"Карантин" - читать интересную книгу автора (Иган Грег)

Глава 1

Только абсолютно помешанные на своей безопасности клиенты звонят мне, когда я сплю. Разумеется, никто не станет переадресовывать важный разговор на экран обычного видеофона – такой сигнал можно перехватить хоть с соседней улицы, даже без всяких там «жучков». Большинство предпочитает иметь нейронный модификатор, под действием которого мозг сам выполняет декодирование, а результат поступает прямо на слуховые и зрительные центры. Я, например, использую мод «Шифроклерк» (фирма «Нейрокомм», 5999 долларов), который для обеспечения секретности двухстороннего обмена поддерживает еще и виртуальную речь.

Но! Мозг ведь тоже создает слабенькие электрические и магнитные поля. Сверхпроводящий детектор на коже головы, размером не больше крупинки перхоти, может засечь поток нейросигналов, вызванных процессом эрзац-восприятия, и практически мгновенно расшифровать соответствующие образы и звуки.

Вот на такой случай у меня есть «Ночной коммутатор» («Аксон», 17999 долларов). Наномашины, на которых он построен, могут потратить до шести недель на картирование идиосинкратических схем пользователя – правила, по которым смыслы кодируются нейронными соединениями. Но как только эти карты составлены, промежуточный язык органов чувств больше не используется при приеме сообщений. Вы просто вдруг узнаете то, что вам хотят передать, и никакие воображаемые «говорящие головы» для этого не нужны, а возникающие на черепе электромагнитные сигнатуры расшифровать в разумные сроки невозможно. Единственная проблема – во время бодрствования большинство людей испытывают замешательство или даже потрясение, когда в их сознании внезапно кристаллизуется новая информация. Поэтому принимать вызов можно только во сне.

Я просто просыпаюсь – и уже знаю все. Лауре Эндрюс тридцать два года, рост сто пятьдесят шесть сантиметров, вес сорок пять килограммов. Волосы каштановые, короткие, прямые; глаза светло-голубые; нос длинный, тонкий. Тип лица англо-ирландский, а кожа совершенно черная – как и большинству австралийцев, для защиты от ультрафиолетового излучения ей была сделана генетическая коррекция, усилившая выработку меланина и увеличившая толщину эпидермиса.

У Лауры Эндрюс серьезные мозговые нарушения – врожденные. Есть и ходить она может, хотя и с трудом, но не способна ни к какому общению. Специалисты считают, что она ориентируется в окружающем мире не лучше шестимесячного ребенка. С пятилетнего возраста она постоянно содержится в местном отделении Института Хильгеманна.

Четыре недели назад санитар, который принес завтрак, открыл дверь в ее комнату и обнаружил, что Лауры там нет. В здании и на территории Института ее не нашли, и тогда была вызвана полиция. Полицейские еще раз обыскали территорию, а затем обошли расположенные по соседству дома, но безрезультатно. В комнате Лауры не было никаких следов насильственного проникновения. Видеозаписи, сделанные камерами службы безопасности, также ничего не прояснили. Полиция долго беседовала с сотрудниками, но никто не раскололся и не признался добровольно в том, что тайно увел эту женщину из Института.

За четыре недели не произошло ничего. Никаких следов не найдено. Тело не обнаружено. Никто не потребовал выкупа. Формально полиция дело не прекратила, но понизила ему приоритет в ожидании дальнейших событий.

Дальнейших событий не предвидится.

Моя задача: найти Лауру Эндрюс и в целости и сохранности доставить ее в Институт Хильгеманна; если она мертва – выяснить, где находятся ее останки; в любом случае – собрать улики, достаточные для того, чтобы отдать под суд людей, виновных в ее похищении.

Мой анонимный клиент предполагает, что Лаура Эндрюс была похищена, однако не указывает возможных мотивов. В настоящее время я не могу составить определенного мнения по этому поводу. Моя голова полна только что полученной информацией, причем пропущенной через восприятие моего клиента – возможно, с вкраплениями лжи.

Я открываю глаза, заставляю себя вылезти из постели и подойти к терминалу, который стоит в углу. Мое правило – никогда не заниматься финансовыми делами в уме. Нажав несколько клавиш, я получаю подтверждение того, что на мой счет заблаговременно была переведена значительная сумма в качестве предоплаты. Если я приму задаток, это будет сигналом для моего клиента, что я взялся за его дело. Я еще раз мысленно повторяю все детали задания – после таких звонков возникает неясное, но мучительное ощущение того, что вам все это только снится. Затем я посылаю распоряжение принять перечисленные деньги.

Ночь жаркая. Я выхожу на балкон и гляжу вниз, на реку. Даже в три часа ночи по воде скользит множество самых разных судов, от парусных досок, испускающих мягкое оранжевое или светло-зеленое люминесцентное свечение, до двенадцатиметровых яхт, сверкающих в ослепительных лучах прожекторов. Три главных моста разбухли от велосипедистов и пешеходов. Дальше к востоку, над крышей казино, кувыркаются гигантские голограммы, изображающие карты, игральные кости и бокалы шампанского. Спит ли теперь хоть кто-нибудь по ночам?

Я бросаю взгляд вверх, на пустое черное небо, и замираю, как зачарованный. Сегодня нет ни Луны, ни планет, ни облаков, и абсолютный мрак, где взгляду не на чем остановиться, теряет привычные масштабы – невозможно понять, гляжу я в бездну или рассматриваю изнанку собственных век. Меня слегка мутит от противоречивой смеси двух чувств: головокружительных, нечеловеческих размеров Пузыря и изоляции в замкнутом пространстве. Я резко, конвульсивно передергиваюсь всем телом. Тошнота проходит.

Рядом со мной на балконе стоит созданная модом галлюцинация моей умершей жены Карен. Ее рука скользит вокруг моей талии:

– Что с тобой, Ник?

Она прикасается к моему животу холодными пальцами, растопыренными, словно антенна. В ответ я чуть было не спрашиваю ее, не скучает ли она по звездам, но вовремя спохватываюсь, поняв нелепую сентиментальность такого вопроса.

Я отрицательно качаю головой:

– Ничего.

Территория Института Хильгеманна так зелена, как это только позволяют возможности генной инженерии и мощной оросительной сети. Стоит середина лета, и обычная растительность давно бы засохла и пожелтела. Газон блестит, как от росы, залитый солнцем позднего утра. Я плетусь ко входу по главной аллее в тени деревьев, похожих на клены. Все это требует огромных денег – такое беспечное расходование воды стоит весьма недешево, а через несколько месяцев, по слухам, цены должны удвоиться. Третий трубопровод через плато Кимберли, по которому вода поступает за две с половиной тысячи километров из северных водохранилищ, требует уже вчетверо больших расходов, чем планировалось по смете, а планы строительства опреснительной установки опять отложены в долгий ящик – по-видимому, перенасыщенность рынка морских минералов сделала проект нерентабельным.

Аллея заканчивается кругом для разворота автомобилей, в центре которого находится роскошная клумба с огромным количеством цветов всевозможных оттенков. Над ними то парят, то стремительно проносятся генетически сконструированные колибри (торговая марка «МП»). В течение нескольких секунд я наблюдаю за ними в тайной надежде, что хоть одной удастся, вопреки программе, вырваться из круга – но напрасно.

Здание оформлено под дерево, и по архитектуре напоминает мотель. Институты Хильгеманна разбросаны по всему миру, но никто из носящих фамилию Хильгеманн тут ни при чем. Известно, что Международная помощь заплатила своим консультантам по маркетингу целое состояние за разработку «оптимального» названия для своей сети психиатрических больниц (не помню, вредит ли всеобщая осведомленность привлекательности названия или, наоборот, повышает ее). МП имеет также сети больниц общего профиля, детских центров, школ, университетов, тюрем, а недавно появилось несколько монастырей, мужских и женских. Все эти здания почему-то очень напоминают мне мотели.

Я направился было к конторке портье, но оказалось, что в этом нет необходимости:

– Мистер Ставрианос?

Доктор Чень, заместитель директора госпиталя, с которой я говорил по телефону, уже ждет меня в вестибюле. Необыкновенная любезность, лишающая меня, однако, возможности сунуть свой нос куда не следует. Разумеется, никаких белых халатов – ее платье украшено сложным орнаментом в стиле Эшера, из переплетенных цветов и птиц. Она открывает дверь с надписью «только для сотрудников» и по лабиринту узких коридоров ведет меня в свой кабинет. Мы усаживаемся в мягкие кресла, стоящие поодаль от скромного письменного стола.

– Благодарю, что согласились со мной встретиться так быстро.

– Ну что вы, мы ведь более чем заинтересованы как можно скорее найти Лауру. Я только не понимаю, чего хочет добиться ее сестра, возбуждая иск против нас. Ведь это ничем не поможет Лауре, верно?

Я издаю сочувственный, но ни к чему не обязывающий вздох. Быть может, моим клиентом является как раз сестра Лауры или адвокатская контора, услугами которой она пользуется, – но к чему тогда вся эта таинственность? Даже если бы я не приперся сюда и не рассказал, кто я такой и чем занимаюсь – а между прочим, клиент мне этого не запрещал, – адвокаты Института Хильгеманна, несомненно, предвидели с самого начала, что она рано или поздно обратится к частному детективу. Наверняка они и сами уже давно наняли частного детектива.

– Как вы считаете, что произошло с Лаурой?

Доктор Чень хмурится:

– Я уверена в одном: без посторонней помощи она не могла бы отсюда выбраться. Лаура была неспособна даже повернуть дверную ручку. Ее кто-то похитил. Видите ли, у нас здесь не тюрьма, но к охране мы относимся очень серьезно. Ее мог бы извлечь отсюда только профессионал высокого класса, к тому же прекрасно экипированный. Но ради чего – или кого? – не представляю. Выкуп, по-видимому, уже вряд ли потребуют, да и сестра ее не настолько богата, чтобы это могло стать причиной похищения.

– Может быть, ее похитили случайно? Что, если кто-то собирался похитить одного из ваших пациентов, чьи родственники в состоянии заплатить крупную сумму, а когда стало ясно, что произошла ошибка, уже ничего нельзя было исправить?

– Думаю, такой вариант не исключен.

– Кто же мог быть намеченной жертвой? Есть ли здесь пациенты, имеющие чрезвычайно богатых...

– Простите, я не имею права...

– Разумеется. Прошу прощения. – По выражению ее лица мне показалось, что нескольких очевидных кандидатов на эту роль она может назвать хоть сейчас, но меньше всего хотела бы, чтобы я вступал в контакт с их семьями. – Полагаю, что вы приняли дополнительные меры безопасности?

– Боюсь, что и это я не могу с вами обсуждать.

– Хорошо. Тогда расскажите мне о Лауре. В чем причина ее врожденных мозговых дефектов?

– Этого мы точно не знаем.

– Понимаю. Но каковы ваши предположения? Краснуха? Сифилис? СПИД? Мать злоупотребляла лекарствами в период беременности? Побочные эффекты каких-либо пищевых добавок, витаминов, пестицидов?..

Она решительно качает головой:

– Эти причины практически исключены. Ее мать наблюдалась врачом в период беременности, у нее нет никаких серьезных заболеваний, и она не принимала никаких лекарств. А химически обусловленное уродство или мутация дают совсем другую картину. У нее нет никаких пороков развития, нет биохимических дисбалансов, дефектных белков, гистологических нарушений...

– Откуда же такая сильная умственная отсталость?

– Такое впечатление, что некоторые важнейшие структуры ее мозга, системы нейронных соединений, которые должны были появиться в очень раннем возрасте, вовремя не сформировались. Из-за их отсутствия последующее нормальное развитие стало невозможным. Вопрос состоит в том, почему не сформировались эти структуры. Как я уже сказала, точного ответа у нас нет, но мы предполагаем, что причиной мог быть сложный генетический эффект, связанный с взаимодействием множества отдельных генов и имевший место в период внутриутробного развития.

– Разве вы не могли точно установить, имеются ли у нее генетические нарушения? Вы проверяли ее ДНК?

– У нее нет известных, каталогизированных генетических дефектов, если вы это имеете в виду. Но это только доказывает, что некоторые гены, ответственные за развитие мозга, до сих пор не выявлены.

– А в семье случались подобные вещи?

– Нет, но если здесь сыграли роль сразу несколько генов, в этом нет ничего удивительного – вероятность того, что у кого-либо из родственников возникнет аналогичное отклонение, крайне мала. – Она сдвигает брови. – Простите, но какое отношение все это может иметь к поискам Лауры?

– Ну, если бы какое-нибудь лекарство или другой потребительский товар мог стать причиной ее болезни, производитель был бы заинтересован в защите своих интересов. Я понимаю, что прошло уже много времени, но что, если какая-нибудь засекреченная команда исследователей собирается в ближайшее время опубликовать доклад о том, что некий чудодейственный антидепрессант, сенсация тридцатых годов, в одном случае из ста тысяч воздействует на эмбрион так, как это произошло с Лаурой? Вы слышали, конечно, об этой истории с компанией «Холистические здоровые продукты» в Штатах? Шестьсот человек заработали почечную недостаточность, принимая один из их тонизирующих препаратов, и тогда компания наняла десяток киллеров, которые принялись уничтожать всех пострадавших, имитируя несчастные случаи – когда речь идет о трупах, судебное решение о причинении вреда маловероятно. Согласен, похищение вряд ли может иметь какой-то смысл в такой ситуации, но все же... Может быть, они хотят обследовать Лауру, чтобы получить информацию, которая впоследствии поможет им в суде?

– Вы сошли с ума!

– Профессиональная болезнь.

Она смеется:

– Ваша или моя? Впрочем, я же сказала, что скорее всего тут виновата наследственность.

– Но ведь вы не уверены?

– Не уверена.

Я задаю обычные вопросы о сотрудниках: был ли кто-нибудь принят на работу или уволен за последние несколько месяцев, есть ли у кого-нибудь долги или подобные проблемы, есть ли обиженные на администрацию? Полиция, конечно, уже задавала все эти вопросы, но после четырех недель унылых размышлений о причинах исчезновения могла всплыть какая-нибудь мелочь, о которой вначале никто и не вспомнил.

Однако ничего не всплывает.

– Могу я осмотреть ее комнату?

– Конечно.

На потолках коридоров, по которым мы идем, с интервалом в десять метров установлены видеокамеры. Насколько я понимаю, любой путь к комнате Лауры пересекает поле зрения по крайней мере семи из них. Что ж, семь инфохамелеонов вполне уложились бы в бюджет серьезного похитителя – каждый из этих роботов величиной с булавочную головку перехватил бы сигнал одной из камер, записал бы последовательность битов в одном кадре, изображающем пустой коридор, а затем стал бы непрерывно забивать этим кадром все сообщения данной камеры. В начале и в конце передачи этих фальшивых изображений могли возникнуть еле заметные высокочастотные помехи, но цифровые фильтры автоматически отсекают шум, так что просматривать запись бесполезно. А единственный способ выяснить, были ли вообще инфохамелеоны, – это исследовать под электронным микроскопом сотни метров оптического кабеля в поисках микроповреждений в тех местах, где произошло подключение.

Ничуть не сложнее справиться и с дистанционно управляемым дверным замком.

Сама комната невелика, мебели мало. На одной из стен бодрая глянцевитая роспись с цветами и птицами. Лично я едва ли хотел бы каждое утро видеть перед собой нечто подобное, но мне трудно судить, как к ней относилась Лаура. Над кроватью большое окно, наглухо вделанное в стену, – оно явно не предназначено для того, чтобы его открывали. Вместо стекла сверхпрочный пластик, который легко выдержит даже пулю, однако при помощи соответствующих инструментов его могли разрезать, а затем восстановить, не оставив видимых следов. Я вынимаю карманный фотоаппарат и делаю снимок окна в поляризованном свете лазерной вспышки, получаю карту напряжений в условных цветах, но все контуры выглядят очень гладко, ничто не указывает на скрытые дефекты.

По правде говоря, я не могу сделать здесь ничего такого, чего бы уже не сделали, причем раньше и лучше, полицейские эксперты. Ковер, естественно, голографировали в поисках отпечатков ног, а затем пылесосом извлекли из него все мельчайшие биочастицы. Постельное белье отправили на анализ, а почву за окном просеяли и промыли. Но теперь, по крайней мере, у меня в голове есть четкий образ самой комнаты, а это хорошая декорация для любого сценария, который мог быть разыгран в ту ночь. Доктор Чень сопровождает меня обратно в холл.

– Могу я задать вам один вопрос вне связи с похищением Лауры?

– А именно?

– Много ли у вас пациентов со «страхом Пузыря»?

Она смеется и качает головой:

– Ни одного. «Страх Пузыря» совсем вышел из моды.

Благодаря моим связям в профессиональной среде некоторые вещи мне удается выяснить без всякого труда.

Марте Эндрюс тридцать девять лет, она работает системным аналитиком в фирме «Вестрэйл». Разведена, содержит двоих сыновей. Вполне рядовые доходы, и рядовые долги. Она является собственником сорока двух процентов дешевой двухкомнатной квартиры. Институту Хильгеманна она платила из специального фонда, который родители завещали ей в управление – отец умер три года назад, мать годом позже. Неподходящий объект для вымогательства.

Пока что наиболее правдоподобной представляется гипотеза похищения по ошибке. Хотя это и не очень согласуется с высоким профессиональным уровнем операции, но, как известно, накладки бывают у всех. Чтобы дальше разрабатывать эту версию, мне необходим список пациентов Института Хильгеманна. Более подробная информация о сотрудниках тоже не помешает.

Я звоню хакерам, к чьим услугам обычно прибегаю в таких случаях.

Гудки вызова гулко звучат где-то в глубине моего черепа, словно в пустой комнате. Очевидно, психологи из «Нейрокомм» выбрали такую странную акустику для того, чтобы создать у пользователя ощущение полной конфиденциальности, но у меня она вызывает лишь клаустрофобию. Одновременно мое зрение становится черно-белым – видимо, чтобы меньше отвлекаться; еще один дурацкий трюк.

Белла, как всегда, отвечает после четвертого гудка. Ее лицо парит где-то в метре от меня, удивительно живое на фоне серой реальности, как будто выхваченное из тьмы лучом волшебной лампы. С холодной улыбкой она говорит:

– Рада тебя видеть, Эндрю. Чем могу быть полезна?

Эндрю – это имя, которое я использую для одной из масок «Шифроклерка». Ее собственный синтезированный облик тоже может быть не чем иным, как маской, повторяющей слова и интонации моего реального собеседника. Вполне возможно также, что собеседник вообще не человек, а машина – скажем, чересчур изысканный автоответчик или компьютерная система, практически самостоятельно занимающаяся хакерством. Мне совершенно безразлично, кто или что в действительности Белла; главное, что она/он/оно/они умеют отыскивать нужную мне информацию.

– Институт Хильгеманна, Пертское отделение. Истории болезни всех пациентов и личные дела сотрудников.

– Начиная с какого времени?

– Ну.., за последние тридцать лет, если они еще не в архиве. В архив залезать не надо, это слишком дорого для меня.

Она кивает:

– Две тысячи долларов.

Я знаю, что торговаться бесполезно:

– Отлично.

– Перезвони через четыре часа. Твой пароль – «Парадигма».

Пока комната вновь обретает свои нормальные краски, я вдруг осознаю, что две тысячи долларов – это очень много для Марты Эндрюс, не говоря уж о пятнадцати тысячах полученного мной аванса. Разумеется, если ее адвокаты уверены в крупном гонораре, составляющем большой процент от суммы иска, пятнадцать тысяч для них пустяки, а их желание остаться анонимными заказчиками вполне невинно, ведь и я использую маску и псевдоним, имея дело с Беллой – когда твои партнеры нарушают закон, есть смысл подстраховаться против обвинений в преступном сговоре.

Поговорить с Мартой? Не вижу, чем это может огорчить ее адвокатов, а если она сама наняла меня (ведь нельзя исключать, что ее финансы таят в себе неведомые глубины) – что ж, значит, она сознательно предпочла анонимность возможности запретить мне общаться с ней.

В сущности, у меня нет выбора. Я должен действовать так, будто мне безразлично, кто мой клиент. Хотя на самом деле именно это меня больше всего интересует – во всяком случае, пока.

Марта очень похожа на свою сестру, только чуть полнее ее и куда беспокойнее. По телефону она спросила:

– На кого вы работаете? На Институт?

Когда я ответил, что не имею права раскрывать имя моего клиента, она, по-моему, поняла это как утвердительный ответ. Вообще-то трудно себе представить, чтобы «МП», которой принадлежит здоровенный пакет акций в «Пинкертоне», стала нанимать независимого одиночку. Сейчас, сидя лицом к лицу с ней, я почти уверен, что она говорила искренне.

– Честное слово, я ничем не могу вам помочь. Ведь это они за нее отвечали, а не я. Просто не представляю, как они могли допустить такое.

– Вы правы. Но давайте на минуту забудем об их промахе и подумаем – зачем кому-нибудь могло понадобиться похищать Лауру?

Она качает головой:

– Да кому она нужна?

Кухня, где мы сидим, крошечная и идеально чистая. В соседней комнате ребятишки Марты играют в суперхит летнего сезона – «Дзенские демоны Тибета (под ЛСД) против гаитянских богов Ву-Ду (под кокаином)». Они играют не в мыслях, как богатые дети, – она морщится, услышав театральный, леденящий душу вопль, за которым следует громкий взрыв, какое-то хлюпанье, а затем одобрительные – на этот раз реальные – возгласы.

– Я уже говорила – я знаю об этом не больше других. А может, никакого похищения не было? Может быть, в Хильгеманне ей причинили какой-нибудь вред санитары, или же врачи испытали на ней новое лекарство, да неудачно – и решили замести следы? Это всего лишь мои догадки, но вам, наверное, стоит иметь в виду и такую возможность. Если, конечно, вы действительно хотите узнать всю правду.

– Лаура была вам близким человеком?

Она хмурится:

– Близким человеком? Вы что, ничего о ней не знаете?

– Ну, скажем, были ли вы к ней привязаны? Часто ее навещали?

– Нет. Ни разу. Навещать ее было бессмысленно: она не понимала, что ее навещают. Даже не замечала этого.

– А ваши родители так же к этому относились? Она пожимает плечами:

– Моя мать раньше ездила к ней, примерно раз в месяц. Она понимала, что Лауре это безразлично – просто считала, что так надо. Знала, что если не поедет к Лауре, то будет чувствовать себя виноватой. А когда появились моды, которые избавили бы ее от этого чувства, она уже слишком привыкла и не хотела ничего менять. А у меня таких проблем не было. Ведь я же понимаю, что Лаура – не личность, и притворяться, что это не так, было бы лицемерием.

– Полагаю, в суде вы собираетесь продемонстрировать несколько большую сентиментальность?

Она смеется без всякой обиды:

– Нет. Мы обвиняем их в причинении ущерба, а не требуем компенсации за «эмоциональные страдания». Речь будет идти не о моих чувствах, а о плохом уходе за больным. Может, я слишком прагматична, но по крайней мере не собираюсь под присягой приписывать себе то, чего нет.

Возвращаясь в город, в вагоне я размышляю, могла ли Марта организовать похищение своей сестры, чтобы затем попытаться получить компенсацию через суд? Тогда то, что она не стремится выжать из этого иска все возможное, может оказаться лишь ловким способом вызвать сочувствие присяжных. Но у этой теории есть по крайней мере одно слабое место: почему никто не потребовал выкупа? Ведь суд все равно обязал бы Институт заплатить, зато мотив похищения не остался бы загадкой, возбуждающей подозрения в мошенничестве.

После духоты и давки в метро я попадаю на улицу, где царит почти такая же давка. Вечерние покупатели тащат горы товаров, дешево распродаваемых после Рождества. Уличные музыканты и артисты настолько бездарны, что мне хочется нагнуться и переключить их кассовые автоматы с приема денег на выдачу.

– Какой же ты злобный негодяй! – говорит «Карен». Я согласно киваю.

Издали заметив человека с большими плакатами на спине и груди, я решаю не обращать на него внимания. Но, пройдя несколько шагов, не удерживаюсь и смотрю. Несмотря на страшную жару, он в черном костюме, глаза кротко потуплены, лицо бледное, как слизняк, – Господу не угодны все эти фокусы с пигментацией. Среди толпы, одетой в яркие легкие одежды, он похож на миссионера девятнадцатого века, заблудившегося на африканском базаре. Я уже видел этого человека, с теми же плакатами, на которых написано:

Покайтесь, грешники!

Судный день близок!

«Близок!» Тридцать три года прошло, а он только лишь близок! Понятно, почему он прячет глаза. Черт его знает, что творится в этой башке – небось каждое утро в десятитысячный раз говорит себе: «Сегодня?» Это уже не вера, это паралич.

Я некоторое время стою, наблюдая за ним. Он медленно прохаживается взад и вперед по одному и тому же месту, останавливаясь, когда напор идущих навстречу пешеходов становится слишком сильным. Большинство его не замечает, но я вижу, как какой-то подросток нарочно сталкивается с ним, грубо оттирая плечом, и испытываю укол постыдного удовольствия.

У меня нет причин ненавидеть этого человека. Их очень много, провозвестников Царства Христова, – от покорных идиотов до оборотистых пройдох, от блаженных аквариумистов до террористов, готовящих геноцид. Дети Бездны не ходят по улицам, обвешанные плакатами, а этого заводного манекена нелепо обвинять в гибели Карен.

И все-таки, уходя, я не могу отделаться от сладостного видения его лица, превращенного в кровавое месиво.

Мне было восемь лет, когда погасли звезды.

Пятнадцатого ноября 2034 года с 8 часов 11 минут 5 секунд до 8 часов 27 минут 42 секунд по Гринвичу.

Сам я не видел этого круга темноты, разрастающегося из точки, противоположной Солнцу, словно пасть угольно-черного вселенского червя, разинутая, чтобы поглотить весь мир. По телевизору – да, сотни раз, в любом ракурсе, но по телевизору это выглядело, как дешевый спецэффект. А уж съемки со спутников, где было идеально видно, как «пасть» смыкается точно за Солнцем, за версту отдавали очередным чудом техники.

Я и не мог ничего видеть – в Перте в это время был день, – но из выпусков новостей мы узнали обо всем еще до заката. В сумерках мы с родителями стояли на балконе и ждали. Когда взошла Венера и я громко оповестил всех об этом, отец вспылил и отослал меня спать. Не помню точно, что именно я сказал – в то время я уже знал разницу между звездами и планетами. Должно быть, отпустил какую-нибудь детскую шутку. Помню, как я глядел на небо из окна своей спальни, через захватанное пальцами стекло и пыльную сетку от мух, и никак не мог удивиться тому, что ничего не видно. Позднее, когда мне удалось наконец без помех посмотреть на пустое небо, я прилежно старался испугаться, но тщетно. Это напоминало обыкновенную ночь, когда небо затянуто облаками, вот и все. Лишь через много лет я понял, какой ужас должны были испытывать тогда мои родители.

По всей планете в День Пузыря прокатилась волна беспорядков, но самое жестокое насилие творилось там, где люди видели событие своими глазами, а это зависело от сочетания двух факторов – подходящей долготы и хорошей погоды. От западной части Тихого океана до Бразилии стояла ночь, но большая часть обеих Америк была затянута облаками. Чистое небо было над Перу, Колумбией, Мексикой и Южной Калифорнией, поэтому Лима, Богота, Мехико и Лос-Анджелес пострадали примерно в равной степени. В Нью-Йорке в три одиннадцать ночи было чертовски холодно, небо обложили тучи, поэтому город практически остался в целости и сохранности. Бразилиа и Сан-Паулу спас только рассвет.

В нашей стране волнения были очень незначительны – даже на восточном побережье вечер наступил, когда все уже было кончено, и большинство австралийцев всю ночь просидели у телевизоров, наблюдая, как жгут и грабят другие. Конец света оказался настолько важен, что мог происходить только за границей. В Сиднее было зарегистрировано даже меньше смертей, чем в канун предыдущего Нового года.

Насколько я помню, нечто вроде разъяснения последовало немедленно вслед за самим событием – временной график распространения области затемнения по небосводу позволил очень быстро вычислить геометрию Пузыря. Должно быть, мне другого объяснения и не требовалось. Прошло почти шесть месяцев, прежде чем первые зонды достигли Пузыря, однако название к тому времени уже закрепилось навсегда.

Пузырь представляет собой идеальную сферу радиусом в двенадцать миллиардов километров (что примерно вдвое больше радиуса орбиты Плутона) и с центром в Солнце. Он возник мгновенно, сразу весь. Но благодаря тому, что Земля находилась примерно в восьми световых минутах от его центра, казалось, что в разных местах небосвода звезды гасли в разное время, что и дало эффект растущего круга тьмы. Звезды исчезли раньше всего в тех местах, где граница Пузыря была ближе к Земле, и позже всего там, где она была наиболее удалена, то есть как раз «позади» Солнца.

Пузырь является нематериальной поверхностью, которая во многих отношениях напоминает что-то вроде вогнутого горизонта событий черной дыры. Она полностью поглощает солнечный свет, а излучает еле заметный тепловой фон, куда более слабый, чем межзвездное микроволновое излучение (отныне нас не достигающее). На зондах, приближающихся к поверхности, наблюдается красное смещение, а также замедление времени, однако никаких гравитационных полей, которые могли бы вызвать эти эффекты, не регистрируется. Зонды, движущиеся по орбитам, выходящим за пределы Пузыря, по мере приближения к его поверхности все более замедляются (разумеется, в нашей системе отсчета) и почти перестают излучать. Большинство физиков полагают, что в своей собственной системе отсчета зонды быстро и беспрепятственно проходят сквозь Пузырь – но они также уверены и в том, что в нашей системе отсчета это происходит в бесконечно далеком будущем. Есть ли за этой границей какие-нибудь другие преграды, неизвестно. Даже если их нет, остается открытым еще один вопрос – что будет с астронавтом, который захочет отправиться в такое путешествие? Увидит ли он, выйдя за границу Пузыря, Вселенную такой, какой мы ее знали, или же подоспеет как раз к моменту ее исчезновения?

В отчетах об экспедициях зондов корреспонденты (которым до этого подсовывали теории, даже более безумные, чем реальность) обнаружили лишь одно знакомое им словосочетание – и немедленно оповестили публику, что Солнечная система «провалилась» в большую черную дыру. Это вызвало новый взрыв паники, но затем все встало на свои места. Ошибка была, в сущности, вполне объяснима – раз горизонт событий окружает нас, то мы должны быть внутри его. В действительности же все обстоит как раз наоборот – горизонт событий окружает не нас – он «окружает» все остальное.

Несмотря на то, что горстка теоретиков доблестно пыталась состряпать модель естественного и спонтанного возникновения Пузыря, всем было очевидно с самого начала, что Пузырь – это барьер, воздвигнутый некоей сверхцивилизацией между Солнечной системой и остальной частью Вселенной.

Но – зачем?

Вряд ли это было сделано, чтобы предотвратить нашу экспансию в Галактику. Ведь к 2034 году ни один человек не побывал дальше Марса, американская база на Луне закрылась шесть лет назад, проработав перед этим всего восемнадцать месяцев, а единственными космическими кораблями, покинувшими Солнечную систему, были зонды, запущенные к дальним планетам еще в конце двадцатого века, и они уползали все дальше и дальше от Солнца по своим уже никому не нужным орбитам. Планировавшаяся на 2050 год экспедиция автоматического корабля к Альфе Центавра была только что перенесена на 2069 год в надежде, что к столетию полета «Аполлона 11» будет легче выбить необходимое финансирование.

Впрочем, обжившая космос цивилизация могла действовать с дальним прицелом: изолировать человечество лет эдак за тысячу до того, как оно будет в состоянии покуситься на какое-либо подобие соперничества – что, безусловно, являлось бы вполне разумной мерой предосторожности. Однако сама мысль о том, что культура, способная непостижимым для нас образом перекраивать пространство-время, может нас же и опасаться, была смехотворна.

Может быть, создатели Пузыря были нашими благодетелями и спасли нас от несравненно худшей участи, чем быть навеки привязанными к ограниченной области пространства, в которой, при разумном подходе, можно безбедно прожить сотни миллионов лет. Например, если ядро Галактики взорвалось и Пузырь был единственно возможным экраном от излучения. Или, скажем, другие – злые – пришельцы в бешенстве рыскали поблизости, и только Пузырь мог удержать их на безопасном расстоянии. Менее драматических вариаций на эту тему было сколько угодно – Пузырь создали, чтобы защитить нашу хрупкую, примитивную культуру от суровых реалий межзвездной рыночной экономики, Солнечная система была объявлена Галактическим культурным заповедником и т, д.

Несколько занудных интеллектуалов-ригористов считали, что любое объяснение» так или иначе связывающее появление Пузыря с человечеством, скорее всего является антропоцентристской чепухой. Этих никогда не приглашали на популярные ток-шоу.

Напротив, большинство религиозных сект без всякого труда нашли в своей нелепой мифологии гладкие ответы на самые трудные вопросы. Фундаменталисты же нескольких главнейших религий просто отказались признать само существование Пузыря; все они заявляли, что исчезновение звезд есть грозное знамение свыше, предсказанное – с обыкновенными для пророков вольностями – в соответствующих священных писаниях.

Мои родители были убежденными атеистами, я получил светское образование, друзья детства были либо безразличны к религии, либо нахватались кое-каких обрывков буддизма от своих дедушек и бабушек – беженцев из Индокитая. Однако в англоязычной массовой информации господствовали взгляды христианских фундаменталистов, и именно этот бред окружал меня, пока я рос, вызывая мое глубочайшее презрение. «Звезды погасли!» – что же, в таком случае, предсказывал Апокалипсис, если не это? (Правда, в «Откровении» сказано: «Звезды небесные пали на Землю», но нельзя же все понимать слишком буквально.) Даже фанатики круглых дат календаря набрались нахальства заявить, что 2034-й вполне может, с учетом неточностей, вкравшихся в хроники, быть двухтысячелетней годовщиной – нет, не рождения, но смерти и воскресения Христа (к их досаде, в 2000 и 2001 году никаких вселенских катаклизмов не отмечалось). Пасха пятнадцатого ноября? На этот вопрос быстро состряпали несколько ответов, в том числе некую темную теорию «дрейфа еврейской Пасхи», но я никогда не был мазохистом настолько, чтобы пытаться вникать в такие вещи.

В сущности, настал Судный День, но в интерпретации некоей Торговой Палаты всех верующих в Писание. Телевидение работало, как и прежде; «начертание, или имя зверя, или число имени его» отнюдь не требовалось для того, чтобы покупать или продавать, не говоря уж о том, чтобы делать и принимать благотворительные взносы, не облагаемые налогом. Ведущие христианские церкви опубликовали заявления, в которых осторожно и весьма многословно проводилась мысль о том, что ученые, видимо, правы. Однако они быстро потеряли большинство своих прихожан, а на рынке, где торговали спасением за деньги, наступил бум.

Помимо ряда группировок, отколовшихся после появления Пузыря от основных мировых религий, возникли и тысячи абсолютно новых культов. Большинство из них пошли по надежному, проторенному еще пионерами двадцатого века пути религиозно-коммерческого предпринимательства. Однако пока процветали эти оппортунисты, сообщества истинных безумцев зрели, как гнойный нарыв. Чтобы заставить говорить о себе, Детям Бездны понадобилось двадцать лет, но после этого туда принимали уже только тех, кто родился «из Бездны», то есть в День Пузыря или позже. Они дебютировали в 2054 году, отравив водопровод маленького городка в штате Мэн, отчего погибло более трех тысяч человек. Сегодня они действуют в сорока семи странах и взяли на себя ответственность за гибель уже более ста тысяч человек. То, что изрекает Маркус Дюпре, их основатель и верховный пророк (сам заставляющий сбываться свои пророчества), представляет собой смесь бессвязного каббалистического бреда и эсхатологии на уровне комиксов, однако у тысяч людей мозги, видимо, покорежены именно так, чтобы считать каждое его слово исполненным глубокой истины.

Вначале, они занимались тем, что взрывали выбранные наугад здания – «ибо настала Эра Беспорядка», – и это было ужасно, но с тех пор как Дюпре и семнадцать других Детей были заключены в тюрьму, многие их последователи стали рассматривать борьбу за освобождение своего вождя как единственную цель в жизни. Благодаря этому усилия всей секты сконцентрировались на вполне осязаемой, хотя и вряд ли выполнимой задаче – и вот тогда начался настоящий кошмар. Ночами меня порой подолгу преследует одна навязчивая мысль. Конечно, я не хочу, чтобы его освободили. Но я очень жалею о том, что его вообще удалось поймать. Впрочем, какое значение могут иметь мои мысли.

Душевные болезни поражали не только сектантов. К услугам простых смертных появился «страх Пузыря» – истерическое, парализующее волю состояние, вызванное мыслями о вынужденном заточении в замкнутом пространстве, пусть и превосходящем Землю в восемь триллионов раз. Сейчас это выглядит почти смешно – как те воображаемые болезни, которыми страдали мнительные представители высшего общества в девятнадцатом веке, – но в первый год заболели миллионы людей. Болезнь свирепствовала почти во всех странах, и медицинские чиновники предсказывали, что это обойдется мировой экономике дороже СПИДа. Впрочем, через пять лет заболеваемость «страхом Пузыря» резко пошла вниз.

Все войны и революции в мире стали списывать на Пузырь, хоть я и не понимаю, как можно отделить его дестабилизирующее влияние от других факторов, таких, как бедность, задолженность, изменение климата, голод, загрязнение среды, а также религиозный фанатизм, которого было в избытке и до Пузыря. Я читал, что в первое время многие всерьез говорили о том, что цивилизация рассыплется как карточный домик и настанет новое средневековье. Эти разговоры скоро прекратились, но я до сих пор не могу для себя решить, надо ли удивляться тому, что культурный шок оказался таким слабым. С одной стороны, Пузырь изменил все – он однозначно показал, что существует иная разумная раса, способная сотворить то, что под силу, казалось бы, лишь Господу Богу; раса, которая поместила нас в тюрьму, причем без всяких предупреждений и объяснений, обманув наши надежды когда-нибудь покорить Вселенную. С другой стороны, Пузырь ничего не изменил – чуждая сверхцивилизация далеко, она никак себя не обнаруживает, а между тем солнце светит, травка растет, жизнь идет своим чередом, а планеты, которые остались в нашей досягаемости, нам осваивать еще добрую тысячу лет.

В начале пятидесятых все были почему-то уверены, что создатели Пузыря скоро вступят с нами в контакт и расскажут, в чем дело. На этой почве расцвели целые секты контакторов, интенсивность наблюдений НЛО превзошла все разумные границы, но проходили годы, пришельцы не объявлялись, и надежда получить четкие объяснения, зачем нас посадили в карантин, тихо и незаметно умерла.

Теперь меня уже не интересует, зачем был создан Пузырь. За тридцать три года пришлось выслушать такое количество напыщенного бреда на эту тему, что этот вопрос потерял для меня всякий смысл. Точно я знаю только одно – Пузырь убил мою жену, хотя и косвенно. Впрочем, косвенно в той же мере виноват и я сам.

Что касается звезд – мы не потеряли их, ибо никогда ими не владели; мы потеряли лишь иллюзию их близости.

Белла, как всегда, пунктуальна. Я загружаю полученные от нее списки в обширные буферы «Шифроклерка» в своей черепной коробке и уже собираюсь вывести их на настольный терминал, но в последний момент меня удерживает какой-то необъяснимый приступ осторожности. Я решаю пока оставить все как есть.

Сейчас только начало десятого, но я очень устал. Спать не хочется, но мысль о том, чтобы заняться перекапыванием Хильгеманновских архивов отвратительна.

Я вызываю «Невидимого труженика» (фирма «Аксон», 499 долларов) и даю ему указания. Во-первых, он должен проверить ассоциации, которые вызывает каждое имя из списков в моей естественной памяти, – не исключено, что ближайший родственник одного из тех, кого имело бы смысл похищать, окажется более или менее известной личностью. Во-вторых, он должен через общедоступную справочную систему получить информацию о финансовом положении каждого упомянутого в списках. Мелькает мысль потребовать, чтобы мне сообщалось о каждом случае, когда объем средств превосходит определенный порог, но я решаю, что это ни к чему – все равно я не знаю, каков должен быть этот порог. Проще рассортировать всех по уровню дохода после того, как поиск будет закончен. Я даю моду команду оповещать меня, только если встретятся имена известных мне людей.

Плюхнувшись на кровать, я включаю домашнюю аудиосистему. В последнее время я обычно слушаю «Рай» Анджелы Ренфилд. Моя копия записи идентична сотням тысяч других, но уникальность каждого исполнения гарантирована. Ренфилд создала набор основных музыкальных параметров произведения, а все остальное определяется сочетанием псевдослучайных функций, в зависимости от времени суток, серийного номера моего проигрывателя и т, п.

Кажется, сегодня мне попался вариант с излишним преобладанием минималистских тенденций. После нескольких минут повторения, с пятисекундным интервалом, одного и того же (впрочем, весьма звучного) аккорда я нажимаю кнопку «Рекомпозиция». Музыка прерывается, и после небольшой паузы звучит новая версия, на этот раз куда лучше.

Я слушал «Рай» уже сотни раз. Сначала казалось, что разные версии не имеют ничего общего друг с другом, но спустя месяцы я стал постигать неизменную, базовую структуру. Это напоминает генеалогическое древо или же филогенетическую классификацию видов. Впрочем, метафора неточна – два исполнения могут быть близки, как родные или двоюродные братья, но такого понятия, как их общий предок, не существует. В моем восприятии более простые варианты «предшествуют» более сложным и изощренным, «порождают» их, но наступает момент, когда эта аналогия теряет всякий смысл.

По мнению некоторых критиков, после десятка исполнений любой музыкально грамотный человек усвоит правила, по которым Ренфилд построила свое произведение, и тогда слушать новые варианты станет невыносимо скучно. Если так, я рад своему невежеству. Музыка, которая сейчас звучит, похожа на сверкающее лезвие скальпеля, слой за слоем снимающее пласты отмершей ткани. Нарастает звучание трубы, оно становится все пронзительнее и вдруг, с непостижимой легкостью, превращается в текучие звуки метаарф. Вступают флейты со своей цветистой, манерной темой, а мне кажется, что я уже различаю под ее аляповатыми украшениями простую и совершенную мелодию, которая будет возникать вновь и вновь в сотнях неповторимых обличий, чтобы в конце концов, явившись во всей своей восхитительной красоте, со стоном вонзиться серебряной иглой в мое сердце.

Внезапно в нижней части поля моего зрения загораются четыре строки сообщения:

Невидимый труженик:

Ассоциация в естественной памяти:

Кэйси, Джозеф Патрик.

Начальник службы безопасности (на 12 июня 2066 года).

Я совсем забыл, что заказал сведения и о сотрудниках тоже – иначе я исключил бы их из области поиска. Я колеблюсь, не дослушать ли музыку, но в душе понимаю, что уже не смогу на ней сосредоточиться. Я нажимаю на «СТОП», и еще одно неповторимое воплощение «Рая» исчезает навсегда.

Кэйси старше меня на пять лет, поэтому его уход в отставку вскоре после меня не выглядел слишком преждевременным. Он сидит в углу переполненного бара, пьет пиво, и я присоединяюсь к нему, чтобы разделить этот ритуал. Довольно странное времяпрепровождение, если учесть, что ни капли алкоголя не попадает ни в его, ни в мою кровь – моды определяют количество выпитого и генерируют в нейронах точно рассчитанное иллюзорное опьянение взамен слишком токсичного настоящего. А с другой стороны, ничего удивительного – ведь этот обычай пришел из глубины тысячелетий, и как же теперь от него откажешься?

– Давно ты у нас не появлялся, Ник. Где пропадал-то?

«У нас?» Я не сразу понимаю, что он имеет в виду не себя и свою жену, которой здесь нет, а вот этот бар, полный действующих и отставных полицейских, «сообщество бойцов правопорядка», как сказали бы политики, словно нейронные и физические модификации, которые есть у всех нас, выделяют нас в некую демографическую общность, подобную китайской, греческой или итальянской диаспоре. Оглядев комнату, я с облегчением вижу, что знакомых почти нет.

– Да сам понимаешь...

– Как работа?

– На жизнь хватает. А ты, я слышал, ушел из «Реа-Корп»? Почему?

– Их же купила «МП».

– А, помню-помню. Сразу прошли массовые увольнения.

– Мне еще повезло – нашлись связи, и меня просто перевели на другую работу. А были люди, которые по тридцать лет проработали на «Реа-Корп», и их выкинули на свалку.

– Ну и как там, у Хильгеманна?

Он смеется:

– А ты как думаешь? Если уж кто попадает в такое место, при таких-то модах, какие сейчас есть, и всем прочем, значит, это чурка чуркой. Проблем с охраной вообще нет.

– Нет? А как же Лаура Эндрюс?

– А, так ты влез в это дело? – вежливо удивляется он. Доктор Чень, конечно же, поручила ему собрать все сведения обо мне еще до нашей с ней встречи.

– Ага.

– Кто клиент?

– А ты как думаешь?

– Хрен его знает. Но только не сестра – на нее сейчас работает Винтере. Причем имей в виду, Винтере не ставили задачу найти Лауру, ей поставили задачу облить меня дерьмом. Так что эта стерва небось день и ночь сидит на компьютере и лепит на меня улики.

– Скорее всего.

Итак, мой клиент – не сестра. Но тогда кто? Родственники другого пациента, которые уверены, что если бы похититель работал грамотно, то они сейчас уже выплачивали бы ему выкуп, и которые не хотят допустить второй, успешной попытки?

– Вообще веселая история, да? Ты помнишь тот случай, как один парень подал в суд на сиднейский «Хилтон», когда его дочку выкрали прямо из номера? Его же буквально в порошок стерли. Вот и здесь будет то же самое.

– Может быть, и так.

Он кисло улыбается:

– А тебе один черт, что так, что этак, верно?

– Именно. И тебе советую так же на это смотреть. «МП» тебя не выгонит, даже если проиграет дело. Они же не дураки, они выделяют на охрану ровно столько, сколько надо, чтобы пациенты не разбежались. А сколько стоит настоящая охрана, такая, как у них в тюрьмах, например, они тоже знают.

После короткого колебания он говорит:

– Значит, чтобы не разбежались, да? А ты знаешь, что Лаура Эндрюс уже дважды до этого убегала? – Он бросает на меня свирепый взгляд. – Но учти, если это дойдет до ее сестры, я тебе голову оторву.

Скептически улыбаясь, я жду, пытаясь понять, в чем соль шутки. Он мрачно смотрит на меня и молчит. Я говорю:

– Что ты имеешь в виду? Как это она убегала?

– Как? А хрен ее знает, как! Если бы я знал как, то я бы, наверное, не дал ей еще раз убежать, правда?

– Погоди. Мне сказали, что она даже дверную ручку сама не могла повернуть.

– Ну правильно, врачи так и говорят. Никто никогда не видел, чтобы она поворачивала дверную ручку. Да все вообще считали, что у нее ума не больше, чем у таракана. Но если такой человек может три раза подряд пройти через все эти двери, датчики движения, видеокамеры, то значит, он не совсем такой, каким кажется, верно?

Я фыркаю:

– К чему ты клонишь? Ты считаешь, она прикидывалась абсолютной идиоткой в течение тридцати лет? Она ведь даже говорить не научилась! Или она начала притворяться, когда ей исполнился годик?

Он пожимает плечами:

– Кто знает, что было тридцать лет назад? В истории болезни написано одно, а как было на самом деле, лично я не видел. Я видел то, что она делала последние восемнадцать месяцев. Вот ты мне и скажи, как такое может быть?

– Может, она гениальный идиот? Или идиот-эскейпист? – Кэйси театрально возводит глаза к небу. – Ну ладно. Не знаю. Кстати, как это происходило в первые два раза? Далеко она успела уйти?

– В первый раз только вышла на территорию. Во второй прошла километра два. Когда мы ее нашли, она просто брела куда глаза глядят, со своим обычным тупым, невинным видом. Я хотел поставить видеокамеру к ней в комнату, но оказалось, что это запрещено какой-то конвенцией ООН о правах душевнобольных. После истории с техасской тюрьмой «МП» к таким вещам относится ох как осторожно. – Он смеется. – А как я мог доказать, что мне нужно дополнительное оборудование? Все пациенты абсолютно беспомощны. В каждой комнате одна дверь и одно окно, все двадцать четыре часа в сутки они под наблюдением – зачем что-то еще? Пойми, я же не мог пойти к нашему проклятому директору и сказать: если ты такой умный, объясни, как она выходит из комнаты и как ее остановить.

Я качаю головой:

– Она сама никуда бы не вышла. Все три раза кто-то ей помогал.

– Серьезно? А кто? И зачем? И что в таком случае означают эти первые два раза – тренировка, что ли?

Я нерешительно говорю:

– Дезинформация? Кто-то пытался вас убедить, что она способна самостоятельно выйти из здания, чтобы потом, когда ее действительно похитят, вы подумали, что...

Кэйси корчит гримасу, как от зубной боли. Я говорю:

– Да, пожалуй, это чепуха. Но я не могу поверить, что она просто взяла и ушла оттуда в одиночку.

Я долго не могу заснуть. «Босс» («Человеческое достоинство», 999 долларов) позволяет засыпать по желанию, но моя бессонница сумела уцелеть. Всегда находится еще какая-нибудь проблема, которую надо обдумать, прежде чем принять решение спать. Вот и получается, что меня терзают, прогоняя сон, те же неотвязные вопросы, что и раньше.

А может быть, у меня начинается так называемая летаргия Зенона. В наше время очень многие стороны человеческой жизни сведены к тому, чтобы просто сделать выбор, и от этого мозги иногда начинают буксовать. В наше время так многое можно получить, просто захотев это получить, что люди выстраивают в сознании все новые слои, чтобы оградить себя от непомерного могущества и непомерной свободы. Человек отступает все дальше от предмета своих желаний в бесконечных попытках захотеть решить, какого же черта он все-таки на самом деле хочет.

В данный момент я хочу одного – раскрыть дело Эндрюс, но в моей голове нет мода, который мог бы это сделать за меня.

«Карен» говорит:

– Хорошо. Значит, ты не представляешь, зачем была похищена Лаура. Отлично. Придерживайся фактов. Куда бы ее ни увезли, кто-нибудь должен был ее видеть по дороге. Забудь о мотивах и просто постарайся выяснить, где она находится.

Я киваю:

– Ты права. Как всегда. Я дам объявление в электронную систему новостей, и...

– Сделай это завтра же утром. Я смеюсь:

– Ладно, согласен. Утром.

Чувствуя рядом ее знакомое тепло, я закрываю глаза.

– Ник.

– Да?

Она легонько целует меня:

– Я хочу тебе присниться.

Она снится мне.