"Карантин" - читать интересную книгу автора (Иган Грег)

Глава 5

Когда Хуан уходит, я еще несколько минут слоняюсь по комнате, мысленно составляя список необходимых покупок. Одежда, в которой я проник в МБР, уничтожена, но кошелек мне вернули в полной сохранности. Затем я вспоминаю, что у меня есть одежда в «Ренессансе» и, кстати, не мешало бы рассчитаться за номер. Я кладу ключ от подъезда в карман, спускаюсь по лестнице, нахожу табличку с названием улицы, определяюсь на местности. Оказывается, я всего в нескольких километрах к югу от отеля, и я иду туда пешком.

Я не могу удержаться от фантазий на тему о том, что я стал бы делать, если бы мои прежние приоритеты имели надо мной прежнюю власть. Новый мод не препятствует этим фантазиям. В голове непроизвольно проносятся самые невероятные сценарии, вплоть до того, чтобы героическим усилием воли подавить действие мода хотя бы настолько, чтобы успеть добежать до ближайшего нейротехника, который и освободит меня. Я не сомневаюсь, что именно этого я захотел бы раньше, но мне так же очевидно, что сейчас я этого совершенно не хочу. В этом неприятном раздвоении сознания есть нечто, напоминающее настойчивые, но не вполне искренние уколы совести.

На улицах полно народу, влажность такая, что можно задохнуться. С почти механической настойчивостью я пробираюсь сквозь субботнюю вечернюю толпу. Прохожу через большую группу из примерно шестидесяти подростков обоего пола, чьи совершенно идентичные ухмыляющиеся лица скопированы с какой-то поп-звезды. Одинаковые люминесцентные татуировки синхронно мигают, воспроизводя серию психоделических узоров. «Они не ищут приключений, – говорит «Дежа Вю». – Просто хотят, чтобы их видели».

Придя в отель, я быстро собираю вещи и рассчитываюсь. На обратном пути делаю крюк и иду мимо аэропорта. В основном из любопытства – хочу выяснить, следят ли за мной, или МБР отныне полностью мне доверяет. Я хочу войти в зал, попытаться купить билет и посмотреть, станет ли кто-нибудь мне препятствовать, но эта мысль кажется настолько ребяческой, что я тут же забываю о ней и иду дальше.

Подсознательно я ожидаю услышать какие-нибудь внутренние голоса или увидеть галлюцинации, хотя прекрасно знаю, что такие грубые методы больше не используются. Моды верности ничего не нашептывают вам прямо в черепную коробку. Они не забрасывают вас изображениями объекта преданности, одновременно возбуждая центры удовольствия в мозгу, и не скручивают болями и тошнотой, если ваши мысли отклоняются от правильного курса. Они не затуманивают ваши мозги блаженной эйфорией или лихорадочным фанатизмом, не пытаются перехитрить, заставляя поверить в противоречивую, но изящную казуистику. Никакого промывания мозгов, никакой дрессировки, никакого внушения. Мод верности не инструмент, призванный что-то изменить, он сам является конечным продуктом, свершившимся фактом. Не обоснование веры, а сама вера, вера во плоти, или скорее плоть, превращенная в веру.

Более того, нейроны, на которые воздействует мод, перекоммутируются жестко, так что последующие манипуляции невозможны физически. Поколебать такую веру невозможно.

Не знаю, усиливают или ослабляют все эти сведения раздвоенность моего сознания. Мод никак не препятствует мне думать об этих вещах. По-видимому, тот факт, что я понимаю» что со мной произошло, дает такие преимущества, которые перевешивают любые конфликты между искренностью чувств и осознанием их истинной природы. В конце концов, если бы я не знал, почему я испытываю такие чувства к Ансамблю, то, наверное, сошел бы с ума, пытаясь это понять. Мод, конечно, можно было сконструировать так, чтобы он никак не проявлял своего существования. Можно было бы позаботиться и о том, чтобы не возникали вопросы о причинах произошедших перемен. Однако такую цензуру было бы очень трудно реализовать, не низводя пользователя до состояния почти полного идиотизма. Вместо этого мой разум и память остались нетронутыми (насколько я могу судить), чтобы я мог самостоятельно все осмыслить и принять новую ситуацию.

Ансамбль, как объяснил Хуан, – это международный союз исследовательских групп. МБР возглавляет этот союз. Работа, которой они занимаются, должна совершить переворот в науке, и я призван сыграть свою скромную роль в том, чтобы эта работа велась без помех. Я все еще несколько заторможен после легкого шока, но это постепенно проходит, и я начинаю сознавать, в какой восторг приводит меня эта перспектива. Ведь служить Ансамблю действительно очень важно для меня, и то, что это результат действия наномашин, а не более традиционных факторов, ничуть не умаляет этой важности.

Разумеется, залезать без разрешения в чужой мозг – гнусность, но в данном случае, когда речь идет о таких жизненно важных вопросах, как безопасность Ансамбля, такое вмешательство было совершенно оправданно. Да, сутки назад я считал МБР своим противником, но не это было фактором, определяющим всю мою личность. Я тот же человек, что раньше, только у меня другая работа и другие приверженности, вот и все.

Я захожу перекусить в небольшую, битком набитую забегаловку – больше для того, чтобы отвлечься. Я обнаруживаю, что чем дольше я удерживаюсь от того, чтобы заниматься бессмысленным анализом положения, в котором я оказался, тем больше оно мне нравится. Я буду работать на Ансамбль! Чего же мне еще надо? Может быть, это в конечном счете все-таки дрессировка – мод вознаграждает меня за правильный образ мыслей? По-моему, нет. Просто человек быстро устает от раздумий о том, что именно делает его таким счастливым.

Я возвращаюсь на квартиру чуть позже полуночи. «Карен» говорит: «Скажи мне – ты влюбился? Или стал религиозным?»

Я отсылаю ее прочь.

Лежа в темноте, я не могу удержаться от того, чтобы обдумать все это еще раз.

Мод верности – это отвратительно. Но Ансамбль занят важнейшим делом, он должен был как-то защитить себя, и я не хотел бы, чтобы это было сделано иначе.

Почему я уверен, что они заняты важным делом, хотя даже не знаю, что это за дело? Конечно, потому, что мне поставили мод верности.

Я знаю, что мои чувства вызваны техническим путем, но это не делает их слабее. Одна часть моего сознания считает это парадоксальным, другая – вполне естественным. Это противоречие можно обдумывать, пока не сойдешь с ума или пока оно не покажется чем-то вполне житейским. Но устранить само противоречие невозможно.

А я уверен, что не сойду с ума. Я привык к «Н3». Я привык к «Карен». Мне никогда не ставили моды насильно, но принцип-то тот же. В глубине души я, конечно, уже давно смирился с тем фактом, что мои переживания, мои желания, ценности – не более чем детали анатомии. На этом уровне не существует парадоксов, противоречий, нет вообще никаких проблем. Кусок мяса в моем черепе немного переделали, вот и все.

А если говорить о ценностях и желаниях, никогда в жизни я не хотел ничего так сильно, как сейчас хочу служить Ансамблю. Единственное, что мне нужно сделать – как-то согласовать это с моим представлением о том, кто я есть.

Утром приходит Хуан, чтобы помочь мне привести в порядок мои дела. Имея таких спонсоров, как МБР, иммиграцию можно считать простой формальностью. Я заказываю перевозчиков, которые упакуют и доставят сюда содержимое моей квартиры в Перте. Лишь несколько секунд уходит на то, чтобы изменить национальную принадлежность моих банковских счетов и физический адрес моего телефонного номера.

Мой клиент должен звонить двенадцатого, чтобы получить отчет за две недели. Я оставляю на «Ночном коммутаторе» сообщение. Оно будет передано абоненту, который введет условленный пароль (известный моду, но не мне). Сообщение гласит, что я прекращаю работу над делом из-за болезни и прошу указать номер счета, на который можно возвратить полученный аванс.

Пока я навожу порядок в делах своей прежней жизни, я думаю о том, насколько разумнее было завербовать меня, чем убивать. Не надо возиться с трупом, подделывать компьютерные файлы, сбивать со следа полицию. Придется всего лишь пару раз соврать, вполне невинным образом. Жертва добровольно помогает преступнику – наверное, это и есть идеальное преступление.

Днем Хуан показывает мне МБР.

Сотрудников около ста, в основном ученые и техники. Мне объясняют только небольшую часть организационной структуры. Службой безопасности руководит Чень Я Пинь, та женщина, которая меня допрашивала. Но у нее есть и другие, административные и научные обязанности, ее официальная должность – менеджер по организационно-техническим вопросам. Она опять расспрашивает меня, уже не под дулом пистолета, и, кажется, разочарована тем, что мои ответы почти не изменились. Единственный обман, в котором я признаюсь, – это две гипотезы о мотивах похищения, которые я утаил в прошлый раз. Когда я рассказываю о них, по ее лицу невозможно понять, насколько я близок к истине. Я огорчен этим, но не подаю виду. Ансамбль для меня – все, и я хочу знать о нем все, но понимаю, что это надо заслужить.

Позже она показывает мне красиво отпечатанный рекламный проспект новейшей системы электронной защиты от инфохамелеонов. Со всей возможной деликатностью я сообщаю неприятную новость – хамелеоны последней модификации, которые поступят в продажу в конце месяца, сделают эту дорогую систему совершенно бесполезной. Без дотошной предварительной проверки изготовители хамелеонов не станут иметь дело с Чень Я Пинь, но я обещаю держать ее в курсе всех новостей.

Служба безопасности состоит из четырех человек, с которыми я уже знаком. Кроме Хуан Киня, это Ли Со Лунь (которая вколола мне наркотик в подвале), а также Янь Вен Ли и Лю Хуа (который сторожил меня в квартире). Ли, самая старшая, ведет все текущие дела. Она рассказывает мне о предстоящей работе. На дежурстве всегда двое, дежурство ведется круглосуточно семь дней в неделю. Нас теперь пятеро, так что смена будет длиться девять часов тридцать шесть минут. Я заступаю сегодня вечером и дежурю с 19:12 до 04:48.

Перед вечером я звоню родителям, которые путешествуют по Европе. Я нахожу их в Потсдаме. Они, кажется, довольны, что я наконец нашел постоянную работу. Против моего переезда на север они тоже ничего не имеют. «В НГ столько возможностей...» – неопределенно говорит мать. Они рассказывают, что в Германии стало намного хуже. Фронт независимости Саксонии снова взрывает поезда.

До полуночи со мной дежурит Хуан. На службе я под настройкой. У четырех моих коллег есть «Страж» – коммерческая версия «Н3». Несмотря на любопытство, я не спрашиваю – из деликатности, – стоит ли у кого-нибудь из них мод верности. Хуан говорит, что после моего вторжения режим безопасности усилен. Это выражается в том, что мы время от времени обходим этажи и территорию. Все остальное, даже наблюдение за экранами видеокамер, делают компьютеры. Наше присутствие совершенно необходимо, ведь никакие компьютеры не помешали бы мне в ту ночь скрыться вместе с Лаурой, но заняться все равно нечем. В промежутках между обходами мы коротаем время за картами или шахматами. Необходимости в этом нет, ведь моды подавляют скуку, но у Хуана, несмотря на то что он моложе меня на пятнадцать лет, весьма старомодные взгляды:

– Когда ты чем-то занят, бдительность повышается. Кроме того, провести в трансе и оцепенении полжизни – все равно что вдвое сократить свою жизнь.

Некоторые сотрудники работают ночью, но мы с ними почти не общаемся. Одно я угадал точно – за комнатой Лауры ведется особое наблюдение, а группа, изучающая ее, работает круглосуточно. Им выделена половина этажа, набитая вычислительной техникой. Во время обходов некоторые здороваются с Хуаном, но большинство не обращает на нас внимания. Я поглядываю на экраны рабочих станций: нейронные карты, ряды формул. На одном экране мелькает схема подвальной комнаты, но пользователь тут же переключается на другую задачу. Любопытно, как обернулось бы дело, если бы Culex случайно сфотографировал как раз этот экран? Впрочем, что об этом думать.

В полночь Хуана сменяет Ли. Она куда менее разговорчива, из-за этого «Н3» погружает меня еще глубже в режим наблюдения. Я не теряю ощущения времени, просто это меня не отвлекает. Когда Янь приходит, чтобы сменить меня, я не испытываю ни радости, ни облегчения – вообще никаких чувств.

По дороге к метро я снимаю настройку. Когда установки «Н3» рассеиваются, я на мгновение теряю ориентацию и останавливаюсь, чтобы осмотреться и понять, где нахожусь. Пустая кривая улица. Приземистые бетонные корпуса лабораторий и цехов. Предрассветное серое небо. Чудесный прохладный воздух. Я замечаю, что буквально дрожу от радости.

Мой клиент звонит двенадцатого, как и условленно, но не оставляет никакого сообщения. Возможно, он или она так боятся, что их вычислят по номеру счета, что предпочитают потерять деньги, забывая о том, что, переводя мне аванс, они подвергались почти такому же риску.

Моя мебель доставлена. Вид на жительство утвержден. В свободное время я исследую город, ориентируясь по карте «Дежа Вю» (комментарий для туристов я отключаю). Храмы и музеи меня не интересуют, я иду куда глаза глядят, мимо жилых кварталов и деловых небоскребов, универсамов и уличных рынков. Жара и давка на улицах все так же угнетают, муссонные дожди всегда застают меня врасплох, но я замечаю, что с некоторых пор ругаю погоду как-то по-приятельски.

Хуан Кинь живет километрах в двух западнее, вместе со своей подругой Тео Чу. Она звукооператор и музыкант. Как-то утром они приглашают меня к себе, мы слушаем последнюю запись Чу – гипнотически красивое сочинение, наполненное странными рваными ритмами, где неожиданно нарастающее звучание сменяется точно выверенными паузами. Она рассказывает мне, что в этой работе ее вдохновляла традиционная камбоджийская музыка.

Оба прибыли сюда в качестве беженцев, но не из старого Гонконга. Хуан родился на Тайване. Почти все его родственники были госслужащими при правительстве националистов, и даже спустя одиннадцать лет после оккупации почти все работы были для них закрыты. Когда Хуану было пять, они бежали на юг. Корабль захватили пираты, несколько человек было убито.

– Нам повезло, – говорит он. – Они забрали все приборы и поломали двигатели, но не заметили запасов пресной воды. Через несколько дней на нас наткнулся патрульный катер из Минданао. Они отбуксировали нас в док для ремонта. Филиппины тогда вели антикитайскую политику, нас встречали как героев.

Чу родилась в Сингапуре. Ее мать, журналист, вот уже восемь лет находится в тюрьме – ей ни разу не сказали, за что именно. Когда мать арестовали, Чу училась в университете в Сеуле. С тех пор ей не разрешают возвращаться в Сингапур. Отца у нее нет – она родилась в результате девственного зачатия. Она посылает Деньги родителям своей матери на ведение бесконечного судебного процесса, но пока что суд, как часы, каждые восемнадцать месяцев продлевает решение о содержании под стражей.

Я не думаю, что Чу в курсе истории с похищением, и рассказываю ей о моем переходе в МБР в очень общих выражениях. Хуан опускает глаза и пристально разглядывает ковер, пока я говорю о том, как шесть лет служил офицером тюремной охраны в «Реа-Корп» и как меня сократили, когда у них началась реорганизация. Без «Стража» он часто чувствует себя со мной неловко, и это понятно – у него, по-моему, нет мода верности, и поэтому моя преданность Ансамблю должна вызывать у него некоторое смущение. Ведь в отличие от меня он знает лишь причину такой преданности, но не знает, насколько глубоко она оправданна. Кроме того, я уверен, что он получил указание подружиться со мной, и это еще больше затрудняет общение.

Идут недели, и моя новая жизнь все больше входит в колею. Мне по-прежнему любопытно, как изучают Лауру и чем вообще занимается Ансамбль, но я сознаю, что мое неведение отвечает высшим интересам Ансамбля. Несмотря на это, мне хотелось бы приносить больше пользы, чем проводить по девять с половиной часов в день в качестве сторожа-зомби. Я даже не знаю, от кого мы, собственно, охраняем МБР – ведь я был единственным, кто всерьез пытался разыскать Лауру. Даже если мой бывший клиент нанял другого сыщика, тому вряд ли повезет так же, как мне, – записи о заказах на лекарства уничтожены. Так кто же враг?

Я быстро понял, что лучше не включать «Карен». Ее саркастические комментарии только смущают и злят меня. Я пытаюсь управлять ею, стараюсь представить, что она разделяет мой восторг от новой жизни, но память можно обмануть только до определенного предела – я физически не могу вообразить радость Карен по поводу того, чем я стал. Однако даже без мода она иногда снится мне. Я просыпаюсь в холодном поту от еретических ночных кошмаров, а гневные диатрибы Карен стучат в моем мозгу. Я приказываю «Боссу» не допускать ее в мои сны. Мне очень тяжело без нее, но Ансамбль придает мне силы.

То и дело, когда шумным жарким утром я пытаюсь заставить себя включить сон, я вновь возвращаюсь к противоречию» лежащему в основе моего нового «я». Оно не меняется, никуда не исчезает. Я прекрасно понимаю, что моя судьба должна казаться мне ужасной – но не испытываю никакого ужаса. Я не чувствую себя в ловушке. Я не ощущаю себя жертвой насилия. Умом я понимаю, что мое чувство удовлетворения нелепо, иррационально, противоречиво. С другой стороны, разве то, что делало меня счастливым раньше, было основано на безупречном логическое и философском фундаменте?

У меня бывают минуты одиночества, уныния, смятения – мод верности не вмешивается напрямую в мое настроение. Тогда я слушаю Музыку, смотрю ГВ – есть много способов заглушить боль.

Но и самая прекрасная музыка, и самые увлекательные зрелища когда-нибудь кончаются, и тогда мне остается только вглядываться в собственную душу и задавать себе один вопрос – ради чего я живу? Никогда раньше я не мог ответить на этот вопрос, а теперь могу.

Я живу, чтобы служить Ансамблю.