"Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла." - читать интересную книгу автора (Шелест Игорь Иванович)Глава третья Серафим Отаров немного опоздал. Майков успел несколько раз взглянуть на часы, прежде чем тот вынырнул из людского потока на углу улицы Горького и устремился к входу в ресторан «Арагви». Майков вышел к нему навстречу. Серафим заторопился с извинениями, принялся бранить себя за неточность, оправдываться, но Майков, отмахнувшись, схватил его за руку и потянул за собой, протискиваясь к двери. Через минуту они оказались в гардеробной. Снимая пальто, Отаров наклонился к другу, и тот снова увидел на его лице уморительно-виноватую улыбку. — Понимаешь, Юра… Со Звездой я. Надо бы снять?.. А? Тут как получилось? На торжественной части нужно было поприсутствовать, и, как только она закончилась, я сюда, к тебе. Майков посоветовал Звезду не снимать. А швейцар тотчас заюлил. По мраморной лестнице друзья стали спускаться в зал. Майков с удовольствием поглядывал на Серафима. Почти новый костюм сидел на нём ладно, и сам-то Отаров был празднично подтянут, особенно аккуратен. На его худощавом лице не угасало радостное оживление, которое, как знал Майков, непременно закончится красноречивым потиранием рук, как только на столе появятся яства. И тут Майков заметил, что его друг успел чуточку «разговеться». А Серафим, словно угадав, заспешил: — Юра… День такой, предпраздничный, и женщины на службе вздумали преподнести мне… Что б ты думал?.. Три пузырёчка с коньяком в красочных таких коробочках. Фу-ты, ну-ты… А-а, думаю… Взял да и выпил один за другим, а посуду с футлярчиками бросил в корзину. Отаров рассмеялся, как Майкову показалось, плутовато-ущербно, что ли. Будто созорничавший школяр: и доволен проделкой, и боязно: как бы не попало. Майков усмехнулся: — В самом деле: пусть не играют милые женщины на душевных струнах! В нижнем этаже у входа слева оказался свободный столик, и друзья сочли, что для разговора будет удобней сесть спиной к залу. Вид бокалов, крахмальных салфеток и глянцево-синей карточки — её тут же услужливо раскрыл официант — ввёл друзей в ещё более приподнятое состояние. Отаров ощутил даже лёгкий озноб. Принявшись с вожделением потирать ладони, он доверил другу выбор закусок, что тот, не канителясь, и сделал, а когда официант удалился, проговорил, оглянувшись: — Давненько не сиживали мы в этом подвальчике! Майков сперва задержал взгляд на живописном панно на стене, где, как ему и раньше казалось, художник, вознамерившись отобразить энтузиазм тружеников сельского хозяйства, вроде бы изобразил выступление ансамбля песни и пляски на фоне фруктовых и овощных гор. Потом Майков перевёл взгляд на третий стол в правом ряду и вспомнил, как здесь в последний раз виделся с Леонтием Сибиряком. «Немало лет прошло… Ну да, сколько моей Алёнушке: восемь без малого… Ох, летит времечко!» Жена Майкова ходила тогда на последних днях, и муж, считая, что неизбежному лучше идти навстречу, нежели быть застигнутым врасплох, посоветовал ей заблаговременно отправиться в роддом. Она сочла это благоразумным, но по дороге захотела отведать шашлыка. Спускаясь в зал, они остановились на ступенях, выискивая свободные места, и тут увидели Леонтия. Расплывшись в своей неотразимой улыбке, он поманил их: мол, сюда, сюда, ко мне! Приятно провели они тогда время за обедом. Сибиряк был чудно настроен. О работе, естественно, ни слова, Майков отвёз жену в родильный дом, и через два дня она родила ему Алёнку — толстую, розовощёкую и крикливую. А ещё через несколько дней Леонтий Сибиряк разбился при испытании нового образца. Да как разбился!.. У всех на глазах, тут же, у ангаров. Чёрное пламя тогда долго бушевало, и не было возможности его унять. Майков не сказал об этом жене, когда она возвратилась. Но однажды она всё-таки спросила: «Почему в твоих глазах какая-то печаль?.. Может, недоволен, что родилась девочка?» Он заставил себя улыбнуться: «Да что ты! У всех авиаторов родятся дочки». — «Тогда в чём же дело?» — «Мне не хотелось огорчать тебя, — вздохнул Майков, — но ты бог знает как улавливаешь мои настроения… Семь дней назад мы похоронили Леонтия… Символично, конечно. Он развеял свой прах по нашему аэродрому!» Она побледнела и долго смотрела в одну точку перед собой. Наверно, как и Майков, представила обаятельную улыбку Леонтия, то и дело отбрасывающего со лба непокорную прядь волос. Леонтий поднял тогда свой бокал с золотистым вином и сказал: «…А если девочка — тоже прекрасно! Назовите её Алёнушкой!.. И пусть она будет счастлива!» И вот их дочурка спит в кроватке, а от Леонтия осталась в памяти солнечная улыбка. — Что-то ты, Юра, задумался? — Серафим положил Майкову руку на плечо. Чуть вздрогнув, тот вскинул глаза: — Взгляни-ка, за третьим столом у стены справа сидят восточные люди. — Ну? — На месте, где вполоборота к нам самый толстый, я в последний раз видел Леонтия Сибиряка. Славную бутылочку твиши мы тогда с ним здесь распили. — Только одну? Майков посмотрел на Серафима: взгляд того был ангельски безупречен. — Я был с женой, вёз её в роддом, а Леонтий направлялся на фирму. Доволен был чем-то в тот день. — Ещё бы! Главный обещал ему следующую машину. — Леонтий говорил об этом? — Нет. Я понял это из разговоров на его похоронах. — Знаешь… вот закрою глаза и вижу страшный взрыв. — Да… Тут ничего не скажешь: уходя, Леонтий «крепко хлопнул дверью». Майков снова взглянул на Отарова. — Мне казалось, он тебя зажимал какое-то время… А потом, очевидно, пригасил в себе эту свою острую ревнивую насторожённость к малейшему твоему лётному успеху. Ты ведь, Серафим, великолепный плут, хоть и вечно строишь из себя простака. Отаров, с обожанием слушавший Майкова, поперхнулся смехом и зажал рот рукой. Как ни хорошо знал Майков Серафима, невольно залюбовался им: с такой весёлой непосредственностью люди способны воспринимать подобные откровения, но только не в свой адрес. Отаров склонил голову: — Ты прав, конечно. Сибиряк зажимал меня сперва. С полгода «держал на подхвате». А в последнюю его осень мы вместе с ним бродили по горам. И я понял, что Леонтий до ужаса честолюбив и насторожён ко всякому успеху собратьев по ремеслу. Обожая летать, он завидовал всем, кто умел в высшем пилотаже, как говорится, «показать фасон». Батюшки!.. Да что ж это ты заказал такую прорву еды!.. И лобио, и сациви, и рыба заливная!.. Футы, ну-ты! Официант ловко расставил закуски, хотел было разлить по рюмкам коньяк, но Майков сказал: «Сами, сами», — и тот деликатно удалился. Друзья подняли рюмки. — Ну, Симочка, давай: давненько мы не причащались в этом храме! С минуту они наслаждались едой, потом Майков спросил: — Сим, все же давай договоримся: как мы здесь?.. Легально?.. Или ты дома сперва скажешь что-нибудь эдакое?.. Я на случай, если Лариса станет наводить справки. Серафим опять прыснул в руку, сдерживая смех: — Знаешь что! Давай поклянёмся — ни при каких пытках не сознаваться! Майков заулыбался: — Знаю я твои клятвы: вздёрнет бровь Лариса — и ты расколешься, как орех, стиснутый дверью. — Ой, Юрик, все-то ты знаешь… Ну что мне поделать, если и люблю её, и боюсь до ужаса… Кажется, в делах лётных не из трусливого десятка — ты свидетель, — а тут, как крольчонок, вибрирую перед пастью удава… Майков принялся за рыбу, чувствуя досаду от такой исповеди, зная, что все советы друзей Серафиму не быть перед женой «крольчонком» оборачивались против них же: на следующий день Лариса бежала в партком жаловаться, что «дружки» оказывают на её мужа скверное влияние и если с ним что случится, общественность будет виновата, а она, Лариса, потянет всех к прокурору. Серафим вдруг беззаботно и плутовски рассмеялся: — И всё же, позволь, я тебе признаюсь?.. Эта кутерьма семейная меня иногда даже веселит… Чем сильней Лариса, как ты сказал, «стискивает дверью», тем изощрённей хочется назло ей чебурахнуть… Хочешь верь, хочешь нет — даже сюжет кинокомедии придумал на эту тему. — Ого! Не думаешь ли писать сценарий? — Не смейся. Просто так, придумал — и всё! Хочешь, расскажу? — Ещё бы! — Нет, правда? — Ей-богу! — Тогда давай ещё по одной. — А… С удовольствием. Ну будь здоров! — И за тебя! Поставив рюмку, Серафим пощёлкал пальцами, изобразил растекание по капиллярам живительной влаги. Майков выжидательно поглядывал, чуть улыбаясь, и Серафим начал. — Только заранее прошу прощения, Юрик… Я очень коротко, самую суть… В один ничем не примечательный осенний день два неразлучных друга — назову их Тонкий и Толстый, — возвратись с грустным видом с работы, объявили жёнам, что особо важные обстоятельства требуют их немедленного вылета в арктическую экспедицию… Далее вообрази, Юрик, поспешные сборы, трогательные поцелуи, заплаканные лица… И чем ярче ты себе это представишь, тем большее изумление вызовет следующая сцена, как Тонкий и Толстый, только что всхлипывавшие при расставании, врываются в купе скорого поезда Москва — Сочи и с хохотом валятся на диваны. Но в ту же ночь случилось непредвиденное происшествие: самолёт, на котором друзья, как было известно их жёнам, вылетели в экспедицию, пропал без вести… Правда, вскоре выяснилось, что он приземлился вынужденно в тундре и все участники экспедиции живы-здоровы и готовы следовать дальше, о чём газеты, радио и телевидение тут же оповестили, а для спокойствия семей на голубом экране даже появились их лица… Только ни Тонкого, ни Толстого среди них не было. И вот, пока весельчаки уютненько сидят в подвальчике за кахетинским, их благоверные со слезами на глазах врываются в почтенное учреждение, где и узнают ещё более ошеломившую новость: в составе экспедиции их мужья и не значились. С минуту длилось молчание, прежде чем у одной вырвался вопрос: — Господи, так где же они?! Ответственный работник взглянул красноречиво: — Это уж, простите, вам лучше знать!.. И, как ни странно, именно эта усмешка вмиг оживила женщин: заявлено в милицию, начинается розыск… Но дни проходят, а сведений нет… В самом деле — ищи иголку в сене! А между тем в Гагре идёт фестиваль самодеятельных танцевальных ансамблей. И наши беглецы, конечно, там, где гремят с утра оркестры, где сотни юношей и девушек в экзотических костюмах шествуют по набережной, поют, танцуют, кружатся в вихре карнавала, позируя вездесущим кинохроникёрам… Теперь, Юрик, представь, сидят безутешные жены у телевизора в родном городе и видят, как молодёжь беспечно веселится на курортном карнавале… Все больше арлекины, гномы, черти, предводители воинственных племён в перьях и с копьями, амуры, нимфы и русалки… И среди них толстый Бахус и тонкий сатир, держа бочонок вина, потчуют веселящихся… Тут будто кто кольнул сидящих у экрана женщин: пригляделись… Ещё получше протёрли глаза… Да, вне всякого сомнения, то были их мужья!.. А к Толстому и Тонкому все тянутся русалочьи руки… Ой, Юрик!.. Меня в дрожь бросает, когда я пробую себе представить всю ярость этих милейших жён!.. Брр-р!.. Порублены в лапшу мужнины куртки, брюки… Растоптаны портреты… Но, к счастью, время и не такое лечит. Через несколько дней незадачливые муженьки «вынырнули» как ни в чём не бывало в своём городе. Тут… Нет, мне не хватает красок, чтобы живописать умопомрачительные сцены их встреч с разъярёнными супругами: здесь я полагаюсь на фантазию режиссёра. Тонкий, как договорились с Толстым, продолжал упорствовать, клянясь, что ни в какой Гагре не был, что был в Арктике, страдал, боролся с невероятными невзгодами, умирал от голода, съел свои рукавицы и чуть было не попал на зубок Толстому, если б под руку не подвернулась нерпа, которую они вместе и растерзали. При слове В этот самый момент и входит Толстый. К великому удивлению Тонкого, в отличнейшем настроении, с сигаретой в зубах, в великолепно отглаженной рубашке, при галстуке. Тонкий бросается к другу, заклиная его подтвердить, что они были в Арктике. На что Толстый спокойно возражает: — Да будет тебе, право… Сознайся!.. Видишь, моя Дуся мне уже и курить разрешила! Майков взялся за графинчик: — Занятно. Но критика подвергла бы остракизму такую кинокомедию: не отражён трудовой энтузиазм Толстого и Тонкого, не говоря уж об их жёнах; в неправдоподобной коллизии подвергнута осмеянию первооснова благополучия семейных отношений. — Юрик, а шут с ней, и с критикой, и с первоосновой!.. Ведь смешно бы могло получиться, а? — Да. Только я не желаю быть ни Тонким, ни Толстым перед твоей Ларисой, когда она станет наводить о тебе справки. Серафим прыснул в руку: — Б-р-р!.. Боюсь Ларисы пуще отвесного пикирования на сверхмаксимале! — Ну давай! — За что? — Чтоб преодолел и этот страх. — Будь здоров. — Кстати, о страхе: хотелось бы узнать твоё мнение. — Относительно полётов? — Разумеется. О страхе перед Ларисой мне уже слушать надоело. Серафим опять с трудом сдержался, чтоб не расхохотаться. — Хм… Как бы тебе это сказать?.. Страха в обычном понимании, тем паче с растерянностью, я за собой что-то не замечал. Но чувство опасения, конечно, испытывал не раз. Заметил, что испытания, связанные с малыми скоростями — любые эволюции, срывы, — серьёзных опасений во мне не вызывают. Другое дело — скоростные испытания, испытания на прочность. После имевших место разрушений в воздухе — помнишь?.. — стал сильно спасаться их… С превышением скорости шутки плохи! — Логично. Да и парашют не любит больших скоростей, — заметил Майков, имея в виду опыт Отарова в парашютных прыжках. Серафим усмехнулся: — Знаешь, меня как-то спросили об этом… как, мол, я отношусь к спасению повреждённой машины? А я ответил: нужно заботиться о спасении приборов — они все объяснят… Но «главный прибор» — все же лётчик-испытатель… И он не должен терять времени, когда с машиной явно неблагополучно — должен покидать её. Ибо лётчик зачастую способен раскрыть первопричину повреждения. А когда стали расходиться, один ко мне подходит, от смежников, и говорит: «Ты что, Отаров, за чушь здесь плёл? Настоящий испытатель сделает все, чтобы спасти машину!» Серафим рассмеялся громче, чем от него можно было ожидать. Майков воспользовался случаем и положил ему на тарелку кусок заливной рыбы, заметив, что он совсем не ест. — Спасибо, спасибо, я ем, ем… И ещё к разговору о страхе. В юности мечтал я стать киноартистом или хотя бы дублёром-трюкачом и решил испытать себя на смелость: повиснув на руках на мостовой ферме, перебрался на другой берег. Пожалуй, метров двадцать до воды было… Теперь не стал бы этого делать. А тут как-то идём с Тамариным по мосту — черт меня и дёрнул вспомнить об этом. Жос цап меня за плечи: «Во!.. Давай, Серафим, сиганём, проверим, кто смелей?!» — валится на перила, забрасывает ногу… Что делать?.. «Постой, — говорю, — а может, там, внизу, — Подействовало? — Майков отхлебнул боржоми. — Не сразу. После убеждения, что лучше сделать это утром: прийти, проверить, а потом уж… Ай, Юрик, как я тебя люблю! Майков хорошо знал склонность Серафима в таких случаях к преувеличениям, а все же расплылся. — Ни пуха ни пера тебе, Сим, на «Иксе»!.. — Тс-с! — Отаров склонился над едой. — Что я?.. Этим больше занимается Хасан. — И Стремнин… Но, думаю, и тебе хватит на нём работы. Помолчали. Потом Отаров рассмеялся: — Вспомнил потешный случай. Произошёл у нас с Хасаном в командировке… — Отаров положил вилку, заглянул в глаза Майкову. — Истинная правда, клянусь памятью матери! Майков буркнул с ухмылкой: — Уж будто? — Не веришь? Выдался у нас с Хасаном день свободный, и надумали мы пойти на охоту. Идём вдоль берега моря, обрывающегося кручей. И пришло мне тут в голову заглянуть под кручу: мамочка родная!.. Там стая диких голубей. Увидел их, лёжа на животе и свесив голову с кручи. Только как ни прикидывал — выстрелить по ним не могу. Тогда прошёл я немного вперёд и увидел стелющийся колючий кустарник на самом гребне. «Что, если зацепиться за него ногами?» Попробовал — вроде бы получается. И только я свесился с кручи, чтобы выстрелить, как, чувствую, тянет меня кто-то за ноги. Оборачиваюсь — Хасан, а лицо свирепое!.. Только я привстал — он хрясь меня по физиономии. «Ты что, — говорю, — сдурел?» А он как закричит: «Это ты сдурел!.. Если хочешь шею свернуть — делай это без меня! Я не хочу, чтоб люди потом подумали, что Хасан тебя сбросил. Кому докажешь, что сам, кретин, сверзился головой с кручи?! Подумают, что мстил тебе!» — «За что, — кричу, — мстил?!» А он: «За что?.. Фантазии богаты. Ну хоть… Что я влюблён в твою Ларису, начальнику её выбил зубы, да и тебя решил прикончить!» Майков расхохотался. Отаров схватил его за руку: — Клянусь! Чтоб мне провалиться на этом месте! — Погоди… Да верю же я, — бормотал Майков, силясь побороть смех. Отаров, однако, клялся здоровьем всех своих близких, что все рассказанное им — истинная правда. Только появление официанта со счётом несколько успокоило обоих. — Стремнин с Хасаном у меня трудятся на пилотажном стенде «Икс» чуть ли не каждый день… А ты когда сможешь примкнуть? — спросил Майков. — Когда закончу, тогда уж. — А сейчас куда? — К скульптору. — Лепит? — Лепит. — И как? — А шут его знает! — То есть? — Ничего не могу сказать пока. — На себя-то похож? — Говорю: не знаю, — рассмеялся вдруг Отаров. — И всё же идёшь? — Иду. Майков взглянул на часы, прогундосил: — «Она по проволоке ходила…» Без двадцати пяти восемь. Я в метро. Ну будь! Да, вот что: когда станешь жене сознаваться — скажи, что расстались мы именно в это время. За остальное в ответе скульптор. — Ах, Юрик, друг ты мой!.. — Будь осторожен и помни о Ларисе. Отаров прыснул смехом, но тут же приосанился и, уходя, залихватски показал, как беззаботно затягивается сигаретой, пуская дымные кольца. В вагоне метро Майкову вспомнились слова Серафима: «Да… уходя, Леонтий крепко хлопнул дверью!» Юрий Антонович повторил их несколько раз вроде бы безотчётно, потом задумался: «Бравада?.. Нет… Похоже на защитный рефлекс, чтоб пригасить вспышку гнетущих эмоций… Подобие тому, что за годы практики вырабатывается у хирургов и что иногда нам кажется даже цинизмом, но без чего, очевидно, была бы немыслима их ежедневная работа… Вот почему, когда ни заглянешь в лётную комнату, — продолжал рассуждать сам с собой Майков, — всегда услышишь взрывы смеха после очередной весёлой байки… Стороннему человеку может показаться, что лётчики-испытатели — легкомысленный народ. Однако, общаясь с ними годы, замечаешь, что смех им необходим, как маска с кислородом при полётах в стратосферу… Ведь стены лётной комнаты не раз были свидетелями, как динамик щёлкнул и сказал кому-то: «Одеваться!» И тот уходил, чтобы улететь навсегда». |
||
|