"Цвет надежд – зеленый" - читать интересную книгу автора (Хольцхаусен Карл-Юхан)

1

История Швеции – это история ее королей, утверждал известный шведский историк Эрик Густав Гейер, когда, имея в виду Густава Вазу и Карла IX, писал о влиянии личности на ход истории.

В те времена так, собственно, и было.

Нынче, например, считается, что король совершил прекрасный поступок, если он, обнаружив в сугробе замерзшую девушку, помог ей добраться до дому.

Но это еще не история.

Или, например, говорят так: король был в центре внимания, когда он финишировал в ежегодном лыжном забеге Вазы – пять тысяч человек бежали впереди короля и столько же сзади.

Но ведь и это тоже еще не история.

В старину летописцы писали лишь о выдающихся личностях, оставивших свой след на извилистом пути истории. О таких, как Будда и Моисей, египетские фараоны и шведские Фолькунги, Цезарь и Соломон, но про какого-нибудь работника, слишком поздно пришедшего па работу в виноградник, в летописях не говорилось ни слова.

Нынче у нас нет недостатка в летописцах, а если вспомнить бесчисленные линзы фотоаппаратов и телеобъективов, которыми располагают средства массовой информации, Аргус покажется просто слепым. Нам ежедневно преподносят разных самодовольных эстрадных певцов и певичек, кинозвезд, актеров, прославленных футболистов, юристов и преступников.

Нынешняя история Швеции – это история ее королей? Ничего подобного!

Теперь следует говорить так: история Швеции – это история ее знаменитостей.

Откуда берутся знаменитости?

Тут много возможностей. Об одной из них рассказывается в нашей истории про человека по имени Пер Густафссон.

Рядом с ним упоминается доктор Верелиус. Он тоже чуть не прославился в связи с этой историей. Но доктор однажды уже обжегся. Ему пришлось побывать в подобном переплете, и он знал, как это бывает: сначала хвалебные статьи и восторженные отзывы, восхищение и признание, потом уничтожающая критика, преследования и оскорбления. И наконец – полное забвение.

Ведь герой дня часто бывает героем только на один день.

Доктор вычеркнул случившееся из памяти. Миновало и ладно, тот эпизод, случившийся в его многолетней врачебной практике, проходившей главным образом в тюремных больницах, был давно предан забвению.

Уже третий раз за этот вечер книга выскользнула из рук доктора – Верелиуса и с глухим стуком упала на коврик перед кроватью. На сей раз он не стал поднимать ее. Протянув руку к лампе, висевшей над кроватью, он погасил свет и решил спать.

Раскрывшаяся на цветной вклейке книга так и осталась лежать на полу. Она повествовала о жизни диких животных, Красочные фотографии и минимум текста – прекрасный отдых после напряженного рабочего дня.

Сегодня доктор Верелиус долго и задумчиво смотрел на эту вклейку. Она и теперь стояла у него перед глазами: убитая косуля, снятая крупным планом. Широко открытый глаз смотрит прямо в объектив. И в этом широко открытом глазу безграничное удивление: почему? Почему это случилось со мной? И вообще, почему это случилось?

Тот же вопрос доктор прочел в глазах женщины, которая несколько часов назад сидела в его кабинете. Она неотрывно смотрела на него.

– Может, хоть вы, доктор, в силах чем-нибудь ему помочь? – спрашивала она. – Заключение убьет Пера. Он его не выдержит. Пер не может жить без общения с природой. При малейшей возможности он сразу же уезжает за город.

– Боюсь, что пока у него такой возможности не будет, – сказал доктор Верелиус.

– Его незачем изолировать. Он больше никогда не сделает ничего подобного. Он такой сдержанный, такой добрый. Это самый добрый человек на свете.

За эти четверть часа она ни разу не назвала мужа ласково – Пелле, зато не меньше десятка раз повторила Пер. На ней был темный костюм, наверно, ей казалось, что темный цвет больше соответствует ее горю.

– Один тюремщик рассказывал по радио, что его главный инструмент – ключ. Если это правда, Пер погиб.

Она была невысокая, и из-за темных волос ее бледное лицо казалось еще бледнее. Большие глаза полны отчаяния. Уже потом, после ее ухода, доктор подумал, что глаза у нее, должно быть, серые. Темно-серые. Иногда она щурилась, может, нервничала, а может, просто хотела незаметно смахнуть слезу. Один раз у нее на реснице повисла прозрачная капля.

– Для него тюрьма хуже, чем для всех остальных, он не может жить без леса, без гор, – прибавила она.

– Да, наказание всегда неодинаково действует на заключенных, – согласился доктор Верелиус. – Закон не принимает во внимание человеческих привычек. Это может сделать только суд.

– Вы считаете, что мне следует поговорить с судьей? – тотчас спросила она.

– Это ничего не изменит. Приговор уже вынесен. Единственное, что можно сделать, это подать апелляцию, но, по мнению адвоката, это бесполезно.

– Я слышала про так называемое бесконвойное содержание заключенных. Как сделать, чтобы он попал в такое место?

– Ну, это не сразу. Может, через несколько месяцев.

– Через сколько?

– Не могу сказать, не знаю. Все будет зависеть от его поведения.

– Какое уж тут поведение... Я имею в виду, что, сидя за решеткой, Пер будет уже не самим собой, а совсем другим человеком.

Она не плакала. Но крайней мере открыто. И он был благодарен ей за это. Самое неприятное, когда женщина всхлипывает и захлебывается слезами у тебя на глазах. Разговор их не имел никакого смысла, тюремный врач не в силах изменить приговор, ему пришлось несколько раз повторить ей эти слова. Через четверть часа она поднялась, пожала ему руку и поблагодарила за то, что он согласился принять ее. Она шла медленно, высоко подняв голову.

Наказание есть наказание. Что посеешь, то и пожнешь. Каково сошьешь, таково и износишь. Сам накрошил, сам и выхлебай. Такова жизнь. И такой она была всегда.

Доктор хорошо помнил Пера Густафссона, в нем была какая-то упертость. Выглядел он моложе тридцати шести лет, указанных в его документах. Лицо открытое, хотя теперь, после свалившейся на него беды, он привык смотреть исподлобья. Он был немного ниже доктора Верелиуса, сантиметров сто семьдесят, не больше, хорошо сложен, гибкий и сильный; иногда во время разговора он увлекался, и тогда речь его становилась свободной и непринужденной. Но вскоре он снова переходил на односложные ответы: да, нет.

Густафссон относился к тому типу людей, у которых бывает легко на сердце, когда все обстоит благополучно, зато малейшая неудача способна повергнуть их в уныние. Наверно, он очень вспыльчив, думал доктор, но потом первый же ищет примирения. В нормальных условиях в нем должно быть что-то детское и доброе, товарищеское и азартное. Если б им довелось встретиться на равных, они наверняка стали бы друзьями. Будь они одногодками, они подружились бы еще в школе – только в школе, пока социальные и профессиональные условия еще не играют никакой роли, пока в жизнь не вторглись понятия «они» и «мы», можно приобрести настоящих друзей.

У доктора Верелиуса была врожденная потребность не задумываясь вступаться за слабого. Не очень удобное качество для человека, стоящего на страже интересов общества и правосудия. Доктор давно научился подавлять в себе это чувство, он держался нейтрально, его к этому вынудила жизнь, ему нельзя было принимать сторону тех или других.

Но в молодости доктор еще не постиг этой премудрости. В университетских кругах долгое время рассказывали историю, случившуюся с Верелиусом зимой, когда он готовился к выпускным экзаменам. Он и еще двое студентов получили приглашение от своего однокурсника провести неделю в усадьбе, недавно приобретенной его отцом. Отец того студента был коммерсантом, но в свободное время душой и сердцем отдавался новой для него роли помещика.

Один из дней выдался особенно солнечным, сверкал нетронутый снег. Хозяин подал сигнал к охоте. Доктор Верелиус не был охотником. Но не воспользоваться таким случаем он не мог. Его снабдили ружьем из усадебного арсенала, и он чувствовал себя заядлым охотником, шагая со всеми через поле с ягдташем на боку и легким ружьем за спиной. Воздух был чист, нетронутый снег обновлял мир, собаки повизгивали и натягивали сворку.

Доктору случалось стрелять в тире, но охотился он впервые, ему было не по душе убивать живые существа. Он говорил себе, что его в первую очередь интересует медицина, в частности, он исследовал смертельные случаи от кровоизлияния в мозг, его интересовало, как перестает функционировать залитый кровью мозг, как отключается сознание.

На охоте доктор стоял недалеко от хозяина усадьбы и видел, как тот выстрелом сразил косулю. Она высоко подпрыгнула, порываясь бежать, но споткнулась, ноги ее подкосились и она упала совсем рядом с доктором, снег под ее лопаткой заалел от крови.

Словно загипнотизированный, доктор смотрел в глаза животного, в которых угасала жизнь. Потом он почувствовал на своем плече руку хозяина ж услышал его голос:

– Видал, как их надо брать? Отличный трофей.

В тот вечер доктор выпил лишнего, он постучал по своей рюмке и произнес речь. Он благодарен, что ему позволили испытать новые ощущения. Но решительно не согласен с тем, что охота – это спорт для джентльменов. Джентльмен дерется на равных условиях, заявил доктор. Пусть с голыми руками выходит на медведя или на лося, если он что-то против них имеет. Пусть на бегу догоняет косулю или зайца. Пусть камнем убивает на лету куропатку или вальдшнепа.

– Я поднимаю бокал, – сказал он, оглядывая заядлых охотников, сидевших за столом, – седовласых старцев и самоуверенных юнцов, – но я поднимаю его не за вас, а за робких детей леса, которые не могут оказать вам сопротивления. Дай бог им жизни. Они этого заслужили. Не велик, подвиг убивать их. Нажать на курок может любой коммерсант.

А, как вы помните, хозяин усадьбы и был коммерсантом.

Больше доктора туда не приглашали.

Он зевнул и почувствовал, что медленно погружается в царство сна. Но в его подсознании одно за другим снова стали всплывать воспоминания. Глаза косули и глаза женщины. Удивление и покорность: почему это случилось с нами?

Пер Густафссон был осужден за грабеж. Прокурор требовал дать ему два года, защитник же считал, что даже один год был бы слишком суровым наказанием, и ходатайствовал, чтобы срок был дан условно.

Густафссона приговорили к полутора годам тюремного заключения.

Конечно, он натворил глупостей. Тут не существовало двух мнений.

Он работал на маленькой фабрике, которая была своего рода семейным предприятием. Фабрика была небольшая, но доход приносила хороший, она выпускала косметику, кремы, лосьоны и всякую другую парфюмерную мелочь.

На таких вещах можно хорошо заработать, и потому, когда полтора десятка лет назад Густафссон пришел на фабрику, ему было ясно, что это весьма перспективное место. У хозяина, невысокого упитанного господина, не было сыновей, и, нанимая Густафссона, он несколько раз подчеркнул это обстоятельство, чтобы тот осознал, что ему будет оказано особое доверие.

Потому Густафссон никогда и не помышлял о вступлении в профсоюз. К тому же он выполнял на фабрике самую разную работу. В его ведении был склад, он отвечал за упаковку и тару, развозил товары на фабричном фургоне, а когда несколько недель были перебои с бензином, из-за которых остановилась торговля, он сам на ручной тачке доставлял лавочникам продукцию фабрики. Вступи он в профсоюз, тамошние боссы этого не одобрили бы, такие случаи уже бывали. Об этом хозяин и сказал ему в тот роковой вечер, когда они столкнулись у сейфа. За этими словами последовал удар, и хозяин, пролетев полкомнаты, рухнул на пол. Поднялся он уже только через две недели.

Верелиус почти проснулся. Он лежал в постели, закинув руки за голову, и вспоминал историю Пера Густафссона.

Место на парфюмерной фабрике оказалось далеко не таким перспективным, как надеялся Густафссон.

Сыновей у хозяина не было, это верно. Зато у него были дочери, одна за другой они выходили замуж, а с каждой свадьбой, как гласит старая поговорка, теряешь дочь, но находишь сына.

И этот сын, конечно, являлся на фабрику, в конце концов, там собрались трое таких сыновей, которые сильно потеснили Густафссона на его скромном перспективном месте.

Густафссон регулярно получал небольшую прибавку к своему жалованью каждый новый год. Он был весьма признателен хозяину за эти прибавки, хотя очень скоро неизменно выяснялось, что, несмотря на очередную прибавку, денег у него на самом деле оказывалось меньше, чем было. Это был необъяснимый фокус.

Именно эти слова Густафссон употребил в беседе со своим приятелем по военной службе. Они давно не встречались и потому оба обрадовались, столкнувшись на улице однажды февральским вечером. Беседовать на улице было холодно. И приятель предложил зайти к нему выпить кофе, коньяк у него тоже был дома. Они выпили за старые воспоминания и за новые времена, и Густафссон, без сомнения, выпил на одну рюмку больше, чем ему требовалось.

Из-за этого он и пожаловался приятелю, что чем больше денег он получает, тем меньше их оказывается на деле: чтобы прожить на эти деньги, надо быть фокусником. Приятель расхохотался. Но потом, сделавшись серьезным, достал бумагу, карандаш и доказал Густафссону, что если десять лет назад он получал в месяц тысячу двести крон, то теперь за ту же работу должен получать в четыре раза больше.

Со знанием дела приятель толковал о реальной и мнимой заработной плате, об инфляции и росте цен. Накануне он как раз заполнил налоговую декларацию и теперь достал ее вместе с прошлогодней. С их помощью он наглядно показал, что его заработная плата повышается год от года. Десять лет назад они оба получали примерно одинаково. Теперь же Густафссон получал тридцать пять тысяч в год, а его приятель – пятьдесят девять. Правда, на то были особые причины, как сказал приятель, наполнив рюмки. Но сорок четыре или сорок восемь тысяч Густафссон должен получать при любых обстоятельствах. Тогда бы он не отставал от постоянно растущей кривой всеобщего благосостояния. Одним словом, эти цифры означали, что Густафссона обманывали каждый месяц на тысячу крон. Даже если считать, что не на тысячу, а на пятьсот, и то это составило бы шесть тысяч в год. В прошлом году сумма была бы, конечно, меньше, чем в нынешнем, а в позапрошлом – меньше, чем в прошлом. Но бесспорно одно – за десять лет заработная плата Густафссона выросла бы на пятнадцать тысяч крон... если б он состоял в профсоюзе.

– На пятнадцать тысяч? – переспросил Густафссон, икнув от удивления. – На целых пятнадцать тысяч?

– Да, примерно, – ответил приятель. – Думаю, что не меньше.

– Пятнадцать тысяч, – повторил Густафссон.

Войдя в его сознание, эта сумма выросла в гору кредиток, занявшую весь стол. У Густафссона было двое детей, они с женой и детьми тряслись над каждой кроной, пусть половина этих денег ушла бы на налоги, о чем он, правда, даже не подумал, другая-то половина осталась бы все-таки у него. Каждый месяц из дохода фабрики девять тысяч забирает себе хозяин, потом идут его зятья, потом – дочери, которым тоже перепадает из этой кормушки, и самым последним – Густафссон.

«Но это же несправедливо», – подумал он про себя.

– Так всегда бывает, если человек не состоит в профсоюзе. – В этом приятель не сомневался. – Теперь нет ни одного текстильщика, учителя, портового рабочего, пастора или генерала, вообще ни одного человека, который не состоял бы в профсоюзе. Понимаешь, надо непременно быть членом профсоюза. Иначе ты будешь болтаться в воздухе между работодателем и... – приятель не сразу нашел подходящее слово, – и нами.

– Пятнадцать тысяч, – повторил Густафссон.

Когда он собрался уходить, на часах было уже около одиннадцати.

– Будь здоров! – сказал ему приятель на прощанье. – И помни, если ты не добьешься своего права, разрыв между твоей заработной платой и тем, что тебе следует получать, будет расти с каждым годом. Я бы на твоем месте завтра же заявил об этом во весь голос.

– Пятнадцать тысяч, – опять повторил Густафссон.

Он стоял на автобусной остановке, дул холодный северный ветер, мелкий снег ледяными иголками колол лицо. Густафссону пришлось ждать автобуса четверть часа, а будь у него эти пятнадцать тысяч, он мог бы взять такси и приехать домой, как барин.

Подошел автобус. Было скользко, заднее колесо осторожно прижалось к кромке тротуара. Густафссон уже взялся за поручни и хотел вскочить на ступеньку, как вдруг передумал и отступил в сторону.

– Вы едете или нет? – спросил кондуктор.

– Нет, я передумал.

– Жаль, что так поздно. Мы могли бы не останавливаться. И так запаздываем.

Он махнул водителю, и Густафссон увидел, как автобус скрылся в метели. Вдали показался автобус, идущий в противоположном направлении. На другой стороне улицы его ждали несколько человек. Густафссон быстро пересек улицу, последний пассажир уже стоял на ступеньке. Густафссон поднялся за ним.

Вот он сидит в автобусе. Поднятый воротник, упрямый взгляд. Этот человек может постоять за себя.

На маленькой фабрике темно. При свете уличного фонаря Густафссон отыскивает в связке ключей ключ от склада, оттуда он проходит прямо в контору.

Он знает, где хранится запасной ключ от сейфа. Надо снять с полки бухгалтерскую книгу и отодвинуть маленький черный клапан, приделанный к черной стенке книжной полки, под ним в углублении и висит нужный ключ. Ни Густафссон, ни зятья хозяина не смеют касаться сейфа, лишь старшая дочь иногда открывает его – ей отец доверяет. Много раз Густафссон видел, как она доставала ключ, когда приходили счета. Густафссону, разумеется, никогда и в голову не приходило пользоваться этим ключом, в его честности никто не сомневался. Густафссон – надежный работник, свой человек, на нем все держится.

«Но ведь и надежный работник должен получать то, что ему действительно причитается», – думает Густафссон, снимая ключ.

Он проходит в кабинет хозяина, зажигает настольную лампу, и, повернув пузатый абажур, направляет свет лампы на сейф.

В сейфе лежит больше семи тысяч. Вообще-то ему причитается пятнадцать, но он не из тех, кто отступает с полдороги. Письменного контракта с нанимателем у него не было и нет. Он не сможет доказать, что эти деньги принадлежат ему, хотя, с другой стороны, и хозяин не сможет доказать, что они Густафссону не принадлежат. Завтра утром он придет к хозяину с цифрами и объяснит ему, сколько он получает и сколько должен получать. А потом скажет:

– Ладно, я не мелочный и не злопамятный, давайте забудем об этом, фабрику я не брошу, но мне должны платить не меньше, чем остальным.

На разных людей алкоголь действует по-разному. Одни становятся сильными, другие – смелыми, третьи начинают безудержно хвастаться, в одних он пробуждает похоть, в других – откровенность, в третьих – лживость, одни впадают в пессимизм, другие, наоборот, все видят в розовом свете.

Густафссон находился в самом что ни на есть радужном состоянии духа. С точки зрения закоренелых пьяниц, он выпил сущий пустяк, но для него этого оказалось достаточно, чтобы он мог внушить себе, что действует правильно. Просто хозяин не следит за всеобщим повышением заработной платы, рассудил Густафссон, ведь и он тоже не входит в союз работодателей, он поймет, что Густафссон хочет получить лишь то, что ему положено, ни больше, ни меньше. Фабрика процветает. Такой расход хозяину вполне по карману.

А Густафссону эти деньги необходимы, Чтобы Ингрид перестала считать каждую крону, чтобы Грета и Уве получали на карманные расходы не меньше, чем их сверстники, да и ему самому уже давно требуется новый костюм. В следующем месяце хозяину стукнет шестьдесят. Густафссону предстоит указать в списке сумму, какую он внесет ему в подарок. Придется раскошелиться на пятьдесят крон. Нет, на целую сотню, пусть все видят, что он не скряга.

Чем дольше Густафссон рассуждает об этом деле, тем больше чувствует свою правоту. Все это он рассказал на суде, наверно, именно так он и думал. Но ему никто не поверил. Ни прокурор, ни судья, ни присяжные заседатели, разве что защитник, так, по крайней мере, казалось, когда он пытался убедить суд, будто Густафссон свято верил в свою правоту.

И конечно, все обошлось бы, если б Густафссон, как собирался, на утро пришел бы к своему хозяину с повинной и объяснил, почему ему пришла в голову мысль взять эти деньги. По зрелом размышлении он наверняка осознал бы свою ошибку.

Но такой возможности ему не представилось.

Он стоит в кабинете хозяина, он уже захлопнул сейф, повесил на место ключ и погасил настольную лампу. Сейчас он уйдет. Неожиданно во всем здании вспыхнули неоновые лампы, и на пороге показался сам хозяин.

– Что вы здесь делаете, Густафссон? – грубо закричал он.

– Я? – Густафссон на мгновение растерялся. Но только на мгновение. Тон хозяина разозлил его. Сперва тот обманул его на пятнадцать тысяч, теперь орет на него. Густафссон не сомневался в своей правоте.

– Взял то, что мне причитается.

– Что вам тут причитается?

– А то вы сами не знаете! Вы платили мне меньше, чем полагалось. На всех солидных предприятиях люди теперь получают на двадцать процентов больше, чем я, хотя десять лет назад мы с ними получали поровну. У них заработная плата росла быстрей, чем у меня, потому что они состоят в профсоюзе. Так тянулось год за годом, а ведь сначала между нами не было никакой разницы...

– Не понимаю, о чем вы толкуете. Поговорим, когда вы протрезвеете.

– Конечно.

Густафссон выражал свои мысли не совсем четко. Но его точка, зрения была ясна. Он чувствует, что с ним обошлись несправедливо. Его заработная плата, как образно выразился на суде защитник, шла по лестнице пешком, тогда как заработная плата других поднималась на лифте, пусть даже порой этот лифт и барахлил.

Но хозяину наплевать на доводы Густафссона. Он сердито глядит на него и вдруг замечает у него в руке деньги.

– Что это за деньги?

– Мои. Семь тысяч, чуть больше. Но это еще меньше половины того, что мне с вас причитается...

– Вы посмели взять деньги из сейфа? Немедленно положите их на место!

Хозяин достает связку ключей и делает шаг в комнату. Но Густафссон твердо уверен в своей правоте.

– Послушайте, хозяин, – говорит он, – я проработал у вас пятнадцать лет, а получаю всего тридцать пять тысяч в год, тогда как...

– Это не так уж мало. Когда я начинал, мне платили двести крон в месяц.

Ловкий работодатель любит сравнивать ежегодную зарплату своих рабочих со своим месячным заработком, который он, как новичок, получал сорок лет назад. Но Густафссон уже давно не новичок.

– Пятнадцать лет, хозяин. У всех моих приятелей заработная плата за это время выросла гораздо больше, чем у меня. Вот, посмотрите.

Он наклоняется к письменному столу, берет карандаш и тянется за бумагой.

– Что вы себе позволяете? Как вы смеете прикасаться к моему письменному столу?

– Я только хотел показать вам этот расчет на бумаге. Тогда бы вы убедились, что это действительно мои деньги.

– Немедленно положите их в сейф!

– Не положу!

Густафссон крепче сжимает в руки деньги и стискивает зубы.

– Положите их на место и убирайтесь! И чтобы ноги вашей здесь больше не было!

– Это мои деньги, – говорит Густафссон и пытается запихнуть их в карман.

– Оставьте деньги! Или я сейчас же вызову полицию!

Густафссон похолодел. Но этот холод не имел никакого отношения к страху, просто его охватило чувство, что он сжег за собой все мосты и его ждут новые, лучшие времена. Он, точно герой фильма, осуществил акт справедливости и готов захлопнуть за собой дверь. Деньги принадлежат ему, говорить больше не о чем. Засунув их в карман, он мимо хозяина направляется к двери. Гордый и независимый.

Но все не так просто. Хозяин хватает Густафссона за плечо и пытается залезть к нему в карман.

– Только посмейте уйти с деньгами! – кричит он.

– И посмею!

Хозяин вцепляется Густафссону в воротник, чтобы удержать его. Но именно этого ему делать не следовало.

В то же мгновение Густафссон взмахнул рукой, Чтобы не потерять равновесия, скажет он потом на суде, это не был удар. Хозяин же, напротив, будет утверждать, что это был именно удар, причем удар недозволенный, хулиганский, левый кулак Густафссона с такой силой обрушился на челюсть хозяина, что тот растянулся на полу. На его несчастье ,' ножки у массивного письменного стола были сделаны в виде львиных лап. Падая, он ударился лицом об одну из ножек. Он потерял сознание, челюсть у него оказалась вывихнутой и несколько зубов выбиты.

Но об этом Густафссон еще ничего не знал, он прошел через склад, спустился по лестнице и вышел на улицу. Он только отметил про себя, что хозяин замолчал, и его это обрадовало. Должно быть, понял, что Густафссон прав.

Вскоре, однако, его взяло сомнение. С каждым шагом к дому его все больше и больше охватывала тревога. Он не поехал на автобусе. Ему хотелось идти, бежать – когда человек бежит, он как бы убегает ото всех своих огорчений. Густафссон уже не раз замечал это.

По пути он сворачивает в парк, делает там несколько кругов, спускается на каток, устроенный на пруду, и начинает скользить по льду, словно решил установить новый мировой рекорд. Он похож на ребенка, который хочет идти домой, но боится.

Густафссон вдруг протрезвел. Нужно пойти домой и все рассказать Ингрид, она такая умная, все понимает, она поддержит его и уж, верно, найдет какой-нибудь выход, надо спешить. Он снова пускается бегом.

Когда Густафссон подходит к дому, у подъезда стоит полицейская машина.