! – невежливо ответил Шаров. – Дело ваше, – пожал Кравцов плечами и отвернулся к окну. Вадик, присутствовавший при разговоре, взвился: – Как же так, Андрей Ильич?! Павел Сергеевич все блестяще расследовал – и все даром? – Чего уж он там расследовал... – буркнул Шаров. – Как чего? – воскликнул Вадик. И взахлеб начал рассказывать то, что успел узнать от Кравцова, гордясь своей причастностью. Суть свелась к следующему: Мурзин шел домой после выпивки с Суриковым. Он зашел к Синицыной и попросил в долг бутылку. Она за это велела ему переставить телевизор. Расплатилась самогоном в известной всем коньячной бутылке. Мурзин ее махом выпил и упал. Но фокус в том, что бутылку эту Синицына, как выяснил Кравцов с помощью добровольных свидетелей, приходивших к нему ночью, взяла у Репьевых, как раз из-за бутылки, ей бутылка понравилась. А Репьевы ее получили от Малаевых-младших за вязку березовых веников, они их, как известно, вяжут лучше всех. А Малаевы получили в порядке благодарности за помощь при копке огорода от Опряткиных. А Опряткины в свою очередь... – ну и так далее. Хали-Гали, присутствовавший при разговоре, в этом месте удивился: – А зачем друг у дружки-то брать? Мы все сами – гонщики! И откуда эта отрава-то взялась? Вадик охотно объяснил: – А Мурзин в районе купил как жидкость для чистки механизмов. Но учуял спирт и пожалел. И влил для крепости в несколько бутылок. Из них половина были коньячные, которые, пустые, ему презентовала Инна Олеговна, ваша жена, Андрей Ильич, когда он ремонтировал у вас нагревательную колонку... – Короче! – потребовал Шаров. – Короче, Мурзин через некоторое время дал их на день рождения Лыкиным, потому что у Мурзина на тот момент были излишки, а Лыкины... – Ясно, ясно! – оборвал Шаров. – В общем, произошел круговорот метанола в природе! – объявил Вадик. – И он вернулся к Мурзину, который, то есть, от собственного самогона и отравился! Правильно я все изложил, Павел Сергеевич? Кравцов повернулся и обратился к Шарову сугубо служебно: – Отрава еще где-то есть. Необходимо потребовать уничтожения всех запасов самогона, существующих на текущий момент. Список людей, гонящих самогон, у меня имеется. Мне одному ходить по домам или вы все-таки поддержите? – Люди узнают, что на них соседи наговорили... Пообижаются друг на друга, – вздохнул Шаров. – Вы обиды боитесь или хотите, чтобы все живы остались? – Ладно, пошли! И они отправились по селу. Они отправились по селу в сопровождении Цезаря, который размышлял о том, что, видимо, Павел Сергеевич принял участие в какой-то деревенской игре, условия которой: сначала громко поспорить, потом вытащить что-то стеклянное и разбить или вылить из него страшно вонючую жидкость. Кто больше разобьет и выльет, тот и выиграл. А может, проиграл, Цезарь еще не разобрался. Народ на Кравцова очень обиделся. Странно, но начальник Шаров воспринимался ими в данной ситуации как лицо подневольное, потому что он довольно пассивно присутствовал при этой акции. Кравцов приходил в дом, предъявлял хозяевам доказательства самогоноварения в виде показаний соседей и односельчан, записанных им на листке, говорил о грозящей опасности и требовал сейчас же уничтожить имеющийся продукт, обещая, что после этого никаких претензий не будет. Листок на людей действовал больше всего. Они не заглядывали в него, не проверяли точность записанного, срабатывала их привычка расценивать всякую письменность в руках чиновного человека как неопровержимый документ. И люди, что поделаешь, повиновались. Но вместо благодарности за то, что от них отвели беду, Кравцов слышал лишь насмешки, язвительные слова, а иногда и прямую грубость, на которую раздосадованный сельский житель бывает если не щедр, то способен. Это уязвило Вадика, хотя на него нелюбовь народа тоже почему-то не распространилась (может, потому, что его не принимали всерьез). Сидя вечером в медпункте, он говорил Нине о несправедливости и заключил: – Толпа гениев не понимает! – А он гений? – задумчиво спросила Нина. – Очень умный человек – как минимум! Но есть одна вещь, которую он не понял. И я тоже! – Вадик осмотрел на свет пробирку с метанолом. – Мне кажется, это фантастика. Или даже за гранью. По моим подсчетам, метанола в бутылке, которую Мурзин выпил, было столько, что он три раза помереть должен! И уж как минимум ослепнуть. А он живой и даже зрячий. Как? Не понимаю! Но Кравцов не понимал еще одну вещь, о которой не сказал Вадику. Обходя дворы, он наведался и к вдове Кублаковой. Та без лишних разговоров вынесла хранившуюся на всякий случай литровую бутыль самогона и вылила. Присутствуя при этом, Кравцов случайно посмотрел в открытые двери сарая и увидел там на веревке мокрые после стирки штаны и рубашку. С понятной легкостью он определил, что штаны и рубашка – милицейские. А Люба, заметив его взгляд (который он, правда, тут же поспешил сделать рассеянным), как бы походя пихнула дверь ногой, она закрылась, скрывая одежду. Кравцов еще не понял смысла увиденного, но догадался, что имеет дело С ОЧЕРЕДНЫМ ЗВЕНОМ В РАССЛЕДОВАНИИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ ГИБЕЛИ КУБЛАКОВА. |
||
|