"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

2

Евреев от убогих до великих, люблю не дрессированных, а диких

Был, как обморок, переезд, но душа отошла в тепле, и теперь я свой русский крест по еврейской несу земле. Здесь мое исконное пространство, здесь я гармоничен, как нигде, здесь еврей, оставив чужестранство, мутит воду в собственной среде. В отъезды кинувшись поспешно, евреи вдруг соображают, что обрусели так успешно, что их евреи раздражают. За российский утерянный рай пьют евреи, устроив уют, и, забыв про набитый трамвай, о графинях и тройках поют. Еврейский дух слезой просолен, душа хронически болит; еврей, который всем доволен – покойник или инвалид. Умельцы выходов и входов, настырны, въедливы и прытки, евреи есть у всех народов, а у еврейского – в избытке. Евреи, которые планов полны, становятся много богаче, умело торгуя то светом луны, то запахом легкой удачи. Каждый день я толкусь у дверей. за которыми есть кабинет, где сидит симпатичный еврей и дает бесполезный совет. Чтоб несогласие сразить и несогласные закисли, еврей умеет возразить еще не высказанной мысли. Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, у каждого собственный запах, и носом к Востоку еврей свой росток стыдливо увозит на Запад. Смотрю на наше поколение и с восхищеньем узнаю еврея вечное стремление просрать историю свою. Не внемлет колосу погоды упрямый ген в упорном семени: терпя обиды и невзгоды, еврей блаженствует в рассеяньи. В мире много идей и затей, но вовек не случится в истории, чтоб мужчины рожали детей, а евреи друг с другом не спорили. В мире лишь еврею одному часто удается так пожить, чтоб не есть свинину самому и свинью другому подложить. Мир наполнили толпы людей, перенесших дыханье чумы, инвалиды высоких идей, зараженные духом тюрьмы. Живу я легко и беспечно, хотя уже склонен к мыслишкам, что все мы евреи, конечно, но некоторые – слишком. Много сочной заграничной русской прессы я читаю, наслаждаясь и дурея; можно выставить еврея из Одессы, но не вытравишь Одессу из еврея. Земля моих великих праотцов полна умов нешибкого пошиба, и я среди галдящих мудрецов молчу, как фаршированная рыба. Слились две несовместных натуры под покровом израильской кровли – инвалиды российской культуры с партизанами русской торговли. За мудрость, растворенную в народе, за пластику житейских поворотов евреи платят матери-природе обилием кромешных идиотов. Душу наблюдениями грея начал разбираться в нашем вкусе я: жанровая родина еврея – всюду, где торговля и дискуссия. Я счастлив, что жив и неистов тяжелый моральный урод – мой пакостный, шустрый, корыстный настырно живучий народ. Еврей не каждый виноват, что он еврей на белом свете, но у него возможен брат, а за него еврей в ответе. Евреев тянет все подвигать и улучшению подвергнуть, и надо вовремя их выгнать, чтоб неприятностей избегнуть. Не терпит еврейская страстность елейного меда растления: еврею вредна безопасность, покой и любовь населения. Как не скрывайся в чуждой вере, у всех народов и времен еврей заочно к высшей мере всегда бывал приговорен. Особенный знак на себе мы несем, всевластной руки своеволие, поскольку евреи виновны во всем, а в чем не виновны – тем более. Под пятой у любой системы – очень важно заметить это – возводили мы сами стены наших тесных и гиблых гетто. Нельзя, когда в душе разброд, чтоб дух темнел и чах; не должен быть уныл народ, который жгли в печах. Евреи знали унижение под игом тьмы поработителей, но потерпевши поражение, переживали победителей. Пустившись по белому свету, готовый к любой неизвестности, еврей заселяет планету, меняясь по образу местности. Спеша кто куда из-под бешенной власти, евреи разъехались круто, чем очень и очень довольны. А счастье – оно не пришло почему-то.

Варясь в густой еврейской каше, смотрю вокруг, угрюм и тих: кишмя кишат сплошные наши, но мало подлинно своих. Мне одна догадка душу точит, вижу ее правильность везде: каждый, кто живет не там, где хочет – вреден окружающей среде. Навеки предан я загадочной стране, где тени древние теснятся к изголовью, а чувства – разные полощутся во мне: люблю евреев я, но странною любовью. Что изнутри заметно нам, отлично видно и снаружи: еврей абстрактный – стыд и срам, еврей конкретный – много хуже. Еврей весь мир готов обнять, того же требуя обратно: умом еврея не понять, а чувством это неприятно. Во всем разломы, щели, трещины проблем, событий и идей, терпя то ругань, то затрещины, азартно лезет иудей. Растут растенья плещут воды, на ветках мечутся мартышки, еврей в объятиях свободы хрипит и просит передышки. Антисемит похож на дам, которых кормит нежный труд: от нелюбви своей к жидам они дороже с нас берут. Всегда еврей гоним или опален и с гибелью тугим повит узлом, поэтому бесспорно уникален наш опыт обращения со злом. В жизненных делах я непрактичен, мне азарт и риск не по плечу, даже как еврей я нетипичен: если что не знаю, то молчу. Заоблачные манят эмпиреи еврейские мечтательные взгляды, и больно ушибаются евреи о каменной реальности преграды. Тем людям, что с рожденья здесь растут, – им чужды наши качества и свойства; похоже, не рассеется и тут витающий над нами дух изгойства. Еврейского характера загадочность не гений совместила со злодейством, а жертвенно хрустальную порядочность с таким же неуемным прохиндейством. Мы Богу молимся, наверно, затем так яростно и хрипло, что жизни пакостная скверна на нас особенно налипла. В еврейском гомоне и гаме отрадно жить на склоне лет, и даже нет проблем с деньгами, поскольку просто денег нет. Еврейского разума имя и суть – бродяга, беглец и изгой: еврей, выбираясь на правильный путь, немедленно ищет другой. Скитались не зря мы со скрипкой в руках: на землях, евреями пройденных, поют и бормочут на всех языках еврейские песни о родинах. Я антисемит, признаться честно, ибо я лишен самодовольства и в евреях вижу повсеместно собственные низменные свойства. Чуть выросли – счастья в пространстве кипучем искать устремляются тут же все рыбы – где глубже, все люди – где лучше. евреи – где лучше и глубже. Катаясь на российской карусели, наевшись русской мудрости плодов, евреи столь изрядно обрусели, что всюду видят происки жидов. Еврей живет, как будто рос, не зная злобы и неволи: сперва сует повсюду нос и лишь потом кричит от боли. Велик и мелок мой народец, един и в грязи и в элите, я кровь от крови инородец в его нестойком монолите. Евреям доверяют не вполне и в космос не пускают, слава Богу: евреи, оказавшись на Луне, устроят и базар и синагогу. Шепну я даже в миг, когда на грудь уложат мне кладбищенские плиты: жениться на еврейке – лучший путь к удаче, за рубеж, в антисемиты. На развалинах древнего Рима я сижу и курю не спеша, над руинами веет незримо отлетевшая чья-то душа. Под небом, безмятежно голубым, спит серый Колизей порой вечерней; мой предок на арене этой был зарезан на потеху римской черни. Римские руины – дух и мрамор, тихо дремлет вечность в монолите; здесь я, как усердный дикий варвар, выцарапал имя на иврите. В убогом притворе, где тесно плечу и дряхлые дремлют скамейки, я деве Марии поставил свечу – несчастнейшей в мире еврейке. Из Рима видней (как теперь отовсюду, хоть жизнь моя там не легка) тот город, который я если забуду – отсохнет моя рука. Я скроюсь в песках Иудейской пустыни на кладбище плоском, просторном и нищем и чувствовать стану костями пустыми, как ветер истории поверху свищет. Вон тот когда-то пел, как соловей, а этот был невинная овечка, а я и в прошлой жизни был еврей – отпетый наглый нищий из местечка. Знаешь, поразительно близка мне почва эта с каменными стенами: мы, должно быть, помним эти камни нашими таинственными генами. Я счастлив, что в посмертной вечной мгле, посмертном бытии непознаваемом, в навеки полюбившейся земле я стану бесполезным ископаемым.