"Прощай, Колумбус и пять рассказов" - читать интересную книгу автора (Рот Филип)

8

Осень наступила быстро. Стало холодно, и в Нью-Джерси листья пожелтели и облетели за ночь. В следующую субботу я поехал смотреть оленей и даже не вылез из машины — было слишком свежо, стоять у изгороди не хотелось, я наблюдал, как животные ходят и бегают в предвечерних сумерках, и вскоре все, даже природные объекты — деревья, облака, трава, бурьян стали напоминать мне о Бренде, и я поехал назад, в Ньюарк. Мы уже обменялись первыми письмами, как-то ночью я позвонил ей по телефону, но по почте и по телефону нам трудновато было открыть друг друга — мы еще не нашли стиля. В тот вечер я позвонил ей снова, и кто-то на ее этаже сказал, что она ушла и вернется поздно.

По возвращении в библиотеку я был допрошен мистером Скапелло по поводу Гогена. Щекастый господин все-таки прислал склочное письмо по поводу моей невежливости, и я сумел вывернуться только с помощью путаной истории, изложенной негодующим тоном. Мне даже удалось повернуть дело так, что мистер Скапелло стал извиняться, когда вел меня наверх к моему новому посту среди энциклопедий, библиографий, указателей и путеводителей. Меня удивил собственный нахрап, и я подумал, что, может быть, научился кое-чему в то утро, когда мистер Патимкин жучил по телефону Гроссмана. Может быть, я больше бизнесмен, чем думал. И, кто знает, с легкостью научился бы быть одним из Патимкиных…

Дни тянулись; цветного мальчика я больше не видел, а однажды днем, когда взглянул на полки, Гогена там не было, унес его все-таки щекастый старик. Я подумал, каково было мальчику, когда книги не оказалось. Плакал он? Почему-то я вообразил, что он винит меня, но потом понял, что путаю тот старый сон с действительностью. А может, он открыл кого-то другого — Ван Гога, Вермеера… Нет, они не его художники. Скорее всего, он отказался от библиотеки и вернулся на улицу — играть в Уилли Мейса. Оно и лучше, подумал я. Какой смысл лелеять мечты о Таити, если нет денег на проезд?

Посмотрим, чем еще я занимался? Я ел, спал, я ходил в кино, отправлял инвалидные книги в переплетную мастерскую — делал все то же, что и прежде, но теперь каждое занятие было окружено изгородью, существовало отдельно, и моя жизнь состояла из прыжков от одной изгороди к другой. Потока не было, потоком раньше была Бренда.

А потом Бренда написала, что через неделю приедет на еврейские праздники. Я так возликовал, что хотел позвонить мистеру и миссис Патимкиным и поделиться своей радостью. Однако, подойдя к телефону и даже набрав первые две цифры, я понял, что на другом конце будет молчание; если и прозвучит что-то, то вопрос миссис Патимкин: «Что вы хотели?» Мистер Патимкин, вероятно, и имя мое забыл.

В этот вечер после ужина я поцеловал тетю Глэдис и сказал, что ей не надо так много работать.

— Через неделю Рош а-Шана[51], а он думает, что мне надо взять отпуск. Десять человек я имею. Ты думаешь, курица сама себя ощиплет? Слава Богу, праздники бывают раз в году. Я бы раньше времени стала старухой.

Однако имела тетя Глэдис только девять человек: через два дня после письма Бренда позвонила.

— Боже мой! — воскликнула тетя Глэдис. — Междугородний!

— Алло? — сказал я.

— Алло, это ты, милый?

— Да, — сказал я.

— Что это? — Тетя Глэдис дергала меня за рубашку. — Что это?

— Это меня.

— Кто? — сказала тетя Глэдис, показывая на трубку.

— Бренда, — сказал я.

— Да? — сказала Бренда.

— Бренда? — сказала тетя Глэдис. — Зачем она звонит по междугороднему, у меня чуть сердце не разорвалось.

— Потому что она в Бостоне, — сказал я. — Тетя Глэдис, пожалуйста…

И тетя Глэдис отошла, бормоча: «Эта молодежь…»

— Алло, — снова сказал я в трубку.

— Нил, как ты?

— Я тебя люблю.

— Нил, у меня плохая новость. Я не смогу приехать на этой неделе.

— Но, Бренда, это же еврейский праздник.

— Родной. — Она засмеялась.

— Ты не можешь отпроситься под этим предлогом?

— У меня в субботу тест и курсовая. Ты же знаешь, если приеду домой, ничего не смогу сделать…

— Сможешь.

— Нил, я не смогу. Мать заставит меня идти в синагогу, я даже с тобой не успею увидеться.

— Как же это, Бренда…

— Милый?

— Да?

— А ты не можешь сюда приехать? — спросила она.

— Я работаю.

— Еврейский праздник, — сказала она.

— Родная, не могу. В прошлом году я не отпрашивался и теперь…

— Можешь сказать, что ты обратился.

— Кроме того, тетя пригласила на ужин всю семью, а ты знаешь, что с моими родителями…

— Приезжай, Нил.

— Бренда, я не могу взять два дня. Меня только что повысили, дали прибавку…

— Черт с ней, с прибавкой.

— Детка, это моя работа.

— Навеки? — сказала она.

— Нет.

— Тогда приезжай. Я забронировала номер в отеле.

— Для меня?

— Для нас.

— А это можно сделать?

— И нет, и да. Люди делают.

— Бренда, ты меня искушаешь.

— Поддайся искушению.

— Я могу в среду сесть на поезд прямо после работы.

— Ты можешь прожить до вечера воскресенья.

— Брен, я не могу. Все равно я должен быть на работе в субботу.

— У тебя не бывает свободного дня? — сказала она.

— Вторники, — угрюмо ответил я.

— Господи.

— И воскресенья, — добавил я.

Бренда что-то сказала, но я не расслышал, потому что закричала тетя Глэдис:

— Ты будешь весь день говорить по междугороднему?

— Тихо, — крикнул я в ответ.

— Приедешь, Нил?

— Черт, приеду, — сказал я.

— Ты сердишься?

— Не думаю. Я собираюсь приехать.

— До воскресенья.

— Посмотрим.

— Не расстраивайся, Нил, у тебя расстроенный голос. Это еврейский праздник. Тебе положены выходные.

— Правильно. Я ортодоксальный еврей, черт возьми, я должен этим воспользоваться.

— Правильно, — сказала она.

— Есть там поезд около шести?

— По-моему, каждый час.

— Тогда я поеду на шестичасовом.

— Я буду на вокзале, — сказала она. — Как я тебя узнаю?

— Я оденусь ортодоксальным евреем.

— Я тоже, — сказала она.

— Спокойной ночи, любимая, — сказал я.

Когда я сказал тете Глэдис, что уезжаю на Рош а-Шана, она заплакала.

— А я готовила большой ужин, — сказала она.

— Ты продолжай его готовить.

— Что я скажу твоей матери?

— Я сам ей скажу, тетя Глэдис. Прошу тебя. Ты не имеешь права огорчаться…

— Когда-нибудь у тебя будет семья, и ты поймешь, каково это.

— У меня сейчас есть семья.

— В чем дело? — сказала она, шмыгая носом. — Эта девушка не может приехать к семье в праздники?

— Она учится, она не может…

— Если бы она любила свою семью, она нашла бы время. Мы не живем шестьсот лет.

— Она любит свою семью.

— Тогда один раз в году она может надорваться и посетить родных.

— Тетя Глэдис, ты не понимаешь.

— Ну конечно, — сказала она, — когда мне исполнится двадцать три года, я буду все понимать.

Я подошел и поцеловал ее, а она сказала:

— Отойди от меня, поезжай в свой Бостон…

Утром выяснилось, что мистер Скапелло тоже не хочет отпустить меня на Рош а-Шана, но, думаю, я обескуражил его, намекнув, что нежелание дать мне два выходных можно истолковать как скрытый антисемитизм, так что в целом договориться с ним оказалось легче. В обеденный перерыв я сходил на Пенсильванский вокзал и взял расписание бостонских поездов. Три ночи я читал его на сон грядущий.

Она не была похожа на Бренду, по крайней мере в первые минуты. И я, вероятно, показался ей не похожим на себя. Однако мы поцеловались и обнялись, и странно было ощущать толщу пальто между нами.

— Я отращиваю волосы, — сказала она в такси и больше ничего не говорила.

Только помогая ей выйти из машины, заметил я тонкое золотое колечко на ее левой руке. В гостинице она отстала от меня и, пока я регистрировался «мистер и миссис Нил Клагман», с видом посторонней прохаживалась по вестибюлю. В номере мы опять поцеловались.

— У тебя сердце колотится, — сказал я.

— Знаю.

— Волнуешься?

— Нет.

— Ты уже так делала?

— Я читала Мэри Маккарти.

Она сняла пальто и не повесила его в шкаф, а бросила на кресло. Я сел на кровать, она не села.

— В чем дело? — спросил я.

Бренда вздохнула, подошла к окну, и я подумал, что лучше пока ничего не спрашивать, а привыкнуть друг к другу в тишине. Я повесил оба пальто в пустой шкаф, а чемоданы — ее и мой — оставил возле кровати.

Бренда стояла коленями на стуле и смотрела в окно, как будто хотела за окном оказаться. Я подошел к ней сзади, обхватил ее, взял за грудь. С подоконника тянуло холодом, и я сообразил, как давно была та первая теплая ночь, когда я обнял Бренду и почувствовал трепет крохотных крылышек у нее в спине. И тогда я сообразил, зачем я на самом деле приехал в Бостон — это и вправду было давно. Хватит валять дурака с женитьбой.

Я спросил:

— Что-то случилось?

— Да.

Не такого ответа я ожидал. Я вообще не ждал ответа — хотел только успокоить ее своим заботливым вопросом. И спросил опять:

— Что? Почему ты не сказала по телефону?

— Это только сегодня выяснилось.

— В колледже что-то?

— Дома. Они узнали про нас. Я повернул ее лицо к себе:

— Ничего страшного. Я тете тоже сказал, что еду сюда. Что от этого меняется?

— Про лето. Что мы спали.

— Ну? — Да.

— …Рон?

— Нет.

— Это что же, в ту ночь… Джулия?

— Нет, — сказала она. — Никто.

— Не понял.

Бренда поднялась, подошла к кровати и села на край. Я сел на стул.

— Мать нашла эту вещь.

— Диафрагму? Бренда кивнула.

— Когда? — спросил я.

— Вчера, наверно. — Она подошла к бюро и открыла сумочку. — На, можешь прочесть, в том порядке, в каком я их получила. — Она бросила мне конверт; он был помятый, с грязными краями, как будто его много раз вынимали из кармана и клали обратно. — Это я получила сегодня утром. С курьером.

Я вынул письмо и прочел:

Ниже была подпись Бен Патимкин, но зачеркнутая, и под ней снова написано Твой Отец, как эхо — Твой Отец.

— Кто такая Линда? — спросил я.

— Прошлогодняя соседка по комнате.

Она кинула мне второй конверт.

— Этот я получила после обеда. Авиапочтой.

Письмо было от ее матери. Я начал читать и опустил на минуту.

— Ты получила его после?

— Да. Из его письма не поняла, что случилось. Прочти это.

Я стал читать.

Она только раз подписалась «Мама» — и необычайно мелким почерком, как шепотом.

— Бренда, — сказал я.

— Что?

— Ты плачешь?

— Нет. Я уже плакала.

— Больше не плачь.

— Я стараюсь, черт возьми.

— Хорошо… Бренда, можно задать тебе один вопрос?

— Какой?

— Почему ты оставила ее дома?

— Потому что не собиралась здесь ей пользоваться, вот почему.

— А если бы я приехал? То есть я и приехал — с этим как?

— Я думала, что приеду туда раньше.

— А ее не могла туда с собой захватить? Как зубную щетку?

— Ты пытаешься острить?

— Нет. Просто спрашиваю, почему ты оставила ее дома.

— Я тебе сказала. Я думала, что приеду домой.

— Я ничего не понимаю, Бренда. Допустим, ты приехала домой, а потом вернулась сюда. Ты бы не взяла ее с собой?

— Не знаю.

— Не сердись, — сказал я.

— Это ты сердишься.

— Я не сержусь, я огорчен.

— Тогда я тоже огорчена.

Я не ответил, а подошел к окну и посмотрел наружу. Звезды и луна уже вышли, серебряные и твердые, и из окна мне был виден студенческий городок Гарварда — там горели огни, а потом начинали как бы мерцать за колышущимися ветвями деревьев.

— Бренда…

— Что?

— Зная, как к тебе относится мать, разве не глупо было оставлять ее дома? Не опасно?

— При чем тут ее ко мне отношение?

— Ты не можешь ей доверять.

— Почему не могу?

— Неужели непонятно? Не можешь.

— Нил, она просто разбирала ящики.

— Ты не знала, что она этим займется?

— Она никогда этого не делала. А может быть, делала. Нил, я не могла подумать обо всем. Ночь за ночью мы спали с тобой, и никто не слышал и не замечал…

— Бренда, зачем ты нарочно путаешь одно с другим?

— Ничего подобного!

— Хорошо, — тихо сказал я. — Ладно.

— Это ты путаешь, — сказала Бренда. — Разговариваешь так, как будто я хотела, чтобы она ее нашла.

Я не ответил.

— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она после того, как мы оба целую минуту молчали.

— Не знаю.

— Нил, ты сумасшедший.

— А не сумасшествие — оставлять эту штуку дома?

— Это была оплошность.

— Теперь это оплошность, а только что было намеренно.

— Оплошность была с ящиком. А то, что оставила, не оплошность, — сказала она.

— Бренда, миленькая, разве не проще, не легче, не умнее было бы взять ее с собой? Скажи.

— Это ничего не изменило бы.

— Бренда, это самый безнадежный спор в моей жизни!

— Ты все время изображаешь дело так, как будто я хотела, чтобы она нашла. Ты думаешь, мне это надо? Да? Теперь я даже домой не могу вернуться.

— Неужели?

— Да!

— Нет, — сказал я. — Ты можешь вернуться домой — папа будет встречать тебя с двумя пальто и десятком платьев.

— А мать как встретит?

— Да точно так же.

— Не говори глупостей. Как я посмотрю им в глаза?

— А почему ты не можешь посмотреть им в глаза? Ты сделала что-то плохое?

— Нил, ты подумай, как обстоит дело.

— Ты сделала что-то плохое?

— Нил, они думают, что да. Они мои родители.

— Но ты-то сама как думаешь…

— Это не имеет значения.

— Для меня имеет, Бренда…

— Нил, почему ты все валишь в одну кучу? Ты обвиняешь меня.

— Черт возьми, Бренда, ты кое в чем виновата.

— В чем?

— В том, что оставила там эту проклятую диафрагму. Как ты можешь называть это оплошностью!

— Нил, только не устраивай тут психоаналитических сеансов!

— А зачем тогда ты это сделала? Ты хотела, чтобы она нашла!

— Зачем?

— Я не знаю. Зачем, Бренда?

— Ох! — сказала она и схватила подушку, а потом бросила ее обратно на кровать.

— Что теперь будет, Брен? — сказал я.

— Что это значит?

— То и значит. Что теперь будет?

Она легла на кровать и зарылась лицом в покрывало.

— Только не плачь, — сказал я.

— Я не плачу.

Я все еще держал оба письма и вынул отцовское из конверта.

— Почему твой отец пишет все с большой буквы?

Она не ответила.

— «Что касается твоей ошибки, — прочел я вслух, — чтобы ошибиться, нужны Двое, и теперь, когда ты в колледже и далеко от него и от того, во что тебя втянули, у тебя все будет хорошо. Я твердо в это верю. Твой Отец. Твой Отец».

Она повернулась и посмотрела на меня — но молча.

— «Я никогда не сказал плохого слова о твоих друзьях и Рона, и то, что это случилось, это только исключение, которое подтверждает правило. Счастливых тебе Праздников».

Я остановился; на лице Бренды не было никаких признаков подступающих слез; вид у нее вдруг сделался твердый и решительный.

— Ну и что ты собираешься делать? — спросил я.

— Ничего.

— Кого ты приведешь домой на День благодарения — Линду? — спросил я. — Или меня?

— Кого я могу привести, Нил?

— Не знаю. Кого?

— Могу я привести тебя домой?

— Не знаю, — сказал я. — Можешь?

— Перестань повторять вопрос!

— Не могу же я, черт возьми, за тебя ответить.

— Нил, будь реалистом. После этого как я приведу тебя домой? Ты представляешь, как мы усядемся за стол?

— Я не могу представить, если ты не можешь, и могу, если ты можешь.

— Ради Бога, перестань разговаривать как дзэн-буддист!

— Бренда, выбирать не мне. Ты можешь пригласить Линду или меня. Ты можешь поехать домой или не поехать домой. Это другой выбор. Тогда тебе не надо даже затрудняться выбором между мной и Линдой.

— Нил, ты не понимаешь. Они все-таки мои родители. Они действительно определяли меня в лучшие школы, да? Они давали мне все, чего я хотела, да?

— Да.

— Так как я могу не поехать домой? Я должна поехать домой.

— Почему?

— Ты не понимаешь. Твои родители тебя больше не донимают. Тебе повезло.

— Ну конечно. Я живу с ненормальной теткой, большое везение.

— Семьи разные. Ты не понимаешь.

— Черт, я понимаю больше, чем ты думаешь. Я понимаю, за каким чертом ты оставила эту штуку. Сама-то не понимаешь? Два и два не можешь сложить?

— Нил, о чем ты говоришь?! Это ты не хочешь понимать. Это ты с самого начала меня в чем-то обвинял! Помнишь? Разве не так? Почему тебе глаза не поправят? Почему тебе это не поправят, то не поправят? Как будто это моя вина, что у нас есть такая возможность. Ты все время вел себя так, как будто я в любую минуту могла от тебя сбежать. И теперь то же самое — говоришь, что я подложила ее нарочно.

— Я любил тебя, Бренда, поэтому беспокоился.

— И я тебя любила. Потому и купила эту проклятую штуку, если хочешь знать.

И тут мы услышали, в каком времени разговаривали, — и ушли в себя, в молчание.

Через несколько минут я надел пальто и взял свой чемодан. Думаю, что Бренда тоже плакала, когда я выходил в дверь.

Я не стал сразу ловить такси, а пошел по улице к Гарвардскому двору — я его никогда не видел. Вошел через первые же ворота и зашагал по дорожке под усталой осенней листвой и темным небом. Я хотел быть один, в темноте; не потому, что хотел о чем-то подумать, а, наоборот, хотел какое-то время не думать ни о чем. Я пересек двор, поднялся на холмик и очутился перед библиотекой Ламонта, туалеты которой, по словам Бренды, были оборудованы Умывальниками Патимкина. При свете фонаря я увидел свое отражение в окне здания. Внутри было темно, ни студентов, ни библиотекарей. Мне вдруг захотелось поставить чемодан на землю, взять камень и бросить в стекло — но, конечно, я этого не сделал. Только смотрел на себя в стекло, ставшее благодаря фонарю зеркалом. Я всего лишь материальное тело, подумал я. Вот конечности, вот лицо, вот что я вижу перед собой. Я смотрел, но моя наружность мало говорила о том, что у меня внутри. Жалко, что я не мог перенестись за стекло быстрее света, быстрее звука, быстрее Херба Кларка на пластинке из Колумбуса, очутиться за отражением и поймать то, что смотрело через эти глаза. Что такого было во мне, что превратило преследование и хватание в любовь, а потом вывернуло ее обратно наизнанку? Что во мне превратило выигрыш в проигрыш, а проигрыш — кто знает — в выигрыш? Я не сомневался, что любил Бренду, но стоял там, ясно сознавая, что больше не могу любить. И знал, что еще долго не смогу никого любить физически так, как любил ее. Смогу ли я найти в себе такую страсть к кому-нибудь другому? То, что развязало во мне любовь к ней, — не оно же развязало и такое вожделение? Если бы она была чуть-чуть не Брендой… Но любил бы я ее тогда? Я вглядывался в свой образ, в это стеклянное затмение, а потом мой взгляд прорвался сквозь него над холодным полом, к стене книг, неровно расставленных, с брешами.

Я недолго продолжал смотреть и сел в поезд, который привез меня в Ньюарк на восходе солнца, в первый день еврейского Нового года. Я вернулся на работу с большим запасом времени.