"Тайна дела № 963" - читать интересную книгу автора (Заседа Игорь Иванович)

II. ГОНКА ПО ВЕРТИКАЛИ

1

«Вы сделали хороший выбор!

Аэрофлот предлагает прекрасные условия для деловых и туристических путешествий, гарантирует комфорт и гостеприимство.

Благодарим за полет!»

Не слишком-то рассчитывая на успех, скорее так – для очистки совести я продекламировал улыбчивой и свеженькой, как будто только-только от парикмахера, девушке в синей, отлично сшитой форме надпись, что есть на каждом аэрофлотовском билете, предназначенном для международных линий.

– Как вы не понимаете, товарищ Романько. Не все зависит от нас – группа, «Интурист» забрал билеты до единого, уверяю вас, на этот рейс, – объяснила «мисс Полет» и так проникновенно уставилась на меня живыми карими подведенными глазками, что сразу отшибла желание «качать права». – Вы улетите следующим рейсом австрийской авиакомпании, считайте, что вам повезло! Там другой комфорт, а прилетите в Вену всего лишь на сорок минут позже. Есть у вас еще претензии к Аэрофлоту?

– У меня нет претензий к Аэрофлоту! – в тон «мисс Полет» ответил я.

– А я тебе что говорил – пустое! – резюмировал мои неуклюжие попытки востребовать рекламируемую справедливость Саша Лапченко, 120-килограммовый мастер спорта, бывший игрок киевской регбийной команды «Орел», а ныне спецкор городской газеты, отправлявшийся, как и я, на Кубок наций по легкой атлетике. Это был его первый выезд на подобные состязания, и Саня, несмотря на свои почти сорок, не скрывал взволнованности и все еще не верил, что трудности и нервотрепка, коими чаще всего сопровождается дележ журналистской квоты на чемпионаты мира и Олимпиады, осложненный еще и тем обстоятельством, что последнее слово за Москвой, а наша, так сказать, республиканская «виза», утвержденная на заседании президиума Федерации спортивных журналистов, для «мистера Водкина», ответственного за дела всесоюзной Федерации, более чем необязательны. Этот розовощекий и самодовольный толстяк с глазами навыкате и с отвисшей нижней, африканской, губой мог с легкостью необыкновенной, глядя человеку прямо в глаза – с тоской вопрошающие глаза спецкора, снятого буквально с самолета, отправлявшегося в зарубежный край, заявить: «Милок, затерялись документы, кто их знает, куда они подевались…» или еще надежнее: «Визу эти чертовы немцы (шведы, американцы, французы, японцы и т.д.) не дали…» Он был нагл с людьми, зависевшими от него, признавал нормальным «поляны», накрытые в его честь в домжуре – доме журналистов, славившимся своей блестящей кухней, к которой были неравнодушны и писатели, и актеры, и архитекторы, считавшие за честь попасть в небольшой уютный залец ресторана. Правда, и это еще не превращало надежду в гарантию, ибо на горизонте появлялись новые люди, кои мечтали ублажить, завоевать благосклонность всесильного босса, отправлявшего за рубеж и с королевской широтой выделявшего аккредитионную анкету новичку.

Сейчас его царствованию наступал конец, дни «мистера Водкина» были сочтены – скорее всего, это последняя аккредитация, оформленная им. Саня, наслышанный о художествах этой весьма в общем-то ординарной для застойных времен личности, до последнего момента не верил, что посчастливится поработать в Вене, и многочисленные читатели популярной газеты будут иметь «собственные глаза и уши» на Кубке. Когда же, все еще взбодренный полученным накануне паспортом и билетом, Саня в ранний петушиный час в Шереметьево услышал, что наши два места проданы какой-то туристской группе, то впал в отчаяние. «Говорил же – невезун я, – опущенно твердил он, отходя от стойки, где оформляют билеты. – Вот видишь…»

– Не дрейфь, улетим. Пошли к старшой…

Но и старшая, как вы сами слышали, наотрез отказала признать наши права на аэрофлотовский рейс и пообещала устроить на австрийский самолет сразу по его прибытии в Москву.

– А он возьми и не прилети, что тогда? – не сдавался Саня, с обреченностью стоика, решившего терзать себя до последнего.

– Пойдем-ка, Сашок, лучше в буфет, кофейка, пускай и растворимого, да выпьем.

Лапченко покорно побрел вслед за старым шереметьевским волком, знавшим куда более благословенные времена, когда утром перед посадкой, чтоб охладить взвинченные сборами да собеседованиями нервишки («не забывайте, товарищи, вы – советские люди, в одиночку ходить не рекомендуем, по двое, а лучше – по трое, так надежнее, в случае чего – только к руководителю группы или к… товарищу… он имеет на сей счет инструкции… и вообще мы верим, что вы…»), забегали на второй этаж и к кофе брали аэрофлотовские по вполне нормальным ценам коньячные стограммовики и поднимали первый тост за удачу, за победу нашей команды, героические действия которой мы страстно готовились живописать.

Был апрель 1988-го, можно сказать, разгар всенародной борьбы за трезвость, и в наших рядах появились малодушные, разуверившиеся в способностях вино-водочной промышленности удовлетворить их потребности, и потому приглашавшие минувшим вечером «разрядиться» у трехлитровой банки с прозрачно-сизым самогоном самой высокой, «шотландской» пробы. Самогонку окрестили «шотландской» с легкой руки одного сибарита с крайнего запада Украины, решившего – чем мы хуже, только что в юбках не ходим! – и взявшегося очищать нашу, хохландскую, местным торфом, в изобилии встречавшимся на каждом шагу, стоило лишь выехать за окраину. Не стану утверждать, что она уступала законодателям этой моды с далеких английских островов по вкусу, но по цвету светло-коричневый напиток вполне мог конкурировать с первозданной. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, но пить «шотландскую» я не стал. И не по причине идеологической девственности, внушаемой нам с детских лет, а из-за головной боли, непременно возникающей после дегустации крепких напитков.

Мы присели к пластиковому столику, всыпали в каждую чашечку по два пакетика растворимого кофе, о котором было подлинно известно, что его в Бразилии пьют безработные и люмпенпролетарии, а у нас – весь народ в полном согласии с лозунгом, до сих пор украшающим все газеты, независимо от их ведомственной принадлежности: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Мысли мои нет-нет, да возвращались к теме, забыть которую мне было трудно.