"Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла." - читать интересную книгу автора (Шелест Игорь Иванович)

Глава четвёртая

В лабораторию электронно-моделирующих стендов заглянул Берг. Когда он заходит, Майков ловит себя на противоречивом чувстве: Берг остроумен, говорить с ним всегда интересно. И в то же время беда прямо!.. Свойственна Бергу временами утрата чувства обратной связи. Бывает, занят страшно, а прервать затеянный разговор неловко. Майков по-настоящему уважительно относится к Бергу. Но что делать, если, разговорившись, и разговорившись о деле, о чём-то новом, интересном, тот не унимается и проникает в новые пласты, а тут нет ни минуты свободной!

Вот и сейчас: Майков срочно пишет отчёт по моделированию управляемости на стенде «Икс», а Берг врывается с новой идеей.

— Так вот, Юрий Антонович, то, что ты здесь творишь — все это, прости, древнейшая муть… Да, да, не обижайся. Послушай, что мы у себя в лаборатории надумали… Собираемся непосредственно в полёте моделировать все параметры устойчивости и управляемости любой из летающих машин…

В другой момент Майков задал бы Бергу кучу вопросов, чтоб добраться до «изюминки», но сейчас он вынужден делать вид, что сосредоточен над отчётом.

— Да ты меня, Юрий Антонович, не слушаешь, — говорит Берг, вставая.

— Нет, нет, продолжай…

Берг подходит к окну, чуточку досадуя. На подоконнике множество горшков и горшочков с кактусами. Он наклоняется к расцветшему багрово-бархатистому колокольцу: пахнет — не пахнет?.. Не глядя на Майкова, роняет:

— Какие новости?

— Никаких особенно… Вот Рина собирается в Париж, — не отрывает глаз от бумаг Майков. — Я попросил привезти мне модный галстук.

Рина — секретарь учёного совета — возится у своего стола с машинкой.

— Привезу, привезу, — смеётся, — с мадонной на обратной стороне.

— А Бергу привезёте? — спрашивает Майков.

— Генрих Борисович, вам тоже с мадонной?

— Мне бы лучше мадонну… без галстука!

Все трое смеются.

— А вообще, Рина, что, уже и ваша очередь ехать в Париж? — любопытствует Берг.

— Да что вы, одни разговоры!.. Едет опять профессор Ветров.

— Все равно с КПД, близким к нулю, — безапелляционно заявляет Берг. — Ну пошатается, посмотрит Лувр, а здесь, в бюро информации, по каталогам настрочат за него отчёт.

— Нет, — возражает Рина, — к Ветрову это не относится: он сам по ночам составляет отчёты.

Майков встаёт, захватив бумаги со стола. Берг продолжает ворчливо:

— Ну, понимаю, посылать на выставку конструкторов, технологов… Людей изобретательных, способных увидеть в новых машинах, в оборудовании тонкость, новизну. А тут ведь, как хотите, от многих поездок толку нет. Другой побудет там с недельку и говорит: «Ну знаешь, что это за страна!..» — «Что же ты видел?» — спросишь. А он — пык-мык. И сказать нечего. Станет молоть о движении на улицах, о кафе на тротуарах… Что девочки ходят без юбок, в шерстяных трусиках. Вот и все, что увидел.

Так и не оглянувшись, Берг уходит.

На часах без четверти три. Появляется профессор Ветров, садится у раскрытого окна, закуривает. Перекрутив бесконечно длинные свои ноги, просматривает бумаги, протянутые ему Риной.

— О чём это здесь Берг распространялся?

— О моделировании управляемости и устойчивости новых машин на летающей лаборатории.

— Разумная идея. — Ветров откидывается в кресле, отчего его худоба становится ещё зримей. — В этой связи нам не мешало бы больше заниматься Человеком как системой в системе управления… В самом деле, упускаем иногда, что у человека есть так называемое чувство ближайшего пути решения. У ЭВМ его нет, она просматривает пути решения механически…

Рина смеётся:

— А я тут, Василий Александрович, вычитала в «Литературке» на 16-й полосе такую фразочку: «ЭВМ не ошибается, только когда не работает».

— Ну это уж слишком… А возможности форсирования в Человеке высшей нервной деятельности?.. — продолжает Ветров, адресуясь уже к Майкову, тот отрывается от бумаг. — Мы их не знаем. Известно, что машина допускает форсирование в работе в лучшем случае процентов на 25. А Человек?.. Даже в отношении физической нагрузки он может кратковременно форсировать себя в несколько раз. А рекордсмен-спринтер на дистанции 100 метров способен развить мощность до восьми лошадиных сил!.. Что же касается высшей нервной деятельности, то, я убеждён, возможности её кратковременного форсирования поистине грандиозны…

Ветров замечает остановившегося в дверях Стремнина. Они раскланиваются, и Сергей проходит в комнату.

— Так ли понял вашу мысль, Василий Александрович? При создании систем управления мы должны заботиться о том, чтобы наращиванием автоматики не умалять избирательной способности Человека?

— Именно так! — подхватывает Ветров. — Автоматика в помощь — не взамен. Имея на борту Человека, неразумно было бы все более и более снижать доминанту его участия в деле, превращая в созерцателя. «Человек — лучшее программирующее устройство», — как справедливо высказывалось не раз. И это не нужно забывать, коллеги!.. Ба, без пяти три! Рина, начинаем вовремя?

— Конечно, Василий Александрович.

С бумагами в руках она направляется в зал. Ветров, сутулясь по обыкновению, обнаруживает острые, сильно выступающие вперёд плечи, похожие на крылья, которые он словно бы вот-вот распахнёт и… Но, подумав с секунду, профессор роняет кисти обеих рук и устремляется к двери, ведущей в зал заседаний.

— Послушай, Сергей, — задумчиво говорит Майков, — что скажешь о форсировании высшей нервной деятельности лётчика?

— Вижу, тебя заинтриговал Ветров.

— Ну да. Ты, может, не все слышал: он придаёт этому неизученному вопросу исключительное значение.

Стремнин задумался.

— Знаешь, я где-то вычитал, что в повседневной жизни человек склонен загружать свой мозг не более чем на пять процентов. Но для чего-то природа дала ему такой запас ?.. В какой-то момент он, очевидно, может «пошевелить мозгами» как следует?

— Не исключено. Но в какой именно?

— Как мне кажется, избрание момента от человека не зависит… Нет, конечно, несколько активней поразмышлять каждый из нас в состоянии… Вместо пяти процентов, скажем, загрузить свой мозг процентов на восемь, и, пожалуй, не более… Да и хорошо, что природа так оградила нас от проявления форсированной умственной деятельности. А то, поди, в своём стремлении удивить мир многие бы просто спятили!..

— Да-с! — Майков задорно взглянул на Стремнина. — Так все же дано нам когда-то включить «рубильник» своей высшей нервной деятельности хотя бы процентов на тридцать?

— Убеждён, что дано. На какой-то миг. Скажем, в мгновение особой опасности.

— Ты это в себе замечал?

— И неоднократно. — Сергей рассмеялся. — Да и кто из испытателей этого не замечал?.. Один даже записал свои впечатления примерно вот так: на высоте двух тысяч метров и при скорости около тысячи километров в час двигатель вдруг ахнул, как пушка, и лётчик подумал: «Ну, кажется, подловила!..» К ушам прилила кровь, а в следующий миг возникло состояние, которое он назвал не спокойствием, а прозрачностью мысли …

— Фу-ты черт!.. Как это здорово: «Прозрачность мысли!» — воскликнул Майков.

— Да, как он объясняет, будто всё стало необыкновенно чётким и ясным, и это позволило ему с предельной точностью увидеть, что высоты, на которой он оказался без двигателя, как раз хватит, чтобы, снижаясь со скоростью 50 метров в секунду, сделать один за другим два крутых разворота — каждый на 180 градусов! — вывести самолёт к началу полосы и благополучно посадить… Ну, и самое удивительное: получилось все точно так, как он предвидел.

— Значит, в состоянии этой «прозрачности мысли» лётчик мгновенно решил не катапультироваться, а идти на посадку!.. Малейший просчёт стоил бы ему жизни?..

— Просчёта не было: только успел вывести из второго разворота, как под колёсами оказалась бетонка.

— Все ЭВМ не смогли бы так быстро и с такой точностью решить эту задачу! — пробормотал Майков.

В зале электронного моделирования окна оказались зашторенными, и Стремнин, войдя, даже чуть замер в нерешительности, но тут на противоположной стене в отдалении вспыхнул экран, и на нём появилось яркое изображение взлётной полосы с белой осевой линией по серому фону бетонных плит, с сочной зеленью травы по бокам, как бы постепенно сжимающей бетонку, чтобы где-то там, в далёкой перспективе за горизонтом, свести её в одну точку. Стремнин осторожно двинулся вперёд к пульту, различив чуть подсвеченный снизу профиль ведущего инженера Майкова — шевелюру, покатый лоб, выразительный подбородок. Подойдя к столу, сказал тихо: «Привет!» — снял со штатива наушники, приложил один к уху. Глаза немного привыкли к темноте и различили слева заострённый нос сверхзвукового самолёта, устремлённый к экрану, остекление фонаря и ступеньки приставной лестницы у кабины лётчика. Сквозь стекло фонаря просматривались заголовник кресла и белый шар — шлем-каска. В наушнике послышалось шуршанье, будто зашевелился кузнечик в спичечном коробке, и тут же раздался голос Майкова:

— Итак, Хасан, как говорили: подъем носового колеса на скорости 260. Отрываясь, будь начеку; с поперечным управлением у нас пока не сахар… Понимаешь, мне хочется набрать побольше экспериментальных точек для оценки влияния различных факторов на поперечную управляемость… Ну что, понеслись?

Хасан хмуро буркнул:

— Прошу взлёт!

— Взлёт разрешаю.

В прижатом к уху наушнике Стремнин услышал нарастающий свист турбины, а на экране ожила взлётная полоса. Дрогнув, она двинулась на зрителя, как в кино при отправлении поезда начинает надвигаться на машиниста полотно железной дороги. Через две-три секунды от шмыгающих под брюхо самолёта плит рябит в глазах. Ещё немного, и они уже размываются в серую гладь бешено набегающей «бетонки», как бы рассечённой надвое белой осевой линией. Ещё быстрей, ещё, ещё. На форсаже фырчит турбина. «Пожалуй, пора», — думает Стремнин и видит, как нос-пика, слегка качнувшись, приподнимается, перекрывая собой часть экрана. Сильно резонирующий гул меняет тональность, и полоса очень естественно начинает уходить вниз. «Полнейший эффект взлёта!» — всякий раз успевает восхититься Сергей и в следующий момент вдруг видит, как резко качнулась машина, будто влепило в крыло снарядом… Бросок влево, вправо, острее, резче. Даже в жар бросило от неожиданности. «Бетонка» вздыбилась вертикально и опрокинулась навзничь. Экран вспыхнул световой кляксой и погас. Вмиг воцарилась тишина.

Несколько секунд — ни шороха, ни звука, потом спокойный голос Майкова:

— Увы, Хасан, пока не получилось, «Икс» опять «разбился»… Убери РУД[3] и посиди чуток в кабине, мы изменим слегка соотношения моментов.

— Постой, Юрик, пусть попробует Серёга, мне покурить охота!

— Ну что с тобой делать, кури.

Хасан с шумом сдвинул назад фонарь и легко перемахнул из кабины на стремянку.

— Ой, шило, Юрик, шило!.. Не хотелось бы, чтоб будущий «иксик» оказался таким бесом! — Сняв шлем-каску, Хасан пригладил пятернёй короткие волосы и сбежал по ступеням.

— Хочешь верь, хочешь нет: только подумал шевельнуть ручку вбок, а он брык на лопатки!..

Принимая у Хасана шлем, Стремнин взглянул на Майкова:

— Может, «загрубишь» сперва разочка в три?

— В десять!.. Я что говорил? — подхватывает Хасан.

Майков, торопливо записывая, качает головой:

— Позвольте мне, товарищи лётчики, действовать по программе: Сергей, тебе тоже придётся, так сказать в качестве базовой линии, испробовать это крайне неприятное соотношение, а потом начнём «загрублять».

Стремнин, надев каску и взбежав по стремянке, с привычным ощущением нахлынувшего удовольствия окинул взглядом кабину. Усаживаясь в кресло и подтягивая плечевые ремни, поймал себя на мысли: вот и забрался всего лишь в стенд-имитатор, воспроизводящий кабину будущего «Икса», а чувствует тот особенный наплыв сил, радостную приподнятость, будто на самом деле предстоит взлёт. Осмотрев все приборы, положения рычагов и тумблеров, присоединил шнур шлема к штепсельному разъёму и сказал;

— Готов.

Майков счёл нужным задание повторить.

— Значит, так, поднимешь носовое колесо на двухстах шестидесяти. Когда станешь уходить от земли, попробуй чуть накренить машину и тут же успокоить. Не получится — не страшно: будем иметь и твою первую экспериментальную точку.

— Разрешите взлёт?

— Разрешаю.

И снова засветился экран. Ось полосы, видимая через переднее стекло, теперь простиралась точнёхонько перед остриём носа. Слыша, как нарастает свист имитатора турбины, Сергей плавно вывел рычаг управления двигателем до упора вперёд. Стыки плит помчались на него, замельтешили, размылись в общую серую гладь, будто заглатываемую «клювом» машины. Совсем уж зло урчит турбина. Глядя вперёд на полосу, Сергей не упускает из поля зрения и стрелку указателя скорости. Вздрагивая, она склоняется за индекс 200… Вот уже 260! Сергей берет ручку на себя… Нос-игла вздыбливается, полоса под ним уходит вниз. Сергей пробует чуть накренить самолёт и тут же ощущает, как, будто передразнивая его, машина резко шарахается в одну, другую сторону… Он быстро парирует движением ручки и… видит, как полоса вздыбливается и разметается яркой вспышкой на экране… «Все!»

Несколько секунд Сергей сидит недвижно, а когда экран освещается снова, отображая неподвижную взлётную полосу, отбрасывает назад с плеч ремни, открывает фонарь и выбирается из кабины. Сходя вниз, видит голубые с белым блоки ЭВМ, свет лампочек, Майкова за пультом управления, уставившегося на него заинтересованно, возле Майкова двух девушек в белых халатах. Сергей снимает с себя шлем-каску:

— Юрий Антонович, и я, как видно, в канатоходцы не гожусь!

Направляясь к стулу, Сергей замечает беззвучно смеющегося Хасана. Возвращая ему шлем, Сергей качает головой:

— Ну чего ржёшь, чего?.. Ничем не хуже тебя… И вообще, какого рожна ты все держишься за щеку?

— Зуб болит, Серёга… Спасу нет!

— Не так уж, видно, и болит, если к врачу на аркане тебя не затащишь. — И уже глядя на Майкова: — Юрий Антонович, нужно «загрубить» элероны и уменьшить сдвиг фаз. Честно скажу: подобной дикости в поперечном управлении и представить себе не мог!

— Да ведь на то мы и исследователи, чтоб уметь докопаться, что на что и в какой степени влияет. Вот сейчас подкорректируем немного, и эм икс бета будет получше[4]. Галя, Вика, приведите коэффициенты в соответствие второму пункту, — бросает Майков лаборанткам.

Проходит несколько минут, часы бьют полпервого, Хасан не выдерживает:

— Хватит тянуть резину! Экспериментальный кролик жрать хочет!

Майков бросает досадливый взгляд на настенные часы:

— Хасанчик, потерпи, браток, давай «иксанем» ещё по разочку?.. Как, Сергей, ты?

— А?.. Да, да, конечно, конечно, — кивает Стремнин.

— Ладно, готово у вас? — Хасан надевает шлем. Майков торопит одну из девушек:

— Галя, ну как там у вас?

— Сейчас будет готово.

Хасан лезет в кабину, сдвигает на себя фонарь. Майков спрашивает опять:

— Галя, как?..

— Все готово, Юрий Антонович.

— Можно начинать, Хасан. Делай все так же. Теперь будет получше. Давай.

— Прошу взлёт.

— Взлёт разрешаю.

— Понеслись!

Часы бьют половину второго. Майков опять недовольно косится на них:

— Ладно, давайте прервёмся на обед.

Он стаскивает с себя белый халат и вслед за лётчиками идёт к выходу. Стремнин в ладно сидящем сером костюме, подчёркивающем и его хороший рост, и стройность. Майков подумал, что лицо его могло бы показаться красивым, не будь на нём этой печати озабоченности. Хасан ростом поменьше, в коричневой кожаной куртке, подвижный, смуглолицый, то и дело прикладывает к щеке ладонь. Майков поинтересовался:

— Ты, Хасанчик, будто все пригорюниваешься?

— Зуб болит, окаянный!

— К врачу бы?

— Тю-ию, — с присвистом отмахивается Хасан, — жуть боюсь, когда сверлят!

Не успел Стремнин прикрыть за собой дверь, как лаборатория наполнилась звучанием симфоджаза. Девушки-лаборантки преобразились. Халаты сброшены. Смотрясь в зеркальце, одна вскакивает:

— Кошмар!.. До сих пор дрожу, как малярик… Галка! Если б ты знала… я просто влюблена в Стремнина!

Галя удивлённо хлопает ресницами:

— Да что ты, дура, он же старый!

— Все равно, хоть ему и тридцать… он настоящий мужчина. Помани он, я поползла бы за ним…

— На бровях, конечно, и до самого Владивостока!.. «Настоящий мужчина»… То-то, говорят, от него жена сбежала на Северный полюс с каким-то радистом.

— Все равно: он чудный, чудный, чудный!.. Просто одержим своим летанием, конструированием… Господи, только б взглянул на меня…

— Да ты совсем свихнулась, Вика: что в нём проку, если он весь в своих полётах да конструкциях? Прошла бы неделя, и ты подалась бы от него к белым медведям.

— Я бы не убежала, я ведь в него влюблена!

Приблизившись к магнитофону, Галина продолжает:

— Вот скоро приедет Жос Тамарин: это — парень! Танцует божественно… А как играет на банджо, как поёт! — Она нажимает на кнопку магнитофона, и возникает клокочущая ритмика в стиле чарльстона. Дразня подругу, Галина начинает пританцовывать. Вика смотрит на неё с явной досадой и вдруг выпаливает:

— А ты знаешь… на него положила глаз эта смурная программистка…

Галина замирает:

— Иди ты!.. Верка Гречишникова?! Откуда ты взяла?!

— Девчонки говорят… Она и летает как насмерть сумасшедшая в аэроклубе только лишь для того, чтобы привлечь к себе его внимание.

Теперь Вика, довольная произведённым эффектом, начинает пританцовывать на месте. Галина настраивается не сразу. Но вот они уже вместе, как бы передразнивая одна другую, разделывают на квадратном метре свободного лабораторного пространства: Галина — в юбочке, Вика — в джинсах. В момент, когда музыка обрывается, обе вдруг замечают, что на них уставился вошедший профессор Ветров. Худой и высокий, застыл у дверного проёма, заведя ногу за ногу. Девчонки с визгом прячутся под нос-иглу стенда «Икс».