"Колымская повесть" - читать интересную книгу автора (Олефир Станислав Михайлович)

ПОМИНКИ

Если никак нельзя, но очень хочется, значит можно. Дед Кямиевча сумел-таки достать водки. Я не смог сделать это в поселке, хотя у меня талоны на водку, к тому же в магазине работает знакомая продавщица, а он достал. И не где-нибудь, а здесь — в глухой тайге. Все у него получилось очень просто. Пообещал вертолетчикам тушу оленя, а те завезли ему прямо к стаду пять бутылок «Столичной». Из-за этого он и не успел передать меня своей бабуле из рук в руки. Летчикам нужно было перебросить комбикорм из центральной усадьбы в расположенную по соседству с нами оленеводческую бригаду, на обратном пути произвести обмен и, словно ничего не случилось, вовремя вернуться на аэродром. Рассиживаться в ожидании, когда пастухи поймают, забьют и разделают оленя, им некогда. Вот дед Кямиевча и торопился.

Бабуля почему-то решила, что я лектор и поэтому не спешила привечать. Минувшей осенью в их бригаде из-за непогоды застрял московский лектор и промаялся почти две недели. Он все время мерз, хотя настоящие морозы еще не наступили. К тому же этот лектор не мог, есть пищи, если в ней попадаются оленьи шерстинки. А так, как пастухи относятся к этому совершенно равнодушно и в любом кушанье, вплоть до лепешек, можно запросто добыть клок шерсти, он питался только галетами, консервированной морковью и морской капустой. Этого добра кто-то из залетных продавцов подсунул оленеводам несколько ящиков.

Не удивительно, что лектор с утра до ночи ходил за дедом Кямиевчей и требовал от него вертолет. Пришлось бабуле притвориться больной, чтобы в их бригаду прислали вертолет санитарной авиации. Прилетевший врач в два счета разоблачил бабулю и получился большой конфуз. Но лектора все же вывезли. С тех пор бригадир, составляя заявку на продукты и прочие нужные бригаде вещи, никогда не забывает сделать приписку о лекторе. Прошу, мол, выслать макарон, сигарет, батареек, сто метров веревки и три килограмма дрожжей. Лектора просим не высылать…

Дед Кямиевча успел попробовать водки, приехал от стада веселеньким и теперь на самом деле старается до поры до времени не попадаться хозяйке на глаза. Притащил откуда-то нарты со сломанными полозьями и, устроившись неподалеку от яранги, принялся ремонтировать. Раза два наведывался в ярангу отжечь в печке кусок проволоки, при этом старался не дышать в сторону бабули, а Толик смеялся, что в печку дышать тоже рискованно — может взорваться.

Толик называет нашу хозяйку баба Мамма. Я решил, что так здесь принято. Она, мол, кормит-поит его, обихаживает — служит, так сказать, и за бабушку и за маму — он соответственно и обращается. Оказывается, это имя у нее такое — Мамма. Сама бабушка эвенка, но имя корякское. Что оно обозначает на самом деле, Толик не имеет представления. Когда я спросил об этом саму хозяйку, она повела себя непонятно. Сначала улыбнулась, а потом то ли застеснялась, то ли обиделась. Что-то проворчала и вышла из яранги. Я решил, что этот разговор ей не совсем приятен, и больше с расспросами не приставал.

Баба Мамма — единственная женщина в нашем стойбище. Правда, есть еще жена у бригадира Коли, но она почти все время гостит в поселке, приезжая в стойбище только с наступлением тепла, да и то ненадолго. К тому же, сейчас у нее маленький ребенок и вывозить его в тайгу врачи не разрешают. Раньше здесь жила еще бабушка Веем, потом умерла. Ничем не болела, ни на что не жаловалась, сварила ужин, надела новую кухлянку, попрощалась со всеми и умерла. Толик говорит, все случилось так, потому что за ней «ходил медведь».

Чем бабушка Веем обидела хозяина тайги — не знает никто. Но о том, что ОН на нее очень сердит, знало все стойбище. Как-то дед Кямиевча вдвоем с бригадиром Колей возвратились к недавно оставленной стоянке, посмотреть, не прибились ли туда отставшие от стада олени, и увидели: в том месте, где раньше была яранга бабушки Веем, медведь содрал мох до самых камней. Потом этот медведь подкрался к стойбищу, залез в ярангу и все бабушкины вещи выбросил в тундру. Ничьих не тронул, а бабушкины порвал и выбросил.

— Мы ей об этом никогда не говорили, — рассказывал Толик. — Просто всё, что он порвал, сожгли, а бабушке Веем сказали, что я ремонтировал в яранге бензопилу, случайно залил бензином ее постель и пришлось сжечь. Она все равно обо всем догадалась, долго ходила грустная, потом легла и умерла.

Толик на минуту задумался, побарабанил пальцами по коленке, затем перевел взгляд на фотографию бабушки Веем.

— Мы с Абрамом ей яму копали. Глубокая! На дне стоишь, и пальцы вот сколько до верха не доставали. Все равно ОН могилу разрыл, гроб разломал, а ее утащил до самого распадка. Там немного скушал, остальное даже закапывать не стал. Так бросил. Мы потом два раза на ней оленя раскалывали. Понимаешь, приведем оленя к тому месту, где бабушка Веем лежит, разрежем его вот так по животу и накроем им бабушку. Все равно звери оленя съедят, а бабушку Веем кушать не желают. Потом, однако, съели.

— А почему вы ее снова не похоронили? Толик удивленно смотрит на меня:

— Разве так можно? Я же говорю, ОН ее из ямы вытащил. Если ОН чего-нибудь лапой коснется — трогать ни за что нельзя. ОН потом обязательно мстить будет. Сколько раз уже так было. ОН и бабушке Веем мстил. Только никто не знает за что. Может, она на ЕГО след наступила или сказала о НЕМ что-то нехорошее. ОН, хотя и далеко живет, все равно хорошо слышит и знает…

Рассказывал Толик совершенно серьезно, как о самом обыкновенном случае из своей жизни. Случай, конечно, не такой и обыденный, но ничего сверхъестественного ни он, ни другие пастухи здесь не видят. В тундре случается и не такое.

— Вот это да! — мысленно охнул я, вспомнив, как советовал бабе Мамме, отнести конфеты на могилу бабушки Веем. Ей, мол, будет очень приятно. Могила-то пустая и, по всей видимости, после того, как в ней похозяйничал медведь, ее даже не зарыли…

Мы с Толиком сразу подружились. Он, лишь увидел мои валенки, которые я пристроил сушиться возле печки, завертел головой так, словно у него вдруг заныли все зубы, сбегал в свою ярангу и притащил новехонькие торбаса. Положил в них стельки из травы-нубы и потребовал примерить. Пастушья обувка пришлась мне впору, я не торопился ее снимать, хотя в яранге не принято сидеть обутым. Из-под приподнятого полога тянуло холодом и, если ты в одних носках, ноги все время мерзнут. В торбасах — совсем другое дело.

Я надарил Толику всевозможных лесок, блесен, крючков и даже электронную удочку. Летом был в Москве, обошел все рыболовные магазины, но ничего путевого не нашел. Когда собирался уезжать, заглянул в универмаг возле «Трех Вокзалов», там ко мне подошел очень тихий и стеснительный парнишка и тайком предложил все: от импортных лесок до телескопических и электронных удочек. Я запасся лет на десять.

Толик обрадовался подаркам, и мы решили завтра же сходить к скалам на рыбалку. Блесны он сразу же передарил бабе Мамме. Нет, наша хозяйка не собиралась рыбачить. Просто импортные блесны до того ярки и привлекательны, что лучшего украшения ее кукашке не придумать. Рыбу же, по мнению Толика, лучше ловить на «нанайку» — большую свинцовую мормышку с впаянным в нее кусочком меди. Мои блесны сверкают так ярко, что могут запросто не только напугать, а сделать заикой самого смелого хариуса. Между тем от стада возвратились бригадир Коля и два пастуха: Элит и Абрам. Элит уже в годах, но все равно крепкий, поджарый и вообще какой-то основательный. Плохо лишь, что слишком сердитый. Он сразу же успел отругать собаку за то, что подвернулась под ноги; бригадира Колю, потому что тот слушается директора совхоза, а не опытных оленеводов; наконец, придрался к деду Кямиевче: мол, с какой стати променял жирного чалыма на пять бутылок водки? Этим летунам хватило бы и тощего мулхана.

Но свою порцию водки Элит выпил до последней капли без всяких уговоров и даже ревниво заглянул, сколько налили в соседнюю кружку? На меня Элит тоже посмотрел оценивающее, словно я нанимался к нему в работники, и только сообщение бабы Маммы о том, что я уже успел добыть жирного зайца и поймать целое ведро хариусов, как-то примирили его с моим присутствием.

Абрам — совсем другое дело. Толстый, как осенний бурундук, добродушный, улыбчивый. Лишь зашел в ярангу, первым делом улыбнулся мне, затем Толику, бабе Мамме и, наконец, закипевшему на печке чайнику. Нет, он не скалился все время, словно блаженный. После каждой улыбки Абрам делал серьезное лицо, поворачивался и, словно только сейчас замечал меня, Толика, бабу Мамму, растягивал в улыбке пухлые губы, а глаза прямо лучились от восторга. Мол, надо же! Никогда не чаял здесь встретиться и вдруг такой сюрприз!

Бригадир Коля совсем не похож на начальника и вообще какой-то малозаметный. Осторожно так протиснулся в ярангу, поздоровался и, присев возле меня, поинтересовался, как долетелось, словно ожидал меня сто лет и наконец дождался. После чего внимательно огляделся, зачем-то еще раз пожал мне руку, вытащил из-под столика донельзя зачитанный журнал и принялся его изучать. Ел, разговаривал и даже колол мозговые кости бригадир, почти не отрываясь от журнала, чем выводил из себя Элита. Тот, по всему хорошо видно, относится ко всяким там книгам и журналам без особого уважения, а Коля даже на поминках начитаться не может. Но бригадир не обращает на ворчание Элита никакого внимания. Более того, что он и с журналом перед глазами не отрешается от происходящих в яранге событий. Нашел время полюбоваться подаренными бабе Мамме блеснами, напомнить Толику, что никакой рыбалки завтра не получится, потому что нужно пересчитывать оленей. Затем Коля похвалил сваренную нами лапшу, отметив, что она вкуснее всяких там макарон и рожек.

Сидим, беседуем. Время от времени кто-то поднимается, наливает в кружку водки, выпивает, заедает кутьей или кусочком сала и снова устраивается на свое место. Баба Мамма не принимает участия в нашем разговоре, и водки выпила всего лишь чуть-чуть, но слушает очень внимательно. Улыбается, иногда отрывает глаза от скребка, которым скоблит большую оленью шкуру, и подолгу смотрит на фотографию бабушки Веем.

Сначала говорили об Абраме. Вернее, его пряговом олене, которого привели из соседней бригады, когда ездили туда на корализацию. Тамошний пастух дед Хардани предложил Абраму разменяться ездовыми оленями. Мол, Абрам для своего оленя слишком тяжел, да и олень его до того ленивый, прямо спит на ходу. Старому человеку на таком ездить в самый раз, а вот Абраму нужен такой, который ни выносливостью, ни прытью не уступал если не лосю, то хотя бы дикому оленю — буюну. У деда Хардани есть такой учик, его одно время даже водили под седлом, но деду не подходит — слишком высокий. Даже с палкой на него пока взберешься, упадешь три раза. К тому же норовистый, ни минуты не стоит на месте. Абраму это не страшно. Он пастух известный и быстро сделает покорным самого строптивого учика.

Абрам обрадовался такому предложению, вручил деду Хардани своего оленя и отправился в стадо на поиски дедового. Отыскал. Набросил маут и принялся выбирать, чтобы подобраться к оленю и надеть на него уздечку. Учик какое-то время вел себя спокойно, но когда до Абрама осталось шагов пять, развернулся, налетел, сбил с ног и принялся топтать. Пастухи оттащили оленя, привязали к лиственнице, а он все равно рвется к Абраму и машет копытами.

Теперь этот учик пасется в нашем стаде, и все время охотится за Абрамом. Другие пастухи ему без интереса, но лишь заметит хозяина, сразу набычится и в драку.

Толик советует устроить этому агрессору чиклятку — маленькое сотрясение мозга, дед Кямиевча наоборот считает, что нужно привязать оленя к лиственнице, подержать так с неделю, пусть немного убавит прыть и поймет, кто у него хозяин. При этом нужно иногда угощать оленя то горстью комбикорма, то галетой, то щепоткой соли. При этом все время свистеть, разговаривать, а в случае и приласкать оленя. Наказывать тоже можно, но только так, чтобы олень хорошо усвоил, за что его наказывают. В прошлом году собака Элита принялась таскать мясо с вешалов и, главное, когда Элит пытался ее наказать, рычала на хозяина и хотела укусить. Тогда Элит привязал собаку к дереву так высоко, что она доставала до земли только задними ногами, и в таком виде оставил. Вот она в обнимку с деревом три дня и простояла. Когда Элит, наконец, ее отвязал, собака запрыгала по тундре на задних лапах, словно евражка. Оленя, конечно, так не привязать, но что-нибудь придумать можно.

Когда я поинтересовался, почему не возвратить учика прежнему хозяину, пусть, мол, сам его воспитывает, все очень удивились. Зачем это делать? Абрам же его выменял! К тому же дед Хардани не очень обманывал. Олень и вправду высокий и очень сильный, только немного «дурной». Такого обучить — будешь ездить верхом по любому снегу без всякого манчука….

Между тем свеча возле фотографии бабушки Веем догорела, дед Кямиевча зажег новую, и разговор сам собою переключился на покойницу. Когда-то бабушка Веем жила в первой бригаде вдвоем с сыном Костей. Пастух он хороший, старательный, только слишком любил водку. А когда нальется, сразу хватается за нож или карабин. Однажды бабушка Веем спрятала от него бутылку вина, он долго с нею ругался, потом взял и сдернул с головы матери платок. А это самый большой грех в тундре, какой только может совершить сын по отношению к матери. Бабушка Веем от обиды плюнула, Костя сразу упал и часов пять лежал словно мертвый. Потом пришел в себя, но все равно очень долго болел, пока не умер. Бабушка Веем верхом на учике перебралась в нашу бригаду и стала с ней кочевать. Она немного шаманка, хорошо лечила людей, и у нее был настоящий шаманский бубен.

Я удивился. Как же так? Эвены давно приняли христианскую веру и вдруг шаманский бубен! Мне в Гижиге говорили, что когда крестили эвенов, все шаманские бубны вместе с различными божками сожгли на костре.

— Так уже и все, — рассудительно заявил Абрам. — Хороший бубен дороже десяти самых лучших оленей. Знаешь, скольким людям он жизнь сохранил? Раньше, когда у нас никаких врачей не было, только на него и надеялись. А ты его в костер! Даже сейчас, хотя мы и в космос давно летаем, все равно иногда в бубен стучать нужно…

— Не люблю ваш Бог, — вдруг ни с того ни сего заявил дед Кямиевча. — Бабушка Веем — Бог лучше!

— Какой из нее может быть Бог? — возразил я. — Кто это вам такое наговорил? Просто, сейчас мы справляем ей поминки. А Бог это мужчина. Он святой. Его на кресте распяли. Иисус Христос называется. Понимаете?

Дед Кямиевча прервал меня на полуслове:

— Думаешь, тундра живем, ничего не знаем? Все очень хорошо знаем. Я два раза сам Бога видел. Еще, когда совсем молодой и глупый, все равно, что Толик был, к нам в стойбище поп приехал. Большую ярангу, все равно наших три, нет, четыре яранги поставил. Много нючи (русских-эвенск.) с ним тоже приехало. И дьячок вот такой толстый, все равно Абрам четыре раза будет. В яранге костер разожгли, два, нет, три Бога на столик поставили. Два Бога мужики, один Бог — баба с ребенком. Поп книжку читает, все равно радио кричит, а все поют. Потом вот так упали и землю головой бодают. Свечи много, все равно сейчас возле бабушки Веем зажгли. Красиво!

Я упряжку возле яранги привязал. Зашел, слушаю. Потом жарко стало. Костер большой, тепла много. Снял кухлянку, юколу в костре нагрел, сижу кушаю, никому не мешаю. А те, которые поют, на меня смотрят и смеются. Тогда дьячок, толстый который, на меня сердито так смотрит и попу показывает. Поп читать перестал, подошел ко мне, взял за штаны сзади, все равно чайник, из яранги вынес и бросил на снег. Говорит, иди отсюда и больше не ходи. Грех! Бог рассердится. А что я плохое сделал для этот Бог? Совсем, как директор совхоза. Хэччо к нему в кабинет пришел, кухлянку снял, снег выколачивает, а он сердится. Нельзя так делать, говорит. Иди на улицу выколачивать. А как он туда пойдет выколачивать, все равно там новый снег идет. Одинаково снова полная кухлянка снега будет.

Сейчас водку пьем, карты играем, разговариваем громко, а бабушка Веем совсем не сердится. Бабушка Веем — Бог лучше!..

И здесь в эвенском стойбище застолье идет тем же порядком, что у нас на Украине. Когда разливали первую бутылку, все были вежливые, предупредительные. Даже на ворчание Элита отзывались веселыми шутками. К концу четвертой больше спорили, чем играли в карты. Затем Абрам заявил, что никто не сможет его побороть, мы по очереди возились с ним, наконец, все пастухи, кроме Толика, уснули здесь же среди разбросанных по яранге карт, малахаев и пустых бутылок.

Я тоже принял участие в борьбе, и меня Абрам укусил за ухо. Но сделал он это без всякого умысла. Просто у Абрама такая мода — чуть, что не по нему — кусать за уши. Когда они возвращались с корализации, он сел на учика бригадира Коли, благо у того два подседельных оленя, и похвастался, что приедет в стойбище первым. Но что-то у него не заладилось. То ли отвязалось седло, то ли споткнулся олень — уже никто не помнит, но так или иначе Абрам с учика упал и, конечно, отстал. Когда, наконец, приехали в стойбище и зашли в ярангу, все увидели, что лицо Абрама в крови. Решили, что разбился о ветку или валежину. Дали выпить еще полкружки водки и уложили спать. Утром смотрят, а у Колиного учика нет ушей. Оказывается, Абрам в отчаянии, что никак не получается догнать пастухов, грыз бедному учику уши… Примерно то же вышло и со мною. Я прижал его к шкурам, а он меня зубами за ухо…

Толик прижег укушенное ухо водкой и сказал, что раньше таким способом каждый пастух отмечал своих оленей. Один кусает уши повыше, другой пониже, третий вообще, выхватывает целые куски. Если случится, что олень попадет в чужое стадо, его по этой метке узнают. Сейчас я могу спокойно причислить себя к Абрамовым оленям и благодарить Бога за то, что метка у этого оленевода довольно таки аккуратная.

Залечив мое ухо, Толик полюбовался работой, сказал, что так даже симпатичнее, и предложил сегодня же просверлить дырки в подаренных бабе Мамме блеснах. Снег у нас почти круглый год, если блесны плохо пришить к кукашке, они оторвутся, упадут в сугроб и потом их не доискаться. В блеснах на заводе сделали всего по одному отверстию, да и те такие маленькие — не всякая иголка пролезет.

Мы, значит, возимся с блеснами, пастухи храпят так, что в лад им позванивает жестяная труба на печке, баба Мамма, отвернувшись к окошку, скоблит оленью шкуру. Посмотреть со стороны — ни мы к ней, ни она к нам не имеем никакого отношения. То ли разругались, то ли вообще собрались малоинтересные друг другу люди и находятся вместе, потому что некуда деться.

Помню, когда был пацаном, мама возила нас с братом в гости к бабке Олянке. И сколько гостим, столько слушаем ее наставления. И то не так, и это нехорошо. Послушать — хозяйка лучше некуда, а у самой в хате черт ногу сломит. У нас в сарае и то порядка больше.

Баба Мамма в наши дела не вмешивается, советов не дает, но все время с нами. Стоит посетовать, что нет напильника или еще чего-нибудь, тут же поднимается и скоро приносит нужный инструмент. Если разговариваем о чем-то веселом — улыбается, грустном — хмурится.

Передник-кукашка у бабы Маммы пошит из тщательно выделанной кожи-ровдуги. Этой одежде, наверное, лет двести. Ее носила мама бабы Маммы, бабушка, прабабушка и прапрабабушка. Если в ровдуге протиралась дырка, это место вырезали и вшивали новый кусок. Делали это очень искусно, до того мелкими стежками, что, казалось, на кукашке появлялся новый узор, от которого она еще нарядней…

Каждая из преемниц старалась добавить к нашитым на кукашку украшениям новые. Не удивительно, что сейчас она больше походит на панцирь витязя, чем женский наряд. Здесь серебряные, медные, бронзовые и стальные пластинки, всевозможные бусы, монеты и даже солдатские пуговицы. Среди монет я узнал американский цент, венгерский форинт, старинные русские деньги с двухглавым орлом, наши советские копеечки и двушки. Но больше всего удивило, что на кукашку пришивали и медали. Совсем новая «Участника Выставки Достижения Народного Хозяйства» и потемнее «За трудовое отличие в Великой Отечественной войне». Медали отцепили от колодок, просверлили еще по отверстию и пристроили между ефимком Алексея Михайловича и небольшой пластинкой, вырубленной из винчестерного патрона.

— Наверное, тоже на оленя, как сегодня водку выменяли, — с улыбкой показал я Толику на медали. Тот тоже улыбнулся и скептически глянул на бабу Мамму. Та вдруг резво так развернулась и удивленно произнесла:

— Зачем, на оленя? Это мои медали. Одну директор давал, другую еще председатель колхоза.

— Вы и в войну оленей пасли?

— Не-е, — протянула баба Мамма. — Я оленей тогда не пасла. Мы на побережье жили и никуда не кочевали. Охотником была.

Я с удивлением уставился на нашу хозяйку:

Охотником! В такое верится с большим трудом. Ну, рыбаком или каюром — куда ни шло. Рыбаки ловят рыбу артелью, каюру больше чем сила нужны умение и ловкость, но разве эта маленькая, что гриб опенок, женщина могла охотиться? Ведь, я знаю точно, кроме лисиц, белок и зайцев, каждый охотник ОБЯЗАН был добыть за сезон пять бурых медведей. Пять огромных и злых зверей, которых даже мужчины охотники обходят стороной. А в войну план нужно было выполнить обязательно, иначе могли и судить.

Спрашиваю у бабы Маммы, выполняла ли она план по медведям? Та улыбается и с готовностью подтверждает:

— Нормально выполняла. Стахановкой была. Потом медаль председатель дал и махорки шесть пачек. Хорошая махорка. Куришь — никогда не уснешь. Только кашляешь много.

— Вы одна охотилась или с дедом Кямиевчей?

— Зачем? — удивилась баба Мамма. — Кямиевча в Омолоне аэродром строил. Я всегда одна охотилась. Две упряжки у меня было и еще учики, чтобы верхом ездить. Собаки тоже хорошие были: Дякал, Утел и Анаткан. Всю зиму с ними охотилась. Сейчас таких собак ни у кого нет.

Воспоминания бабе Мамме приятны, по душе ей и мое удивление. Она даже отложила скребок и подвинулась ко мне. Чуть полюбовалась медалями, задержала взгляд на мне, чему-то улыбнулась.

А я сижу и пытаюсь представить, как она охотилась на медведя. Ну, хорошо. Если рядом несколько хороших лаек, а в руках карабин или винтовка — летом этого зверя не так трудно убить даже бабе Мамме. Главное, чтобы не подвели собаки, и не отказало оружие. А берлога? Одному там никак не справиться.

Здесь на Севере на залегшего в берлогу косолапого охотятся совсем не так, как в Приморье или Сибири. Там к медвежьей утайке подходят, вернее, подкрадываются хорошей компанией и очень осторожно. Ружья наготове, чехлы с ножами сдвинуты на живот, в потных ладонях зажаты запасные патроны. Шаг, другой сделали и остановка. Где? Что? Даже дышать стараются потише, а уж о том, чтобы закашлять — не может быть и речи. Малейший шорох, и зверь с грозным рычанием выскакивает из берлоги, чтобы наброситься на охотников.

Колымские медведи покидают берлогу неохотно, и их промысел напоминает у эвенов обычную работу. Конечно, очень опасную, но им-то к опасностям не привыкать. И рождаются, и живут, и умирают в тайте.

К берлоге эти охотники идут смело, я бы даже сказал, весело. Курят, разговаривают, смеются или спорят. Ружья за плечами, патроны в рюкзаках или прицепленных к поясу кармашках — мунгурках. Наготове только топоры да веревки. При этом, ни о медведе, ни о предстоящей охоте не упоминается и словом. Нужно всем видом показать, что у этих людей совершенно другая цель. Мол, идут строить кораль для оленей или искать сбежавший откол. Случается, в подтверждение захватят даже связку уздечек или что-нибудь другое, не имеющее к охоте на медведя никакого отношения.

Пришли и сразу за дело. Один копается в снегу, разыскивая заткнутое травой и мелкими ветками чело, так охотники называют вход в медвежью берлогу. Другой забрался на крышу и ходит по ней без всякой опаски. Третий рубит лиственницу поближе к берлоге. И по-прежнему гомон не утихает ни на минуту. Опять смеются, опять между делом вспоминают всякие истории. Бывает, даже схватятся побороться. Весело!

Наконец вырубили и подтащили к берлоге пару крепких лиственничных жердей, крест-накрест закрыли ими чело, привязали эти жерди веревками к другим деревьям и всей гурьбой полезли наверх. Нужно узнать, здесь ли медведь? Для этого в крыше берлоги проделывается небольшое отверстие, в которое бросают снежный комок. Если комок зашевелился, значит, медведь дома и можно начинать охоту.

Интересуюсь у бабы Маммы, приходилось ли ей добывать медведя в берлоге?

— Много раз приходилось. Шесть, нет, восемь раз добывала, — говорит баба Мамма, улыбается, закрывает глаза и качает головой. — Один очень большой был. Мясо на трех упряжках два раза вывозили. Сало белое. Он, когда урожай на кедровые шишки, только их и кушает. Потом мясо и сало вкусно пахнут.

— И вы тоже влезали на берлогу и бросали этому медведю снег на спину? — удивляюсь я.

— Не-е, — возражает моя собеседница. — Я так никогда не делала. Я брала разрезанную палку, вставляла в берлогу и вертела. Вот так вертела. Потом палку выньмешь и смотришь — есть на ней шерсть или нет. Если шерсть есть, значит, медведь в норе сидит. А снега я никогда не бросала. Палка лучше…