"Концерт. Путешествие в Триест" - читать интересную книгу автора (Ланге Хартмут)

6

Спустя неделю ударили морозы. Недавние лужи замерзли, с востока, где возвышались три гигантские дымовые трубы Шарлоттенбургского замка, дул ледяной ветер, и в воздухе висел запах горелой серы. Если бы кому-то вздумалось после восьми вечера зайти в парк, который ограничивал территорию замка с запада и севера, он нашел бы входные решетчатые ворота запертыми. Дубы, к ноябрю уже успевшие сбросить листву, протягивали к небу обледенелые ветки, которые игриво поблескивали в холодном свете ополовиненной луны. Пруды перед чайным домиком казались бездонными, однако тишина и спокойствие, подобающие здешней атмосфере, которую создавали живые изгороди из вязов, гравийные дорожки и скульптуры, наступали только к полуночи, когда всякое движение вокруг затихало и не слышно было пролетающих самолетов.

Примерно в это время Левански давал свой первый концерт.

Западное крыло дворца отвели под небольшой концертный зал. Помещение позволяло установить не более трехсот мест. Подмостки с роялем под темно-синим чехлом выдавались вперед, что превращало их в некое подобие сцены. Об этом событии немало говорили накануне, и теперь перед входом толпились те, кому не досталось приглашения, но неутоленное любопытство вынуждало их дожидаться начала концерта в надежде, что им удастся — если, конечно, закроют двери — слушать по крайней мере через окна.

В зале погасили свет. Фрау Альтеншуль вышла к подмосткам и тихо произнесла несколько слов. За окнами ничего нельзя было разобрать, но аплодисменты, грянувшие, когда она, указывая рукой на Левански, попросила музыканта занять место за роялем, были хорошо слышны и на улице.

Рукоплескания внезапно сменились полной тишиной. Затаив дыхание, публика ожидала, когда же пианист начнет играть. Пауза затянулась. От вязовых кустов отделилась тень и медленно переползла к другой стене дворцового крыла, туда, где окна и двери не были завешены, но через них ничего не было видно, так как луна освещала южный фасад дворца. Когда первые аккорды нарушили тишину и фрау Альтеншуль наконец-то разжала сцепленные от волнения руки, некто, кого никто не желал здесь видеть и кто, по заверениям Шульце-Бетмана, обещал не допекать Левански, встал около одной из запертых дверей и стал слушать, ничем не выдавая своего присутствия. Его глаза были полны раскаяния, в ка, кой-то момент даже могло показаться, что он едва заметным движением руки словно смахивал слезы умиления.

Левански исполнил сонату ми мажор Бетховена, опус 109. Затем сыграл три баллады Шопена и в заключение вариации для фортепьяно Антона Веберна.[7] Фрау Альтеншуль едва сдерживала слезы. О, как она испугалась, каким бесконечным показалось ей мгновение, когда Левански внезапно остановился, будто хотел осмыслить то, что вышло из-под его рук! Она со страхом подумала, что он может бросить играть, отделаться каким-нибудь извиняющимся жестом, как уже было однажды в гостиной, но ничего такого не случилось.

Когда он наконец поднялся, публика бросилась бурно приветствовать пианиста криками «браво» и восемь раз потребовала da capo.[8] Гости расходились неторопливо, обмениваясь на ходу впечатлениями. К подъезду подавали автомобили. Фрау Альтеншуль могла быть довольна. Все ее опасения, что чествование Левански пройдет не так, как ей хотелось, были напрасны. Ми-мажорная соната оставила в ее душе неизгладимое впечатление, и она удивлялась, когда по дороге на Кёнигсаллее, где Левански намеревался устроить небольшое торжество, спутники убеждали ее в том, что Бетховена, конечно, из живых мог бы сыграть на худой конец Поллини[9] или кто-нибудь еще, но вот как эффектно Левански подал Антона Веберна!

Колонна автомобилей, следовавших за машиной с Левански, с трудом добралась по гравийной дорожке до подъезда особняка. Железные ворота теперь были прислонены к главному входу и мешали проезду, поэтому движение застопорилось, и Левански, как, впрочем, и другим, кто пытался, не удалось открыть дверь дома. Внезапная остановка колонны без видимых причин и объяснений привела к тому, что люди начали волноваться.

Преодолев невольно образовавшийся хаос, Левански добрался до своего особняка, и вот он уже стоял на пороге с цветами в руках. Ему не позволили самому взойти по лестнице, которая вела на второй этаж особняка. Молодому музыканту, должно быть, весьма польстило, когда его подхватили на руки и устроили небольшую торжественную процессию. В таком положении его несколько раз пронесли по кругу под возгласы «браво». Раскованная атмосфера всеобщего веселья напомнила времена, когда чествования художников редко обходились без озорных проделок.

Позже, когда гости собрались на втором этаже, свободно расхаживая по анфиладам особняка, подали шампанское. Все было как полвека назад. Как и тогда, Левански стоял у пилястры, украшенной аралией, как и тогда, смутившись, он пытался спрятать лицо в листьях растения. Из прихожей напирали все новые гости, а те, кто уже проник внутрь, выстроились полукругом. Фрау Альтеншуль позаботилась о том, чтобы между Левански и его обожателями осталось свободное пространство в два-три шага, а Шульце-Бетман тем временем обошел гостей и наполнил бокалы, по крайней мере тем, кто был приглашен; ведь было еще множество незваных, и снабдить шампанским всех представлялось ему безнадежным делом. Наконец он поднял свой бокал и воскликнул:

— За бессмертного гения! За решительность и смелость того, кто отважился сызнова начать уже закончившуюся жизнь!

После тоста налили еще по бокалу шампанского, подали бутерброды, и общее праздничное настроение достигло высшей точки. Вино развязало языки, событие этого вечера называли чудом, потому что Левански, на взгляд почитателей его таланта, удалось разрушить границу между жизнью и смертью. Приветствуя пианиста ликующими возгласами, гости стали упрашивать его, чтобы он еще раз сыграл несколько виртуозных пассажей на рояле, который был задвинут в эркер подальше от глаз и наполовину прикрыт чехлом, дабы и все прочие, кого лишили жизни в расцвете лет, также могли надеяться преодолеть в себе страшное чувство конца.

Либерман скромно держался в стороне и наблюдал за происходящим со свойственным ему скепсисом, ожидая момента, когда удобно будет отправиться восвояси. Молодежь старалась ему угодить из уважения к почтенному возрасту. Для них он был олицетворенным примером того, сколько времени требуется человеку для достижения совершенства. Порешили не принимать в расчет восемьдесят восьмой год — последний год жизни художника, — а отпраздновать его девяностолетие. Сам же он таких вольностей себе не позволял.

— Нельзя пренебрегать такой милостью природы, как возможность умереть, только лишь из-за того, что жизнь обманула чьи-то ожидания, — заявил он. — Но я испытал счастье. Я знаю, что это такое, не на словах.

Терпеливо выслушав комплименты в свой адрес, Либерман последовал за фрау Альтеншуль и по ее настоянию безропотно опустошил свой бокал. От него не укрылось, в каком возбуждении пребывала его подруга, и хотя она делала все, чтобы никто этого не заметил, красные пятна на лбу, которые она безуспешно прятала под слоем пудры, выдавали ее чувства. Как только Левански подошел к ним, она живо куда-то засобиралась, извинившись, что нужно, мол, позаботиться о гостях.

— Вы счастливы? — спросил Либерман.

Левански ответил, что было бы любопытно сыграть позднего Бетховена в Праге или Лондоне. Смог бы он с этим справиться при тамошней публике?

— Не берусь судить о многом, — заметил Либерман, но тот, кому удалось до слез растрогать фрау Альтеншуль, может собой гордиться.

Подошедший к ним сзади Шульце-Бетман поддержал старого художника:

— Да, вы играли неподражаемо.

Неожиданный голос из-за спины заставил Левански вздрогнуть, поэтому Шульце-Бетман уже тише, едва ли не шепотом, с вежливой улыбкой на устах продолжил:

— Вы, пожалуй, и своего убийцу доведете до слез, если предположить, что ему позволят присутствовать на концерте. Для позднего Бетховена вы еще слишком молоды. Надеюсь, — закончил он, уже собираясь вернуться к обществу, — вам удастся связать молодость и опыт смерти.

После секундного замешательства Либерман, пристально глядя вслед Шульце-Бетману, который тем временем направился к ближайшему ведерку со льдом, чтобы налить себе шампанского, заявил:

— Не нравится мне этот человек. С другой стороны, он единственный, кто своими суждениями заставляет задуматься. Эх, если бы в них было поменьше колкостей!