"Время Януса" - читать интересную книгу автора (Пресняков Игорь)

Глава XXI

Дебаты затянулись до темноты. Каждый пункт повестки дня обсуждался бурно и весьма дотошно. В конце концов Бехметьев отложил вопрос «Об упорядочении дисциплинарных взысканий» как наиболее острый – до возвращения Трофимова (директор четвертые сутки пребывал в командировке). Утомленные участники производственного совещания завода «Красный ленинец» поспешно согласились и стали расходиться.

Бехметьев попросил Рябинина задержаться.

– Я тут отобрал для тебя кое-что, – подойдя к книжному шкафу, сказал главный инженер.

Он снял с полки несколько увесистых томов и протянул Андрею:

– С текущими делами ты справляешься неплохо, но все же организация производства требует научных знаний. Почитай на досуге, подумай; если что-то не поймешь – спросишь.

– У меня, Павел Иванович, и без книг немало вопросов имеется.

– Подходи, не стесняйся, – кивнул Бехметьев. – Только не сегодня – нынче день банный, пятница, а мы и так припозднились.

Главный инженер надел «пирожок» из потрепанного бобра и потянулся к пальто, когда дверь распахнулась и в кабинет вбежал Трофимов.

– Что? Кончили заседание? – с ходу выпалил он. – Вижу, мужики домой подались. Эх, незадача!

– Знали бы, что вы явитесь, – непременно б дождались, – развел руками Бехметьев.

Директор присел на кончик стула, сдвинул кепку на затылок:

– Сам не думал, что так быстро в Москве управлюсь. Лишь только развязался с делами в наркомате – тут же к поезду, хотел поспеть…

– Много не потеряли, – усмехнулся главный инженер. – Вам еще предстоит выступить в роли третейского судьи по наболевшим вопросам. Как, впрочем, и всегда.

– А-а, опять бузили? – рассмеялся Трофимов.

– Да не без того.

Директор обернулся к Рябинину:

– Ну а ты, Андрей Николаич, что ж засиделся? – Он бросил взгляд на книги. – Никак, учебой тебя наш Павел-то Иваныч озаботил? Не шибко ли взялся, главный инженер? Товарищ не далее как с неделю на завод вернулся, а его уже за книжки сажают!

– Ничего-ничего, – ответил Бехметьев. – На государственной службе он наверняка привык к интенсивному рабочему ритму.

– Это верно! – подхватил Трофимов. – У Кирилла Петровича не забалуешь.

– Да я и сам не прочь подучиться, – пожал плечами Андрей.

– Ладно, пора по домам! – сказал директор и решительно поднялся. – Раз такое дело, придется обрадовать жену неожиданным появлением… Нам всем, как будто, в центр? Значит, по пути. Вот и отлично, прогуляемся.

Они вышли на улицу и направились к Старой заставе.

– В столице все дождик моросит, а у нас – сушь, – поднимая воротник бекеши, заметил Трофимов.

– Как поездка? – справился Бехметьев.

– Удачно, – довольно улыбнулся директор. – Прибавится теперь забот «Ленинцу», ох, прибавится!

– Неужто заказ?

– Он самый, Пал Иваныч, и есть. Предлагают нам дизельные двигатели собирать.

– Это с нашей-то патриархальной базой? – усомнился главный инженер.

– Так ведь деньги на развитие дают!

– И какие же? Банковский кредит под рваные штаны или заем «на два дня»?

– Да нет, прямое государственное финансирование.

– Гм, впечатляюще.

– То-то и оно, – поднял палец директор. – Придется расширять производство, возрождать заброшенные цеха.

– Пятый? – уточнил Бехметьев.

– И пятый, и пятый-бис.

Главный инженер нахмурился:

– Вопрос серьезный, не для обсуждения на прогулке.

– Потому-то и летел на заседание на всех парах, – вздохнул Трофимов. – Хотел вас озадачить. Ну что ж, будет еще время потолковать.

– На базе пятого цеха можно неплохо развернуться, – задумчиво проговорил Бехметьев. – При наличии, конечно, средств и подготовленных кадров.

Несколько минут все шли молча. Рябинину вспомнилось огромное здание «пятого» с заколоченными воротами и окнами.

– А что там было раньше? – спросил Андрей.

– Военный заказ выполняли, – отозвался Трофимов. – Снаряды точили. А твой «столярный» для них ящики готовил. В пятнадцатом году Савелий Бехметьев, незабвенный братец нашего Пал Иваныча, выхлопотал этот подряд. Станков накупил, рабочих нанял, корпус цеховой выстроил в кратчайшие сроки.

– Расскажи, Николай Николаевич, товарищу Рябинину будет полезно послушать, – вставил Бехметьев.

– М-да-а, деньки были горячие… – протянул Трофимов. – Работали не по-теперешнему, спустя рукава, – слаженно, четко, прямо как в армии. К слову, и порядки на заводе установились не хуже армейских: дисциплина жесточайшая, неусыпный контроль губернского промкомитета. Начальство наше, все как один, в форму облачились, даже вот Пал Иваныч, хоть человек и не служивый, во френче и портупее щеголял.

– Темпы развития предприятия ускорились в десятки раз, – заговорил Бехметьев. – За какие-то полтора года мы достигли больше, чем за предыдущие пять. Вот это, господа-товарищи, была настоящая индустриализация! – Обычно бесстрастное лицо главного инженера озарилось. – Тяжелая промышленность тогда включилась в единую систему, каждое предприятие работало для победы. Тех боеприпасов и обмундирования, что произвели российские заводы в годы империалистической, хватит еще на пару хороших войн. Кстати, островерхие шлемы, так полюбившиеся буденновским кавалеристам, были пошиты для торжественного парада в поверженном Берлине.

– Я слышал, – кивнул Андрей.

– Нынешняя советская индустриализация – жалкие слезы прежней, – со вздохом заключил Бехметьев.

– Ну, не перевирай! – отмахнулся Трофимов. – Вечно ты, Пал Иваныч, огульно критикуешь. Прежде один запал был: расширение и укрепление производства во имя победы на основе частной инициативы; сейчас – индустриализация возрождается во благо народа, а не оголтелой военщины. Снаряды нам нынче ни к чему, потому и стоит «пятый» который год в запустении. Ты вот, Пал Иваныч, о темпах говоришь. Хороши были темпы, верно. Да только развалили вы ими все хозяйство! Работали-то однобоко, на войну… Я вам как директор, как старый заводчанин скажу: другие наступили времена. В семнадцатом производство крушили, в восемнадцатом – по сусекам растаскивали, в девятнадцатом и двадцатом – просто забывали за ненадобностью. Настала пора – взялись за ум. И заметьте, если раньше партия отвергала капиталистический опыт, теперь же старается взять из него самое лучшее. Не надо понимать буквально, что мы разрушим до основанья старый мир и без ничего, на голой земле построим новый. Большевики не так легкомысленны и недальновидны. Партия привлекла к управлению хозяйством лучшие научные и производственные кадры, умело использует опыт индустриализации царских времен. Даже в области просвещения принята за основу николаевская программа ликвидации неграмотности, составленная еще в 1916 году.

– Блажен, кто верует, – усмехнулся Бехметьев. – Намерения хороши, однако где взять средства на подъем индустрии? Царское правительство и частные компании имели в активе средства западных кредиторов, да и собственные накопления. А где взять капитал Советскому правительству? И потом: не забывайте, что увеличение объемов производства неизбежно ведет к повышению износа машин и уровня опасности труда. Первоначальный скачок производства худо-бедно можно обеспечить за счет поборов с крестьянства и ужесточения экономической политики, да и то ненадолго. Ведь современная нэповская экономика – суть расхлябанный, стремительно гниющий гибрид спекулянтской инициативы и государственного регулирования.

– Тебе бы, Пал Иваныч, все гигантскими масштабами мерить, как привык, – по-барски, сплеча, – покачал головой Трофимов. – Знаешь же старинную фабричную присказку: «Глаза боятся, да руки делают». Мало-помалу и сделаем. Для начала наш завод новый заказ освоит, потом другие предприятия подтянутся. Где на концессиях прокатимся, где частник поможет.

– Это тебе, Николай Николаич, так рассуждается. А там, – Бехметьев ткнул пальцем вверх, – хотят стремительных темпов подъема индустрии! Вот дают нашему заводу новый заказ, а кто подумал о нашей специфике? Кто прикинул, каково «Ленинцу» обойдется внедрение продукции? Нам-то, ясное дело, не до жира: хватай, пока дают! Опять же, рабочие места, зарплата, вес в хозяйственной и общественной жизни губернии…

– А что ты предлагаешь? – в упор спросил Трофимов.

– Да ничего, – вздохнул Бехметьев. – В этом-то и загвоздка. Ваш, извиняюсь, социализм не подразумевает альтернативы.

Трофимов засунул руки в карманы бекеши.

– Эх, растяпа я – забыл перчатки… – он шутливо толкнул Рябинина локтем. – Хорошо, что у меня есть такой главный инженер, правда? Другие, по привычке, больше слушают и соглашаются, а тут – что ни день, то споры, возражения. Поневоле будешь думать и развиваться.

У Старой заставы Бехметьев откланялся и повернул налево, а Трофимов с Андреем пошли дальше – по Губернской.

– Угас он за годы гражданской войны и разрухи, – пробормотал директор и, спохватившись, пояснил: – Я о Павле Иваныче толкую… Приходил исправно на завод и видел запустение, злых полуголодных рабочих за изготовлением зажигалок и ремонтом примусов… Работы нет – нет зарплаты. Кто его слушался?.. За плечами нашего Бехметьева – нелегкая судьба в поисках самого себя и смысла жизни. Он ведь тринадцатью годами младше брата Савелия, ну и, понятное дело, избаловался под крылышком у родителей. Покуда отец наставлял Савелия и передавал в управление семейные капиталы, Павел развлекался. Учился неважно, с ленцой. Лишь только заходила речь о каком-нибудь занятии – выкручивался и отговаривался. После окончания гимназии Павел выбрал учебу в Москве – там и от родительских глаз подальше, и соблазнов больше. Однако отец предупредил: «Не поступишь в университет – не обессудь, куда прикажу – туда и определишься». Сынок скрепя сердце подготовился к экзаменам и выдержал-таки их. Года через три старики Бехметьевы преставились, и Павел предложил старшему брату поделить наследство. Савелий Иваныч к тому времени уже поставил на ноги завод, наладил производство и губить дела вовсе не хотел. Он предложил Павлу отступного – его долю наследства в деньгах. Младший братец с радостью согласился. Остаток его студенческой поры и последующие несколько лет прошли в кутежах, романах и путешествиях по заграницам.

Ну а, как известно, легкие-то денежки бегут из пальцев хлеще, чем песок! Промотался наш вертихвост в полный прах и вернулся к старшему брату с повинной. А Савелий Иваныч слыл человеком ох каким суровым! Пригрел он кровного братца, не отказал в участии, однако и средств на содержание не выделил, а предложил работать на заводе. Пристроил он Павла помощником мастера в «механический» и предоставил самому себе. Задумался тут младший Бехметьев и взялся за ум. Очень быстро, года в два, проделал он путь от заштатного подмастерья до главного инженера; трудился в поте лица круглыми сутками. Видя такую перемену в брате, оттаял Савелий и сделал его своим ближайшим советником.

В голове Андрея никак не укладывалось, что степенный, явно консервативный Павел Иванович мог когда-то быть залихватским кутилой и прожигателем жизни.

– В любом человеке от рождения сидят два черта, – будто угадав мысли Рябинина, сказал Трофимов. – И каждый из этих чертей гнет свою линию: один в поле тебя тащит, другой – в кусты. Порой самому невдомек, что лучше, куда твоя истинная стезя ведет… А вот когда поймешь, где правильный-то путь, главное – смирить в душе противоборствующего беса, урезонить его, дабы впредь не вредил. Кому-то это удается, а иные мечутся всю жизнь от берега к берегу.

Вот и ты, Андрей Николаич, похоже, определился со своей дальнейшей судьбой. Шутка ли – перейти с престижной службы в ГПУ обратно на завод? Значит, ближе сердцу нелегкая заводская доля! Суть в том, что ты понял, где твое место. Я вот как думаю: индустрия поднимается не только наличием программ и средств, она прирастает и укрепляется осознанным кропотливым трудом человека. Экономика – не бездушный механизм, а система, в которой действуют живые люди. Не имей они настроя и желания работать – ничего не получится. При правильном подходе даже машины оживают, честное слово! У меня за спиной – тридцать четыре года стажа; двадцать восемь из них – у горячей печи. Пришел на завод, как и многие, четырнадцатилетним пареньком с одной лишь целью: заработать – хоть чем-то помочь семье, скопить на образование. Крупный завод и особенно наш литейный цех мне тогда представлялись неким зловредным чудищем: грохот, огонь, едкая гарь, жестокие машины, грубые орудия труда…

Входишь, бывало, утром в ворота цеха, будто в разверзнутую адскую пасть. Производство представлялось врагом, с которым волей-неволей приходилось мириться. И не только мне – многим! Потому-то и работа становилась каторжной, проклятой, безрадостной. Позже стал я примечать в нашей работе определенную систему и слаженность, чувствовать в ней красоту и какую-то особенную, лишь ей присущую гармонию. Вот медленно, со знанием дела и отточенным годами ритуалом подходят к печи горновые, примериваются к летке,[13] пробивают отверстие и пускают расплавленный металл. Когда он заполняет желоб и устремляется в ковш, кажется, ты проникаешь в суть мирозданья и сам становишься творцом. А как было радостно и приятно укрощать эту строптивую струю, направлять ее…

Доскональное знание дела, совмещенное с чувством прекрасного, и означает овладение профессией. Настоящий рабочий не только любит труд вообще, но и все, что к нему непосредственно относится, ведь производство – сложный созидательный процесс. Это уж потом, став действительным мастером своего дела, я увидел, что нам мешает, – тяжелые условия труда, низкая зарплата, бесправное положение. Не скрою, находились и такие «пролетарии», которые использовали революционную борьбу лишь для того, чтобы покинуть ненавистные заводы и фабрики. Однако истинные рабочие мечтали о другом: сделать жизнь такой, чтобы ничто не мешало нормальному труду во благо народа.

Они дошли до перекрестка Губернской с улицей Коминтерна и простились.

Полина ждала отца, как ей казалось, целую вечность. Понемногу она успокоилась и смогла справиться с нетерпеливым гневом и возмущением, переполнявшими ее. «Излишнее волнение мне только навредит, – размышляла Полина. – Что толку кричать, топать ногами и говорить громкие слова? Он легко спишет мои "крайности» на банальную женскую несдержанность. Надо попробовать доказать уважаемому и непогрешимому Кириллу Петровичу, сиречь отцу, всю несправедливость и аморальность его действий. Хотя пускаться в рассуждения о moralite – пустое занятие. Знаем, проходили!»

Полина наугад сняла с полки книгу и попыталась читать. Однако мысли об отце продолжали донимать ее: «Вот ведь, держит у себя добрые книги и, как видно, уделяет им внимание – оставляет пометки на полях, закладывает нужные страницы. А в жизни ведет себя как черствый и жестокий дикарь!» Она задумчиво посмотрела на подаренный Кириллу Петровичу ко дню сорокалетия бронзовый бюстик Цицерона и горестно усмехнулась: «Стократ прав старик Марк Туллий: "Amicus Plato, sed acer amica est veritas».[14] Очевидно, у папочки свои "истины» и понятие о добродетели».

Стукнула дверь в передней, раздались приглушенные мужские голоса и причитания домработницы Даши. Полина с тревогой прислушалась. Наконец дверь кабинета отворилась, и на пороге возникли Черногоров и предгубисполкома Платонов с дюжиной бутылок пива в руках.

– Ага, попались! – весело воскликнул Кирилл Петрович и подмигнул Платонову. – А мы, Никодим, хотели попить пивка незаметно от моих домашних!

Он пристально посмотрел на дочь:

– Что с тобой, Полюшка? Сидишь туча-тучей, электричества не зажигаешь; свеча вот давно оплыла…

– Нам необходимо поговорить. Срочно, – отрезала Полина.

Черногоров вздохнул:

– Вона как… – Он скорчил Платонову шутливую гримасу. – Делать нечего, пойди, Никодим, поболтай пока с Настей – она, как будто, в гостиной устроилась.

Платонов поставил бутылки в угол и вышел, неслышно притворив дверь.

– Ну, говори поживей, что там стряслось? – подсаживаясь к дочери, спросил Кирилл Петрович.

– Почему арестован доктор Решетилов? – сухо справилась Полина.

– Ах вот оно что! – с притворным облегчением сказал Черногоров. – Как видно, ко мне уже адвокатов прямо на дом засылают. Ловко работаете, господа.

– Хочу знать, на каком основании посадили Решетилова! – повысила голос Полина.

– Хочешь знать или требуешь? – переспросил отец.

– Могу и потребовать, – твердо сказала дочь. – Я – подруга Натальи, неплохо знаю и Александра Никаноровича. К тому же я – гражданка СССР, комсомолка…

– Неужели? Еще что вспомнишь? – перебил Черногоров. – Вали, не стесняйся, в одну кучу и личное и общественное! Тут тебе любой аргумент пригодится.

Возмущение и обида вновь закипели в душе Полины. Едва сдерживая слезы отчаяния, она выдохнула:

– Это секрет?

– Ну почему же? – рассмеялся отец. – Никакой секретности. Вся история и яйца выеденного не стоит. Решетилов арестован за пособничество контрреволюционерам.

– Ложь! – выкрикнула Полина. – Александр Никанорович – лояльный Советской власти человек.

– Вот и проверим. А то – ишь, обеды для врагов закатывает, поит, понимаешь ли, кормит, разговоры опасные ведет.

Полина отвернулась и незаметно смахнула слезы:

– Ему самому были неприятны эти гости. Но он, как человек порядочный, не мог их не принять.

– Так он знал, кого принимал. И об этом с ним потолкуем.

Полина бросила короткий взгляд на неприступное лицо отца и обреченно опустила голову:

– И что ему грозит?

– Да, собственно, ничего, – развел руками Черногоров. – Коли чистосердечно поведает, как дело было, искренне осознает свою вину и раскается в совершенном – пойдет с миром на все четыре стороны.

Он попытался обнять дочь, но Полина схватила его за руки и испытующе посмотрела в глаза:

– Ты ведь знаешь, что Решетилов не враг, правда?

– Знаю, – примирительно улыбнулся Кирилл Петрович. – Успокойся, дочка, все образуется.

– Обещаешь?

– Обещаю.

Возвращаться домой, в пустой флигель, где изрядно надоела каждая мелочь, Аркадию не хотелось. Он шел, не разбирая дороги, топая начищенными башмаками по замерзшим лужам, натыкаясь на невидимые ему ящики в темных товарных дворах и не обращая внимания на лай сторожевых собак.

Ристальников недоуменно перебирал в памяти сегодняшний вечер и не мог понять произошедшего. Двуличие и подлость Гимназиста никак не укладывались в его голове; на простое недоразумение выходка глубоко уважаемого им человека явно не походила; и уж на шутку – тем более. «Отчего он в день своего рождения даже не пустил меня на порог? – в который раз спрашивал себя Аркадий. – Он выглядел так непривычно смущенным, пытался извиниться. Атаман – передо мной?! Небывальщина! Будто засада у него за спиной притаилась, и не оставалось другого выхода… Может, и в самом деле, не стоило мне к нему соваться? Приглашения-то я не получал! Он сам не раз напоминал, что даст знать, когда являться. И зачем я полез?» Легкая обида все же кольнула Аркадия:

«Я ему – не как остальные, не просто сотоварищ…» Неожиданная спасительная догадка осенила его: «Верно, сидел в доме кто-то, с кем мне лучше не встречаться. А я уж – в обиду… Совсем свихнулся, "бдительность потерял», по выражению наших любимых коммунаров». Аркадий с облегчением вздохнул и повернул к «Парадизу».