"Семья Зитаров. Том 1" - читать интересную книгу автора (Лацис Вилис Тенисович)

Глава пятая

Андрей Зитар когда-то учился в том же мореходном училище, куда осенью поступил Ингус.

В старших классах учеба начиналась немного позже, поэтому сейчас здесь находились лишь воспитанники подготовительного класса. Как только Ингус выдержал вступительные экзамены, Зитар купил ему форму, о которой Ингус мечтал все лето: блестящие пуговицы с якорями, большое медное штурвальное колесо на погонах мундира и шинели, матросская бескозырка с ленточками и надписью «Мореходное училище». В такой одежде человек чувствует себя взрослым и полноценным — он уже кое-что значит в жизни.

Ингуса устроили на квартиру с пансионом в тихую рыбацкую семью Кюрзенов, где в свое время квартировал и сам Андрей Зитар. Когда-то в молодости Кюрзен служил на «Дзинтарсе» матросом, но потом ему надоела жизнь моряка, и он вернулся к занятию дедов и прадедов. Ему принадлежал небольшой домик на окраине, около сорока пурвиет [9] земли и моторная лодка, на которой он каждую неделю ездил в Ригу.

Летом в местечке было сравнительно тихо и даже скучно, как во всякой провинции. Настоящая жизнь начиналась лишь с наступлением осени, протекала бурно и шумно всю зиму, чтобы опять затихнуть весной до следующего октября. Оживление это приносили с собой ученики мореходного училища, веселые перелетные птицы, прилетавшие на север и распевавшие свои беспечные песни наперекор метелям и стужам, в то время как другие птицы тянулись к солнечному югу. Это была пестрая, жизнерадостная и озорная ватага. Первыми появлялись мальчики с розовыми детскими лицами, на которых еще не было даже признаков пуха. В серых домотканых одеждах, неуклюжие, застенчивые, прибывали крестьянские сыновья, выросшие в деревенских усадьбах, вздумавшие сменить тощие пашни на морские просторы, избравшие орудием труда штурвальное колесо вместо ручек плуга. Приезжали загорелые рыбаки, с башмаков которых ещё не отстала рыбья чешуя. Шумной толпой являлись горожане. Среди них были и сыновья бедных ремесленников, и отпрыски капитанов, богатых торговцев и буржуа со всех концов Латвии и даже из дальних русских губерний. Некоторым еще никогда не приходилось плавать на судне, другие годами скитались по морю у чужих берегов. Совсем незнакомые, они в первый же день разговаривали как старые друзья, рассказывали о своих парусниках, пароходах, вспоминали общих знакомых — капитанов и штурманов, перенесенные штормы и приключения в иностранных портах. Кому нечего было рассказывать, тот слушал. Но настоящим морским духом веяло, лишь когда съезжались старшеклассники, учившиеся в специальных классах и готовившиеся к выпускным экзаменам. Многие из них уже ходили в море штурманами в ближние рейсы, самостоятельно водили парусники. Все они преследовали одну цель и шли к ней одним путем. Кто бы ты ни был, если желаешь получить диплом штурмана дальнего плавания, тебе, кроме учебной программы, нужно еще пройти суровую школу морской практики: отслужить юнгой на судне, научиться чинить паруса, уметь выполнять все матросские обязанности. Кому такая закалка оказывалась не под силу, тот капитулировал и искал более спокойной жизни. Но училище от этого ничего не теряло, ибо на море нужны сильные духом и телом люди — неженок оно в свою семью не принимает.

Интерната при школе не было, и каждый ученик сам заботился о жилье и питании. Эго было довольно сложным делом. Не каждая семья принимала на пансион звонкоголосых мальчиков. Их образ жизни отпугивал степенных обывателей, привыкших вовремя вставать и вовремя ложиться. «Пусти одного в дом, самому жизни не будет», — говорили любители тишины и порядка. Им можно было сулить золотые горы за каморку и питание — предубеждение против учеников мореходного училища брало верх над всеми соблазнами. Но наряду с такими семьями находились и другие — они не боялись шума и беспокойства. Эти семьи охотно пускали учеников под свой кров; в некоторых домах они жили даже целыми группами. Где селилось четверо или пятеро таких парней, там затевался настоящий ад. По вечерам, наспех выучив наиболее важные уроки, они доставали музыкальные инструменты, играли, пели, дурачились. Собирались то в одном, то в другом доме. В тихом местечке подымался настоящий содом: кошачьи концерты на улицах, драки с местными парнями, вечная война с урядником Трейманом. Ясно, что в подобной обстановке о серьезных занятиях не могло быть и речи.

Зная об этом из личного опыта, Зитар поселил Ингуса отдельно, у Кюрзенов. Вначале, пока Ингус не понимал подспудных соображений отца, ему нравилась жизнь в тихом рыбацком семействе: отдельная комната, чистая, прибранная, никто не мешает заниматься, кушанье всегда подается вовремя. О чем еще мог мечтать молодой человек? Но, пожив здесь некоторое время и сравнив свою обстановку с обстановкой товарищей, Ингус почувствовал неудовлетворенность. Жизнь в Кюрзенах стала казаться ему слишком тихой и монотонной. Не может же молодой человек все свободное время просиживать за книгами! Какой интерес растягивать мехи гармони, если нет слушателей, понимающих твое искусство? Старый Кюрзен день-деньской торчит около сетей, чинит рыболовные снасти. Попробуй заговори с ним, слова не вставишь, когда он заведет бесконечные рассказы о прежних временах, об эстонцах и долгих зимах, о поездках в Ригу и потасовках в кабаках на большаке. Ингуса эти истории не интересовали. Молодой хозяин днем редко бывал дома, а жена его заботилась главным образом о том, чтобы Ингус ни а чем не чувствовал недостатка; ее волновало, достаточно ли посолен суп и не прохладно ли в комнате. Ее заботы об Ингусе распространялись настолько далеко, что она запрещала детям тревожить его, хотя, пожалуй, именно они — Фриц и Лилия — могли быть его товарищами. Фрицу исполнилось семнадцать лет. Летом он плавал на старой посудине, а сейчас помогал отцу в рыбной ловле. Лилия была одних лет с Ингусом, она окончила приходскую школу и сейчас брала уроки немецкого языка у жены аптекаря госпожи Гаусман, памятуя, что ученье — свет, а неученье — тьма. Встречаясь с Ингусом, она опускала глаза, а если он с ней заговаривал, щеки ее вспыхивали ярким румянцем и девушка отвечала так тихо и торопливо, словно спешила куда-то. Возможно, ее ослепляли блестящие пуговицы и штурвальное колесо, украшавшие мундир Ингуса?

Прожив в такой обстановке несколько недель, Ингус стал прислушиваться к рассказам товарищей о веселых вечерах, сыгровках, танцевальных вечеринках и борьбе с урядником и пожалел, что отец поселил его так уединенно. Чем плохо, если бы он поселился вместе с двумя или тремя порядочными парнями? Они помогали бы друг другу в учебе, практиковались в разговоре по-английски и учились хорошим манерам, которые будущему капитану так же необходимы, как умение обращаться с секстаном. А манеры приобретаешь, вращаясь в хорошем обществе, где встречаешь юных дам в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет. Там можно научиться говорить «барышня, пожалуйста, благодарю вас, извините, до свидания». Там постигаешь высшие премудрости ухаживания, провожания домой и секреты занимательной болтовни. Всему этому следует учиться с детства, если хочешь достичь положения в зрелом возрасте. Так поступали все товарищи Ингуса, и он не должен отставать от них. К тому времени Ингус неплохо играл на гармони, и благодаря этому обстоятельству ему нетрудно было найти друзей.

— Мне нужно идти на сыгровку, — заявлял он Кюрзенам, выходя под вечер из дому с гармонью под мышкой. Это был удобный повод. Случалось, что сыгровка затягивалась за полночь и из закрытого помещения переносилась на улицу, где роль музыкальных инструментов исполняли различные жестянки, колья из заборов, вывески торговцев и тому подобные предметы. На следующий день урядник Трейман с пристрастием выискивал нарушителей общественного порядка. После особо грандиозных «симфоний» некоторые участники концерта, случалось, щеголяли с пластырем на лице или просили квартирную хозяйку зашить порванную шинель. А утром, когда жители местечка находили кое-какие изменения во внешнем виде своих владений, хозяйки вздыхали: «Опять эти, из мореходного…», а отцы семейств вынимали изо рта трубку и грозили кулаком: «Вот я их поймаю!..» Но куда там — ищи ветра в поле! Очень трудно бороться с нашествием саранчи, капустной бабочкой и жизнерадостной молодежью, взбаламутившей безмятежное существование местечка! Об этом лучше всего осведомлен урядник. Ученики мореходного училища не оставляли в покое ни одной улицы, ни одного дома. Только места, где жили их учителя, они старались обходить и действовали здесь осмотрительно. Директор Айзуп знал обо всем, что происходит, иногда даже делал попытки воспрепятствовать похождениям воспитанников, старался повернуть их на стезю добродетели, но у него не хватало настойчивости, и все продолжалось по-старому. Даже инспектор признал свое бессилие в борьбе с «неотвратимым злом». В школьные годы он сам был не лучше. Жизнь их научит, а сейчас важнее всего, чтобы юноши усвоили премудрости судовождения, коносаменты, карту звездного неба, морские законы и в этих вопросах не давали никому спуску.

Посещая сыгровки, Ингус познакомился с человеком, который потом в течение всей школьной жизни стал его ближайшим другом и товарищем и сыграл значительную роль и в дальнейшем. Это был Волдис Гандрис — тоже первокурсник, но благодаря особенностям характера и выдающимся способностям приобретший такую известность и уважение, что с ним дружили даже выпускники.

Волдис Гандрис был, пожалуй, самым бедным из всей большой семьи учеников и вместе с тем главным заводилой всех проказ. К моменту поступления в училище у него за плечами уже была трехлетняя практика морского плавания — сначала юнгой на пароходе, затем младшим матросом на паруснике. Среди первогодков он считался самым опытным и обладал познаниями настолько обширными, что они сделали бы честь любому старому моряку. Немногие могли похвастаться, что видели Панамский канал или мыс доброй Надежды и, потерпев крушение у скалистых берегов Норвегии, возвращались на родину на пассажирском пароходе. Родители Волдиса работали пастухами в одном из видземских имений и почти не помогали сыну — дома, помимо него, оставалось немало голодных ртов. Молодому моряку подчас приходилось очень туго.

Волдис жил вместе с двумя старшими учениками в небольшом домике около аптеки. Пансиона здесь не было, каждый сам заботился о питании, зато вся квартира — две комнаты и кухня — находилась в полном распоряжении юношей. Уходи и приходи, когда хочешь, никого ты не беспокоишь и не выслушиваешь нотаций. Они ценили эту свободу и соответствующим образом пользовались ею. Большие сборища, вечеринки и сыгровки всегда происходили в «общежитии» Волдиса. Там находился штаб, разрабатывавший планы самых шумных похождений. Главным вдохновителем и вожаком всех проделок неизменно являлся Волдис — семнадцатилетний коренастый паренек. Учение давалось ему необыкновенно легко: достаточно было один раз прочесть заданный урок, как он уже знал его почти наизусть. Он шутя справлялся с самыми трудными заданиями и считался в классе первым учеником. Вечером, когда соседи по комнате еще корпели над книгами, он, покончив с уроками, готовил на всех ужин. В их объединенном хозяйстве Волдис выполнял обязанности повара; о закупке продуктов заботились остальные. Волдис неплохо говорил по-английски, играл на мандолине и выступал с акробатическими номерами. Но все эти таланты не могли сравниться с одной его способностью, где у него не было конкурентов: Волдис бесподобно подражал мяуканью кошек, точно, со всеми сложными оттенками и модуляциями передавая всю многообразную гамму подвывания, шипенья и ворчания. Когда он демонстрировал свое искусство, казалось, что по меньшей мере полдюжины котов сцепились в смертельной схватке. Не раз в темные зимние вечера Волдис пугал одиноких прохожих, устраивая неожиданно на улице кошачьи концерты. И это на самом деле было неприятно. Настолько неприятно, что урядник Трейман однажды ночью даже выстрелил в воздух из револьвера, застигнутый на улице кошачьим концертом в тот момент, когда он под винными парами на всех парусах направлялся домой из местного трактира. На котов протокол составлять не станешь, и к ответственности за нарушение общественной тишины и порядка их тоже не привлечешь. Суеверные кумушки с опаской выходили вечером в лавку, а дома всегда держали наготове сахарную водичку.

Дружба Ингуса с Волдисом началась в один из тех опустошительных набегов, после которого казалось, что по улице местечка только что пронесся потрясающей силы ураган. Это была самая знаменитая сыгровка в том году. Восемь или девять парней под командованием Волдиса вышли около десяти часов вечера из «общежития». Первым делом они взялись за перемещение вывесок. Рыжего быка с мясной лавки перевесили на дверь врача; дощечку с двери повивальной бабки, акушерки Саукум, прицепили к воротам знакомого старого холостяка-женоненавистника; поменяли местами вывески аптекаря и виноторговца, подчеркнув этим близкое родство этих заведений. А великолепная эмблема трактирщика оказалась утром у дверей сектантского молитвенного дома, и уважаемый проповедник господин Ацтинг подал после этого на трактирщика в суд за кощунство.

Не всегда, однако, все сходило гладко. У воспитанников мореходного училища было немало врагов, и особенно среди местных парней, чьи достоинства совсем заслонялись блестящими мундирами и не менее блестящими перспективами будущих моряков. Каждой девушке хотелось иметь друга и поклонника со штурманскими погонами и блестящими пуговицами, каждая наивно мечтала удостоиться чести быть госпожой капитаншей. Зимой местные юноши не имели успеха у девушек. Забытые и покинутые, они всем сердцем ненавидели бессовестных захватчиков и, собираясь группами, выслеживали соперников. Если попадался им под руку отбившийся от товарищей ученик, они избивали его и срезали с формы блестящие пуговицы. Когда встречались две враждебные группы, разгоралась настоящая битва. Ингус, выходя вечером на улицу, обязательно прятал под шинель какой-нибудь тяжелый предмет. У некоторых старшеклассников имелись револьверы. Но Волдис даже в самые трудные минуты ограничивался пробочным пистолетом. Военные действия разгорались обычно только ночью, днем же царило перемирие. Это продолжалось из года в год, каждую зиму. Новички быстро усваивали традиции предшественников, потому что, как известно, добрые обычаи переходят из поколения в поколение.

На рождественские каникулы Ингус поехал домой. В местечке остались только немногие ученики — те, у кого родители жили очень далеко, и нуждающиеся. К последним относился и Волдис Гандрис. Ингус уговаривал его ехать вместе с ним в Зитары, но веселый сорванец отказался.

Сердце молодого Зитара сильно билось, когда он в форме ученика мореходного училища подошел к дому. И не без причины: красивый мундир и хорошие отметки за первую половину учебного года заставили бы возгордиться всякого мальчика. Несмотря на веселое времяпрепровождение, у Ингуса по всем предметам были хорошие отметки, лучше, нежели ожидал отец. Это, видимо, и послужило причиной того, что дома к нему отнеслись с уважением, совсем как к взрослому. В сочельник ему пришлось сопровождать родителей в церковь, где была зажжена елка. Эльза и Эрнест участвовали в церковном хоре: они пели те же псалмы, которые в свое время пел Ингус. Выходя из церкви, он встретил старого Асныня. Строгий учитель, которого мальчишки боялись как огня, удостоил бывшего воспитанника рукопожатием и поинтересовался, как идет учение в мореходном училище. Куда ни повернись, везде ты замечаешь какую-нибудь приятную перемену: с тобой обращаются как с равным, ты уже не ребенок, не мальчишка в глазах взрослых, а будущий капитан. И удивительно, сам ты не замечаешь в себе никакой перемены. Лишь одежда на тебе другая, а ты все прежний, и, встретив около церкви старых приятелей, ты забываешь о том, что на тебе мундир, и сразу начинаешь с ними бороться.

Вечером на следующий день нужно было идти на елку в корчму. Альвина, сославшись на недомогание, осталась дома, но Зитара это обстоятельство нисколько не опечалило. Он был очень весел и рассказывал на елке забавные истории о том, как проводил рождественские праздники за границей. Над рассказами капитана громче всех смеялась Анна, жена корчмаря. К Ингусу она относилась очень приветливо. Это был хороший вечер.

Новый год семьи обоих братьев встречали в Зитарах. Ингуса поразило холодное отношение матери к Анне. Она, правда, поддерживала с ней разговор, временами даже улыбалась, но в каждом ее слове сквозили нескрываемые высокомерие, гордость, презрение. Почему? Анна казалась такой приветливой, радушной. Должно быть, мать и в самом деле нездорова.

Когда Ингус уезжал в училище, ему пришлось оставить каждому брату по блестящей пуговице от пальто. Они так настаивали! Им они нужны были для игры в «зексеры» [10], которая входила в моду.

Вернувшись с каникул, Ингус заметил, что Лилия Кюрзен стала немного иной, чем раньше. Она больше не опускала глаз при встрече с ним и не краснела, когда он с ней заговаривал. Лилия сама вошла к нему в комнату и рассказала, как весело она провела праздники.

— Мы ходили в гости к крестному, там была вечеринка с играми. Мальчики научили меня танцевать вальс. Ты умеешь танцевать?

Нет, Ингус не умел.

Когда вечером Ингус, по обыкновению, направился на сыгровку, Лилия сказала:

— Я знаю, куда ты идешь. У вас там, будет вечеринка. А ты говоришь, что не умеешь танцевать.

— Ну что ты говоришь…

— И ты ходишь также на свидания. Я ведь знаю, — смеялась Лилия. Но Ингус не понимал ее.

На следующий день Лилия зашла прибрать в комнате Ингуса.

— Не нравятся мне ученики мореходного училища, — сказала она ни с того ни с сего.

— Почему? — поинтересовался Ингус.

— Потому, что они воображают много о себе, заносятся слишком. На самом деле они такие же мальчишки, как и все, только с блестящими пуговицами…

Ингус пожал плечами. «И чего только такая девчонка не придумает! Какое мне дело до того, что тебе не нравятся ученики мореходного училища? Зачем ты мне об этом говоришь?»

Второе полугодие пролетело быстро. К весне занятий стало больше. Старшеклассники готовились к выпускным экзаменам, младшие были озабочены переходом в следующие классы. Некогда было даже полюбоваться ледоходом, сходить на опушку леса за первыми весенними цветами. Мальчики стали серьезными. Наступил день, когда все кончилось и звонкоголосая ватага рассыпалась во все стороны. Одни навсегда простились с местечком, другие спешили в Ригу на судно, чтобы пройти летнюю практику; иные направились домой отдохнуть от тяжелых трудов. Волдис Гандрис хотел наняться до осени на пароход, ему надо было заработать деньги, чтобы уплатить за обучение, а Ингуса ожидала баркентина отца.

В день отъезда, пока Зитар рассчитывался с Кюрзенами за содержание сына, Лилия помогала Ингусу укладывать вещи.

— Напиши мне что-нибудь в альбом, — попросила она.

— Стихи? Можно.

И красивым каллиграфическим почерком он вписал в альбом Лилии две строчки:

Лилия убрала альбом и сказала:

— Ты ведь загордишься, не станешь писать из плавания.

— Вот увидишь, напишу. Я пришлю тебе письмо из Англии.

— А фотографию, конечно, не пришлешь?

— Если ты подаришь свою, пришлю.

— У меня нет хорошей, есть только маленькая карточка, я снималась в школьной форме.

— Давай хоть такую.

Это была первая фотография, которую Ингус в тот день положил в свою записную книжку: девочка с длинной косой и маленьким круглым лицом.

Ученики мореходного училища разъехались. Жители местечка вздохнули с облегчением, а урядник Трейман в эту ночь впервые за много месяцев спокойно уснул. Теперь спокойствие обеспечено до осени. Когда на деревьях пожелтеет лист и вереницы гусей потянутся к югу, жители побережья опять встретят веселых парней, снова будут негодовать, твердить, что это наказание господне, и вместе с тем обрадуются их возвращению. Человек привыкает ко всему, а к чему привык, без того он не может обойтись. Непогода и бури так же необходимы, как и солнечные дни.

В это лето Ингус отслужил пять месяцев на «Дзинтарсе» младшим матросом. Осенью он вернулся домой на одном из рижских пароходов, а Зитар направился на своем корабле к островам Вест-Индии и возвратился на родину лишь два года спустя. Каждую весну сын сообщал отцу об успехах и о том, как он предполагает провести летние каникулы. Каждый год он переходил из класса в класс. Пока «Дзинтарс» находился в южных морях, Ингус в летние месяцы плавал на пароходах — ведь практику на паруснике он уже прошел. Быстро летели годы. Вихрастые мальчуганы превращались в плечистых юношей, и одновременно с появлением темного пушка на верхней губе мужал и их характер. Перед выпускным классом Волдис Гандрис и Ингус год прослужили штурманами на судах: Волдис — на старом пароходе, Ингус — на «Дзинтарсе» у отца. Старый Зитар оказался более строгим наставником, чем школьные учителя. Он почти ежедневно требовал от сына, чтобы тот определял местонахождение корабля, проверял коррекцию хронометра и упражнялся в сигнализации. Постепенно он ознакомил его с важнейшими юридическими положениями, с особенностями законов некоторых портов и договорными статьями, чтобы потом, когда придется самостоятельно заключать договоры на фрахт, ему не ударить лицом в грязь перед иностранными маклерами.

— Одна неправильно составленная фраза в коносаменте может тебе стоить всего фрахта, — предупреждал Зитар. — Если ты не будешь держать ухо востро, тебя на каждом шагу будут обманывать. Поэтому изучай языки и не доверяй слепо каждому встречному.

Наконец наступил последний год школьной жизни. Доброй половины тех мальчиков, с которыми Ингус начал учиться, уже не было в училище: многие перешли в другие учебные заведения, иные прервали занятия, кое-кто, добившись диплома штурмана, успокоился на достигнутом и поступил на пароход. Были среди учеников и такие, что ушли в дальнее плавание и опоздали к началу учебного года. Волдис Гандрис тоже явился лишь недели две спустя после начала занятий, но он быстро догнал товарищей и опять занял первое место. За пять лет как у Волдиса, так и у Ингуса почти исчез прежний мальчишеский задор. Они уже носили не матросскую бескозырку с лентами, а штурманскую фуражку с блестящим козырьком и кокардой. Да и сами они стали серьезными, благовоспитанными юношами, которых уже не занимали перемещение вывесок и потасовка с местными парнями. Теперь они рассуждали о международных событиях, о войне на Балканах [12] и о перспективах службы в Русском добровольном флоте [13]. Состав учащихся в последнем классе был самый пестрый: тут учились и молодые парни, вроде Волдиса и Ингуса, которые прошли весь курс училища, не оставаясь на второй год, и неудачники, лентяи, любители выпить, сидевшие по два года в каждом классе и уже второй, а то и третий раз пытавшиеся сдать экзамен на звание капитана; появлялись здесь и бородатые, пожилые моряки, которые уже многие годы плавали штурманами, женились и теперь надумали получить диплом капитана. Некоторые учителя оказывались моложе учеников; один водил рыбацкое судно на Каспии, другой четыре года плавал на английском барке. Многих в этом году последний раз допускали к экзаменам: если и теперь не выдержит, придется всю жизнь довольствоваться званием штурмана. Можно себе представить, с каким трепетом ожидали они выпускного экзамена. Чем ближе подходила весна, тем сильней было волнение. Ингус неделями не брал в руки гармонь. Возвратившись из училища, он сразу же уходил в свою комнату и допоздна просиживал над книгами, чертежами.

— Так, сынок, ты недолго протянешь, — заметил ему старый Кюрзен. — Получишь чахотку, и все учение пойдет насмарку.

— Теперь уже недолго, еще несколько недель осталось, и вся эта горячка кончится, — ответил Ингус.

На здоровье он не жаловался, но бессонные ночи и напряженные занятия все же давали себя знать. Он заметно побледнел, похудел, нервы напряглись, как туго натянутые струны, малейший пустяк раздражал, и, несмотря на достигнутые успехи, настроение было подавленное. За неделю до экзаменов Ингус взбунтовался:

— А, будь что будет! Больше не могу.

Бросив книги в угол, он рано вечером лег спать. На следующий день Ингус отправился с Лилией погулять на взморье. Они ушли за несколько верст, болтали всякую чепуху, собирали фиалки, бегали взапуски. Лилия больше не говорила о том, что она терпеть не может учеников мореходного училища. Теперь она уже умела говорить по-немецки и прошлой весной была конфирмована [14]. А Ингусу исполнилось только двадцать лет. Он еще слишком молод, чтобы… Зитары никогда не женились раньше тридцати. Но если хочешь сделать человеку приятное, почему не обнять Лилию и не шепнуть ей на ухо какие-то милые глупости? Ведь она уже взрослая девушка, и в груди у нее живое сердце. Она уже не такая резкая, как в первые годы: время успокаивает людей. Она не уклоняется, не пытается освободиться, когда Ингус крепче прижимает ее к себе, она даже как будто сама льнет к нему. Но разве он понимает это? Сегодня ему не хочется думать ни о чем. Нужно рассеяться, дать отдых нервам, чтобы с полным хладнокровием встретить экзамены. Побежим, Лилия!..

Нет, он все же слишком молод, сам не заговорит об этом. Но Лилия не представляет себе, как же будет, когда Ингус совсем уедет. Она привыкла, что осенью он приезжает и поселяется в маленькой комнатке. В последнее время он и на сыгровки перестал ходить. Почему бы ему не жениться? Окончит училище, может плавать штурманом. Штурманов не призывают на военную службу. Почему он не может?

…Они возвращаются вечером с загоревшими на весеннем ветру лицами. У калитки Ингус, взяв руку Лилии, долго гладит ее, отвернувшись в сторону.

— Лилия… ты не сердишься на меня?

— Что ты, что ты!.. — она улыбается и прижимается головой к его виску. — Почему ты так думаешь? Не говори теперь об этом, пойдем лучше домой.

— Я еще схожу к Волдису, но скоро вернусь.

— Только не опоздай к ужину!

Ингус вернулся часа через два. Все уже спали, только Лилия в своей комнате вышивала на наволочке монограмму «Л. К.». В приданом Лилии каждая вещь будет помечена такими монограммами, она уже вторую зиму вышивает их. Сложив рукоделие, девушка приносит Ингусу ужин.

— Знаешь что… — мнется она, когда Ингус начинает есть. — Я матери все рассказала.

Ингус, покраснев до кончиков ушей, кладет на стол вилку.

— Ты… рассказала?

— Ты не так меня понял. Я только сказала ей, что мы обручились. Разве этого нельзя говорить? Все равно ведь когда-нибудь все узнают.

— А что она ответила? — дыхание Ингуса стало спокойнее.

— Она ничего не сказала, ответила только, что это наше дело.

— Так? Ну конечно. Только бы она никому не разболтала.

— Я не понимаю, почему это надо держать в секрете?

— Я еще не говорил с родителями. Лучше, если они об этом узнают от меня, а не от посторонних людей.

— Это верно.

— И прежде всего я хотел бы спокойно сдать экзамены.

— Ты прав. Я скажу матери, чтоб она никому не говорила. Ты сегодня будешь заниматься?

— Нет, у меня голова точно свинцом налита. Пойду еще пройдусь немного.

— Тогда ешь и пойдем. Я возьму пальто.

Ингус Зитар, ты не замечаешь ловушку? Дочери Евы коварны! Берегись, моряк!

А пусть… Он из рода Зитаров — росток сочного, крепкого дерева. Почему ему нельзя? Зитары никогда не останавливались на распутье. Их не поймаешь в силки, они сами охотники.

— Пойдем, Лилия…

К началу выпускных экзаменов занятия в остальных классах уже окончились и воспитанники разъехались. Из Риги прибыли важные господа, судовладельцы и представители старшего поколения капитанов. Приехали и родственники экзаменующихся — отцы, братья, — приведя этим в еще большее смятение и без того взволнованных юношей. Капитан Зитар, опять находившийся эту зиму дома, поступил более благоразумно: он прислал Ингусу письмо, в котором обещал приехать позднее, когда «кончится вся эта горячка». На самом же деле он и не собирался приехать, только прислал деньги, а сам направился в Ригу готовить судно к очередному рейсу.

После сильного возбуждения Ингуса охватило глубокое спокойствие. «Будь что будет! — думал он, отправляясь на испытания. — В конце концов, это не вопрос жизни. В худшем случае останусь еще на одну зиму в училище».

Хладнокровнее всех относился к предстоящим экзаменам Волдис Гандрис. Происходило ли это от большой самоуверенности или от полнейшего равнодушия к исходу экзаменов, но его поведение было настолько беспечным, что товарищи сочли нужным предостеречь его. Ночью перед последним экзаменом он отправился за шесть верст от местечка на какой-то хутор праздновать именины. Там было наварено пиво и приглашено много девушек из соседних хуторов. Волдис танцевал до рассвета. Утром ему кто-то напомнил об экзамене. Он умылся холодной водой и на лошади вернулся обратно. Слегка покрасневшие глаза говорили о бессонной ночи, но и у остальных глаза были не лучше. Все решили, что это от усиленных занятий.

— Ну, как твое самочувствие? — спрашивали друг друга парни, потягивая папиросу за папиросой. У многих было такое ощущение, как перед операцией. Может быть, все обойдется благополучно, а может…

Наконец, все миновало. Волдис Гандрис окончил мореходное училище с золотой медалью. Ему сразу же предложили остаться преподавателем в училище. Это было очень лестное предложение, но веселый сын пастуха не пожелал сделаться сухопутной крысой и отказался. Молодой капитан, окончивший мореходное училище с золотой медалью, мог рассчитывать на любое место. Доказательством тому служило поспешное предложение судовладельца — одного из членов экзаменационной комиссии; он пригласил Волдиса штурманом на большой пароход. На сей раз Волдис не отказался.

Неплохо обстояло дело и у Ингуса. Он, правда, не получил медали, но окончил училище по первому разряду — в свое время старый Зитар не мог этим похвастаться.

Все провалившиеся на экзаменах уложили вещи и незаметно разъехались. Счастливцы — молодые капитаны — устроили на последние деньги складчину и отпраздновали прощальный вечер. Это была, пожалуй, самая шумная и буйная вечеринка из всех проведенных за время учения «сыгровок» и кутежей. Друзья собрались в квартире одного товарища и предались бесшабашному мальчишескому ликованию, хотя это совсем не подходило к их новому общественному положению. Тихая улица местечка содрогалась от удалых песен моряков, юноши танцевали на террасе с подругами школьных лет. Почти у каждого имелась своя дама сердца. Сегодня они все собрались сюда разделить радость друзей и с честью проводить их в новую жизнь. На улице у дома толпились любопытные. Мальчишки, сидя на заборе, ожидали, когда кто-нибудь из бывших учеников мореходного училища бросит им старые пуговицы с якорем. Матери, дочери которых удостоились счастья участвовать в торжестве, издали наблюдали, как веселятся на террасе их любимицы. Соседки, обойденные приглашением, собирались в кучки и злословили:

— Даже нечего думать, что возьмет. Так, пожил; а теперь уедет неизвестно куда. И где только у этих девушек ум?..

— Если Зитар женится на Лилии Кюрзен…

— Пожалуй, там что-нибудь выйдет. Говорят, они уже обручились. Мне Кюрзениете говорила.

— Уже так далеко зашло? Впрочем, она последнее время так вешалась ему на шею, что просто срам!

— Так он и взял ее! Ха-ха-ха! Неужели лучшей не найдет!

— Но они уже обручились.

— Это все равно, что у цыгана под кустом.

— Кто их знает! Лилии-то, наверно, он очень нравится. Такой интересный молодой человек, отец, говорят, владелец нескольких судов.

— Я еще помню его отца, он учился здесь же. Ну и весельчак был!..

И тут всплыло забытое прошлое. Сыновей сравнивали с отцами, дочерей с матерями, и слышались скептические возгласы умудренных жизнью кумушек:

— Ничего там не получится.

Вдруг раздался отвратительный вой. Вероятно, в саду опять разодрались коты. Сплетницы оборвали болтовню, испуганно отплевываясь. А источник их испуга Волдис Гандрис подошел к калитке и в последний раз продемонстрировал свое умение, открыв жителям местечка секрет кошачьих концертов. Теперь всем стало ясно, кто пугал их темными зимними вечерами.

— Вот ведь безобразник! Разве не следовало его как следует выпороть!

После этого, к великому восторгу мальчишек, Волдис — молодой штурман с золотой медалью — вскочил на забор и прошелся по нему на руках; повеселив таким образом публику, он легко вскочил на ноги, одним прыжком добрался до балкона и с кошачьей ловкостью взобрался на него. Оттуда он произнес речь в честь гостей, стоящих за забором.

Праздник продолжался всю ночь. Волдис Гандрис, поймав где-то на улице урядника Треймана, притащил его с собой, несмотря на энергичное сопротивление. Перед расставанием следовало помириться, забыть старые обиды. Как выяснилось, Трейман совсем уж не так был зол на них. Словом, кто старое помянет — тому глаз вон! Выпей, Трейман, и забудь прежние раздоры, но, смотри, новых учеников держи в ежовых рукавицах!

Как всегда после бурно проведенной ночи, к утру всех свалила усталость. Почти все бутылки были осушены до дна. Кое-кто, раскачиваясь в полудремоте, силился петь:

Но никто не подтягивал ему, и певец умолкал.

В утренних сумерках у калиток стояли утомленные парочки. Лица девушек выражали печаль.

— В далеких краях будешь обо мне думать?

— Конечно, буду.

Тяжелый вздох, затем горестный шепот:

— Ты только говоришь так. Полюбишь другую и забудешь меня…

— Этого никогда не будет, раз я дал слово.

Продолжительная пауза, потом более бодро:

— А когда мы поженимся?

— Когда заработаю деньги.

Старая песня, ставшая традицией в этом приморском местечке. То, что говорилось у одной калитки, с небольшими изменениями повторялось у другой; то, о чем двадцать пять лет назад говорил Зитар какой-нибудь Матильде, теперь повторяет Лилии его сын.

На следующий день молодые моряки уехали. Некоторые из них навсегда отправились в далекие страны, кое-кто, распрощавшись с морской жизнью, стал лоцманом или таможенным чиновником. Но большинство выпускников ожидали суровые морские будни. Вначале они еще присылали подругам письма из далекого чужеземного порта, потом переписка обрывалась, и девушкам приходилось искать новых поклонников или выходить замуж за отвергнутых в свое время местных парней. И спустя годы при воспоминании о капитане какого-либо судна у них вырывался счастливый вздох, и они показывали фотографию молодцеватого ученика мореходного училища:

— Когда-то он волочился за мной. Ужасно был влюблен…

И в их словах не было ни малейшей злобы или горечи; слышался разве только легкий оттенок грусти о пролетевших днях веселой юности.