"Охотник за смертью" - читать интересную книгу автора (Игнатова Наталья)ГЛАВА 3Как в какой-нибудь диковинной пляске чернокожих колдунов, то мечущихся в неистовстве ворожбы, то расслабленно склоняющихся к земле, в жизни Альгирдаса волнующее напряжение ежедневных охот вдруг сменилось мягким течением времени в родном доме, в родном лесу, на родной земле. Син велел ему отправляться к отцу. Он не выглядел недовольным, старший наставник – единственный наставник Паука, он был как всегда невозмутим, но даже Альгирдас, обычно нечуткий к движениям в глубинах чужой души, услышал в голосе Сина легкий скрип неудовлетворения. Паук не оправдал надежд наставника? Нет. В том и беда, что оправдал, сделал даже больше, чем от него ожидали, да вот усомнился в собственном праве распоряжаться судьбами смертных. А это для Гвинн Брэйрэ недопустимо. – Неправда, – сказал Орнольф, прощаясь, – мы не должны и не смеем вмешиваться в дела людей. Мы защищаем их. Только защищаем. Не учим. Не ведем за собой. И никогда ничего не решаем за них. – Не называй меня Эйни, – привычно огрызнулся Альгирдас. Син был ханем, а Орнольф – даном, они видели жизнь очень по-разному. Ничего не оставалось, кроме как самому решать, кто из них прав с точки зрения Паука. И кто прав с точки зрения будущего Старейшего Альгирдаса. Как раз за тем, чтобы Паук мог принять решение, Син и отправил его к отцу. За полгода, безвылазно проведенных в благословенных землях Ниэв Эйд и на Меже, Альгирдас успел основательно подзабыть, что такое смертные люди, столь уважаемые Молотом Данов. Оржелис выглядел много старше своих лет. Два года прошло с тех пор, как неведомый изувер жестоко убил его дочь. Два года не было дома сына. И эти два года состарили Оржелиса как десять. Обнимая отца, Альгирдас заметил, что сравнялся с ним ростом, хотя, конечно, Старейший все еще был шире в плечах и наверняка сильнее. Но в этом его сыну, который тонкой костью и хрупким сложением походил скорее на нага-полукровку* [6] , чем на человека, равняться с отцом и не стоило. Еще в Ниэв Эйд Паук начал догадываться, на что рассчитывал старший наставник, отправляя его домой, а дома догадка превратилось в уверенность. Как мало знают Гвинн Брэйрэ о смертных, которых они защищают! Совсем не похож Ниэв Эйд на земли тварного мира! И неясно, за что же Орнольф чтит этих людей, неумных и слабых, и даже не подозревающих ни о слабости своей, ни о глупости. Грязно было, и какие-то гнусные запахи мешали дышать, и не с кем было перемолвиться словом, а отец… Отца Альгирдас любил и почитал больше, чем наставника Сина. И достаточно было закрыть глаза, чтобы, оказавшись в привычной тьме, почувствовать в людях за грязью и запахами, за глупостью, слабостью, чванством, за всем, что внушало отвращение и недоверчивую брезгливость, ту же кровь, что бежала в его жилах. Узнать и вспомнить каждый дом в Он будет Старейшим, и тогда решать за других станет не правом его, но обязанностью. А пока… – Знаешь, отец, – сказал Альгирдас, – я рад, что вернулся, но я хочу построить свой дом. Как-то все совпало удачно… совпадения радовали и одновременно тревожили, и тревога была звонкой, словно в предвкушении каких-то еще больших, важных событий. Жизнь среди смертных затягивала в себя постепенно, не засасывала болотом, а окружала тысячей разных дел, каждое из которых было в радость, каждое из которых было необходимым. И дом строился. Золотой сосновый терем рос на холме не по дням, а по часам, похожий на привычные, красивые дома в Ниэв Эйд. И призывая духов, Паук всякий раз радовался, что не добралась до его земли вера в Белого бога, а на него, чародея и заклинателя, смотрели с почтением, но без страха. Люди удивлялись не тому, что сын Старейшего строит для себя дом, предоставляя неведомым силам самим возводить стены и кровлю. Люди удивлялись непохожести нового дома на все другие строения Гародни. А еще тому, что неженатый парень решил отделиться от отца и зажить самостоятельно. Несколько раз прилетали ночами совы, приносили послания из Щецина. Бог требовал Альгирдаса к себе и, наверное, вот-вот начал бы гневаться на проявляемое неуважение. Плохо это, гневить своего покровителя, но бог продолжал начатое: за два года умерли все братья и сестры Оржелиса, отец и сын остались вдвоем, и никого больше не было у них. Бог упорствовал, и Альгирдас упорствовал тоже. Возводил дом на холме, охотился, появлялся на вечёрках редким, но желанным гостем, и учил воинскому делу молодежь в мужском доме. Ох-хо, страшно подумать, сколько работы у сына Старейшего! А уж у самого правителя… И только когда на вершине холма, рядом с почти достроенным теремом однажды ночью забил источник, и вода – чистейшая, свежая, – переливаясь в лунном свете, стала прокладывать себе дорогу к питавшей поселок речке, Альгирдас усмехнулся: – Ладно. Так и быть, приеду. Вода была знаком примирения, знаком того, что бог Паука почтил его дом и его землю своим особым вниманием, и, наверное, впрямь была у темного божества большая нужда в княжеском сыне. В общем, не стоило больше гневить его и следовало самому сменить гнев на милость. По крайней мере до тех пор, пока не станет ясно, что же нужно могущественному слепцу. Долгая получилась поездка. Но каждый день был в радость, и каждая ночь приносила покой. Альгирдас ехал по своей земле, видел своих людей, дышал своим воздухом. Он еще не стал Старейшим. Он надеялся, что не станет им еще долго. Но словно был уже проведен обряд – мир вокруг принимал его, как доброго хозяина. Конечно, не обошлось без неприятностей, такая уж жизнь у человека, что не найдешь ушатки меда без ложки дегтя в ней. Несколько раз приходилось Альгирдасу усмирять нечисть. Однажды пришлось снимать наваждение с целого поселка, и пятерых человек довелось излечить от порчи, справиться с которой не могли местные вайделоты. Гвинн Брэйрэ вынужден оставаться собой, даже если думает пожить также как другие люди. Но в памяти еще свежи были охоты братства, и в сравнении с ними отогнать от людей обнаглевших мар или напугать черную немочь было проще, чем щелкнуть пальцами. Люди поговаривали о том, что за последние два года почти не беспокоила поселки нежить, и не чуждый самодовольства Альгирдас скрывал удовлетворенную улыбку. Что ж, здесь Син добился, чего хотел. Мертвяки притихли, те из них, кто не уничтожен, подыхает с голоду в древних курганах, а Сенас – первородный упырь, так и не осмелился вступить в бой с Гвинн Брэйрэ. Не стал защищать своих детей. Одержимый В речной излучине, такой красивой, что Паук придержал коня и остановился полюбоваться открывающимся с высокого берега видом, стояло десятка три домов, обнесенных частоколом. Жизнь в пограничных поселках небезопасна, и, наверное, Громкая брань, сменяющаяся нечленораздельными стонами, впечатление изрядно подпортила. Альгирдас недовольно пригляделся и увидел в грязи под окружающим поселок частоколом скорченное судорогами человеческое тело. Несчастный бился, выплевывая пену и ругательства, поминая тех, кого не следовало называть ни днем, ни ночью. Первой мыслью была недоуменная: «Они что же, просто вышвырнули его за ворота?!» Спешиваясь, чтобы помочь бедолаге, Альгирдас уже знал, что ошибся. Даже если бы Твертикос и решил, что присутствие в поселке одержимого грозит бедой, человека все равно не стали бы выгонять на съедение диким зверям. Его убили бы, как должно, соблюдая все необходимые церемонии и заручившись поддержкой богов и духов. Паук еще и додумать не успел, а с поросшего редкими деревцами холма бегом спустились двое: худой мужчина и с ним девчонка, причем от обоих пахнуло на Альгирдаса знакомым теплом негромкого, потаенного чародейства. Немного не дойдя до Паука, остановившись между ним и одержимым, мужчина поклонился: – Здравствуй, Галингас – «могущественный», так Альгирдаса не называл никто, даже жрецы не знали о том, насколько он искушен в чародействе. А этот… Девчонка, правда, фыркнула, бросив на него короткий взгляд. И прямиком направилась к одержимому, только мотнулась за спиной длинная светлая коса, выбившаяся из-под платка. – Ты гадатель? – спросил Альгирдас. – – Да, галингас, – человек поклонился снова. – Это мой господин рассказал, что ты будешь здесь. После этого недужный и сбежал от нас, как будто искал тебя сам. – Это он? – уточнил Альгирдас, кивая на больного. Девчонка уже присела рядом со страдальцем и теперь умело разжимала ему зубы, чтобы вытянуть язык. Одержимые, все равно как больные эпилепсией, запросто могли проглотить собственный язык и задохнуться. И в любом случае деваться было некуда, следовало задержаться здесь и помочь вейонесу и этой… с косой. – Она тебе дочь или сестра? – Дочь, галингас. – Меня называют Паук. Зови и ты так же. – Спасибо, галингас. Зови меня Пиетус. А дочку – Эльне. Тронув девчонку за плечо, Альгирдас жестом велел ей встать и отойти. Если уж с ним не поздоровались, он тоже не обязан быть вежливым. Одним хлестким ударом цуу он заставил лиетувенса угомониться, отметил с недовольством, что дух в теле, похоже, не один, а с компанией, после чего, перекинув безвольно обмякшее тело одержимого через седло, направился за Пиетусом в убежище, откуда и сбежал больной. Жрец-гадатель правильно поступил, что не поселил бедолагу в своем доме. Сам ли он догадался, что телом завладел лиетувенс, а не какой-нибудь зловредный дух-баловник, или подсказал ему Вейдиевс – бог-ветер, знающий все и обо всех, как бы там ни было, Пиетус избежал большой опасности. А заодно спас и все Приводье. Это Альгирдас понял, когда, устроив одержимого на травяном матрасе в пропахшем травами шалаше, мельком, только примериваясь к противнику, глянул, что же за духи облюбовали для себя это тело. Хорошо, что он все еще не научился пренебрегать правилами: двадцати дней жизни свободной от надзора Сина недостаточно, чтобы почувствовать себя большим и умным. Поэтому стая лиетувенсов, набросившаяся на него тут же, едва Альгирдас невидимым зондом коснулся тела больного, ударилась о защиту и обиженно взвыла на разные голоса. То есть на один голос – не вполне человеческий и все же исходящий из человеческой глотки. Это были не просто безымянные духи, они служили кому-то большему, кому-то, кто умел повелевать ими и еще множеством других. – Шли бы вы отсюда, – посоветовал Альгирдас гадателю, – и ты, и девчонка твоя. Поесть только оставьте чего-нибудь. И о коне позаботьтесь. Еще он поймал себя на том, что подумывает позвать на помощь кого-нибудь из братьев. Это следовало сделать. Но то ли гордость, то ли не ко времени проснувшееся упрямство не позволили проколоть палец и дать капле крови упасть на землю. Гвинн Брэйрэ услышат зов крови, и те, кто рядом, обязательно придут, только неужели же он, Паук, не справится сам? Нет, сам точно не справится. Но хотя бы выяснить, кто или что стоит за лиетувенсами, он должен без помощи братьев. Убедившись, что в шалаше есть все необходимое для грубого, зато не требующего расхода цуу, чародейства, Альгирдас выбрал несколько головешек из священного костра. Дубовые, легкие, они все еще казались теплыми. Раскладывая их по кругу, черпая дремлющую в опаленном дереве силу, Альгирдас вспомнил Орнольфа, чей бог-покровитель из всех деревьев особо отличал дубы. Понадеявшись на то, что хотя бы из-за их с Орнольфом дружбы Перкунас защитит в случае надобности толикой своей силы, Паук начал плести паутину. Это не было совпадением. Ну, никак не было. Одержимый, имени которого Альгирдас так и не знал, не зря оказался у него на пути. И слепой бог не напрасно так настойчиво звал его приехать. Их интересы, бога-покровителя и того, кто послал лиетувенсов, столкнулись, и Паук Гвинн Брэйрэ оказался между молотом и наковальней. А правильней сказать, оказался причиной столкновения. Богу он нужен был живым и могущественным, настоящим галингасом. Мертвым и бессильным он нужен был Сенасу. Не только ему, конечно же, – многие из благородных фейри ничего не пожалели бы, чтобы лишить братство Паука и паутины, но тех из них, кто осмелился выступить против Гвинн Брэйрэ, братья превратили в прах. А Сенас был сильнее их всех. И он наконец дал о себе знать. Не дурак и не трус, как думал Альгирдас, он оказался хитрецом. Из тех, отнюдь не трусливых хитрецов, что идут в открытый бой лишь тогда, когда не остается возможностей ударить в спину. И наверняка совсем не хотелось Сенасу, чтобы его слуги попали в паутину. Зато это нужно было слепому покровителю Альгирдаса. И в этот раз вышло так, как он хотел. Мог ли он представить себе, владыка жизни и смерти, насколько это тяжело для обычного чародея – удерживать в паутине целые полчища неназываемых духов? Еще как мог. Потому что как только лиетувенсы забились в путах, рассыпая проклятия, плюясь чарами, стремясь втиснуться обратно в тело из которого их вытягивали, пытаясь напасть на Паука коли уж не позволяют вернуться в обжитую плоть, как только нити паутины натянулись, грозя порваться, и Паук зачерпнул из себя больше силы, чем рассчитывал потратить на одного одержимого, бог его тут же прикоснулся к разуму: – Прими мой дар, дитя. Тебе понадобится сила. – Ага, – ответил Паук на грубом языке троллей и великанов, – сейчас, разбежался! И, наверное, из-за того, что разозлился, одним движением спеленал лиетувенсов в тугой, слабо дергающийся кокон. Еду ему приносила Эльне. Каждый день приходила к шалашу в священной роще, оставляла на камне узелок с лепешками, горшочек каши, жареную рыбу, а сама присаживалась на траву и смотрела, чем занимается заезжий чародей. В первые дни Альгирдас ее даже не видел. Погрузившись в бесконечное, тягомотное, как зубная боль, противостояние с духами, делая лиетувенсов из пленников узниками, а из узников – рабами, он не замечал, что делается вокруг. Конечно, он умел пытать. Все они умели. Но раньше этого делать не приходилось. Работа палача-дознавателя обычно доставалась другим: жрецам, святым людям, пользующимся силой богов так же свободно, как своей собственной, и умеющим любого духа, доброго или злого, сделать союзником или хотя бы заставить отвечать на вопросы. Братьев-жрецов поблизости не было, вейонес, хоть и жрец, не был Гвинн Брэйрэ, и помощи от него ожидать не приходилось, так что Альгирдас сам, лишь изредка прибегая к оусэи, почерпнутой у родной земли, выпытывал у лиетувенсов: зачем они здесь, и что задумал их хитрый господин. Ох, и работа была, – врагу не пожелаешь… Девчонку он заметил, когда извергнутый одержимым поток кровавой блевотины залил лицо и не то, что вывел – вышиб из транса. Брезгливым Альгирдас не был, но… всему же есть предел. Удержавшись от того, чтобы сломать челюсть ни в чем не повинному человеку, он, ругнувшись сквозь зубы, вылетел из шалаша и, как был, в одежде, рухнул с крутого берега в реку. В ноябре… злые боги! Холодно же! Ледяная вода, а заодно насмешливое сочувствие проснувшейся от поднявшегося шума вилы, окончательно вернули княжьего сына к действительности. В том числе и к пониманию того, что лиетувенсы его, мягко говоря, обдурили. Телом одержимый здоров, а значит, крови взяться неоткуда. Учитывая же, что пациент его питался последние дни только и исключительно успокаивающими травяными отварами, неоткуда было взяться и всему остальному. Под крутым берегом было глубоко. Альгирдас нырнул, погрузившись с головой, вынырнул и выбрался на сушу, чувствуя себя круглым дураком. Забытое ощущение – успел отвыкнуть за полгода. Ему было холодно, с волос и одежды текло, мокрые насквозь сапоги хлюпали в каше жидкого снега. А наверху, обняв березку, стояла Пиетусова дочка. И заливалась смехом, отчего на душе стало еще гаже. Ясно было, что она не сочла неожиданное купание частью сложного обряда. Экзорцизма, если на латыни. Хотя она-то, конечно, и слова такого не слышала. – И послушные крылья вознесли его наверх, к березке, к девчонке. Как ее… Эльне. Рот у нее приоткрылся, а глаза стали круглыми, как нарисованные, и это несколько утешило уязвленное самолюбие Паука Гвинн Брэйрэ. Правда, почти сразу Эльне вздернула нос и фыркнула что-то вроде: – Эка невидаль! Наглые же нынче девчонки пошли. Альгирдас подумал, что злыдни его по-прежнему в паутине, и никуда не денутся, если ненадолго оставить их в покое, и спросил сурово: – А ты что здесь делаешь? Вот ведь подлость какая, многому его научили в Ниэв Эйд, но не тому, как вести разговоры с дочками гадателей, которые к тому же язвят и пренебрежительно надувают губы. – Живу я здесь, – ответила она. И добавила после паузы: – Галингас. Да уж, в отличие от отца, эта зараза с косой отнюдь не считала, что заезжий гость достоин подобного обращения. – Поесть тебе приношу, – Эльне снова фыркнула, – зачем только – непонятно. Весь в делах, весь в заботах, ты воздухом, не иначе, кормишься. Батюшка мой одержимых за три дня излечивает, а ты, галингас, уже неделю вошкаешься* [7] . – Дура! – обиделся Альгирдас. – Я б их давно изгнал… Тут следовало остановиться и подумать, а стоит ли продолжать? Альгирдас так и сделал. То есть остановился. Но подумать не успел, потому что Эльне уже набрала воздуха в грудь, чтобы достойно ответить на «дуру». И чтобы не дать ей этой возможности, Паук выпалил: – Это не просто духи, это смерть! Черная немочь. «Уничтожайте заложных мертвецов – разносчиков заразы»… Жаль, Эльне не умела читать и никогда не бывала в Ниэв Эйд, где это и подобные напоминания встречались на каждом шагу. Поверит? Не поверит? – – Много… – Альгирдас уже забыл, с кем разговаривает, говорил сам с собой, не с глупой дочкой какого-то жреца, – разных, и не только здесь. Их полно, таких одержимых, как они мне по дороге не попались?.. Так и не попались. А еще мертвяки… не успею. Один – никак не успею. – Так здесь еще четверо твоих, – не уловив смысла в обрывочном бормотании Альгирдаса, Эльне уцепилась за последние слова, – в ограде живут, вместе с тобой приехали. Позвать их? – Я сам. Он бросил через тын четыре прозрачных тонких нити, безошибочно отыскав среди местных четыре родных души. Братья-охотники, приставленные охранять его, – мог бы и сам сообразить, что никуда они не денутся, – были рядом на Меже, останутся рядом и в тварном мире. Братьям достаточно было прикосновения паутины, чтобы поспешить к Пауку. Эльне… ох, ей, наверное, нужны были хоть какие-то объяснения. Но – потом. Все потом, а сейчас пришла в голову мысль – или даже идея, – словно добрый гений осенил крылом, пролетая. И Альгирдас поспешил к шалашу, не дожидаясь, пока охотники присоединятся к нему. Одежда на нем курилась паром, стремительно высыхая. Паутина – ну, конечно же! Духи связаны между собой одной службой, одним господином, и сколько бы ни было их, от одного к другому всегда можно кинуть ниточку. Хватило бы сил. Впрочем, на такое дело можно взять и у слепого бога. А там посмотрим, чем расплачиваться. На полночь отсюда, в землях, граничащих с владениями Старейшего Оржелиса, мертвых не сжигали. Их закапывали в землю вместе с оружием, украшениями и посудой. На съедение червям. Как будто никогда не слышали о Да пусть бы их, соседей, с их обычаями. Мысли о тысячах мертвецов, не ставших золой и пеплом, безропотно и терпеливо лежащих в земле стали беспокоить отнюдь не из страха перед червями. Просто эти мертвые, если, не приведи боги, что-то нарушилось в защитных обрядах, проведенных при захоронении, могут стать добычей все того же Сенаса. И, по словам плененных духов, к этому все идет. Одержимый, волей бога-покровителя попавшийся на пути Паука – один из немногих живых, кого использует в своих целях прародитель упырей. Сенас предпочитает мертвых. И в его распоряжении предостаточно трупов. Братство изрядно уменьшило число его детей, обращенных смертью и кровью; братство умиротворяет заложных мертвецов, лишенных достойного погребения, самими людьми отданных во власть Сенаса; но не может же братство раскапывать курганы и могильники, проверяя, спокойны ли захороненные в них. Обычные люди, умершие чистой смертью, люди, которых в последнюю очередь станешь подозревать в том, что они могут встать и пойти. Нет, не так, как Лазарь. – Найдите Последнее представлялось телохранителям трудновыполнимым: как защищать от заразы человека, намеревающегося выманить ее к себе? А как не защитить? И не в том даже дело, что Син голову снимет, если с Пауком что-нибудь случится… ага, Син снимет, на место прирастит и снова снимет… Син, он такой. А в том дело, что это же Паук! Малой – общий любимец и непреходящая головная боль. – Воспрепятствовать, – задумчиво, словно бы про себя, пробормотал Дрейри, командир охраны, – не дозволить… – А как? – нагло спросил Паук. – Как в Щецине? Да, и мне понадобится… может быть… в общем, пусть кто-нибудь рядом будет. Лиетувенсы, вселившиеся в тело имеющегося под рукой одержимого, уже не смогли бы вырваться из паутины, – с ними можно было делать, что заблагорассудится. Высосать досуха, не оставив даже пустой шкурки, – ну нет у духов шкурок! – заставить служить себе или вечно пребывать да вот хотя бы на этом холме без права вредить людям или зверью. Можно было просто уничтожить. А еще через них можно было добраться до остальных. Связанных, в свою очередь, с теми духами, что искали сейчас подходы к погребенным мертвецам. Черная болезнь, мара по-здешнему, – раба Гильтине, темной богини гнева и несчастий. А Гильтине нередко прибегает к помощи беспокойного навья, чтобы помочь своим рабам добираться из города в город, бродить между деревнями. Как будто договор у них с Сенасом, а может так оно и есть. Сами-то духи, – не важно, болезнь они, смерть или безумие, – ходить не могут, а летают лишь очень недалеко, зато мертвяка только отправь, и уж он пойдет, и дойдет, и сделает все, что нужно. А с другой стороны, если бродячего мертвеца можно остановить молитвой, то с духами это получается далеко не всегда. А там, куда пробираются духи, появляются и новые мертвецы. Но это так – далекие мысли, посторонние, как называет их Син. Старший наставник говорит, что, делая дело, думать не нужно вообще ни о чем, даже о том, что делаешь. Альгирдас так не умеет. Слишком многое слышит, слишком многое чувствует, а если глаза закроет, мысли и чувства перемешиваются так, что и не отличить. Он по одной, по две выбрасывал в пространство ищущие, жадные кончики липких нитей, зацеплял неосторожных лиетувенсов и, отбивающихся, тянул к себе, в шалаш на опушке священной рощи. В тело одержимого. Имени его Паук так и не узнал, а сейчас уже и не хотел знать. Зачем знать того, кого собираешься убить? Рядом был Дрейри. Рядом был – Уходи! – приказал Паук. Не глядя приказал, выстрелил липким тягучим словом, и не захочешь – послушаешься. Она не послушалась, но над этим задумываться уж точно было не время. В воротах уже пылали костры, загоревшиеся от живого огня. В этот раз малдининкасам удалось сразу дозваться богов, и пламя вспыхнуло, едва коснулись друг друга осиновые чурбачки. Добрый знак, уж до того добрый – никогда такого не бывало. Чужаки, приехавшие следом за черноволосым галингасом, не вошли за частокол, но чудилось, незримые нити протянуты от них к молителям, и само небо дышит, вливая в человеческую плоть свою неизреченную мощь. Кто они такие? Откуда? Эльне безоговорочно поверила, что эти четверо пришли с добром и помогут защитить Приводье от неведомой напасти. От Мары? Да хоть бы и так, правда, непонятно, откуда ей здесь взяться. А вот «галингасу», назвавшемуся Пауком, поверить не получалось. Честно сказать, не очень-то она и старалась поверить. Парни его лет, а то и младше, уже ходили в набеги на врагов и возвращались с добычей, и хвастались шрамами, полученными в бою. А у этого даже воинских браслетов еще ни одного не было. Худые, перевитые жилами руки без браслетов выглядели жалко. И сам он весь был какой-то совсем чужой, более чужой, чем зайды, что с ним явились. Тощий, черный, узколицый, со страшными белыми глазищами – то ли слепец, то ли всю жизнь в подвале прожил, не видел ни неба, ни солнышка. Галингас? Ну да! Колдун, может быть? Или злобный чаровник, из тех, что детей воруют и Вялнису отдают, а после смерти ходят кровь из людей сосать. От этой мысли Эльне отказалась даже с некоторым сожалением. Отец ее, без сомнения, распознал бы колдуна. И уж во всяком случае, не посылал бы к колдуну свою единственную дочку. Да еще с таким обыденным угощением, как каша и рыба из реки. Ну а кто тогда? Не боец – ни топора при нем, ни даже дубинки, только нож маленький. Не колдун – это тоже ясно. Чаровник? Ага, куда там! Чародейству всю жизнь учиться надо, и пока борода седая до пояса не вырастет ходить тебе в учениках. По одежде видно: рода он княжеского, но откуда бы взяться там такому черному, да тощему? И без оружия… Присев, как привыкла уже, у входа в шалаш, Эльне без стеснения разглядывала гостя, – все равно он так занят, что ничего вокруг не замечает. Эльне изучала худое загорелое лицо, длинные, черные ресницы над бесцветными глазами, непривычно тонкий нос и острый, торчащий вперед подбородок. Было в этом парне что-то птичье, что-то не то от ворона, не то от злого сокола, смотря по тому, сидел ли он, задумавшись, погруженный в странную свою ворожбу, или вскидывал голову, обводя полутьму шалаша незрячими глазами – вот сейчас взлетит… Как взлетел на обрыв. Ох, добрый Чужой, ни на кого не похожий, странный. Но у Эльне сердце дрогнуло, еще когда она увидела его в первый раз – до того он был красив. И как понять себя? Ведь глаза же не обманывают, глаза видят: не на что там смотреть, нет ни стати мужской, ни крепости телесной, не умеет он ни воевать, ни землю пахать, ни охотиться. И дружина за таким не пойдет, пусть даже он и высокого рода. А сердце глупое толкается тревожно и шепчет, шепчет: «Пусть так, пусть как угодно, а ты пойдешь за ним?» И Эльне, тоже дурочка, сердцу своему отвечает: «Пойду… даже если не позовет…» Но это пройдет, это всегда проходит. Пусть другие девчонки заглядываются на красивого парня… ох, слишком красивого, чтобы позволить еще чьим-то глазам смотреть на него. Нет, нельзя так думать, незачем. Эльне, дочь мудреца и гадателя, ни разу еще ни в кого не влюблявшаяся, уже знала – проходит все. Тебе кажется, что ни с кем и никогда такого не случалось, кажется, что ты – единственная, и он – один, и никогда не нужно будет другого. Но время идет, и все меняется, и чувства, точно такие же, могут увлечь совсем к другому человеку, а ты даже не узнаешь их – тех же самых! – и снова станешь думать, что это только твое и только для тебя. А еще чувства могут угаснуть. А еще… да много чего еще может случиться, главное помнить: проходит все. И уж конечно недостаточно нечеловеческой, дивной красоты, чтобы идти за чужаком по первому зову. Зато более чем достаточно, чтобы отдать ему сердце, ничего не пожелав взамен. Эльне даже не услышала, что ей велели уходить. Только, не глядя, отмахнулась от летучей паутинки. Откуда взяться паутине в ноябре? А, не важно! Система была самоподдерживающейся. Альгирдас любил такие, предпочитая не тратить собственные силы там, где без этого можно обойтись. Он ловил в паутинные петли новых и новых злыдней, вытягивал из них немного жизни, полузадушенных втаскивал в тело одержимого и разбрасывал сеть в поисках новых жертв. Не до всех получалось дотянуться – все-таки работать в тварном мире не так просто, как на Меже, – но даже тех, кто был слишком далеко, Альгирдас все равно видел. И еле слышно, не желая тратиться даже на то, чтобы громко говорить, шептал сидящему рядом брату координаты. Тот успел связаться с Советом, а то и непосредственно с Сином – Альгирдас чуял запах крови – и, наверное, охотники Гвинн Брэйрэ уже спешили в указанные места. Чтобы там, на месте, придавить тех, кого не мог поймать Паук. Пандемия – ах ты ж, пакость какая! Но кто мог ожидать от Сенаса такого размаха? И почему не ожидали? Как посмели недооценить его? Последнего в свите Змея, да, верно, но это же свита – ближайшее окружение того, кто повелевает богами! Почему, как получилось, что все Гвинн Брэйрэ, включая Совет, включая непогрешимого Сина, считали Сенаса кем-то вроде его детей-упырей – злобных, страшных, зачастую мудрых, но понятных и уязвимых? Злиться и браниться сейчас не было ни времени, ни охоты. Зараза распространилась так быстро и так… всеохватно, что наоборот, самое время добрым словом помянуть своего темного покровителя. Еще бы немного, и на всей Земле, на всем маленьком шарике не осталось бы места, где можно было бы спастись от болезней и смерти. Только в Ниэв Эйд. Да еще, может быть, вмешался бы Белый бог, который в любой из своих ипостасей, вроде бы, защищает людей. А может, и это только сказки. Ведь благих богов не существует. Разглядеть очередную добычу почему-то не получилось. Паук знал, чувствовал: вот оно, здесь, сюда тянутся нити, связующие между собой лиетувенсов, а увидеть не мог. И не сразу понял, куда именно должны сходиться все связи. А когда понял, отцепиться от собственной паутины все равно не успел. Жуткая морда вызверилась на него из липкой прозрачной петли, нити скрутились в кокон, впервые в жизни опутав самого Паука. Быть такого не могло, но вот случилось: вся раскинутая над землей сеть, все не съеденные еще духи, вся пульсирующая в паутине сила – все это, как тяжелый мокрый плащ прилипло к телу. И Альгирдас забился, пытаясь разорвать путы раньше, чем пойманные им лиетувенсы доберутся до него. Ну, кто сильнее? Сенас или бог-покровитель, чья сила, вот она, только взять… Ее отец так хотел спасти этого бедолагу, неведомого бродягу, бог весть как забредшего в их леса. А ворожба Паука в единый миг превратила тело одержимого в покрытый язвами полутруп, и дальше становилось только хуже. Словно бы все немочи, сколько есть их, ринулись на одного, и без того страдающего человека. Эльне молчала. Что бы тут ни происходило, не ее дело вмешиваться и задавать вопросы тоже нельзя. Потом, может быть. Ей жаль было больного: до появления в Приводье Паука, Эльне сама ухаживала за ним, поила и кормила, и успела много чего придумать про его жизнь и семью, про жену и детишек… Придумывала, потому что ни разу не смогла поговорить с подопечным. Сейчас Эльне благодарила богов за то, что не успела ничего узнать об этом человеке. И все равно жалела его. Она снова смотрела на Паука. Тот был спокоен и сосредоточен, как обычно, как всю эту неделю, за исключением разве что неожиданного купания. Это духи насолили. Уж Эльне-то знала, какими они могут быть пакостниками. И не холодно ему? Нет, наверное. Сейчас уже и не скажешь, что часа не прошло, как из воды вылез. Где он сейчас? Где он был все эти дни? Не здесь – это ясно, но уходил ли он, как гадатель, вслед за полетом птицы или порывом ветра, по змеиному следу в пыли, в дым жертвенного костра, уходил ли он в будущее, или в иное место, куда, говорят, заказан путь обычным людям. Только безумец или человек на пороге смерти способен заглянуть душой за грань, отделяющую зримое от незримого. Не будущее и не прошлое – все это зримо, будет или было когда-то. А что? Глубокая сосредоточенность Паука прервалась едва заметным движением, чуть дернулись плечи, но в сравнении с его каменной неподвижностью даже этот жест показался резким и неожиданным. Тем более неожиданным стало для Эльне проворство, с которым другой чужак, только что сидевший рядом с чаровником, вскочил на ноги и вмиг оказался снаружи, подальше от Паука. Ее он просто оттолкнул, не сильно, а словно задавал направление. Но Эльне все равно рассердилась. И нарочно сунулась ближе ко входу. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как черноволосого чаровника скручивает медленная, неотвратимая судорога, и он валится на колени, сжимаясь в комок, и белеют костяшки вцепившихся в плечи пальцев. – Что встал, дурак?! Помоги! – крикнула Эльне горе-охраннику, кидаясь в шалаш. Сильная рука поймала ее за ворот, но куда там, Эльне рыбкой выскользнула из полушубка, обхватила Паука, стиснула зубы, приготовившись рывком вытащить его наружу, под ветер, подальше от истекающего гноем тела одержимого. Но то ли от запаха, то ли от вида кровоточащих язв, ее вдруг затошнило. Ноги ослабели, подломившись в коленках, и такая накатила слабость, такая дурнота, что ничего не видя из-за серых пятен перед глазами, Эльне так и упала на скорчившегося Паука. Последнее, что помнила она, кроме страха – это ровный шум в ушах. Неслышные голоса духов. Альгирдас забрал предложенную силу, мельком отметив ее странный, показавшийся сначала вполне человеческим вкус. Зачерпнул еще у речного бога – все равно рядом, и у Он не стал рвать паутину, хотя первый порыв был именно такой – освободиться из плена собственных тенет, он медленно и осторожно распутал сеть, избавившись от одной-единственной ниточки – той, что так не вовремя прихватила Сенаса. И только убедившись, что все лиетувенсы, которых удалось поймать, надежно заперты в умирающем теле одержимого, позволил себе еще один бодрящий глоток Силы. На сей раз, она была без примесей. Такая чистая, такая… восхитительная, пить бы и пить. Сморщив нос, Альгирдас отстранился от чаши в слишком уж щедрых руках божества. И открыл глаза. Рядом с ним, обмякнув и кажется не дыша, лежала та самая девчонка. Наглая дочка гадателя. Снаружи было темно, ранние ноябрьские сумерки превратились в раннюю ноябрьскую тьму, и там, нервничая, ожидал его Дрейри. А здесь умирала девушка, хотя должно было быть наоборот. То есть, тьфу, что за дурь, никому не нужно было умирать! – Эй, – позвал Альгирдас, прислушиваясь заодно: дышит ли Эльне. Дышит, хвала богам! – Скажи там, что все уже. Осталось похоронить достойно. Эльне дышала и с виду казалась неповрежденной, а лекарь из Паука был негодный, так что кто ее разберет, что там внутри испортилось. А вдруг и впрямь испортилось? Обидно было бы. То есть… да, жалко. Было бы жалко. Он вдохнул в посиневшие губы каплю тэриен, подождал, слушая, как выравнивается, становится увереннее стук маленького сердца. Отдал еще каплю. И еще. Пока Эльне не открыла глаза и не пробормотала жалобно: – Ой, мамочки… Больше ничего. Ни словечка. Потому что немедленно заснула. Но это уже, по крайней мере, был сон, а не погружение в смерть. И теперь можно было требовать объяснений с телохранителей. Хороши охраннички, если мимо них не то, что мышь – взрослая девица к Пауку прорывается! К тому же, красивая… Ну, что сказать? Все они сделали правильно, братья-охотники, братья-охранники. И Дрейри, выбравший самый опасный участок – в непосредственной близости – успел убраться подальше, когда понял, что сейчас Паук повторит щецинскую выходку. И даже Эльне он попытался остановить. Не успел только. Так и стоял снаружи, комкая в руках полушубок, пока Паук высасывал жизнь из случайно влетевшей в паутину мошки. Дрейри не зря получил свое прозвище: если переводить, длинно получается – Льющаяся Кровь, а на языке Ниэв Эйд – одно короткое слово. Он знает, когда стоит спасать людей, а когда это бессмысленно. И он-то, в отличие от Эльне знал, что у Паука договор с его божеством, и что Паук на своей земле, и что не нужно Пауку человеческой силы – природных достаточно. Мельком холодит душу мысль о том, каково это, оказывается, быть его телохранителем. Оберегать сокровище Гвинн Брэйрэ, обеспечивать его безопасность и быть готовыми к тому, что в любой момент Паук сожрет тебя самого. Если не найдет ничего лучше. Если не сунется поперек еще какая-нибудь сумасшедшая… Благие боги, братья действительно готовы отдать свою жизнь не просто за него, отдать – ему! И что? Возьмешь ты это, а, Эйни? Еще один вопрос, на который нет пока ответа. Син узнает – будет недоволен. В шестнадцать лет мужчина уже должен уметь отвечать на все важные вопросы. Хотя бы себе самому. Она это сделала: девчонка, волос долог – ум короток, сделала то, чего не сделали его братья. Она не знала, – да, конечно, – чем грозит ей бессмысленная попытка спасти его. Но Альгирдас представлял, как влетела она в шалаш, не испугавшись даже вида разлагающегося на глазах тела, вывернувшись из одежды… …и он поневоле улыбался, вспоминая Дрейри с этим овчинным полушубком в руках, растерянность и легкий испуг на лице бывалого охотника. Не успел! Гвинн Брэйрэ, быстрый как мысль и неотвратимый как смерть. Ха! Какая-то зараза с косищей до колен обдурила, как маленького. Ехать в Щецин уже не было нужды – бог явил ему все, что хотел, и заручился обещанием службы. Ехать следовало в Ниэв Эйд. Прямо сейчас, поскольку пусть не пандемия, но эпидемии все же начались, и Син требовал присутствия Паука в священных стенах. У Сина снова были на него планы. А Паук оставался в Приводье, на границе земли Оржелиса, и не собирался уезжать, пока не убедится, что Эльне полностью восстановила силы. Еще он очень надеялся, что не лишил ее способностей к чародейству. Таланта, если по-гречески. Вероятность этого, впрочем, была невелика. Два года назад, в Щецине, отнимая силы у пытающихся остановить его братьев, Альгирдас дрался с ними – там насилие столкнулось с насилием, и он победил… а потом победили его. Это сейчас вспоминать стыдно и противно, а тогда все было правильно: и ярость, и ненависть, и азарт, нежелание остановиться, соразмерить силу удара, неспособность пожалеть… хватит, хватит об этом! Плохое время. Сейчас и здесь он брал то, что было ему предложено. Предложено от души, щедро и искренне. Он и из Эльне зачерпнул, не желая навредить, не принуждая – ну, подвернулась она под руку; ну, не разобрал сгоряча, что к потоку божественной мощи примешалась толика человеческой силы; да, едва не убил, но не ломал и не калечил ни специально, ни случайно. Значит, все будет хорошо. Значит, можно не казнить себя. И не огрызаться на понимающие взгляды братьев, потому что ничего они не понимают, и все, что придумывают себе – это всего лишь их выдумки. А слухи уже расползлись, конечно, все Гвинн Брэйрэ уже знают: Паук нашел себе бабочку. И остается только удивляться, как это безвестное Приводье, затерянное в глухой пуще не подверглось наплыву случайных гостей, словно бы между прочим проезжающих через непролазные леса, где сроду не водилось людей, кроме медведей. Потом он узнал, что любопытствующих встречали на подходах, рассказывали, как Паук ужасен в гневе, напоминали о праве каждого из Гвинн Брэйрэ на личную жизнь и отправляли восвояси. Дрейри сделал все, чтобы насколько возможно долго оставаться единственным поставщиком сведений о происходящем. Потом – это уже в Ниэв Эйд, и там весь ужас паучьего гнева был продемонстрирован: с блеском и грохотом, и соответствующими разрушениями. А в тварном мире, убедившись, что Эльне поправилась, и не осталось ни малейших следов слабости и болезненности, Альгирдас сказал ей перед тем как уйти на Межу: – Я женюсь на тебе. И наглая девчонка, – даром, что до сих пор ее ветром покачивало, – снова фыркнула: – Ой, ли? Больно надо было, замуж за тебя! Альгирдас только плечами пожал: – Не пойдешь, так я тебя украду. – Ой, ли? – насмешливо повторила Эльне. Но уже не фыркала, даже нос не сморщила. Так, что это «ой, ли» показалось Альгирдасу не очень убедительным. |
|
|