"Иду на «ты»" - читать интересную книгу автора (Подгурский Игорь, Романтовский Дмитрий)

Глава 4 ОШИБКА РЕЗИДЕНТА

– А я говорю, ерунда все это.

– А ты помнишь, как Лева хотел блюдце разобрать и посмотреть, кто там внутри говорит и показывает?

– А я говорю, чепуха.

– Да Лева сам виноват. Зачем он Митьку по блюдцу сволочью назвал?

Илья, Добрыня и Алеша сидели на скамейке за врытым столом у шлагбаума своей именной заставы. Застава – маленький домик, крытый черепицей, с чудным палисадником, невысоким заборчиком и собачьей будкой – стояла на самом узком перешейке песчаной косы, соединяющей в основном равнинный, покрытый лесом остров Лукоморье и холмистый островок Аркаим-Лукоморский, на котором и был расположен лагерь отряда.

Сделаем небольшое отступление и посвятим читателя в тонкости лукоморо-аркаимских политических отношений.

Статус островного Лукоморья был довольно запутанным. Восемьдесят процентов его населяла нелюдь, значительная часть которой была еще и нечистью. Люди на острове попадались не часто, в основном на отдаленных хуторах за несколько верст от местной столицы. Впрочем, и сам остров был не особенно велик – верст сорок в меньшем поперечнике и верст шестьдесят – в большем.

Столицу острова с незапамятных времен по традиции тоже называли Лукоморьем. Усилиями местного мэра за последние годы Лукоморье-столичное стало относительно чистым и вполне благоустроенным городком. Городок был провинциальным: с мощенными булыжником мостовыми на трех центральных улицах, городской площадью с двухэтажными административными зданиями, фонтаном, двумя памятниками в центре и домиками попроще и поплоше на окраинах.

Лет девятьсот с хвостиком назад, ввиду поголовного истребления нелюди в доброй сотне смежных реальностей, у тогдашнего руководства отряда неожиданно возникли серьезные проблемы. Расплодившиеся как тараканы церковники и атеисты общими усилиями едва не свели на нет некогда весьма крупную популяцию классической нечисти. Свое светлое дело сделали и богатыри, едва ли не каждый из которых почитал за честь изрубить в капусту Змея Горыныча, выдернуть костяную ногу из задницы местной Бабы-яги или, на худой конец, пришибить ножнами меча нерасторопного бедолагу-домового.

В результате неожиданно выяснилось, что естественные запасы солнечной праны и лунной маны, накопленные за миллионы лет и составляющие энергетический потенциал Аркаима-Уральского, исчерпаемы. Более того, оказалось, что нечисть с ее допотопной магией сама по себе генерирует искомое энергетическое поле, не нуждаясь ни в амулетах, ни в солнечно-лунном свете.

Руководство запсиховало. Истребление ходячих генераторов оказалось делом самоубийственным, хотя долгое время было целью аркаимской жизни. И тут, как всегда очень кстати, поменялись некоторые приоритеты внешней политики. Выяснилось, что конкуренты по коррекции реальностей свою доморощенную нечисть давно уже пестуют и прикармливают. В том числе – в ущерб и за счет национальных интересов Империи.

Руководство задумалось, а потом за три дня сотворило резервацию.

Это были еще те дни. Домовых, поляниц, леших, русалок, берегинь, анчуток, водяных, асилков, банников, виев, злыдней, китоврасов и ночниц вывозили в лукоморскую реальность вагонами и обозами. Их хватали по лесам и болотам, полям и оврагам, норам и дуплам, морям и озерам. Нечисть брали из-под земли, сшибали на лету, хватали с поличным или умыкали по малейшему подозрению. Одну несчастную староверческую деревню из сибирской тайги какой-то вполне мирной реальности замели по навету местного священника, возмущенного нежеланием деревенской общины обратиться в нововерие.

«Лес рубят – щепки летят»,– поглядывая в трюмо и закручивая на раскаленном кинжале свой поседевший в эти дни чуб, меланхолично заметил по этому поводу тогдашний начальник отряда Святослав Игоревич, когда ему позвонили из Главка с очередным выговором за очередную оплошность и перегибы на местах.

Самым интересным в этой истории было то, что староверы, прибыв в Лукоморье и вникнув в обстановку, возвращаться отказались наотрез.

«Господу нашему оно завсегда виднее»,– резонно заметил деревенский староста. Деревня поплевала на ладони, засучила рукава, взялась за топоры и отстроила себе на окраинах Лукоморья премилую деревеньку – в дальнейшем один из трех оплотов лукоморских представителей человечества. А оставшегося в опустевшем сибирском селе священника первой же зимой задрал шатун.

Короче говоря, в те три дня карусель носилась по реальностям как угорелая, исполнив едва ли не треть своего тюремного репертуара.

Большинству богатырей подобная переквалификация пришлась даже по вкусу. Взять живьем нечисть было гораздо труднее, чем истребить, а стало быть, и цена такого подвига на рынке русского богатырства резко возросла.

В некоторых реальностях нечисть выметали едва ли не подчистую. Брали, правда, в основном относительно безобидных, хотя отдельные представители славного богатырского ордена гребли всех подряд – вплоть до мар, Горынычей и даже божков, правда невысокого ранга.

Ходили слухи, что великолепная тройка нападения Илья—Добрыня—Алеша по азартной жадности к подвигам и по юности приволокла на Лукоморье даже десяток весьма именитых божеств, но слухи эти не комментировали ни сама тройка, ни божки, ни руководство отряда.

Так или иначе, но за пару месяцев лукоморскую реальность набили энергоресурсом под завязку и тут же прикрыли на карантин. На всякий случай на соседний с Лукоморьем остров перенесли из Аркаима-Уральского на Аркаим-Лукоморский дислокацию отряда, установили заставу, неосмотрительно присвоили ей имя трех богатырей и вкопали шлагбаум.

Решение оказалось верным: первое время даже в наглухо закрытую реальность непрестанно ломились с крестовыми походами злобно брызгающие слюной инквизиторы, мечтающие обессмертить свое имя сожжением настоящего домового; иноземные рыцари, охочие до подвигов за счет чужой праны-маны; а также изуверы-атеисты, одно присутствие которых вызывало у мелкой нечисти микроинфаркты или хронический насморк.

Лет двести нелюдь адаптировалась и зализывала раны. Осмотревшись и пообвыкшись, нечистые неожиданно для руководства потребовали самоопределения. Тогда еще довольно молодой и симпатичный Кощей, престарелая Недоля и кот Баюн наскоро склепали декларацию прав нечисти и, возглавив группу ненасильственного сопротивления, вывели ее на перешеек к заставе. Нелюдь с солидарной «людью», некогда вывезенной в Лукоморье по ошибке, демонстративно расселась на косе с наглыми плакатами «Рабы не мы!», «Хватит сосать нашу прану и жрать нашу ману!» и «Свободу сексу!». В случае непринятия декларации Лукоморье грозило сорвать регулярные поставки праны-маны и объявить голодовку.

Голодовки Главк не боялся [15], но опять задумался и в конце концов пошел на уступки. Статус резервации был заменен статусом заповедника. Под контролем богатырской общественности прошли первые в истории Лукоморья выборы мэра. Кроме того, нелюдь получила охранные грамотки-паспорта и свободу совести. Совести у большинства населения Лукоморья отродясь не было, но дополнительных свобод хотелось очень.

Дальше – больше. Сто лет спустя волнения повторились по какому-то пустячному поводу, и под давлением международной общественности лукоморскую реальность пришлось расконсервировать. Были опасения, что этот вынужденный шаг приведет к массовому отъезду, однако аналитики Главка ошиблись. Напротив, патриархальные нравы и неспешный уклад жизни заповедника-доминиона вызвали массовый приток иммигрантов. В Лукоморье устремились недобитые диссиденты из числа, казалось бы, окончательно вымершей нечисти всех сортов, сословий и рангов.

За иммигрантами поперли оккупанты. Отвыкшая за годы мирной жизни от вооруженного сопротивления нелюдь едва ли устояла бы перед теми же разгулами, высадившимися как-то вечером на окраине Лукоморья. Поэтому встревоженный мэр Лукоморья перед угрозой полного истребления был вынужден не только бить набат и созывать ополчение, но и бежать на поклон к заставе.

Карательный отряд из Аркаима успел со своей интернациональной помощью вовремя, и разгулы, не вступая в бой, ретировались. Заодно разгулявшиеся богатыри слегка прошерстили и Лукоморье, повесив десяток наиболее одиозных оборотней и вурдалаков под предлогом борьбы с пятой колонной. Руководство отряда получило на руки прекрасные карты и, пока интернациональный отряд развлекался с берегинями, не преминуло своими козырями воспользоваться. Результатами политических торгов стали:

1. Гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима.

2. Провозглашение Лукоморской демонической республики во главе с мэром.

3. Неограниченный контракт на прямые бесперебойные поставки праны-маны в Аркаим.

4. Свобода внешнеэкономической торговли Лукоморья.

5. Конституция Лукоморья.

Надо заметить, что конституция эта была лаконична и состояла из одной статьи. Она гласила: «Отлезь, урод!» Тем не менее из ее трактовки местными юристами в лице почтенной Мокоши [16] следовало, что данная конституция, при условии ее безукоризненного соблюдения, гарантирует все необходимые права и свободы как превалирующей нелюди, так и видового меньшинства Лукоморья. И в самом деле, своих человеческих соотечественников лукоморская нечисть практически не трогала. Этому равноправию в немалой степени способствовал тот признаваемый всеми факт, что местные человеки при случае и сами были способны перегрызть глотку любой нечисти, воткнуть в ее могилу осиновый кол, тут же справить поминальную тризну, а напоследок еще и поплясать на холмике, утрамбовывая его поплотнее.

Кроме того, Лукоморье обрело свой герб работы Васнецова: гордого вида полосатый кот Баюн, а-ля цирковой атлет, разрывает у подножия величавого дуба сковывающие его цепи. Все это на голубом с зеленой полоской фоне рыцарского щита. Баюн своим изображением остался доволен и до самой кончины великого художника регулярно пересылал ему через Добрыню крынку молока местного разлива, горлышко которой было неизменно прочно перевязано темно-синей шелковой тряпицей. Злыдни поговаривали, что в крынке было далеко не молоко, но проверить багаж Добрыни никто не решался.

Дальнейшие шестьсот лет Лукоморье процветало, причем последний век смело можно было назвать золотым.

Во-первых, местным мэром эти сто лет бессменно трудился на благо общества старинный побратим и в некотором роде наставник Ильи некто Святогор, личность несколько загадочная, но твердо стоявшая на страже национальных интересов Лукоморья, вполне лояльная к Аркаиму и свято следовавшая букве и духу конституции.

Во-вторых, гарантии вооруженной защиты суверенитета и неприкосновенности границ Лукоморья со стороны Аркаима означали, что прибытие и убытие иноземцев полностью подконтрольно Империи в лице отряда, а точнее, в физиономии дежурного по пограничной заставе, выставленной на перешейке. Местная же нелюдь, выезжая на свой шкодный промысел, ограничивалась отметкой Святогора в личных охранных грамотах.

В-третьих, прана-мана текла в Аркаим молочной рекой с кисельными берегами – полноводной и чистой.

Все вместе это означало, что дежурство на выносной заставе уже несколько веков считалось работенкой почетной, нервной, но непыльной. На любителя.

Закончив краткое отступление, вернемся в тот день, когда, сменив поутру Нестерова, у шлагбаума скучал Алеша, а Илья с Добрыней, по старой традиции, присоединились к нему сразу после завтрака – приятели разлучались редко.

Как уже было замечено, неистовая тройка удобно расположилась под раскидистой березой, усевшись на скамейках вокруг крепкого стола.

Побратимы прихватили для Алеши из столовой туесок с горячей кашей, термос с чаем и пучок шампуров шашлыка: по причине хронического гастрита Попович всухомятку питался исключительно в командировках.

– Благодать,– отодвинул пустую миску Алеша и, выбрав шампур посолиднее, протянул товарищам остальные.– Так о чем это мы?

– Сам жри,– добродушно отказался Илья, сидевший по случаю тридцатиградусной жары, как и Добрыня, в одних коротких шортах-портах и невозмутимо попивавший квасок.– Темное это дело с Левой, да и не нашего ума. Начальству виднее.

– Не понял! – Догрызая последний кусочек мяса, Алеша развернулся и лихим кистевым броском вогнал шампур метров с десяти в деревянный щит с мишенью.– Нашего товарища невесть за что в темницу, а мы молчать должны! Слышь, Добрынь, что он гуторит? В непротивленцы потянуло?

Справедливости ради заметим, что причины возмущения Алеши были значительно глубже, нежели те, которые он только что озвучил. Дежурил он сегодня вне очереди, отбывая вполне справедливое наказание за недельной давности самоволку в Лукоморье. И теперь, в отличие от свободных от службы приятелей, собиравшихся на рыбалку, вынужден был торчать на солнцепеке в одних только шортах, но при оружии, которое, впрочем, заступив на пост, он немедленно снял.

Добавим, что рыбалить Илья с Добрыней собирались тут же на косе, в двух шагах от заставы, и Алеше никто не мешал к ним присоединиться: интуристы в Лукоморье прибывали и отбывали только по четвергам, а на дворе стоял канун вторника. Но неприятие малейшей несвободы, присущее вольному воину эпохи Владимира Красно Солнышко, да еще и избалованному поповскому сыну, портило нрав Алеши уже с вечера вчерашнего дня.

– Заткнись, дурилка ты берестяная,– лениво посоветовал Добрыня Алексею.– Сказано – арест за превышение служебных полномочий и периодическую грубость, значит, так оно и есть.

– Ну-ну,– невнятно ворчал Алеша, методично перемалывая безукоризненными и никогда не знавшими «Пепсидента» зубами шашлык со второго шампура.– Попомните мое слово: они с Левы три шкуры сдерут и недублеными на стену в столовой повесят. А потом и за нас примутся.

– Кто это там? – вглядываясь в сторону расположения отряда, поинтересовался, прикрывая глаза от солнца ладонью, Добрыня.

– Где? – обернулся Алеша, попутно вгоняя в мишень второй шампур и протягивая руку за последним.

– На спортплощадке.

Илья, отставив квас, довольно потянулся и усмехнулся в усы:

– А то Николай Петруху на турникете парит.

– На турнике, невежа,– высокомерно поправил Илью образованный Попович, утирая полотняной салфеткой губы.

– Нехай на турнике,– лениво согласился Муромец.– Только Петрухе это без разницы. Он, бедолага, у Владимирова вчера просился на дот какой-нибудь прыгнуть. Чтоб, говорит, и для пользы дела, и не мучиться – все разом.

– Что такое дот? – спросил Добрыня Алешу.

– Погреб летний во дворе,– неуверенно поразмыслил Алеша.– С бойницей. Из бетона.

– Вона! – удивленно вскинул выцветшие брови Илья.– А у Петрухи-то губа не дура! В погребе-то небось не так жарко, не сопреешь. Ты пожрал, Лешенька?

– Ну? – вопросительно глянул на Илью Попович.

– Не запрягал, касатик. Иди себе к шлагбауму, проверь, не облупилась ли краска?

Алеша скрипнул зубами, нарочито шумно поднялся, не оборачиваясь, метнул в мишень через плечо последний шампур, подобрал меч и, демонстративно волоча его по земле, потащился к шлагбауму. Спорить с начальником заставы он не стал, потому как оставаться дежурным еще на сутки богатырю не хотелось.

– Дедуешь, Тимофеич? – понимающе улыбнулся Добрыня.

– Это ему токмо на пользу. Разомнется. Ишь, брюшко отъел. А заставу-то ему когда-нибудь принимать.

– А пошто не мне? – равнодушно удивился Добрыня.

– Имя у тебя неподходящее,– щелкнул языком Илья.– С таким именем тебе одна карьера – у Дурова. Или у Малюты.

Добрыня хохотнул, но тут же примолк: к скамейке строевым шагом с мечом наперевес приближался Алеша.

– Разрешите доложить, товарищ начальник заставы?

– Докладай уж, востроглазый, что углядел…

– На шлагбауме требуется перекраска черных полосок.

– Почему не белых? – всерьез изумился Илья, едва не подавившись квасом.

– Белый цвет отражает, черный поглощает, товарищ старший богатырь,– громко отрапортовал Попович.– А потому и изнашивается быстрее.

– Во как! – удовлетворенно и уважительно кивнул Муромец Добрыне.– Учиться надо нам, Никитич. Учиться, учиться и учиться.

Добрыня вяло кивнул, а Илья между тем продолжал поучать стоявшего навытяжку Алешу:

– Вот ты, Лешенька, думаешь, что я совсем спятил. Гоняю тебя почем зря, тереблю попусту. И того ты, милок, не знаешь, что Баранов, заммордух наш единственный, ровнехонько в десять утра на балкон свой выходит и в трубочку поднадзорную заставку мою единственную на вшивость проверяет. Ежели дежурный у шлагбаума околачивается, стало быть, все в порядке, блюдет Муромец дисциплину воинску. А вот ежели о тот час не видать ему Красной армии день, другой и третий, то мне выговор устный. И не выговор мне, побратимушка, в тягость, а морда заммордуха нашего, когда он, крохобор, меня уму-разуму учит. А теперь определи мне время по солнышку, родной.

– Десять ноль пять,– бодро отчитался Алеша.

– Понятно ли, молодец?

Алексей глубокомысленно кивнул и безукоризненно отсалютовал Илье мечом в римско-испанском стиле с элементами фехтовальной школы дружественных янычаров.

– Ну а раз понятно, двигай в дежурку. Там за шкафчиком, ну ты знаешь где… Жбанчик там имеется, если Нестеров его не нашел. Бери три кружки, помидорчиков – и назад.

Илья, явно вдохновленный своей непривычно длинной речью, отодвинулся на скамейке в тень березы и довольно вздохнул. Алеша понимающе хмыкнул, воткнул меч в траву под дерево и ушел на заставу.

Дверь за ним захлопнулась, и тотчас из открытого окна раздалась трель звонящего телефона.

– Илья! – спустя десять секунд заорал Попович, высунувшись на улицу.– Скуратов звонил, тебя к себе требует.

Добрыня вопросительно поднял на Илью свои голубые глаза, которые на глазах же приобрели оттенок дамасской стали.

– Не нравится мне это, Илюш,– твердо заявил он вяло засобиравшемуся Муромцу.– Может, прав Лешка-то? Никак укрепление дисциплины очередное намечается.

– Не робей, братва. Отобьемся! – донеслось с крыльца, на котором появился Попович в кольчуге на голое тело и явно не в своих сапогах. Чувствовалось, что, отыскав жбанчик, он успел основательно к нему приложиться.

Илья тяжело вздохнул, выразительно постучал согнутым указательным пальцем по виску и, оставив друзей в недоумении, поплелся по жаре к лагерю.

В скуратовских подвалах Муромец, как всегда, заблудился, так что в кабинет Малюты вошел сильно раздраженным.

– Садитесь, товарищ Муромский,– хмуро пригласил начальник отдела контрразведки, небрежно кивая на прикрученный к полу табурет со спинкой.

Илья грузно рухнул на предложенный стул, тут же закинул ногу за ногу и зевнул, вызывающе скучая.

Малюта привычно включил черную эбонитовую лампу и с тайной надеждой аккуратно направил ее в глаза богатыря. Из богатого арсенала своих предшественников и последователей прием с лампой был единственным, который Скуратов осваивал несколько лет подряд, неизменно восхищаясь его простотой и действенностью. К сожалению, коллеги его этих взглядов не разделяли, что в очередной раз продемонстрировал Илья.

Муромец неспешно поднялся, аккуратно вырвал железный табурет из каменного пола и, стараясь не греметь, переставил его в сторону. В прошлый раз ту же процедуру он проделал со столом Малюты.

Скуратов недовольно пожевал губами, хмыкнул и направил свет лампы на зеленое сукно. Затем он достал из ящика картонную папку и небрежно кинул ее на стол. Потом медленно нацепил очки, опять пожевал губами, снова тяжело вздохнул и открыл дело.

– Муромский Илья Тимофеевич,– скороговоркой забормотал он.– Национальность: славянин, русский… не был… был… посещал неоднократно… не был. Так, вот это поинтереснее будет. Отбывал двухнедельное наказание за демонстративное сшибание маковок церквей и боярских теремов в городе Киеве в девятьсот восемьдесят девятом году в княжение Владимира Красно Солнышко. Совместно с княжеским дядей Добрыней и поповским сыном Алексеем подбивал местную голытьбу начистить рыло княжескому советнику за повышение цен на брагу и проезд на общественных клячах. Рыло начистил. Реабилитирован и выпущен в чисто поле в связи с нашествием печенегов искупить вину кровью. Подтверждаете?

– Что приказано, то и сделано,– лениво согласился Илья, безмятежно разглядывая потолок.– Искупил кровушкой.

– Насчет советника приказа не было,– ехидно заметил Малюта.

– Полезная инициатива завсегда наказуема,– отпарировал Илья.– Дык и не сказано было, чьей кровушкой искупать… Чай, зажила морда-то? Не зря ж он ее отъедал на костях крестьянских. Печенеги тож не жаловались.

– Ладно, проехали,– вновь уперся взглядом в дело Скуратов.– Не был… был… не был… был… Находясь в долгосрочной командировке, состоял в КПСС, вероисповедание – культ Перуна.

– Брехня,– зевнул Илья.– С Крещения Руси – православный, вот те крест.

Скуратов согласно кивнул, аккуратно внес в документы необходимые поправки и продолжил:

– В порочащих его связях замечен не был.

– Брехня,– лениво повторил Илья, но тут же оживился: – Забыл, что ли, козел старый, как мы с тобой в Париже в тысяча девятьсот двенадцатом отрывались? А с теми гетерочками в Риме? Помнишь рыженькую твою? Во стерва-то была, не приведи господи!

Малюта отложил перо в сторону, наморщил лоб и чему-то задумчиво улыбнулся. Потом в очередной раз тяжело вздохнул, взял перо, но правок вносить не стал – очевидно, по его понятиям подобные связи порочащими не были.

– Продолжим,– сухим скрипучим голосом вернулся к делу Малюта.– Не был… был… не был… был… Семейное положение: вдовец. Сын: Сокольник Ильич Муромский-Печенежский, находится в оперативном розыске службы собственной безопасности.

Малюта вопросительно глянул на Илью, но тот отрицательно мотнул головой, и Скуратов в который уже раз вздохнул.

В глазах контрразведчика мелькнуло непривычное для него выражение соболезнования. Последние двадцать три года Илья с Алешей и Добрыней каждый отпуск, украдкой от командования, неутомимо искал своего сына, в младенчестве угнанного печенегами. Единственным результатом его негласных поисков было полное уничтожение печенегов в двадцати трех близлежащих реальностях.

Скуратов по долгу службы неоднократно и вполне официально намекал Илье, что тотальное истребление поголовья несчастных кочевников рано или поздно обратит на себя внимание Главка или местных историков со всеми вытекающими оргвыводами. Но намекал тщетно.

Более того, с целью неформального контроля Малюта трижды лично сопровождал Илью в его поисках по трем реальностям. По странному совпадению, именно в них – пятой, десятой и двадцатой – истребление печенегов шло особенно интенсивно.

Скуратов между тем продолжил:

– Выезды за границу – неоднократно. Правительственных наград не имеет. За выдающиеся заслуги в охране государственной границы пяти реальностей удостоен высокого звания святого. Первоначально по ходатайству и в пределах юрисдикции князя Александра Невского, далее – в пределах юрисдикции Патриарха православной церкви смежных реальностей. Покровитель местных пограничников. Так?

Илья пожал плечами:

– По охране шести реальностей, Малютушка, шести. Недочет у тебя.

Скуратов усмехнулся и, сделав поправку, толкнул дело Илье:

– С вышеприведенными данными согласен, с моих слов записано верно, Родину-мать люблю, ответственность несу. Дата. Подпись.

Муромец обмакнул протянутое ему гусиное перо в чернильницу, сделанную из желтого черепа какого-то печенега, и аккуратно поставил в углу жирный крестик.

– Свободны, товарищ Муромский.– Малюта сунул дело в стол, выключил лампу, оставив одно лишь верхнее освещение, и уставился на Муромца своими выпученными водянистыми глазами.

– Брехня.– Илья даже не шевельнулся.– Ты меня не за этими писульками вызывал.

Скуратов молча пожевал губами и словно нехотя выдавил:

– Что говорят об аресте Задова?

– Брехня,– привычно ответил Илья.

– Других слов, что ли, не знаешь? – недовольно поинтересовался Малюта, поворачиваясь на стуле и доставая тоненькую пластиковую папочку из мощного сейфа. К папке была приклеена тоненькая полоска бумаги, на которой аккуратным почерком было выведено: «Операция „Резидент почти не виден“.

– На, читай, заступник.

Писать Илья принципиально не писал или просто умело скрывал свои способности, но чтение полагал делом нелишним. Пересев на диван, он устроился поудобнее, с интересом раскрыл папочку и, постепенно мрачнея, углубился в ее содержимое.

Скуратов тем временем, стараясь не стукнуть засовом, прикрыл дверь изнутри и вытащил из сейфа бутылочку «Столичной» и банку малосольных огурчиков. Разговор предстоял долгий.

– Феликс Эдмундович, вам налить? – повысил голос Малюта.

В боковой стене кабинета приоткрылась дверь, и в клубах табачного дыма показалась голова Дзержинского:

– Увольте, батенька. Дел много. Реальность в опасности. А-а, Илья Тимофеевич. Мое почтение.

Железный некогда Феликс кивнул, зашелся в кашле и скрылся в своей конурке. Дверь захлопнулась. Он долгие годы скрывался от царских сатрапов за границей и успел там пристраститься к немецкому пиву. Жестокая реальность подпольной работы.

– Сдает старик,– доверительно пожаловался Илье Малюта.– Прочитал?

– Ирод,– решительно заявил Муромец, возвращая папку.– Прибил бы своими руками.

– Успеешь,– отмахнулся Скуратов, разливая водку по граненым стаканам и подвигая один из них Илье.– Самое главное, что ему уже дважды удавалось прерывать поставки праны-маны. А с позавчерашнего дня карусель и вовсе встала. Я объявил, что идет плановая профилактика, но слухи уже поползли. И если Баранов узнает правду, он такую телегу в Главк накатает, что не только Фурманов, но и Владимиров полетит. И разгонят нас, стариков, по реальностям курировать золотых рыбок.

Они опрокинули по стаканчику, похрустели малосольными огурчиками и опять разлили.

– Короче, так,– решительно объявил Скуратов.– Ввиду неимоверной тяжести преступлений Задова ты назначаешься в ночной караул на гауптвахте. Теперь слушай дальше…

Строй дружинников оцепенел перед Владимировым, который, потрясая руками, расхаживал по песчаному плацу. Подобных разносов, как, впрочем, и подобных ЧП, в отряде не было давно…

– И вот товарищ Муромец, которого еще вчера товарищ Скуратов лично предупредил об ответственности за арестованного… Товарищ Скуратов, вы предупреждали?

Скуратов хмуро кивнул. Владимиров гневно обратился к Илье:

– Товарищ Муромец, вас предупреждали?

Необычно понурый Илья тяжко вздохнул и виновато потупился. Владимиров продолжал орать:

– А товарищ Муромец, игнорируя всю важность порученного ему дела, уснул на посту. В результате его преступного небрежения арестованный, который, между прочим, подозревался еще и в государственной измене, сбежал. Конечно, этим побегом он окончательно раскрыл свое гнусное лицо, но нам от этого не легче.

Владимиров остановился и ковырнул в песке носком сапога. Ему показалось, что на солнце блеснул серебряный полтинник, но это оказалась лишь пивная пробка, и командир разозлился еще сильнее:

– Мало того, той же ночью подлый наймит Задов беспрепятственно пересек аркаимо-лукоморскую границу и теперь фактически находится вне нашей юрисдикции. К вашему сведению, товарищ Попович за утрату бдительности оставлен мною дежурным еще на сутки. Он, кстати, Илья Тимофеевич, ваш непосредственный подчиненный?

Муромец, наклонив голову, сокрушенно молчал, всем своим печальным видом демонстрируя безмерный стыд. Владимиров, так и не дождавшись ответа, опять остановился перед строем и продолжал уже спокойнее:

– Тут некоторыми политически незрелыми товарищами в лице товарища Баранова предлагалось направить в Лукоморье карательный отряд для поиска преступника. Я, товарищ Баранов, удивляюсь вам и подобной близорукости. Нам еще не хватало настроить против себя местное население. А решение я уже принял. Во-первых, отряд объявляется на карантине, и покидать его расположение даже в пределах Аркаима запрещено. Во-вторых, сегодня после обеда кросс на пятьдесят километров. Ответственный – товарищ Баранов. В-третьих, товарищ Муромец командируется в Лукоморье сроком на сутки, чтобы найти и вернуть изменника Задова. Целым и невредимым!

Илья покорно вздохнул и вышел было из строя, но Владимиров еще не закончил:

– Можете взять в помощники пару коллег, Илья Тимофеевич. Слушаю вас по кандидатурам.

– Добрыню возьму, – почесал затылок Илья.– И Алешку, сукина сына.

Добрыня легко вышел из строя.

– Попович наказан,– напомнил командир, выковыривая из песка очередную пробку.

– Тады и вдвоем управимся.

– Разрешите мне, Дмитрий Евгеньевич? – неожиданно вякнул из строя Хохел.– У меня там связи какие-никакие, а имеются.

Пронырливый Хохел не врал. В поисках артефактов он частенько шатался по лавкам лукоморской столицы. Раритеты попадались редко, но все-таки попадались. А между делом Хохел вполне удачно толкал на местном черном рынке им же списанное имущество и излишки консервированной свинины Санкт-Петербургского завода. Тушенку эту все равно никто не ел – мяса в ней почти не было, а есть кожу, жилы и жир дружинники отказывались, предпочитая консервы из стратегических запасов двадцатилетней давности.

Владимиров удивленно поднял брови и едва заметно глянул на Скуратова. Тот так же почти незаметно пожал плечами: Хохел инициативу проявлял редко, но отказать ему в дотошности и пронырливости было невозможно. Официально числясь по административно-хозяйственной линии, в боевых операциях участие он принимал нечасто и только на вторых ролях. Однако в бою не отступал и однажды даже проявил чудеса героизма, отбив у отступающих из Москвы французов два воза ворованного сала.

– Что скажете, Илья Тимофеевич? – повернулся Владимиров к богатырю.

Тот насупился, но только махнул рукой:

– Нехай себе. Только под ногами не путайся, браток.

Хохел гордо вышел из шеренги и занял место рядом с Добрыней.

А спустя полчаса он вместе с Ильей, Добрыней и примкнувшим к ним Скуратовым уже подходил к заставе.

У шлагбаума навытяжку стоял мрачный, насупленный Попович. Стоял он при полном параде – в зеленой фуражке, надвинутой поверх легкого кожаного подшлемника, с мечом на перевязи и щитом в левой руке. На щите, расправив крылья, красовался двуглавый византийский орел. В одной лапе орла торчал букет живых реальностей, в другой – пучок расцветающих реальностей мертвых. Вид у орла был очумелый и слегка взъерошенный, а у Алеши совсем неприступный.

– Пропуск.– Алексей мрачно уставился оловянным невидящим взглядом в Хохела, который подошел к шлагбауму первым.

Хохел Остапович победоносно улыбнулся и протянул стражу границы подписанную Владимировым увольнительную.

Алексей аккуратно воткнул меч между ног Хохела и, взяв в руки бумажку, минут пять ее внимательно изучал, периодически поглядывая на Хохела. Потом с неохотой вернул и потребовал предъявить к осмотру вещи.

Остап возмутился, но, поймав доброжелательный взгляд Добрыни и равнодушный взор Ильи, подчинился и скинул с плеча свой импортный рюкзачок. Что касается Скуратова, провожавшего их до шлагбаума, то тот делал вид, что происходящее его совершенно не касается.

Алеша брезгливо попинал вещмешок ногой, но развязывать его не стал и выдвинул последнее требование:

– Страховой полис!

Хохел побледнел от злости. Страхового полиса у него не было. Страхового полиса никогда вообще ни у кого не было, но Алешу, похоже, это ничуть не смущало. Он извлек из кармана потрепанную брошюрку трехсотлетней давности и назидательно сунул ее под нос Хохелу:

– Документацию изучать надо. Было такое требование: оформлять полис. Есть полис – давай, нет – вертай обратно.

– Ну-ка, ну-ка,– заинтересовался Малюта, бережно принимая в руки и перелистывая книжечку.– Ишь ты, а ведь и верно. Лет триста назад в Лукоморье эпидемия свинки две недели гуляла, и был приказ оформлять страхование у Дурова.

– Но свинка давно кончилась,– слабо возразил Хохел.

– Зато приказ остался,– отпарировал Алеша.

– Ладно-ладно,– поднял руки Скуратов.– Товарищ Попович, под мою ответственность. Приказ завтра же отменим.

Алеша недовольно буркнул себе что-то под нос и нехотя поднял шлагбаум.

Хохел с ненавистью поглядел на Поповича, хотел было сказать ему что-то умное, но потом передумал. В конце концов, Алексей вполне мог упереться и формально остаться правым даже под чрезвычайным трибуналом: с письменными приказами в отряде не шутили. Учитывая, что в этом месяце в «тройку-чрезвычайку» входил Железный Феликс, рассчитывать на взятку в виде бутылки самогона не приходилось. К тому же Алеша находился при шлагбауме и любое нелестное замечание в свой адрес мог истолковать как словесное нападение при исполнении. А значит, с полным на то основанием и большой долей вероятности мог огреть щитом.

Поэтому Хохел только мельком, змеиным молниеносным выбросом показал Алеше язык и благополучно пошагал по песчаной косе к видневшемуся за дюнами Лукоморью.

Илья и Добрыня миновали пост беспрепятственно, чуть задержавшись, чтобы попрощаться с Малютой и пожать Леше руку.

– Поаккуратнее там,– тихо напутствовал их Скуратов, едва богатыри сделали десяток шагов. Потом Малюта и Попович молча опустили шлагбаум и зашли на заставу.

Богатыри молча и неторопливо шагали в ногу около четверти часа, пока не перевалили песчаные холмики.

– В кабак? – поинтересовался Добрыня, когда они вышли на центральную улицу, ведущую к городской площади.

– Успеется,– откликнулся Муромец, расстегивая верхнюю пуговицу косоворотки.– Оно, конечно, жарко, но сначала надо дело сделать.

Добрыня хотел было напомнить, что все крупные победоносные дела в подобных командировках они неизменно начинали с кабака, но передумал. Своему побратиму он доверял безоговорочно.

На улице, по случаю тридцатиградусной жары, было тихо, и прохожие попадались редко. Правда, у некоторых домов чинно сидели на скамейках под липами степенные домовые, провожавшие их заинтересованными взглядами, но были они Добрыне и Илье незнакомы, а потому в расспросы богатыри не пускались. Один раз стрельнула из окна на Добрыню призывным взглядом молоденькая берегинька, но Добрыня в ответ только развел руками, и девица разочарованно отвернулась, мотнув длинной льняной косой.

Миновав залитую знойным солнцем площадь так, чтобы большая часть дороги пролегла в тени раскидистого дуба, они подошли к двухэтажному зданию, перед которым в мраморном бассейне бил фонтан. Высокая рассыпающаяся брызгами струя навевала приятную свежесть. У фонтана стояли и сидели истомленные жарой туристы – пара почтенных джиннов в ватных халатах, пяток фей в просвечивающих, как паутина, платьицах, несколько гномов в плащах и какое-то африканское божество в набедренной повязке. В здании располагалась мэрия, и Добрыня слегка подтянулся. Он уже понял, к кому направлял свои богатырские стопы Илья.

Они поднялись на второй этаж. Приемная у Святогора была, но секретарша отсутствовала, так что в прохладный кабинет мэра они вошли без доклада.

– Приперлись, опричники,– делано мрачно приветствовал их Святогор, вставая из-за стола и направляясь навстречу.– А я уж заждался.

Илья удивленно поднял брови, но Святогор, облапив Илью, продолжал своим сочным веселым басом:

– Да все Лукоморье уже в курсе, что Задов от вас сбег. Садитесь ужо, потолкуем, ратники.

С Добрынею Святогор поздоровался тоже радушно, но без объятий.

Высокий, плотный и плечистый мэр Лукоморья излучал уверенность. Чувствовалось, что с рождения ни обаянием, ни юмором, ни характером он не обделен. Одежка местного покроя тоже очень шла к его сияющей здоровым русским румянцем харизме. Белая парусиновая тройка удачно скрывала легкую природную мешковатость, импортные белые же дорогие штиблеты вкупе с черными носками подчеркивали элегантный вкус. Рубашка и галстук были также безукоризненны.

Как мы уже говорили, Святогор считался личностью несколько таинственной. Дело в том, что его происхождение так и оставалось тайной даже для Ильи, не говоря уже о других его знакомых. В свое время Скуратов пытался – правда, пытался довольно вяло – даже подать в отставку, расписавшись перед Владимировым в своем бессилии выяснить социальные корни [17] мэра Лукоморья.

Доподлинно было известно лишь следующее. По молодости Святогор исступленно и неустанно истреблял нечисть, нежить и отдельных представителей богидолов, раз десять оказав при этом отряду неоценимые услуги. Прилюдье и олюдье он никогда не трогал или трогал лишь по крайней надобности.

С крещением Руси Святогор не то чтобы затосковал, скорее, принял случившееся как факт, с которым ничего нельзя поделать; решение Ильи окреститься он одобрил, но сам оставался язычником, тем паче что в паре реальностей сам почитался мелким богом.

Развернутую церковью поголовную охоту на язычников Святогор неожиданно принял в штыки. А когда на Брянщине на его глазах разорили гнездо предпоследней Жар-птицы и сожгли местное святилище, Святогор окончательно рассвирепел: разорителей избил прилюдно до полусмерти и, пользуясь старыми связями в Главке, эмигрировал в Лукоморье-столичное. Там он скоренько основал партию «зеленых» и с ходу успешно вмешался в конфликт на улице своего имени между местными людьми и бандой оборотней-отморозков, угомонить которых отчаялся даже местный авторитет Соловей.

Политическая жизнь Лукоморья с появлением Святогора резко оживилась. Местное кладбище пополнилось тремя свежими склепами оборотней-отморозков, а местная оппозиция в лице Соловья-барыги, бывшего разбойника, отнеслась к появлению конкурента добродушно – для серьезных претензий на власть у Соловья не было оснований, поскольку актив оппозиции составляли личности известные, но одиозные и электоратом недолюбливаемые. Так что три-четыре места в местном парламенте Соловья вполне устраивали.

Правящая партия Кощея, конечно, истошно завопила о человеческой экспансии в Лукоморье в лице Святогора, но подавляющее большинство олюдья и прилюдья отвернулось от давно наскучившего Бессмертного. Во-первых, глубокомысленное молчание Святогора относительно своего происхождения сыграло роль: у многих появились серьезные сомнения в его человеческой сущности. А во-вторых – и это главное,– Кощей на своих набитых златом-серебром сундуках откровенно зажрался.

Последней каплей был демонстративный переход к Святогору местной знаменитости – кота Баюна. Национальный герой Великого лукоморского противостояния, изображенный на гербе и воспетый в фольклоре, потребовал от Кощея повысить всему прилюдью социальные дотации, а себе лично пытался исхлопотать персональную пенсию в виде ежедневного блюдца сметаны.

Кощей унизанными перстнями перстами с трудом показал бывшему сподвижнику бриллиантовый кукиш и указал на дверь. Это было глупо, но жадность губила политиков и покрупнее рангом. Баюн высказал Кощею весь свой богатый запас изощренных ругательств, хлопнул дверью, нажрался жидкой валерианы и, с трудом вскарабкавшись на родные цепи, обвивавшие дуб, в тот же вечер толкнул горожанам обличительную речь.

Дело было как раз перед очередными выборами, и послушать пьяного вусмерть Баюна пришли многие. Той хренотени, которую понес неистовый кот, могли позавидовать все ораторы, вместе взятые. Толпа пришла в экстаз. А когда Баюн в очередной раз отвлекся, чтобы хлебнуть валерианы, ему подали запечатанную богатырским перстнем цидулку [18] от Святогора, который в самых изысканных выражениях восхищался былыми подвигами революционера и возмущался отсутствием у оного персональной пенсии.

Баюн допил валериану, зажевал ее запиской и без всякого перехода призвал всю честную нелюдь голосовать за Святогора. Людей Баюн в своей речи попусту проигнорировал, верно рассудив спьяну, что они и так в своих симпатиях определились давно. Закончил Баюн свой спич, поворотившись к зданию мэрии. Потрясая лапой в сторону резиденции Кощея, он пожелал Бессмертному поскорее сдохнуть, обозвал тираном с подростковыми комплексами [19] и обвинил в сексуальных домогательствах к представительнице рода людского Василисе Прекрасной, что действительно имело место лет двести назад и тщательно Кощеем скрывалось, поскольку серьезно портило лелеемый им имидж непримиримого человеконенавистника.

Толпа разинула рот, и когда это осознала, то ей оставалось либо кричать «ура!», либо прилюдно признаться в том, что и ее, нелюдь, можно чем-то удивить. Не желая признаваться, большинство тут же выбрало «ура!», а на следующий день выбрало Святогора.

Надо сказать, что электорат практически не прогадал. Святогор, в отличие от Кощея, не воровал, ближний круг не подкармливал и протекцию составлял исключительно за личные заслуги перед Лукоморьем. Кроме того, он упорядочил налоги, отвел дачные участки всем желающим и занялся благоустройством города и окрестностей. Главным же его достижением стали многочисленные льготы и послабления для местной нелюди и большей части местных человеков. Льготы он выбил через Главк, а большей частью – неформально у руководства Аркаима.

Не забыл Святогор и Баюна, который, протрезвев под дубом к обеду следующего дня после своей пламенной речи, схватился лапами за голову. Что ни говори, а фортель он выкинул знатный и воздух былой цветной революции подпортил изрядно.

Однако, опохмелившись, наглый котяра толкнул вечером вторую речь. Ее суть сводилась к тому, что революция продолжается и ее новые кадры в лице того же Святогора творчески развивают богатое наследие основателей, к коим с полным на то основанием кот причислил себя и впавшую в маразм Недолю.

Такая трактовка исторического материализма популярности Бессмертному явно не добавила и окончательно легитимировала Святогора в качестве преемника вождей-освободителей, из которых Кощей был исключен Баюном как ренегат. Далее Баюн вновь, и уже вполне сознательно, вернулся к истории межличностных отношений бывшего мэра и Василисы и на этот раз просмаковал ее с такими подробностями, что у мужской части аудитории потекли слюнки, а у женской – слезы. Судьба несчастной, пусть и человековой Василиски, претерпевшей столь ужасные домогательства, глубоко тронула домовых, русалочек, берегинь, Баб-яг и прочую слабую половину нелюди. Сама Недоля горько рыдала над озвученной Баюном «лав стори» и в тот же вечер побежала к Василисе с утешениями. Василиса про себя поклялась Баюна утопить, но дело было уже сделано. К тому же Прекрасная быстро вошла во вкус скандальной славы и в тот же год укатила с Соловьем в отпуск на Тамбовщину.

В дальнейшем Святогора переизбирали еще дважды, и оба раза – со значительным перевесом…

Святогор слушал Илью внимательно, но было заметно, что проблемы Аркаима его трогают, как шерифа-куклусклановца зубная боль негра.

– Понятно,– подытожил он, в очередной раз разливая по граненым стаканам медовуху.– Теперь меня послушай, мой юный друг [20]. Мне головной боли хватает и без этого твоего, как там его, Задова. Поймаете – вывозите. Но только ночью и нелегально. Официально же, если этот придурок ко мне явится, я воленс-неволенс выдам ему вид на жительство. Мы хоть и доминион, но доминион вольный. К прилюдью и олюдью он, пожалуй, не пойдет, не дурак, чай. Богидолы вашего брата не жалуют – ни верного, ни неверного. Так что ищите его у нечисти или нежити. Они его, несчастного, вполне могут приютить, тем более что после Калинового моста у нас тут стали поговаривать, что он и сам не из простых. Правда ли, что он разгульного вампира так укусил, что тот издох?

– Чепуха,– вздохнул Илья, протягивая руку за густо пересыпанными сахарной пудрой оладьями.– Это вампир его за выю тяпнул.

– И что? – полюбопытствовал Святогор, двигая миску с печеностями поближе к Илье.

– Издох вампир.

– А Задов?

– А что ему сделается…

– Ну вот видишь,– заржал Святогор, невольно напомнив Илье, что Сивку-Бурку пора отвести на прививку от сапа к Дурову.– Он теперь у местных кровососов в авторитете, а ваши с ним «контры» ему в ба-а-льшой зачет пойдут, зуб даю. Так, Добрыня?

Добрыня согласно кивнул. В разговор он не встревал не по природной отсталости, как полагали некоторые идиоты, а исключительно из врожденной белорусской скромности и философского взгляда на жизнь. Его свободолюбивая натура была замешана на терпении и понимании того, что для хорошего человека любые изменения – к худшему. Похоже, что Святогор, до сих пор знакомый с Добрыней лишь шапочно, наконец-то это прочувствовал, потому что он неожиданно расщедрился и полез в стол за второй бутылкой.

– Разливай, хлопче, люб ты мне нынче,– загромыхал Святогор.– Не зря бают, что от тебя даже злыдни не шарахаются. Не то что от Ильи с Лешкой. Где он, кстати, побратим ваш закадычный?

– В наряде,– нетерпеливо отмахнулся Илья.– Послушай, чем это ты так озабочен, друже, что наши дела тебе по ударным инструментам?

Святогор помрачнел, минуту помолчал, сжимая в руках стакан, а потом все же решился:

– Баюн пропал.

Илья недоуменно переглянулся с Добрыней, залпом опустошил свою емкость и осторожно уточнил:

– Это сказитель твой местный, что ли?

Святогор согласно моргнул, и Илья все так же осторожно продолжил:

– Ну и какого лешего ты переживаешь? Нагуляется – придет. Он тут у вас популярен вроде.

– Не то слово,– вздохнул Святогор.– Все Лукоморье на ушах, да и ваше начальство тоже психует.

– Мы-то с какого бока?

Святогор мрачно усмехнулся, бросил взгляд на дверь и понизил голос:

– У вас с прана-маной перебои?

Илья окаменел было от богатырской прямоты, но обманывать старого приятеля не стал:

– Со вчерашней ночи как отрезало. Карусель на профилактике. Я, собственно…

– То-то,– вздохнул, оборвав Илью, мэр.– В Баюне все дело. Пока он по цепям вокруг дуба своего шлялся – прана и качалась. Дуб – генератор, кот – проводник. Даром, что ли, Сергеич с него начинал. Забыл, чай?

– У Лукоморья дуб зеленый… Златая цепь на дубе том,– напомнил Илье Добрыня.

– С цепью перебор,– поморщился Святогор.– Это он зря загнул, пришлось Кощеевы сундуки реприватизировать, чтобы туристы на обман не жаловались. Пудов двадцать переплавили на цепи. Но по сути все верно.

Илья задумчиво отставил стакан в сторону и решительно поглядел в глаза Святогору:

– А ежели исчезновение Баюна и побег Задова связаны? Ты об этом не думал?

– Думал,– неожиданно засмеялся Святогор.– Сидел, ждал тебя и думал. И верхним чутьем чую, что бифштексы отдельно, а мухи отдельно. Не те продукты, чтобы мухи на них садились. Но если вы в поисках Задова и кота мне отыщете, то бо-о-ольшущую Лукоморью службу сослужите. А я уж в долгу не останусь.

– Навоз вопрос, Святогорушка,– решительно покачиваясь, поднялся из-за стола Илья.– Но и ты имей в виду, что Задов с котом очень даже связаны.

– Полосатые оба,– понимающе кивнул Святогор, провожая богатырей к двери.

– Постой,– притормозил у выхода Илья.– Тебе кот нужон для нас, для города али лично?

– Во всех трех смыслах, Илюш, в трех. И живым. У меня перевыборы на носу, а тут такой конфуз. Кощей меня с потрохами сожрет в своем «Лукоморском пергаменте», если я Баюна не найду. И так уже слухи поползли, что я соратника своего утопил за компромат финансовый какой-то.

– Найдем,– пообещал Илья, крепко пожимая дружескую руку Святогора.

– К отцу Ивану зайдите, может, что дельное присоветует,– уже сверху крикнул Святогор спускавшимся по лестнице богатырям.

На улице Илья встряхнул патлатой головой, прогоняя хмель, и решительно двинулся к дубу. Под восхищенными взглядами туристов, щелкавших фотоаппаратами развесистое дерево, Илья, тяжело кряхтя, поднырнул под ограждение, подошел к обвивающим ствол цепям и провел ладонью по блестящим звеньям. Добрыня остался снаружи.

– Золото-золото,– раздалось за плечом Ильи, и он обернулся. Рядом с ним с метлой в руках и тлеющей самокруткой в зубах стоял невысокий, пожилой, но крепкий леший, иронично посмеиваясь над незадачливым туристом:

– А ходить сюда не треба. На то и ограда, мил чело… Вот те раз. Звиняйте, пан. Не признал зараз, очки дома оставил.

Леший отвесил Илье поясной поклон. Илья приветственно хмыкнул. Сам он лешего узнал тотчас еще по выговору. Лешак Онуч происходил из старинной и славной традициями семьи лесовиков западной Руси. Последние пятьсот лет он обитал где-то в районе Беловежской Пущи, прекрасно владел белорусским, украинским, русским, польским, литовским и немецким языками, которых (языков) брал лично в многочисленных войнах и нашествиях.

Особо славен был Онуч своей изумительной, вызывающей зависть даже у Сусанина, коллекцией шлемов и касок. Вот и сейчас на голове его красовался фашистский головной убор времен гитлеровской Германии. Каска отлично дополняла русские кирзачи, хлопчатобумажные галифе и гимнастерку с одинокой медалью «Партизану-ветерану». Коллекцию свою Онуч собирал проверенным веками способом: стоило зазевавшимся вооруженным пришельцам забрести к нему в лес, как Онуч был тут как тут. Два-три дня блуждания по бору, подходящее болотце со знакомым водяным, и Онуч плелся в свою хижину, нагруженный звенящими железяками, которые он надраивал до блеска.

В последнюю войну Онуч свою коллекцию пополнял раз сорок. Местных партизан он поначалу не трогал исключительно потому, что одеты те были в ушанки и картузы. А позже, совершив с ними несколько совместных операций и укомплектовав оккупантами все близлежащие болота, Онуч как-то привык к таким же бородатым и основательным белорусским мужикам, как и он сам. К тому же, проведав о вполне безобидной мании своего пожилого лесного приятеля, партизаны завалили его касками не только немецкими, но и дефицитными итальянскими.

Командир местного партизанского отряда специально включил в очередную шифрограмму в Москву запрос на пяток английских и американских касок.

На Большой земле пожали плечами, но, здраво рассудив, что партизанам на месте виднее, странную просьбу выполнили, и очередной борт доставил из Москвы не только взрывчатку, медикаменты и продовольствие, но и ящик с касками союзников, а заодно и касками отечественными. Так что к началу 1944 года надобность топить вернувшихся в Белоруссию советских солдат у Онуча отпала в принципе, и конец войны он встретил счастливым обладателем нескольких тонн железных горшков – наголовников разных стран и конфигураций.

После войны Онуч благополучно и успешно разводил зубров, топил, чтобы не потерять квалификацию, браконьеров, охотящихся безо всяких лицензий и правил; в Лукоморье же уехал на должность местного лесничего и смотрителя дуба только по настоятельной и пятой по счету просьбе Святогора.

– Никак Добрыня там? – близоруко прищурился Онуч, вглядываясь за ограждение.

– Он самый,– усмехнулся Илья.– Позвать?

Добрыня легко перемахнул ограду и тотчас попал в объятия старика, который неожиданно пустил слезу умиления.

– Заеди тебя комар, землячок, ети его коромыслом,– всхлипнул Онуч, но, заметив, что за Добрыней следом потянулась стайка туристов, вспомнил о должности и погрозил зевакам метлой. Те тотчас к штурму ограды интерес потеряли и перешли к фонтану.

– Брось, дедок,– засмеялся Добрыня, не без труда освобождаясь из крепких рук лесничего.– И так про меня бают невесть что. Да и помню я, как ты меня три дня по лесу мотал.

– Шлемчик твой приглянулся,– откровенно признался Онуч.– Кабы не доброта твоя, что ты стрелу пана польского из ноги зубренка вытянул, то плавал бы ты у меня и по сей день в Черных гатях.

– Ну то еще бабушка надвое сказала,– усмехнулся Добрыня.– Слышь, дед, мы по делу. Скажи как земляк земляку, по старому знакомству, кто вашего Баюна уходил?

Онуч отступил назад и нахмурился:

– Язык что помело у тебя. Треплешь попусту. Уехал Баюн, сказано, по делам уехал.

– Брось, старик,– вступил в разговор Илья, которому на жаре хмель снова слегка ударил в голову.– Ты мне-то зубы не заговаривай. А то я твои посчитаю и не погляжу, что ты при исполнении.

Добрыня решительно отстранил Илью плечом в сторону и, слегка понизив голос, вновь обратился к Онучу:

– Дедок, слушай меня внимательно. Мы от Святогора, и он в курсе наших дел, а мы – его. Баюна живым хочешь увидеть – говори, что ведаешь. У нас дело общее, сам знаешь, если знаешь…

Добрыня ничем не рисковал. Онуч и верно был доверенным лицом, крепким активистом партии Святогора и, что еще важнее, надежным его собутыльником. Про дубовый генератор и роль Баюна в поставках прана-маны он мог, конечно, ни лешего и не знать, но мог и знать. А еще мог не знать, но догадываться. В любом случае Онуч явно относился к олюдью, а не к нечисти.

Лесничий слегка расслабился и сумрачно проворчал:

– Ладно, слухай, Добрынька. Вчерась Баюн свое тут отгулял до девяти и двинул к Василиске. На нее, подлую, грешу. Эта шалава еще лет сто назад извести его клялась прилюдно. Котик мой письмо давеча от нее получил, разволновался что-то, вот и двинул в Человечий квартал. Мне-то к ней хода нет, но ежели к завтрему хвостатый мой не вернется, я не я буду, если дом Василискин не попалю.

– Сам попалишь? – вполне серьезно поинтересовался Добрыня.

– Сам-то стар я на такое дело. А вот нечисть кой-какую подобью. Эвона сколько молодежи по кабакам околачивается. А тебе, милок,– обратился Онуч к Илье,– так скажу… Ты задницей в седле сиди, да головой думай, а не наоборот. Ну пришиб бы ты меня, и что? Не совесть бы, так Святогор замучил упреками. Дурак вы, батенька, хучь и богатырь.

Багровый то ли от стыда, то ли от злости Илья смолчал и только плюнул на мостовую.

– И плевать тут неча. Чай, не Лондон. Мы хотя и нелюдь, да не нечисть и чистоту блюдем-с.– Онуч ловко провел метлой, и след богатырского плевка сгинул бесследно.

Илья резко развернулся и резво пошел с площади в ближайший переулок.

К дому Василисы они дошли без приключений. Илья всю дорогу молчал, а Добрыня, редко когда выбиравшийся в Лукоморье дальше ближайшего кабака, с удивлением отмечал, что центр города и впрямь стал почище.

Дом Василисы с розовыми занавесочками и резным крылечком они в Человечьем квартале нашли легко. Изящный дворик в розочках и гладиолусах миновали тоже без труда. Натасканная на нечисть собака высунулась из будки, вяло тявкнула, признав в них людей, и забралась обратно. Проблемы возникли у двери. На трезвон Ильи им открыли только спустя пять минут. Василиса вышла в легкомысленном халатике на голое тело, сладко зевнула и сонно поинтересовалась, чем обязана столь раннему визиту. На расположенных во дворике солнечных часах время было между тем далеко за полдень.

– Не признала, красавица? – поинтересовался Илья, замечая, что приглашать их в дом не торопятся, и присаживаясь на скамейку.

Василиса вяло кивнула и села прямо на крыльцо, вытянув и подставив солнцу безукоризненно стройные ноги, которые Илья и Добрыня оглядели с откровенным восхищением.

«Хорошо, что Алешки нет»,– мысленно похвалил себя Илья за то, что не стал давеча настаивать на своем и оставил поповского сына на заставе. В одной из реальностей у юного тогда Поповича завязался с Василисой весьма бурный и, увы, горький для Леши роман. Стервозная Василиска обобрала юношу до последней деньги, научила всем премудростям любви, в которой разбиралась получше чем «Камасутра» и «Камасвечера», вместе взятые, и сбежала. Итогом неудавшегося союза двух сердец стал двухнедельный запой Поповича и «Алешкина любовь» – шлягер 60-х годов двадцатого века в пяти реальностях. Впрочем, Алексей и сам дал повод Василиске, буквально накануне разрыва поймавшей юного богатыря в компании очаровательной шестнадцатилетней торговки пирожками в ситуации, совершенно исключающей платоническую любовь.

Илья отогнал воспоминания и, чтобы не спугнуть красавицу, приступил к делу издалека:

– Баюна ты укокошила, чувырла крашеная?

Василиса, оторопев, выпучила глаза, но Илья, не давая опомниться, продолжал нападать:

– Пошто киску до смерти любовью замучила? Али совсем стыд потеряла? Письмами забросала, телеграммами.

– А может, она любит мохнатеньких? – искренне заступился за Василиску добрый Добрыня.

И тут Прекрасную прорвало. Господи, как же она орала, как орала! Говорят, что банда залетных орков-гастролеров, намечавших в эту ночь обчистить в соседнем квартале дом, внезапно отказалась от своих намерений и спешно убыла восвояси.

Между тем от Василисы Илья и Добрыня узнали много нового о себе, своем друге Алеше и человечестве в целом. Кроме того, выяснилось, что «этот кретин Баюн» действительно вчера прискакал к ней по ее вызову, чтобы утрясти свои амурные дела со знатной чеширской иностраночкой, которая неосторожно понесла от «этого молью траченного ублюдка». Она же, Прекрасная Василиса, как последняя дура, забыла, что «хвостатый репродуктор» в свое время ославил ее на весь честной народ, и только желание помочь несчастной кошечке, еще ребенком смотревшей на королеву, впутало ее в эту постельную историю.

Василиса еще продолжала голосить, когда Добрыня и Илья были уже на другом конце квартала у старенькой, чистой и ухоженной церквушки отца Ивана.

Зашли они туда по двум причинам. Во-первых, в данной реальности это была единственная православная церковь, да и единственная церковь вообще, а во-вторых, Илья советами Святогора не пренебрегал никогда.

Отец Иван был священником, выдающимся во всех отношениях. Сыскать таковых сегодня трудно, разве что в провинциальной реальности поглуше. Три сотни лет назад он вполне успешно обращал в православие индейцев на Русской Аляске, пережив не одно нападение и вытащив из своих ран добрый десяток стрел. Потом поп внезапно заболел, был отозван в Москву и где-то под Тобольском, прямо в санях, с ямщиком и тройкой в придачу, провалился в Лукоморье.

Очухавшись на окраинах местной столицы, он обнаружил, что его крупозное воспаление легких куда-то испарилось, что ямщик валяется на коленях перед кучкой гогочущей нечисти и что рядом лежит сломанная оглобля.

Закаленный суровой аляскинской реальностью поп спокойно перекрестился сам, со словами «изыдите, поганые» осенил крестным знамением злыдней и поднял оглоблю. После минутной потасовки слово Божье возымело свое действие, и нечисть, оставив пару своих коллег на земле, позорно ретировалась, а когда вернулась с подкреплением, было уже поздно. Отец Иван привел в чувство перетрусившего ямщика и с его помощью успел поставить наскоро срубленный крест прямо на пустыре.

Пришедшему посмотреть на опасную диковинку тогдашнему мэру Переплуту отец Иван пригрозил флягой святой воды, и тот почел за лучшее в прямой конфликт с батюшкой не вступать. Он наскоро разъяснил ему ситуацию, втайне надеясь, что дерзкий поп покинет Лукоморье тем же путем, что прибыл, или, на худой конец, забьется в староверческую деревню. В те времена человеки в столице «держали» не квартал и даже не улицу, а маленький глухой тупичок.

Отец Иван выслушал Переплута внимательно, а на следующий день с утра уже возил с ямщиком и тремя отчаянными человеками из бывших ушкуйников лес на постройку церкви. Церковь трижды пытались сжечь. Но тертые ушкуйники в отместку спалили треть квартала злыдней, и стройку оставили в покое.

Мэр бросился в Аркаим и потребовал у руководства отряда эвакуировать батюшку куда подальше. Руководство резонно возразило, что поп прибыл по личному межреальностному каналу и обладает свободой воли как естественный мигрант, а посему под юрисдикцию Аркаима не подпадает. Вместе с тем руководство Аркаима поблагодарило Переплута за предоставленную информацию и намекнуло, что судьба священника представляет серьезный личный интерес как для православного контингента отряда, так и для отдельных соотечественников-атеистов.

По сути, это был ультиматум. Переплут проклял свою торопливость, сожалея, что заявил о проблеме официально, а не убрал несговорчивого священника раньше. Пришлось оставить его до поры в покое, надеясь на русский авось.

Братья-близнецы Авось да Небось, проживавшие на стыке Человечьего квартала и Богоидоловского тупика, оказались, однако, на стороне русского попа.

Батюшка внес колоссальный вклад в изменение видовой структуры города и смягчение местных нравов. Прознав о твердом в вере соотечественнике, многие забившиеся по хатам на окраинах острова местные человеки потянулись в Лукоморье-столичное. Приезжали даже староверы. Менять веру они, правда, отказались, но заслуги отца Ивана признали и от души помогали, чем могли.

С нелюдью дело обстояло иначе. Мелкая нечисть от Иоанна шарахалась, крупная скрежетала зубами, но на прямое нападение решилась лишь трижды. Последний раз отца Ивана спасла лишь чудом группа сдружившейся пьяной молодежи из человеков, банников и поддатых берегинь.

Избитого до полусмерти попа они приволокли к заставе и положили под шлагбаум. Едва придя в себя, отец Иван настоятельно потребовал немедленно отвести его под руки обратно. Проводить показательно-карательную экспедицию, которую вынужденно готов был разрешить мэр, он строго-настрого запретил.

Это был перелом. Отца Ивана нелюдь не только оставила в покое, но и в большинстве своем признала полноправным и авторитетным местным. Да, грязным людишкой, да, поганым человечком, но местным, своим.

И дело было даже не в том, что обозленные покушением на батюшку немногочисленные прихожане готовы были устроить внутреннюю религиозную войну,– войну эту человеки однозначно бы проиграли. И не в том было дело, что Алеша и Задов по своим каналам жестко предупредили Кощея о грядущем возмездии – межостровного конфликта Главк просто бы не допустил. Просто отец Иван был первой личностью, одинаково признаваемой людьми и нелюдью Лукоморья.

До посещения церкви нелюдью дело, конечно, не дошло, но побеседовать с попом на скамейку у его домика приходило теперь не только олюдье, но и вполне авторитетная нечисть. А когда залетная птица Сирин свила на стоявшей в церковном дворе березке свое гнездо и высидела прекрасное здоровое потомство, леший Онуч пообещал оторвать ноги всякому, кто тронет попа хотя бы пальцем. Учитывая, что Онуч приходился весьма дальней, но все-таки родней Соловью-барыге, его предостережение запомнили.

Впрочем, отец Иоанн и сам вполне мог постоять за себя. При этом верой он не поступался ни на йоту, освящать безмены [21] и лошадей торговцам и разбойникам отказывался наотрез, содержимое церковной кружки тратил исключительно на приход, жиром не заплыл, тайну исповеди хранил свято, а отрядного священника Латына Игарковича с его универсальным многоверием признавал за человека многомудрого, эрудированного, душевного, но несчастного – как экумениста.

Три неразрешимых дилеммы стояли перед отцом Иваном. Церковный календарь, крещение нелюди и происхождение земной власти.

Первую он худо-бедно разрешил с помощью того же Латына Игарковича.

На опытное решение второй задачи поп так и не решился, хотя кое-кто из добропорядочного олюдья был готов рискнуть не только своим здоровьем, но и жизнью. Кроме того, само наличие бессмертной души у нелюди было вопросом, мягко говоря, спорным. У Латына Игарковича, к слову, таких проблем не возникало – он в боевых условиях крестил нечисть налево и направо и, как правило, с летальным для оной исходом. Правда, и согласия нечисти он на то не спрашивал.

Что касается последней проблемы, то заявить, что всякая власть от Бога, при одном лишь взгляде на Кощея у него не поворачивался язык. К счастью, экуменист Латын Игаркович подсказал ему вполне иезуитский выход – полагать про себя истинной властью не мэра, а Имперскую корону, свободным доминионом которой формально до сих пор можно было полагать Лукоморье. Отец Иван на этот внутренний компромисс, скрепя сердце, согласился, но только лишь по приходу к власти Святогора.

В настоящее время отец Иван проживал в ладах и со своей совестью, и с соседями. Единственными, кто обходили его церковь стороной и ни разу за триста лет не попались ему на глаза, оказались представители редкой даже для Лукоморья нежити, которая кучковалась где-то в дебрях лукоморского бора и вела исключительно ночной образ жизни.

В церковь Илья с Добрыней зашли к окончанию службы, поэтому, получив благословение и испросив аудиенции, богатыри вышли в церковный дворик и присели на скамейку. Ждать отца Ивана им предстояло недолго.

Солнце давно перевалило зенит, но жара не спадала. Правда, под церковными липами и рябинами было прохладно, и уходить отсюда никуда не хотелось.

– А растет паства-то у батюшки, медленно, но верно растет,– заметил Добрыня, прикрывая глаза и нежась на пробивающемся сквозь листву солнце.

– Праздник души,– вздохнул Илья, откидываясь на спинку скамейки.– Именины сердца.

– Истинно так, чада мои, истинно так,– подытожил душеспасительный диалог неслышно подступивший к ним отец Иван.

Они с минуту помолчали, наслаждаясь тишиной и покоем, прежде чем Илья приступил к делу.

Выслушав Муромца, отец Иоанн первым делом поинтересовался, действуют ли ратники с ведома Святогора или прибыли инкогнито. Успокоенный на этот счет заверениями Добрыни, батюшка смущенно кашлянул и признался, что Баюна он и впрямь видел только вчера:

– Примчался ко мне домой взмыленный, шерсть дыбом. Говорит, совет нужен в деле личном, а поговорить по душам ему и не с кем…

– По душам? – скептически заметил Илья.

– Ну да, то есть нет, ну вы поняли,– окончательно смутился отец Иван.

Надо сказать, что батюшка особо стеснительным и смутительным никогда не был, и тут дело было совсем в другом. Поп прибыл в Лукоморье из реальности, в которой Илья давно и прочно имел статус святого. Сей факт и приводил батюшку во вполне объяснимый трепет.

– Ясно-ясно,– подбодрил отца Ивана улыбающийся Добрыня.– Так что за проблемы у Баюна?

– Увольте, судари. Это его личное.

– Да вообще-то мы его мартовские заморочки знаем,– успокоил попа усмехнувшийся Илья.– Нам бы проведать, во сколько он ушел и куда побег.

Батюшка задумался.

– Точно не скажу, чада мои, а только около одиннадцати вечера точно было. А побег он к Онучу – это я наверное знаю, потому как он сам сказал. Бегу, мол, к Онучу, поскольку влип, мол, я по самые уши.

Илья и Добрыня сердечно распрощались с попом и вышли за ограду.

– И что теперь? – поинтересовался у Ильи Добрыня.

– А я знаю? – вопросом на вопрос ответил Илья.– Думать надо.

Они остановились у какого-то кабака и присели в тени каштана на декоративный валун.

– Был я как-то в одной реальности,– решительно начал Добрыня.– Познакомился с одним пареньком. Неказистый мужичок, но умничка редкостный. По сыскному делу работал в Москве на Трубной площади. Так он, стервец, целую науку придумал следственную. Дудукция называется.

– Какая такая дудукция? – заинтересовался Муромец, переводя загоревшийся надеждой взгляд с вывески кабака на приятеля.

– Это он сам так ее назвал, потому как размышлял он над преступлениями, на трубе играючи.

– Трубы-то у нас и нет,– мрачно пожаловался Илья.

– Да труба тут ни при чем, тут дело в деталях.

– Ну так не томи, сказывай, ирод, за твою дудукцию.

– Значит, так. Надо, говаривал он, деталей тех понабрать до кучи, изучить их внимательно, а там и ответ сам придет.

Илья разочарованно почесал в затылке:

– Не понял ни рожна. По-русски давай.

Добрыня рассердился так, что даже вскочил на ноги:

– Что тут понимать! Тут главное дудуктивный талант иметь. У меня его, правда, нет, это проверено, а за тебя сейчас выясним. Вот смотри. Пустая кружка– это раз, бочка – это два, похмелье – это три. О чем думаешь?

– О медовухе,– автоматически ответствовал Илья, почесав переносицу.

– Молоток! Я именно ее, сердешную, в виду и имел.

– Давай еще.– Глаза Ильи вспыхнули. Свои многочисленные таланты он лелеял и холил.

– Пустая кружка – это раз, пивная бочка – это два, похмелье – это три. О чем думаешь?

– О медовухе,– решительно и моментально ответствовал Илья.

– Почему о медовухе? – грустно опустил руки Добрыня.– Бочка-то пивная, балда.

– А-а, ну да,– задумался Илья.– Ежели так, то оно, стало быть, эвон как. Занятно. Давай еще.

– Пустая кружка – это раз,– медленно чеканил Добрыня.– Квасная бочка – это два, нет похмелья – это три. О чем думаешь?

Илья напряженно задумался, потом тяжело вздохнул, встал на ноги и ласково обнял Добрыню за плечи:

– Ты, Добрынюшка, на меня, милый, не гневайся, но опять же она самая и выходит.

Добрыня проследил за взглядом Ильи и печально кивнул:

– Не переживай, Илюша, у меня те же выводы.

Друзья решительно перешли улицу и спустились в подвал.

В подвале было прохладно. За дубовыми столами сидели немногочисленные посетители.

В центре зала сидела группа злыдней, на богатырей пьяно и неприязненно покосившихся, но от комментариев разумно воздержавшихся. В дальнем углу в полумраке расположилась о чем-то шепчущаяся небольшая компания залетных леших и водяных разного возраста и масти. Тройка гномов-туристов, довольно покряхтывая у стойки бара, дегустировала экзотические лукоморские напитки. Судя по количеству пустых кружек, гномы были азартными экспертами.

Остальные посетители расположились поодиночке или парами. Друзья выбрали столик у стены почище. Стратегически они расположились удачно: ближайший клиент – молодой торговец с сабельным шрамом на щеке – сидел аж за два стола до них, и слышать их разговор было некому.

Хозяин подвала, хмурый, седой и горбатый див, небрежно швырнул им на стол две кружки и поставил две крынки с холодной медовухой. Потом посетителей узнал и сразу сходил за третьей крынкой.

– От заведения,– буркнул он, дополняя сервировку стола тарелкой с фисташками.

Друзья залпом опорожнили по первой кружке и уже без спешки налили по второй.

– Уйду я,– много позже изливал душу Илья соратнику.– Вот допью – и тут же рапорт на стол. Стар я стал, не та хватка. Да и что за жизнь собачья, служишь-служишь, а спасибо не скажут. Звание зажали, наградой обошли. Баранов вона всю грудь себе побрякушками увешал. Так вот помрешь ненароком, а что по себе оставишь? Ни семьи, ни дачи. Изба и то служебная. Так что ли, Добрынька?

Добрыня пожал могучими плечами:

– А кто мне всю жизнь про честь богатырскую пургу гнал? Про Русь вековечную, про службу за идею? Али лукавил?

Илья горько усмехнулся:

– Кабы люди честью чинились, нам бы разгулов не пришлось укорачивать. Не честь ноне в чести, а власть да золото. А главное удовольствие – в душу кому-нибудь плюнуть да сапогами коваными плевок тот в душе и растереть. Гедонизм, ети его глобализацию. Слышь, Добрынь, набью-ка я морду торговцу этому со шрамом на роже.

– Пошто? – вяло удивился Добрыня, оглядываясь.

– Да он, сволочь, от медовухи нос воротит, одной горилкой питается.

Свое намерение мизантропично настроенный Илья осуществил бы скоро и в точности, но тут в подвал резво спустился трезвый Хохел. Оглядев помещение маленькими поросячьими глазками, он приветственно кивнул юному торговцу со свежей царапиной на щеке, отыскал взглядом богатырей, облегченно хмыкнул, подошел и, цепко ухватив седьмую уже по счету на столе крынку, сделал несколько громких, жадных глотков.

Настроение Ильи резко изменилось.

– Пей, дурашка, пей, милый. Последний пьющий платит.

Хохел подавился и закашлялся, испуганно отставляя крынку в сторону.

– Шутит он,– мрачно заметил Добрыня.– Он сегодня весь день шутит. Пей, дружище.

– Какой день! – возмутился Хохел.– Вечер на дворе. В отряд пора.

– Пошли,– легко согласился Илья и, бросив на стол пару золотых червонцев с молотобойцем на фоне восходящего солнца, встал.– Воздуха хочу!

Они вышли на улицу. Вечер действительно наступил – ранний, свежий и приятный русскому сердцу.

У обочины мостовой стояла привязанная к едва ли не двухметровому чертополоху лошадь, запряженная в груженный снедью воз.

– Садись, побратимы,– царственным жестом пригласил богатырей Хохел.

– Квасок,– хмельно обрадовался Добрыня, вытягивая из повозки бочонок, вышибая затычку и оглядывая поклажу в поисках подходящего сосуда.

Хохел недовольно поморщился, но, придушив жабу, посоветовал:

– Так пей, чай, не барин.

– Не барин,– согласился Добрыня, примеряясь и ухватывая бочонок поудобнее.– Княжеского рода я.

– Стоять! – неожиданно взревел Илья. Добрыня покорно застыл. Подобные команды Ильи, да еще произнесенные столь вежливым тоном, слишком часто спасали ему жизнь, чтобы их игнорировать. Квас тоненькой струйкой бежал на мостовую.

– Ставь!

Добрыня подчинился и аккуратно поставил бочонок на мостовую. Илья медленно обошел повозку.

– Откель воз с товаром?

Хохел гордо поднял голову:

– Наторговал.

– Что отдал?

Хохел ничуть не смутился.

– По мелочи. Артефакты старые. Все списанное, Баранов лично акт подмахнул. Законно.

– Прибыль?

– Абсолютная. Тот торгашик-человечек, что в подвале сидит, задарма мне все оптом спустил, когда узнал, что не себе торгую, а коллективу.

Илья присел на бочонок, поднял глаза на Добрыню и начал загибать пальцы на правой руке.

– Кот пропал, это раз. Лева не объявился, это два. Хохел – рожа жадная, это три. Купец из кабака Хохела в чем-то нагрел, это четыре. Рожа эта торгашеская поцарапанная мне уже три часа как не нравится, это пять.

Добрыня завороженно следил за собиравшимися в увесистый кулак пальцами Ильи. Потом проникновенно протянул:

– Талантище вы, батенька, если, конечно, ошибочка не вышла. Но последний довод – просто блеск. Дудукция.

Илья подобрал пальцем каплю кваса со стенки бочки, понюхал и авторитетно прогудел:

– Цианид. Лизнуть – и конец котенку.

– Прибьем гада? – поинтересовался возмущенный до глубины души Хохел.

– Живьем,– оценил ситуацию Добрыня.– Только ты поаккуратнее, Илюша. Паренек-то непростой, видать.

– Хохел, на атас! Добрыня – за мной.

Богатыри вновь спустились в подвал.

– Мусор за собой не убрали,– пояснил Добрыня диву в ответ на вопросительно поднятые брови и протянул хозяину еще один червонец.

Илья между тем неспешно подошел к столу, за которым сидел торговец, оперся левым кулаком о столешницу, а дудуктивный правый кулак мягко опустил на затылок торговцу.

Подхватив обмякшее тело на плечо, Илья мимо стойки направился к выходу. Див ему хмуро улыбнулся, невнятно проворчав: «Бери-бери, дорогой. Худой клиент. Весь вечер одын бутылка пьет».

Однако далеко не все обитатели подвала были настроены столь же миролюбиво. С истошным воплем «Наших бьют!» на Илью и Добрыню набросились злыдни, к которым тотчас присоединились гномы и другая нечисть.

Илья, однако, даже не успел изготовиться к драке, как из дальнего угла перед злыднями выросла стена водяных и леших.

– Никак на след вышли? – поинтересовался у Добрыни Онуч, возглавлявший внезапных заступников.– Пошли отсель, знаю я, где торгаш этот остановился.

Илья нерешительно двинулся к двери, то и дело оглядываясь.

– Ступайте себе,– легонько подтолкнул Добрыню лесничий.– Тут все ясно.

Драка и в самом деле уже подходила к концу, не успев толком начаться. Городские злыдни из нечисти против провинциальных лешаков-олюдьев оказались слабы и теперь расползались по углам. Кое-какое сопротивление еще оказали гномы, но двоих из них, прижав к стене и сладострастно хакая, обрабатывали пудовыми кулаками родичи Онуча. Но тем еще повезло. А вот последний гном достался водяным, которые, ухватив несчастного за ноги, топили его под возмущенные крики дива в бочке с импортным пивом. Гном брыкался и торопливо пил – а куда деваться при таких обстоятельствах…

– Приехали! – объявил Онуч возле ничем не примечательного домика на окраине города и соскочил с воза.

Илья оставил Добрыню сторожить оглушенного пленника и поспешил с Хохелом за лешим. Тот уже выбил двери и ждал на пороге.

В чисто прибранных комнатах оказалось пусто, однако, прислушавшись, лешак объявил, что в подвале кто-то жалобно мяучит. Откинув половицу в кухне, они обнаружили деревянный люк с железным колечком, а за ним спуск в подпол. Запасливый Хохел зажег извлеченный из кармана фонарик и, вежливо пропустив Илью и Онуча, полез за ними следом.

Картина, представшая перед глазами освободителей, была печальной. За стальными прутьями в железной клетке посреди подвала сидели двое полосатых.

Первый – в надорванной тельняшке с безумными глазами и азартно высунутым языком – бешено пилил решетку пилочкой для ногтей и не обращал никакого внимания на вошедших. Один титановый прут был уже перепилен.

Второй – огромный полосатый кот с роскошной шкурой и при очках – испуганно жался в угол и жалобно мяукал. Заметив вошедших, он метнулся к ним и, прижавшись к решетке, начал судорожно умолять выпустить из клетки хотя бы одного из двоих. Судя по всему, коту было решительно наплевать, кто из клетки выйдет, а кто останется. Онуч отобрал у Хохела фонарик и, пошарив лучом света по стенам, легко обнаружил висящий на гвозде ключ.

Замок тихо щелкнул, и Баюн, а в этом уже не было никаких сомнений, проворно переступая лапами и посекундно оглядываясь, покинул клетку. Оставшийся в ней Задов продолжал пилить решетку.

– Он псих,– доверительно пожаловался Баюн, принимая из рук Онуча фляжку валерианы.– Он редкий псих. Он мог меня укусить?

– Мог,– подтвердил Добрыня, пользуясь редким случаем и почесывая ошеломленного Баюна за ушами.– Только что ж вы, батенька, не воспользовались своим уникальным талантом? Пара подходящих сказаний или анекдотов, и всех делов. Убаюкали бы коллегу по несчастью.

– Я пробовал,– апатично признался кот, прикладываясь к фляге.– Ему все было по барабану. Он только орал, царапался и кусал решетку. Я, вероятно, от стресса стал полностью недееспособен. Такую речь задвинул, а он пообещал мне хвост оторвать и на нем же повесить, чтобы я врагу не достался.

– У Левы иммунитет на речи,– успокоил пригорюнившегося котяру Илья.– Он у нас Троцкого живьем слушал.

– В самом деле? – оживился Баюн и резво повернулся к Добрыне.– Вы не могли бы, сударь, оставить мои уши в покое? Очки спадают.

– Лева,– тихо позвал Илья Задова.– Все кончено, Лева. Мы пришли, родной.

Задов замер. Илья продолжал:

– Домой пора, дружище. В отряд. Ты прекрасно справился с поставленной задачей.

Задов молча встал и повернулся к Илье. Баюн спрятался за Онуча.

– Я справился? – нерешительно переспросил Задов, продолжая судорожно сжимать в руке пилочку.

– Абсолютно! – подтвердил Илья.

– Безусловно! – заметил Добрыня.

– Конечно! – констатировал Онуч.

– Собственно говоря, ситуация возникла патовая,– признал Баюн.– Когда тот гад недальновидно поместил вашего коллегу в мою клетку, извлечь меня из нее он уже не мог. Ваш приятель вошел в экстаз, и никакие заклинания противника на него не действовали. Более того, ваш Лева ему своей пилочкой щеку распорол. Так что, сударь мой, примите мою искреннюю благодарность и, пожалуйста, ближе чем на десять шагов не приближайтесь ко мне никогда.

Задов кивнул и медленно двинулся к выходу из клетки. Когда он ее покинул, Баюн и Онуч уже выходили из дома.

– Итак, подведем итоги,– азартно потер руки Скуратов три часа спустя, когда в его кабинете собрались Владимиров, Муромец, Дзержинский, Баранов, Фурманов и пришедший в себя пленник.– Разрешите, Дмитрий Евгеньевич?

Владимиров благосклонно кивнул, продолжая внимательно изучать украшенное глубокой царапиной лицо захваченного диверсанта. Развязанный юноша сидел гордо и прямо, сохраняя полное спокойствие и выдержку. Скуратов с наслаждением сдвинул на долю миллиметра направленную прямо в глаза пленника эбонитовую лампу и самодовольно улыбнулся.

– Итак. В Лукоморье вы прибыли под видом торговца, зарегистрировались в мэрии и сняли дом. Подкупив Кощея, вы оценили политическую ситуацию и, обманув Василису, подложным письмом от иностранной любовницы Баюна поздним вечером заманили кота в Человечий квартал. Тут ваши планы едва не сорвались. Вы предполагали, что Баюн сразу поспешит к своему единственному приятелю Онучу в ближайший лес, однако кот зашел сначала к отцу Ивану. Тогда вы изменили план и перехватили бедное животное уже у церкви, и значительно позже. Наш агент товарищ Задов, слухи о побеге которого уже распространились по городу, был направлен к вам Кощеем как предатель Империи и потенциальный соратник. Вы предоставили Задову убежище, но заподозрили в неискренности и подсыпали ему снотворного, когда Лев неосторожно высказал недоумение по поводу вашего повышенного… гм… интереса к коту.

Пленник высокомерно усмехнулся:

– Возможности вашего кота давно уже не были секретом ни в Лукоморье, ни у нас. Я и предположить не мог, что своим коллегам вы не доверяете того, о чем давно открыто говорят все ваши оппоненты.

Скуратов слегка поморщился и продолжил:

– Вторая, и главная, ваша ошибка – это то, что вы поместили товарища Задова в ту же клетку, что и Баюна.

Пленник с достоинством кивнул:

– Господин Задов – достойный противник, и к тому же скрытый берсерк. Я не мог ни убить его, ни забрать кота. Мне оставалось только ждать, кто из них сдохнет первым. Я ставил на господина Задова, как на более худого в пересчете на кошачьи пропорции.

Скуратов еще раз с наслаждением поправил лампу и словно невзначай звякнул клещами, лежавшими на столе. Клещи были никелированные и с гравировкой– подарок от коллег-инквизиторов на день ангела.

– Вы честно проигрываете, сударь. Надеюсь, что вы будете столь же откровенны, когда я задам вам несколько вопросов. На кого работаете? Явки? Пароли? Адреса?

Пленник широко и вполне искренне улыбнулся:

– Ваши методы нам хорошо известны, господин Скуратов, однако на этот раз вы прогадали. Я не скажу ни слова, вернее, не больше пары слов.

Пленник широко распахнул ворот. Глазам присутствовавших предстала тонкая светлая стальная полоса, обвившая шею юноши.

– Последняя модель. Если я не выдержу насилия и буду близок к порогу откровенности, несовместимому с моими представлениями о чести, то обруч примет сигнал моей совести и поможет мне не нарушить присягу. Я умру незапятнанным. Самоудушусь.

– Эк тебя угораздило,– сочувственно хмыкнул Фурманов.– Как раба окольцевали.

Юноша впервые слегка потерял самообладание:

– Почему раба? Кольцо чести – признак высшей касты. Быдло,– пленник с усмешкой повел глазами вокруг и повторил отчетливее,– быдло может носить эти кольца безо всякой опасности. Они приводятся в действие честью и совестью офицера. Слеза стыда, господин Муромец? Однако… Это нонсенс какой-то – плачущий от стыда варвар! Поистине загадочен край Лукоморский. Говорящие коты, плачущие богатыри… Бред, бред…

Все без исключения посмотрели на Илью. Муромец действительно плакал, молча глотая огромные, как белая смородина, слезы. Он смотрел не на собачий ошейник, а на нательный крестик, болтавшийся на шее юноши.

Илья распахнул свою косоворотку и извлек на божий свет свой крест. Шпион впился в него глазами. Деревянные кресты были одинаковы, вырезаны одной рукой из одного куска твердого светлого дерева.

– Отец? Если это, конечно, ваш крест… Вот незадача,– пробормотал пленник чести.– Мне сообщили перед заброской, что семью мою извели до последнего человека мерзавец Задов и иезуит Дзержинский в подвалах люблянских…

– Лубянских,– поправил Дзержинский.

– Кто говорил? – глухо выдавил Илья, вставая на дрожащих от волнения ногах со стула.– Какая мразь?

– Молчать,– заревел Владимиров, обрушивая кулак на стол.

Клещи попрыгали и свалились на пол, лампа ярко вспыхнула и погасла. Под мертвенным светом дежурного неонового освещения бледность на лицах Ильи и опомнившегося пленника была не так заметна.

– Молчать,– выдохнул Владимиров уже свистящим сорванным голосом.– Жить надоело, господин диверсант?

Владимиров торопливо поднял трубку, дунул в нее по привычке и повышенным тоном потребовал:

– Дурова и Шаманова ко мне.

До прихода ветеринара и отрядного священника все молчали, то и дело переводя изумленные взгляды с Ильи на его сына.

Шаманов и Дуров вошли вместе.

– Ну-с, это больной? – приступил к делу Дуров, с ходу открывая рот юноше и заглядывая ему в зубы.– Патологии не вижу.

Вновь прибывших коротко посвятили в курс дела, и Дуров, виновато глянув на Илью, тут же развел руками:

– Медицина бессильна. Если бы нейролингвистическое программирование или психозомбирование, то без проблем, коллеги. Но тут чистая техномагия.

Место Дурова занял Латын Игаркович. Поставив табурет перед юношей, он присел поудобнее, расправив рясу, вышитую северными шаманскими узорами из бисера и пропитанную индийскими благовониями. С минуту Латын молчал, а потом вкрадчиво осведомился:

– Христианин, стало быть?

Юноша, не открывая рта, с достоинством кивнул. Латын передал бубен Дурову, с сомнением извлек из саквояжа, повертел в руках и отложил в сторону африканский тамтам, потом достал и тут же положил на место куколку вуду.

– Звать как? Имя свое настоящее знаешь?

Пленник вопросительно глянул на Илью.

– Сокольник,– зычно ответил Илья, обращаясь к сыну.

– А по батюшке? Ах да.– Латын оглянулся на Илью.– Католик, православный?

– Православный,– спокойно, без былого вызова в голосе ответил Сокольник Ильич Муромский.

– Значит, присягу принял, отвечать не можешь, удушишься?

Сокольник кивнул. Латын успокаивающе похлопал парня по плечу.

– Илья Тимофеевич, узелок на веревочке крестика вы завязывали?

Илья кивнул в свой черед.

– Уже хорошо. Ну-с, молодой человек, теперь скажите, Родину-мать помните?

– Смутно. Купола золотые помню, поле, колосья над головой. Меч игрушечный помню. Деревья тогда ба-а-альшими были.

– Маму-папу помните?

– С трудом. У мамы руки такие были, знаете… И голос такой – до сих пор эхо во сне. А отец такой, знаете, широкий, я от ветра за ним…

Муромец молча плакал, закрыв лицо огромными ладонями.

– Крестик все при себе носили, Сокольник Ильич? – продолжал пытать юношу Латын.

– Да. И в плену, и после бегства, и в кадетском корпусе в Укляндии.

– Целовал небось крестик-то в детстве, мамку-папку вспоминая?

– Было.

– И кто ж тебя к нам заслал?

– Правительство свободной Укляндии. Только премьер-министр может отдавать приказы командиру специального разведывательного…

Илья умоляюще всплеснул руками, общий крик ужаса заглушил слова юноши, но было уже поздно. Сокольник наговорил не на одну смерть. Однако Латын, еще раз похлопав парня по плечу, встал с табурета спокойно.

– Целование креста при любви к Родине и родителям есть присяга высшая, неотменяемая. Оная на служение и народу, и Отечеству, и царю небесному нашему. Аминь,– нравоучительно поднял Латын перст к небу.– А вообще-то повезло тебе просто, паря. Крепкий, видно, тебе батя узелок завязал. Я-то, грешным делом, думал: придушит тебя ошейник, как кутенка.

– Мы думаем об одном и том же? – обвел глазами присутствующих Владимиров, когда Дуров и Шаманов, вежливо оставив тайное заседание, покинули подвал. Все молча кивнули, старательно отводя глаза от Ильи. Однако тот тоже кивнул и бросил гордый взгляд на сына.

– Контроперация «Трест»,– предложил Скуратов.

– Контроперация «Трест, который лопнул»,– возразил Феликс.

– Принято,– подвел черту Владимиров.– Теперь псевдоним.

– Партийная кличка,– поправил Дзержинский.

– Агентурное имя,– уточнил Сокольник.

– Сокол! – гордо встрял Баранов.

Владимиров недовольно поморщился, сожалея, что такое подходящее предложение исходило не от него, но, к его радости, Скуратов тут же одернул заммордуха:

– Агентурное имя не должно содержать часть имени или имя агента.

– Беркут! – торопливо и решительно заявил Владимиров, победоносно глядя на Баранова.– Беркут! А? Бер-кут!

– Отличное имя! – сжалился Скуратов.

– Сойдет,– прогудел Илья.

– Главное, оригинальное,– вздохнул Феликс.

Месяц спустя в дверь деревянной хижины Онуча на опушке леса постучали. Растрепанная кикимора на тощих ногах в стоптанных английских ботинках и пыльных обмотках протянула лешаку фанерный ящик с печатями почтовых служб Аркаима и Лукоморья. Онуч приложил палец, подтвердив получение посылки, сорвал сургуч, топором вскрыл крышку и первым делом достал свернутую в трубочку и лежавшую сразу под крышкой берестяную грамотку.

Онуч дрожащими руками развернул упаковочную бумагу и достал из посылки взятый с боем у Калинового моста шлем разгула. Один из девяти сущих во всех известных реальностях.

Далеко у горизонта, над центром города Лукоморье, торчала плотной огромной шапкой крона тысячелетнего дуба. Из нее в вечернее небо били два невидимых глазу смертного радужных эфирных потока – прана и мана – и, скручиваясь и переливаясь, превращались в звездную пыль.

Кот знал свое дело и мерно ходил вокруг дуба, меняя направление движения и соответственно форму волшебных заклинаний: направо – песнь, налево – сказку, направо – прану, налево – ману…

Со стороны заставы доносился ускоряющийся скрип отремонтированной карусели. Одинокий репродуктор в пестром смерче лошадок, оленей и людей в военной форме великолепным нестареющим голосом заводил задорный припев: