"Тризна по женщине" - читать интересную книгу автора (Холт Коре)

ЗНАКОМСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

Я смутно чувствовал, что когда-то уже был здесь. Я шел по тропе через бескрайние болота, тянущиеся к северу от фьорда. Высокие стебли травы с метелками на концах хлестали меня по лицу. Стояло раннее летнее утро. Птенец ласточки, еще не овладевший искусством полета, опустился слишком низко и упал, сломал крыло о стебель. Он лежал у моих ног и пронзительно пищал. Я наступил на него босой ногой, и меня замутило. Он погрузился в жидкую грязь, но моя ступня еще ощущала его трепет. Я убрал ногу, голова птенца торчала над водой, испуганные глаза с ненавистью смотрели на меня. Выхода не было — пришлось добить его, чтобы он перестал мучиться. Птицы гомонили уже вовсю. Между землей и небом плыла серая дымка, скоро солнце рассеет ее и станет жарко.

У меня за спиной у подножия горы притулилось несколько домов с амбарами для товаров, во фьорде стояли два торговых корабля. Старик, с которым я нынче ночью делил постель, поглядел на меня водянистыми глазами и сказал:

— Когда-нибудь здесь будут танцевать девушки.

И он тоже мечтал о женщинах в белых одеждах, о городах и мужчинах с кружками в руках. Когда я уходил, он еще спал. С глубоким почтением я поклонился ему — мудрецу, глаза которого затуманила тень смерти: дышал он с трудом.

На пологие лесистые склоны Слагена уже пришло утро. Теперь я иду вдоль реки. Она течет извиваясь и так узка, что мне ничего не стоит перепрыгнуть через нее. Я уже знаю, что в реку завели корабль. Осадка у него неглубокая. Над деревьями виднеется грозная и прекрасная голова дракона. У меня над головой в белесом небе кружатся две ласточки. Они понесли утрату и, конечно, считают меня убийцей. А я сам ищу человека, который бы не убивал, рассказы о людских злодеяниях преследуют меня и не дают спать по ночам.

Я ухожу от реки и поднимаюсь по дороге, которая ведет к капищу, оно стоит среди деревьев на вершине холма. Одну стену капища недавно перебрали: среди почерневших бревен белеют совсем свежие. Я наклоняюсь над жертвенным камнем, что стоит на лужайке, и нюхаю его. На камне темнеют пятна — это кровь, но дожди и ветры смыли и унесли всякий запах. Трогаю дверь, она заперта. На ней искусно выкованный замок. Здешние места славятся своими кузнецами. Пальцы с удовольствием касаются железа.

Людей не видно.

Страж, наверно, спит с перепою, хотя денно нощно должен охранять богов и не подпускать к капищу никого на расстояние десяти полетов стрелы. Болота внизу еще затянуты туманом. Я вижу коров, они лежат и мерно жуют свою жвачку, их далекое мычание слышится так слабо, что почти сливается с моим не совсем ровным от страха дыханием.

Я медленно спускаюсь по тропинке от капища.

В таком месте неприятно быть одному, мне не хватает сотоварища, который развеял бы мой страх и чье сердце тоже билось бы не совсем ровно. Мы могли бы для храбрости перекинуться словом, пошутить о крови и божествах, посмеяться над покойниками, которые спят в своих курганах, овеваемых ветром, так крепко, как нам еще не доводилось. Я озираюсь по сторонам. Но слышу только крики ласточек.

Раскрывается солнечное око, и мне становится виден Бальдрсберг, а вскоре и Бе. Но людей нет. На севере, где лежит Борре, туман еще не поредел. Я удаляюсь от капища.

И тогда из утреннего тумана и предрассветных сумерек передо мной возникает Усеберг. Я считаю дома, их двадцать. А может, и больше, наверняка я какие-нибудь пропустил, те, что поменьше. Перед домами огромный луг. Так вот он каков, Усеберг! Еще больше, еще величественнее, чем я ожидал. Все кругом только и говорят что об Усеберге. Молва о нем идет далеко, ему завидуют. Наконец-то и я вижу его.

Одновременно мне виден и корабль, стоящий на реке. Изящная голова дракона выглядывает из-за деревьев.

Я медленно подхожу к усадьбе. Ни души, ни звука. В этой тишине даже мое дыхание кажется мне громким. Неожиданно у меня за спиной появляется человек.

Он одних лет со мной или немного моложе, ловкий и настороженный. Но глаза его смотрят приветливо. Умело подстриженная борода говорит о хорошем вкусе и о внимании к собственной внешности. Вокруг рта гладко выбрито. Молодые яркие губы придают лицу чувственное выражение. Недлинные вьющиеся волосы. Широкие плечи, ворот рубахи не зашнурован. На нем короткая юбка из мягкой кожи. Я знаю, что такие носят в Ирландии. Он бос, и на поясе у него висит нож.

— Ты факельщик? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает он, — и факельщик тоже. Только я не зажигаю факела, когда обхожу усадьбу. Зимой огонь может увидеть недруг, а летом — зачем мне факел? Я уже толковал ей об этом. Но она отвечает, что в Борре и в Гейрстадире [1] всегда зажигают факелы. Но ты ведь умней, чем они, говорю я. Она глядит на меня и повторяет, чтобы я все-таки зажигал факел: люди так любят сплетничать. А я не зажигаю. Сон у нее крепкий, и она ничего не знает.

Мы идем через луг, я впереди, он сзади, я чувствую себя с ним на диво спокойно, хотя у него на поясе висит нож. Он говорит, что в усадьбе заперта лишь одна дверь.

— Ее дверь, а так можно ходить где угодно. У нас всюду есть лазутчики, и мы знаем, что сейчас на нас никто не собирается нападать. Скоро из похода вернется ее сын, викинг.

— Разве люди еще не встали? — удивляюсь я.

— Это только сегодня, — отвечает он. — Хочешь, давай обойдем усадьбу, и я покажу тебе всех, кого полезно узнать.

Я благодарю его. Мы стоим на лугу. Я знаю, он — мой друг, пока считает меня своим другом. И знаю также: если потребуется, он, не задумываясь, убьет человека. Хотя потом всю жизнь будет в этом раскаиваться.

Впереди меня он идет к конюшне.

Отступать поздно, я должен следовать за ним. У меня такое чувство, будто от его затылка к моей шее протянут шнурок.

— Меня зовут Хеминг, — говорит он, обернувшись, и улыбается.

И я благодарен ему за то, что он мне доверяет.

Я пришел сюда безоружным.

Хеминг шел по лугу, впереди меня, ступая так мягко, что я не слышал его шагов. Он толкнул дверь конюшни. Взвизгнули петли, и мы переступили порог. Конюшня была пуста. В летнее время лошади ночуют на пастбище. Но в одном стойле спал человек. Губы у него были срезаны так, что виднелись и нижние и верхние зубы.

Он был безобразен. Спутанные пряди волос падали ему на лицо и закрывали уши. Глаза были закрыты. Обнаженные плечи, кожаная юбка, тяжелое дыхание.

— Это Лодин, колдун, — тихо сказал Хеминг. — Чувствуешь, как пахнет у него изо рта?

Я наклонился и понюхал. От крепких обнаженных зубов исходило зловоние.

— Это он сам срезал себе губы, — сказал Хеминг. — А потом съел их, чтобы не потерять ни капли своей силы. Мне теперь всегда не по себе в его присутствии.

Говорят, что Один одаряет своей мудростью лишь того, кто принесет ему в жертву свои губы. Но тогда непонятно, зачем Лодин их проглотил. Или он отрезал их только затем, чтобы внушить всем нам страх и таким образом получить над нами власть? Умеет он колдовать или не умеет? По-моему, этого никто толком не знает. Даже он сам.

Мы стояли, склонившись над Лодином, в усадьбе по-прежнему не раздавалось ни звука, слышалось лишь тяжелое дыхание человека, спящего у наших ног. Вдруг он перевернулся на бок. Я уже хотел обратиться в бегство. Но рука Хеминга легла мне на плечо. Мы остались на месте. Лодин так и не проснулся. Вены у него на руках были как канаты. Наверно, он был очень силен.

— Мы начали следить за ним, — тихонько рассказывал Хеминг. — Он это заметил. Когда кто-нибудь, спрятавшись за угол дома, хотел посмотреть, куда он пойдет, Лодин, смеясь, вдруг оказывается у него за спиной. У нас вошло в привычку ходить бесшумно. Но он ходит еще тише, подойдет сзади и положит руку тебе на плечо. Однажды он показал нам, как горит его пот. Мы шли с поля, где жали хлеб. Все очень устали, день выдался жаркий. Вдруг Лодин собрал горстью пот со своего тела и швырнул его в воздух. Пот вспыхнул. Одному старику даже обожгло лицо.

А другой раз, ночью, я видел, как Лодин вошел в огненный столб и в этом пламени обошел вокруг всей усадьбы. Или мне это приснилось, а на самом деле он просто нес факел? Но пахло гарью. Я хотел побежать за ним и не решился. За ним шли какие-то тени. Их-то я испугался больше всего. Может, это он призвал их, может, он окружил нас, непокорных ему, кольцом колдунов? Утром — уж и не помню, как я в ту ночь оказался в постели, — я спросил себя, может, мне только померещилось, что он, объятый пламенем, ходил вокруг усадьбы.

Говорят, у него не было матери. Когда он срезал себе губы, один старик по имени Бьернар сказал:

— У Лодина не было матери.

Прежде никому не приходило в голову спросить, кто его мать. А теперь стали ходить слухи, что его зимней ночью подбросили сюда покойники, чтобы он с обрезанными губами, объятый пламенем охранял Усеберг.

Я знаю, что и она, там у себя, боится его. Однажды мы пировали, празднуя йоль [2]. Вдруг Лодин поднялся и взял в руки рог. У всех на глазах он подошел к ней. Улыбнулся своим изуродованным ртом. Поклонился и протянул ей рог.

Но она не осмелилась выпить из этого рога. Я и сейчас вижу ее старое, морщинистое лицо — она бесстрашна и жестока, и все-таки она не решилась. Мы все сидели вокруг. В пиршественном покое стало тихо-тихо. Между могущественной старухой и безгубым колдуном шла безмолвная борьба. Побежденной оказалась она.

Он засмеялся и стал пить. Осушив рог, он отшвырнул его в сторону и долго смеялся.

Тогда и мы засмеялись — все, даже она. Его смех до сих пор звучит у меня в ушах, и мне страшно.

Но хуже другое: когда настало утро, мы обнаружили в конюшне сдохшую лошадь.

Это была не ее лошадь. Не королевы, она принадлежала моему другу, старику Бьернару, тому, которому обожгло лицо, когда Лодин зажег свой пот. Это была его лошадь. Кроме лошади, у него ничего не было. Теперь она сдохла.

Вечером мы расставили вокруг усадьбы стражей, мы сказали, что это против наших недругов, которые собираются напасть на нас. Но стражи побоялись следить за Лодином, так что нам это ничего не дало. На другой день она послала за ним.

Это было его победой и моим поражением. Я так понимал это. Королева не осмелилась наказать Лодина — ни отослать его прочь, ни повесить. Вместо этого она призвала его к себе. И он ушел от нее с богатыми подарками.

Только поможет ли ей это? Конечно, на время она может его купить. Но надолго ли?

И я снова подумал: а что, если Лодин объединился с колдунами Борре и Каупанга, Гейрстадира и Сэхейма? Что тогда? Бывало ли когда-нибудь, чтобы колдуны объединяли свои силы против нас, простых людей? И еще я подумал: может, мне избить его?

Понимаешь?

Хеминг поглядел на меня. Лодин еще спал. Он застонал во сне. До нас доносилось его зловонное дыхание.

Он вывел меня во двор. Серовато-синяя летняя дымка начала таять. Усеберг еще спал. Хеминг сказал:

— Мы с Лодином встретились как раз на этом месте. Он стоял там, где стоишь ты, а я — здесь. Это было три ночи назад. Никто из нас не пожелал уступить дорогу другому. Я оскалился, и мои зубы тоже стали видны. Вдруг я подумал: а что, если он способен лишить мое тело силы и мою голову — разума?

И тогда я ударил его.

Он пополз через двор, потом пошел, потом побежал. И рука моя не отсохла.

Но прежде чем весть о моей победе успела облететь весь Усеберг и все узнали о ней, Лодин выскочил на каменное крыльцо и отхватил себе одно ухо. И тут же проглотил его.

Кое-кого тогда вырвало.

Ты обратил внимание, что у него только одно ухо?

Легкая рука Хеминга легла мне на плечо. Над нами кружили две ласточки.

А Усеберге все еще спали.

Хеминг подвел меня к дому, в котором, как я понял, жили женщины. Он первым вошел внутрь. У входа в крытую галерею спала молодая женщина. Она лежала на шкуре, укрывшись овчиной. Плечи ее были обнажены. Волосы у нее были светлые.

— Она из Ирландии, — шепнул мне Хеминг. — Раньше она была рабыней, теперь свободна. Она служанка королевы. Женщины Усеберга ночью по очереди спят у дверей, ведущих в покои королевы. И они играют в такую игру: кто-нибудь всегда спит за их собственной дверью, как будто и у них есть служанка, которая вскочит и прибежит с одеждой по первому их зову. Сегодня очередь Одни. Она красивая, правда?

Он откинул овчину, и мы увидели ее обнаженной. Одни спала на животе. Мягкая белая кожа, изящный изгиб спины и дыхание такое легкое, что его почти не было заметно. На ягодицах у нее краснели рубцы.

— Кто же выкупил ее на свободу?

— Я, — ответил Хеминг. — Я полюбил ее, но я уронил бы свою честь, если б женился на ней, пока она была рабыней. Да это и опасно. Лодин мог бы объявить, что рабство заразно, связал бы меня когда-нибудь во сне и продал. Тогда я пошел к самой, к королеве. К ней не так-то просто проникнуть, если она этого не хочет. Но я отшвырнул одну из служанок, распахнул под ее рев дверь и вошел.

Я действовал честно. Ты знаешь, что можно быть честным, оставаясь себе на уме, если хочешь получить то, что в случае нужды приобрел бы и с помощью лжи. Я люблю Одни, сказал я. И готов даром работать на тебя два года, если ты дашь ей свободу.

Сколько раз я смотрел в это жестокое и вместе с тем нежное лицо! Она умеет прятаться за свои морщины. Влага у нее в глазах все равно что занавес, за которым она укрывается.

Но взгляд ее грозен и проницателен.

Она засмеялась и отказала мне.

Зачем ей, некогда такой страстной, позволять молодому мужчине ложиться с той женщиной, которую он любит? Она видела мои страдания и упивалась ими. Я не хочу сказать, что она зла. Дело не только в этом. Думаю, что, если б в тот раз я проявил больше терпения, она через неделю, может, послала бы за мной и сказала: бери ее. Но теперь она кивком головы велела мне уйти, и в ее улыбке сквозило злорадство. Я ушел.

И снова вернулся.

Была ночь, я знал, что она часто сидит и пьет одна по ночам, пьянеет, мысли у нее путаются, она начинает орать и браниться. Тогда служанкам приходится тащить ее в постель. Теперь служанки уже спали. Я сбросил с себя всю одежду и голый вошел к ней.

Она все поняла и разозлилась на меня. Я вел рискованную игру и проиграл. Я надеялся, что при виде моего молодого и сильного тела сердце этой старой женщины смягчится. Но вместо того она будто закаменела в ненависти. Она спросила:

— Кому же из нас доставит радость твоя молодая сила? Мне или ей? Мне, знавшей когда-то столько наслаждений, или ей, не изведавшей еще ничего?

И подняла колокольчик, чтобы позвать свою стражу. Голый, как был, я поклонился и ушел.

Но снова вернулся. В ту же осень. Она сидела ночью у очага, держа полный рог, и плакала. Много ночей перед тем я провел, вырезая голову дракона, какой еще никто никогда не видывал. Я ведь резчик. Голову дракона я взял с собой. И положил перед ней на стол. Открытая пасть дракона глядела прямо на королеву. Я сказал: когда ты на своем корабле отправишься в последний путь, эта голова дракона поведет твой корабль через море. Тогда она уронила голову на стол и заплакала. Я долго стоял рядом. Теперь она была только старая и жалкая женщина. Я погладил ее по жидким волосам, она прикрыла мою руку своей.

— Возьми ее, — сказала она.

Я поблагодарил и хотел уйти, она подняла рог в знак приветствия, и в ее темных глазах вдруг вспыхнула злоба:

— Только сначала она год будет при мне служанкой. И ты должен заплатить за нее серебром.

Я ушел.

Через год Одни была моей.

Но весь тот год, что я ждал, я не прикасался к ней. Когда она спала на пороге женского дома, вот как сегодня, я спал на каменном крыльце галереи. Все обитатели усадьбы приходили, чтобы пожелать мне счастья. Они хотели польстить мне: она, мол, из знатного рода, это видно.

Нет, отвечал я, из низкого. Мне так хочется. Но наши сыновья прославят свой род! Им это было непонятно. Но так будет! Наша с ней сила породит сыновей, которые станут великими в этой стране.

Хеминг глядел на меня и тихо смеялся.

Одни спала, все еще спали. Она лежала обнаженной. Показав на ее рубцы, он сказал:

— Я раскаиваюсь. Это я ее выпорол.

Люди пришли ко мне и сказали, чтобы я не забывал пороть ее. И начни пораньше, сказали они. Помни, если ты не будешь пороть женщину, у тебя никогда не будет уверенности, что она принадлежит только тебе. Я был глуп и неопытен. Мы пошли с ней в лес, я велел ей самой сломать хворостину и раздеться. Она заплакала… вдруг. Но я сделал то, что считал своим долгом. Только я ошибся. Она будет послушной женой, это верно. Но она и без того была бы послушной. Мне было неприятно пороть ее, и это доказывает, что я ошибался. С тех пор мне всегда неприятно, когда я вспоминаю об этом. Поэтому я больше не бью ее.

А как мы с ней плясали! Да, да, однажды ночью, вроде нынешней, я сказал Одни, что больше никогда не буду ее бить, и мы с ней плясали по кромке поля. Верней, она плясала. Этой пляске она научилась еще в детстве, в Ирландии, она делала несколько коротких шажков, словно птица, бегущая по земле, потом останавливалась, покачивая плечами, делала несколько длинных шагов и опять, как птица. Я бежал перед ней и бил в бронзовое блюдо. Это она меня научила. И она пела. Ирландскую песню. Я не понимал слов, но две ласточки, не спавшие той ночью, закружились над нами. Они подхватили обрывок песни, и она зазвучала в их пронзительных жалобных криках. Над болотами висел туман, коровы на выгоне тяжело переходили с места на место, ветер утих. Нас было только двое. И звон моего блюда, и ее нежный голос.

Мы плясали вокруг поля.

На другой день хлеб заколосился.

Когда она кончила плясать и я поднял ее на руки, чтобы перенести через ручей, она спросила:

— Мы поедем с тобой в Ирландию?

— Я боюсь туда ехать, — сказал я. — Там злые люди могут разлучить нас. Может, меня продадут в рабство.

Она кивнула, в глазах у нее была тоска, и у меня, наверно, тоже. Она заплакала, прижавшись лицом к моей груди, но потом поцеловала меня и засмеялась. На другую ночь мы с ней опять плясали вокруг поля. И она в первый раз стала моей.

Хеминг наклонился и укрыл ее овчиной.

Она спала, все еще спали.

Мы тихонько вышли.

На дворе никого не было.

День приближался, но он как бы медлил, белая дымка еще скрывала болота вокруг капища. Оно словно плыло на ее белой поверхности. Точно корабль.

— Знаешь, почему я не трогал Одни тот год, пока мы ждали, чтобы она стала свободной? — спросил он.

— Почему?

— Черные глаза королевы пылали злобой в ту ночь, когда она обещала Одни свободу. И я понял, что мне надо научиться владеть собой. Я знаю, когда-нибудь мне это пригодится.

Раннее-раннее утро. Обитатели Усеберга еще спят.

Теперь Хеминг вел меня к дому, лежавшему у подножия холма, там, где реку преградила небольшая запруда и где стоял корабль. Дом казался высокой клетью, окон в ней не было. Хеминг осторожно толкнул дверь и вошел внутрь. Я последовал за ним. Сперва я ничего не видел. Но постепенно мои глаза привыкли к темноте, и я разглядел жерди, протянутые между стенами на высоте двух человеческих ростов. На этих жердях, тесно прижавшись друг к другу, неподвижно сидели большие птицы. На головах у них были надеты колпачки. Птицы услыхали нас. Колпачки разом повернулись в нашу сторону, но видеть нас птицы не могли. Клювы у них тоже были завязаны, но я слышал злобное шипение. Это было обиталище ловчих птиц.

Хеминг легонько тронул меня за плечо, и я увидел человека, спящего тут же на лавке. На правой руке у него была кожаная перчатка, и над ним была натянута сеть. На тот случай, если какая-нибудь из птиц вдруг вырвется на свободу. Человек был одних лет с Хемингом, но плотней его, — красиво, даже замысловато подстриженная борода, волосы, смазанные благовонным маслом. Я хотел подойти поближе, чтобы лучше рассмотреть его, но Хеминг остановил меня:

— У Хаке чуткий сон, — шепнул он.

Мы вышли из дома. Над болотами еще висел туман. Дверь ястребятни так и осталась приоткрытой. Хеминг сказал, что Хаке лучший ястребятник и соколятник здесь, в ее вотчине, и далеко за ее пределами. Он служит королеве с детских лет. Однажды она посылала Хаке в страну бьярмов [3], чтобы он поймал белого сокола, которые водятся только там. Ему это удалось. Никто не знает, сколько серебра зашито у него в поясе. Да и в лесу он тоже зарыл, наверно, не один мешок с серебром и украшениями.

Но королева любит раздаривать своих птиц. Только Хаке обучит очередного ястреба брать голубя на лету (ястреб сядет с голубем, а сожрать его не может: клюв-то у него подпилен, да и Хаке уже свистит в свой манок, и ястреб против воли летит обратно к нему) — так вот, только Хаке обучит очередного ястреба, она приказывает завернуть птицу в шкуру, чтобы та никого не покалечила, и отсылает ее в подарок какому-нибудь могущественному правителю, мужчине или женщине, на север в Трендалег или в Данию, а один раз — даже в Уппсалу [4]. Однажды она отправила в Уппсалу двенадцать лучших своих соколов и получила взамен искусного резчика по дереву. Это было задолго до нас с Хаке. Резчик и сейчас живет в Усеберге. Она не может равнодушно смотреть на резные вещи.

Хеминг поднял с земли щепку и поковырял ею в зубах. Теперь он выглядел усталым и грустным. Я чувствовал: будь его воля, в великом Усеберге королевы Асы многое изменилось бы. Вдруг он засмеялся.

— Только ее последняя ястребиная охота уже позади, — сказал он. — И она закончилась печально для нашей королевы. Но я рад, что так вышло.

Это случилось прошлой осенью. Она прислала сказать, что хочет поехать и посмотреть, как ястребы бьют голубей. Был банный день. Мы вымылись и собрались идти к женщинам, у нас не было в ни времени, ни желания ехать на охоту. Но она так приказала. Вытащили женское седло, обтерли с него пыль, старуху завернули в меховой плащ и посадили на лошадь. Она сама была похожа на хищную птицу: упрямая, бесстрашная, с клювом, извергавшим огонь, и глоткой, еще сохранившей прежнюю силу и мощь. Нас с ней поехало человек десять или двенадцать. Хаке взял четырнадцать лучших птиц.

Мы хорошо знали эти места, где водятся голуби. Несколько человек образовали круг, чтобы вспугнуть их. Стая поднялась, Хаке снял колпачки с двух ястребов и бросил птиц в небо. Они понеслись, как стрелы, пущенные из лука. Стая рассыпалась, ястребам хотелось есть, это было красивое, жестокое и короткое зрелище. Каждый ястреб взял свое голубя. А тогда Хаке приманил их обратно.

Он помахал над головой кожаным лоскутом с перьями, зазвенели бубенчики, потом заворковал, как голубь, и наконец издал хриплый предсмертный крик. Смотреть на это было почти больно. Горные птицы, обретшие на короткий миг свободу, медленно полетели обратно — послушные, безвольные, словно дети, которых зовут домой для порки.

И тогда она вдруг заплакала. Не знаю отчего. Хотя, может, и догадываюсь. Она была почти без памяти, нам пришлось поддерживать ее в седле, когда мы медленно возвращались домой в Усеберг.

Той же ночью — сам не знаю почему, но предчувствие не обмануло меня — я отнес ей голову дракона, которую незадолго перед тем закончил; когда я вошел к ней, она пила — последняя ястребиная охота в ее жизни была позади. Я сказал: эта голова поведет твой корабль, когда он пустится в путь через последнее море.

Тогда-то она и пообещала, что я смогу выкупить Одни на свободу.

Когда я вышел от нее, на дворе стоял Хаке.

Надо сказать, что в детстве мы с Хаке дружили. Мы вместе росли. Вместе ходили к женщинам. Однажды у нас была даже одна женщина на двоих, мы никогда не ссорились из-за нее. Я часто помогал ему, когда он лазил по ястребиным гнездам, собирая птенцов. Он пользовался в Усеберге немалой властью, ведь он был незаменим. Но это не мешало нашей дружбе.

Или то была не дружба? Не знаю.

Теперь он стоял на дворе.

Он не спросил, что я делал у нее, и это мне не понравилось. Честный человек не скрывает своего любопытства. Он только спросил:

— Поможешь мне?

И пошел к болотам, я — за ним, он хотел испытать свою власть, не сказав мне, в чем дело, а я считал ниже своего достоинства расспрашивать его, раз он ни о чем не спросил меня. Оказалось, что один из ястребов вырвался на свободу и не подчинился манку.

Хаке попросил меня махать вабилом над головой, сам он с криком бегал вокруг. Случается, что непокорный ястреб из любопытства возвращается обратно. Так получилось и в этот раз. Была лунная осенняя ночь, по небу неслись облака. Мы хорошо видели ястреба, парящего над нами.

Неожиданно он камнем упал на меня, ударил в голову, я отскочил и упал, закрыв глаза, перевернулся на живот — где же Хаке, почему не спешит ко мне? — клюв ястреба ударил меня один раз, потом другой. Я поднялся на колени. Прикрыв согнутой рукой лицо, пытался нашарить нож. Где же Хаке? Я снова упал в болото вместе с вцепившимся в меня ястребом. Наверно, это меня и спасло. Ястреб намочил крылья и отяжелел. Схватив его — где же все-таки Хаке? — и левой рукой сдавив ему горло, я отрубил птице ногу. Птица билась и вырывалась, как могла, вторая нога со страшными когтями работала вовсю. Я на себе чувствовал эти когти, моя рука, сдавившая ей горло, совсем онемела. Птица медленно обмякла у меня в руке.

Только тогда ко мне подбежал Хаке.

Я выпустил птицу.

— Ты ее убил, — сказал он. — Это был мой лучший ястреб!

Он отшвырнул его прочь.

И пошел к усадьбе, не сказав больше ни слова. Я шел следом. Раны мои кровоточили. Хаке оказался сильнее меня. Была лунная осенняя ночь.

Хаке обернулся ко мне.

— Я знаю, зачем ты ходил к ней. И знаю, что она обещала тебе.

С тех пор я больше не доверяю Хаке.

— Как ты звал того ястреба? — спросил я у него, когда мы вернулись в усадьбу.

— Одни, — ответил он.

Мы разошлись в разные стороны. Теперь мы почти не разговариваем друг с другом.

Обитатели Усеберга еще спали.

Мы пришли в свинарник. В пустом стойле на соломе спала немолодая женщина. В ней было что-то грубое. Открытый рот, темные зубы, кроме одного, сверкавшего белизной. Спутанные длинные волосы. Так обычно выглядят те, кто ходит за свиньями. Но по форме головы этой женщины я понял, что у нее сильная воля и незаурядный ум. Высокая грудь. Руки сложены на животе. Грубые сильные пальцы похожи на когти. Я подумал, что такими руками ничего не стоит задушить быка.

Хеминг шепнул:

— Ее зовут Арлетта. Она много лет жила с жрецом из капища. Он дурак и ни в чем не смыслит. Когда он надевал свой лучший наряд, чтобы принести в жертву очередное животное и гадать на крови, он требовал, чтобы она в это время раскидывала на пашне навоз. Хотел унизить ее. Только никому не дано безнаказанно унижать Арлетту. Говорят, будто она зарезала собаку и сварила из нее похлебку. И обманом накормила этой похлебкой своего мужа. Ты, наверно, знаешь, что Один не переносит запаха псины? Его рвет, если ему в рот попадет собачина. Со стороны Арлетты это была даже неумная месть. Какой прок от жреца, от которого у жертвенного камня разит неугодным богам духом?

Она бросила его и перебралась сюда. Теперь она ходит за свиньями. Но кроме того, она еще и помощница смерти. Умерших бедняков она относит в болото. Это всегда считалось делом скотника. Однако ей же поручают и закалывать рабов, которые должны последовать в курган за своим господином. А это немалая честь. В прошлом году она была в Борре и убила там одного бродягу, которого старый бонд [5] пожелал взять с собой в последний путь. Она сделала это быстро и чисто. Я стоял рядом и все видел. А слышал бы ты, как она пела погребальную песнь! Неистово, страстно и жестоко! Арлетта будет помощницей смерти и здесь, когда наша королева уйдет от нас.

Сам понимаешь, Арлетту в Усеберге уважают больше чем жреца, которого она покинула. Но кто из нас последует за королевой, когда придет ее время? Королева пока молчит об этом. Даже Арлетта не знает, в кого ей прикажут вонзить нож. Чаще всего это бывает женщина. Однако наша хозяйка способна нарушить обычай и взять с собой того, кого она ценит больше других, даже молодого парня. Но мне кажется, что в конце концов в ней восторжествует бережливость. Из двух желаний: послушаться зова сердца или сохранить побольше добра своему роду — я думаю, победит последнее. И хорошо, если так. Тогда Арлетте придется заколоть одну старую, уже бессильную рабыню.

Но мы пока ничего не знаем. Понимаешь, каково нам? Не знаем. Мы ждем, у нас на глазах она с каждым днем сохнет и увядает, ожесточается, но и слабеет — ее время приближается, курган уже насыпан, погребальный корабль стоит наготове, вот только кто из нас последует за ней? Арлетта ждет. Арлетта с жестокой усмешкой, ледяной учтивостью, сухим смехом и голосом, от которого мороз продирает по коже, едва его услышишь, делает вид, будто ей что-то известно. Она хочет убедить нас, что знает имя того, в кого вонзит свой нож, только молчит об этом.

Мы здесь, в Усеберге, уже начали ненавидеть друг друга, мы никому не доверяем. С наступлением темноты мужчина прижимает к себе свою женщину, и они утешаются мыслью, что выбор надет не на них. А может — откуда мне знать, — каждый из двоих думает: если выбор должен пасть на одного из нас, пусть это буду не я. Мне кажется, что сейчас благодаря этому испытанию сильные отделяются от слабых, достойные от недостойных, как овцы, которых отбирают перед забоем. Я знаю, некоторые думают так: если королева захочет взять с собой мою жену, я скажу ей, что в пути, который ее ожидает, ей больше пригодится моя помощь.

Мы не любим оставаться один на один с Арлеттой. А вот ей нравится оставаться с кем-нибудь наедине. Тогда она скалит зубы, как собака. Однажды она целый день ни на шаг не отставала от своего мужа, прежнего мужа, — жреца из капища, этого дурака с жирными волосами и в меховом плаще, который он сам выкрасил в красный цвет, — она ходила за ним по пятам и молчала. Так она преследовала его до самого вечера. Вечером она наконец засмеялась и ушла. Жрец весь покрылся холодным потом.

Нелепо думать, чтобы наша старая выбрала себе в спутники жреца. Но от нее всего можно ожидать.

Хеминг легко прикоснулся к моей руке. Я глянул, куда он показал, и увидел, что рядом с Арлеттой — она спала очень крепко, как человек, которому нечего опасаться, — лежит другая, более старая женщина. Она тоже спала. Щеки у нее провалились, должно быть, она была уже на пороге смерти, худые руки с проступающими сквозь кожу венами говорили о долгой тяжелой жизни. Седые волосы, открытый рот, мелкие съеденные зубы, прерывистое дыхание.

— Это Отта, — тихо сказал Хеминг. — Она надеется, что именно ее принесут в жертву, когда сама умрет. Может быть и так. Отте все равно скоро умирать. Для нее это было бы большой честью. И если нам в это все же не верится, то лишь потому, что не в обычае нашей старой делать то, чего от нее ждут. В былые времена Отта всегда причесывала королеву. Но потом ей изменило зрение и пальцы потеряли проворство. Тогда ее выгнали из покоев и отправили в свинарник. У нас в Усеберге была еще одна такая же старуха. Ее звали Канга. Много лет подряд она спала у порога королевы. С ней обошлись тек же, как с Оттой: стала стара, убирайся. Обе они оказались в свинарнике.

У них было много общего, у этих двух старух. Всю свою долгую жизнь из-за возложенных на них обязанностей они близко соприкасались с властью. Теперь каждая из них лелеяла надежду оказаться избранницей, которая последует за королевой на ее корабле. Однажды между ними вспыхнула драка.

Случалось ли тебе видеть, как дерутся две старые полуголые женщины? Брань и проклятия, тумаки, выдранные клочья волос, старухи совсем обезумели, напрягая последние силы, чтобы справиться с соперницей. Это было зимой. Они катались по снегу, а мы стояли вокруг и громко веселились. Канга уперлась коленом Отте в живот, вцепилась в волосы и оторвала ее от земли. Отта вывернулась и впилась зубами Канге в руку.

Это была мертвая хватка. Канга не сдавалась, она наносила удары, но Отта не разжимала зубов, по руке Канги потекла кровь, скоро Канга вся была в крови. Она истекла кровью у нас на глазах.

Вообще-то, от нее не было уже никакой пользы.

Теперь Отта надеется попасть в избранницы. Она старается спать рядом с Арлеттой и оказывает ей почести, как рабыня королеве.

Отта стара и уродлива.

А может, стара и прекрасна?

Мы одновременно поглядели на нее, я тоже уже не понимал, красива Отта или безобразна.

Мы тихонько вышли из свинарника.

Усеберг еще не проснулся. Утро словно остановилось, даже самое легкое дуновение не тревожило облаков и деревьев, трава безмолствовала, на стеблях тяжелыми жемчужинами повисла роса. Над ними кружили птицы. Ту самые две ласточки, что преследовали меня по дороге сюда, с жалобным криком проносились над нашими головами. Какой-то крупный зверь, очертания которого я скорее угадал, чем увидел, вышел на опушку, пересек поле и скрылся в тумане.

Дома были темные и низкие. Ни один дымок еще не поднимался. Дерновые крыши сливались с окружающими холмами. Ничьих шагов, кроме Хеминговых, не было слышно, а он ступал почти беззвучно. Ничьих голосов, кроме наших. Тоже таких тихих, словно нас пугала мысль, что дыхание, сорвавшееся с наших губ, потревожит пыль веков.

Теперь Хеминг вел меня к маленькому сараю, стоявшему особняком на вершине холма. За ним, врытая в склон, приютилась землянка. Дверей в сарае не было, лишь большая темная дыра в стене. Там внутри на санях спал старик.

— Это Бьернар, — шепнул мне Хеминг.

Он рассказал, что летом Бьернар всегда спит в этом сарае, а зимой перебирается в землянку, там и живет. Это один из рабочих муравьев Усеберга. Конечно, все они свободные люди. Никто не может их продать, и они находятся под защитой закона, не то что рабы. Но такому бедолаге, как Бьернар, ничего не остается, как гнуть спину на той усадьбе, где он родился, и довольствоваться тем, что ему предложат. Случается, такие, как он, иногда бегут. Но бонды обычно прогоняют их обратно домой.

Или — бывает и так — бонды меняют рабочего муравья на лошадь. Люди вроде Бьернара получают необходимое, чтобы в них теплилась жизнь, а время от времени тычки да затрещины. Многие находят себе женщину и плодят ребятишек. А когда придет время, их бросят в болото. В одном Усеберге таких человек тридцать или сорок. Понимаешь, их как бы и не существует. Не знаю даже, где они все ночуют. Никому из нас и в голову не приходит когда-нибудь пересчитать их.

Мы стояли и смотрели на Бьернара — он был худ и мал ростом, седая всклоченная бороденка, беззубый рот и высунутый язык придавали его лицу забавное и в то же время отталкивающее выражение. Руки были неестественно велики. На левой виднелся длинный шрам.

— Это сама его резанула, шрам так и остался, — сказал Хеминг. — Уж и не знаю, что на нее тогда нашло, умопомрачение, наверное, только однажды вечером она выскочила из своих покоев с криком, чтобы к ней кого-нибудь привели, кого она могла бы порезать. А кого именно, неважно. Что нам оставалось? Мы схватили Бьернара и связали его. И внесли к ней. Восемь человек несли его к ней — не потому, что он так тяжел, а потому, что всем хотелось поглазеть, как она это делает. Она потребовала, чтобы мы перерезали веревки.

— Будешь стоять сам! — приказала она. — А если шевельнешь пальцем, я убью твою лошадь.

Острым ножом она мгновенно полоснула его по руке. Он не шелохнулся.

Тогда она засмеялась.

И мы тоже.

Бьернару разрешили уйти.

Я тебе еще не говорил, что у него была лошадь? В молодости он только и болтал о том, чтобы завести себе лошадь! Он мечтал пойти с викингами в Ирландию, награбить там серебра и, вернувшись домой, купить лошадь. Но ведь ты понимаешь, таких, как он, не берут в викинги. Кто же будет обрабатывать землю, если не он и ему подобные? Он оставался дома. В Усеберг часто приезжали знатные викинги. Из Дании, из Уппсалы, из Скирингссаля, из Агдира, откуда хочешь. Но, наверно, Бьернар даже не видал их. Он гнул спину с киркой или лопатой и мечтал о лошади.

И вдруг, понимаешь, у выброшенного морем утопленника он нашел серебро. По крайней мере так он сам говорил. И он купил себе старую лошадь. Они жили вместе здесь, в землянке. Вот и наш Бьернар завел себе бабу, смеялись мы. Он чистил свою клячу и даже сам стал причесываться. Они вместе ходили к капищу, вдвоем, внутрь Бьернар не заходил, он не больно-то почитает богов, он стоял среди людей перед капищем, жевал смолу, сплевывал и воображал себя важным человеком с собственной лошадью. И вдруг он овдовел.

Так, во всяком случае, мы к этому отнеслись, да и он сам тоже. Лодин, эта тварь, напустил на нее свое колдовство. Однажды утром лошадь нашли в стойле сдохшей. Я, кажется, уже говорил тебе об этом? Лодин, понятно, хотел показать свою силу, только сила его не так уж велика, чтобы он осмелился бросить вызов королеве или кому-нибудь из нас. Другое дело — Бьернар. С тех пор Бьернар сделался вроде дурачка. Он хотел насыпать над своей лошадью курган. А мы хотели бросить ее в болото. Бьернар не согласился и закопал ее на одном из склонов. Теперь он хочет, чтобы и его тоже там похоронили, когда придет его время.

Только вряд ли. Не Бьернару решать такие вещи, у него нет родичей, которые могли бы вмешаться и выполнить его волю. Меня не удивит, если наша старая решит взять с собой его. Она всегда была похотлива. А мужчина остается мужчиной, даже и старый, и к тому же теперь Бьернар и работник-то уже никудышный. Много ли от него пользы.

Я не люблю вспоминать, как мы дразнили Бьернара, когда его лошадь сдохла. Может, мы и дразнили-то его только потому, что боялись Лодина — я признаюсь, хоть мне и стыдно, — боялись и хотели польстить ему, мучая Бьернара. Однажды, когда мы в бане нагляделись на голых девушек и были благодушно настроены, мы договорились сказать Бьернару, что он скоро получит новую лошадь. Не так-то просто было заставить его попасться в эту ловушку. Как все земляные черви, он очень подозрителен. Мы решили послать к нему Одни. К ней он всегда был расположен. Поначалу она отказалась. Чтобы люди надо мной не смеялись, мне пришлось напомнить ей о хворостине, которой она однажды отведала. Тогда она согласилась. Она пошла и сказала Бьернару, что наша старая раскаялась после того, как хватила его ножом, и потому купила новую клячу, которая будет принадлежать ему.

И он пришел. Но сперва принарядился: подрезал бороду — теперь она торчала двумя клоками по обе стороны подбородка. Смочил волосы, вытряс куртку, подтянул штаны и потуже завязал пояс, чтобы они не падали. Наконец он — мы за ним наблюдали — обтер испачканные землей руки и направился к нам.

Когда ему надо было попасть из своего сарая на общий двор, он всегда ходил узким проходом между старой избой и женским домом. Там уже стояли наготове два человека, которые опрокинули на него чан с жидким конским навозом.

— Лиха беда начало! — хохотали мы. — Сегодня навоз, а завтра и лошадь.

Но в тот вечер мне не было весело.

И Одни тоже. Когда наступила ночь, она отказалась плясать со мной на льняном поле.

Мы с Хемингом вернулись на двор. Туман над болотами сделался почти прозрачным, скоро начнется день. Хеминг показал мне длинный низкий сарай и сказал, что там спят швеи. Постройка на опушке леса — кузница, а в избушке за кузницей живет оружейник, который делает стрелы. Малые усадьбы отсюда не видны. Они в лесу. Бонды оттуда часто приходят работать в Усеберг. Что бы они ни надумали сделать, им на все надо просить разрешения. Жены у них, у большинства, кожа да кости, смотреть страшно, но кое-кто умудряется красть свинину, так те жирные, ну а уж если у какой из них хозяин настоящий мужчина, так он добывает семье пищу, загнав в яму оленя.

Дети в таких семьях умирают обычно в раннем возрасте. А все равно их хватает, чтобы набрать ополчение.

— Нет, неприятна мне эта история с Бьернаром, — вдруг сказал Хеминг.

— Ведь мы с ним были друзьями. Теперь он перестал мне доверять. Когда я прихожу, он поворачивается ко мне спиной.

Однажды я не выдержал, пошел к нему и сказал: я отдам тебе свою пряжку! У меня на поясе есть пряжка. Такими пряжками в Ирландии, и в Дании тоже, обычно скрепляют куски кожи, на которых начертаны письмена. Куски кожи кладут друг на друга и сшивают с одного бока, а с другого прикрепляют пряжку. Я слышал, что люди, которые подолгу смотрят на такую кожу, становятся очень мудрыми. Я сказал Бьернару: возьми мою пряжку и купи себе на нее новую лошадь.

Он взял пряжку своими корявыми пальцами и долго разглядывал. Потом вернул ее мне. И покачал головой.

У него уже не было сил.

Хеминг распахнул плащ и поднял льняную рубаху. Пояс, который он носил прямо на голом теле, был скреплен замечательной серебряной пряжкой, покрытой изящным узором из мелких блестящих камешков.

— Боюсь, что украдут, — сказал Хеминг, — вот и ношу ее на себе. Думаю, что и наша старая не отказалась бы взять с собой в курган

такую пряжку. Но я ей ее не отдам.

— Ты тоже снял ее с трупа, выброшенного морем? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я хотел испытать свою храбрость, сделав что-нибудь такое, на что другой не осмелится. Полезно знать свои силы. Однажды осенней ночью я вырыл эту пряжку из кургана в Борре, там похоронен богатый бонд.

В Усеберге еще все спали.

Хеминг указал мне небольшой ладный дом на опушке леса, и я понял, что это последнее место, которое мы посетим до того, как начнется день. Дверь здесь была гораздо выше, чем в большинстве домов Усеберга. Мы могли войти не сгибаясь. Первое, что мне бросилось в глаза, — бревно, лежавшее на двух козлах. В бревно были воткнуты ножи разной формы и величины, шила и другие острые орудия. Рядом на шкуре спал человек. У него был высокий лоб, чуть сжатый в висках и так сильно расширяющийся кверху, что это выглядело почти безобразно. Один глаз был открыт. Как будто этот человек бодрствовал даже во сне. Но дыхание выдавало, что он погружен в глубокий, безмятежный и даже счастливый сон.

Хеминг шепнул мне, что это Эйнриде — резчик по дереву, тот, которого королеве прислали из Уппсалы в обмен на соколов.

— Ты только не подумай, будто Эйнриде считается тут рабом. Напротив, он самый свободный человек во всем Усеберге, только я свободней его. Он всем в глаза говорит то, что думает, даже ей, он — мягко, — а я — резко, особенно если меня разозлят. — Хеминг с улыбкой повернулся ко мне.

Теперь я увидел, что весь дом заполнен резными вещами, и готовыми, и незаконченными; тут были головы драконов, сани, извивающиеся змеи, женские лица, мужчины, борющиеся с волками, и мужественное, даже страшное, изображение Одина.

— Это резал Эйнриде, — показывал мне Хеминг. — А это — я.

Я уже знал, что Хеминг тоже мастер резать по дереву: он самостоятельно вырезал голову дракона, которую подарил королеве. Но он скромно помалкивал о своем даре. Он был так уверен в себе и так горд, что не нуждался в подпорках похвальбы. Без тени смущения показывал он мне свои изделия. Их было немного, но все они были исполнены необузданной силы, которая даже пугала, если слишком долго на них смотреть. Он показал мне колесо, оно было еще не закончено.

— Я делаю повозку, — сказал он. — Когда-нибудь я поеду на ней в капище.

Я поднял на него глаза: нет, я не ошибся, в этот ранний утренний час, пока он водил меня из дома в дом, от одного человека к другому, я правильно угадал, что за его спокойной неторопливостью, за обходительностью и дружелюбием скрывается необузданная, почти исступленная сила. Поехать на повозке в капище? Они носят повозки на руках — это известно всем, на сиденье вырезана голова Одина, повозку сопровождает длинное шествие, впереди идут плясуны, сзади и по бокам — рожечники. Случалось, конечно, какой-нибудь богатый человек на закате жизни делил сиденье в повозке со жрецом, вымазанным кровью. Но ехать в повозке? Чтобы колеса катились по каменистой почве, по пням и корягам? Никто во всем Усеберге не поверил бы, что такое возможно.

Но что бы я ни думал, мне приходилось скрывать это в глубине своего сердца — и он Хеминга тоже.

Хеминг поглядел на меня и чуть улыбнулся. Поднял колесо, повернул его и показал линию, которая едва заметно проходила по дереву и обвивалась кольцом вокруг цветка и змеи. Потом немного устало отложил колесо в сторону.

— Хочешь смолы? — Из мешка, висевшего на поясе, он вытащил комок смолы, отломил кусочек и предложил мне. Жуя смолу, чтобы успокоиться, он пошел к двери, бросив быстрый взгляд на все еще спавшего Эйнриде.

— Да, — сказал Хеминг, — даже он…

— Что он?

— Даже Эйнриде не верит, что это колесо когда-нибудь прокатится от усадьбы до капища. А знаешь, в чем я сам не уверен?

— В чем?

— Нужно ли вообще ездить к этому капищу?

Мы тихо беседовали, сидя на высоком пороге. Я снял сапоги и поставил их на траву. Роса холодила голые пальцы. Хеминг смотрел в землю. Я чувствовал к нему искреннее расположение и надеюсь, он ко мне тоже. Мне было приятно от тепла его молодого тела.

— Я факельщик, — сказал он и усмехнулся, — только без факела. Он мне не нужен. Когда другие спят, я режу дерево, и это приносит мне радость. Но я не хочу, чтобы мою резьбу зарывали в землю с этим старым трупом!

Он вскочил, таким я его еще не видел. Глаза у него пылали. Когда я тоже поднялся, он схватил меня за рубашку и тряхнул.

— Понимаешь, — тихо и проникновенно заговорил он, — хотя Эйнриде, что спит там, очень умный и хороший человек, хотя он мой верный друг, он только тупо таращит на меня глаза, когда я кричу, что королева не имеет права зарывать в землю наши мысли и наши бессловесные мечты, чтобы они там сгнили. Нет! — кричу я. Да, отвечает он. Разве Один не протянет руку, чтобы открыть перед ней ворота Вальгаллы, говорит он, хотя она и женщина, а женщины попадают туда очень редко? Разве этим она не окажет честь и нам, не прославит нас?

Нет! — кричу я.

Это не так. Я режу по дереву, потому что я счастлив или несчастлив, может, кто-нибудь обидел меня злым словом. Я — сын всего, что меня окружает, дитя, растущее из глубокого горя! Я режу по дереву, только когда мне этого хочется! Я не унижаюсь перед королевой. Мои мысли принадлежат мне, я ни перед кем не унижаюсь и не позволю ей красть мои вещи и закапывать из в землю. Если захочу, я сам заброшу свое колесо в море, пусть себе плывет по волнам. И верь мне: когда-нибудь его выбросит на берег в другой стране, и какая-нибудь женщина найдет его и обрадуется, потому что поймет, что его вырезал молодой мужчина. А потом покатит его, и оно будет катиться, катиться, а она будет бежать за ним, со временем она поседеет, колесо упадет в траву, и она положит на него голову и уснет вечным сном. Я имею право верить в это. И я не позволю ей зарывать в землю свою работу.

Он стоял передо мной такой красивый, молодой, сильный, такой далекий от всех наших общепринятых обрядов и надоевших обычаев. Меня захлестнуло доброе чувство к нему.

Тут закричал петух.

Обитатели Усеберга уже проснулись.

— Мой путь тяжел, — сказал он, наклонив голову.

Мы пошли, чтобы встретить людей.

Яркий утренний свет заливал Усеберг и невысокие окрестные горы. Туман на болотах развеялся, из отверстий в крышах поднимался дым, на двор начали стекаться люди. Они все собрались здесь. И хозяева мелких усадеб с их женами, почти прозрачными от неестественной худобы. И множество ребятишек, голодных, но все-таки румяных, как шиповник, — жизнь в них била через край. Хотя были среди них и крохотные бледные существа, светлые глаза которых уже пометила смерть. Был тут и Лодин со своим изуродованным ртом. Он не глядел на меня — неужели почувствовал, что рано утром я уже видел его? И Арлетта — могучая, неряшливая, безобразная. Рядом с ней — старая Отта, дальше — Хаке в своей кожаной перчатке, старый Бьернар, весь вид которого выражал недоверчивость и тоску. И в стороне — Эйнриде.

Эйнриде — высокий красивый старик с гордой осанкой, в нем нет и тени высокомерия, меня он приветствовал дружеским кивком головы. Подбежал еще один человек, должно быть оружейник, швеи хихикали и зевали, глаза у них были еще сонные, были здесь также мальчишки-пастухи, двое вооруженных стражей и Хеминг.

Хеминг идет между двумя рядами мужчин и женщин, в левой руке он держит бронзовое блюдо, правой бьет в него. За Хемингом — Одни, нарядная, приветливая, юная. Она слегка приплясывает. За ними иду я. Двери в королевские покои раскрываются. Хеминг и Одни отступают назад.

В сенях четверо стражей и ни одной женщины, они не здороваются со мной, я — с ними. Из покоев раздается удар в бронзовое блюдо. Один из стражей — у него как будто нет лица, волосы и борода сбриты, кожа кажется восковой, — распахивает дверь. Я вхожу внутрь.

Она сидит одна, старая женщина, и вид у нее совсем не такой суровый, как я думал. Дверь за мной закрывается. Она слегка кивает, приветствуя меня, мягко и женственно, несмотря на преклонный возраст. Я кланяюсь ей с достоинством, не слишком низко.

Это Аса, королева Усеберга. Плечи у нее закутаны в волчий мех. Шея спереди обнажена. Лицо и шея в морщинах. Глаза слезятся. Но я чувствую, что силы в этой женщине больше, чем может показаться по ее немощной внешности, во взгляде — угроза, словно какой-то скрытый третий глаз наблюдает за мной.

— У тебя под одеждой оружие? — спрашивает она.

Голос у нее хриплый. Я отрицательно мотаю головой.

— Сними плащ!

Я снимаю плащ, встряхиваю его, она кивает, но этого ей мало. Я снимаю рубаху и стою перед ней голый по пояс, и все-таки она еще не уверена, что у меня нет оружия. Тогда я стаскиваю и сапоги, остаюсь в одном исподнем. Поворачиваюсь кругом, перетрясаю свою одежду, она кивает — теперь она спокойна.

— Одевайся.

Я одеваюсь.

Она приглашает меня сесть.

Лицо ее смягчилось, напряженное выражение исчезло с него. Быстрым и резким ударом она бьет в маленькое бронзовое блюдо, лежащее перед ней на столе. Прежде чем я успеваю повернуть голову, молодая служанка приносит два рога. Один из них королева Усеберга протягивает мне. Служанка уже удалилась.

Я сижу совсем близко от королевы, нас разделяет только стол, позади нас — очаг, в котором тлеет немного углей. Покои велики и красивы. Стены и земляной пол богато убраны шкурами. Под ногами у королевы шкура белого волка, а белые волки — большая редкость. На столе несколько серебряных сосудов — добыча, привезенная из дальних стран. В одном сосуде стоят розы, это удивляет меня.

— Возьми одну, — говорит она.

Я пытаюсь достать ветку, шипы цепляются друг за друга, и я вытаскиваю весь букет. Тогда она своими старыми, но еще ловкими пальцами легко отделяет один цветок.

— Прикрепи его к своему плащу, — говорит она.

Я прикрепляю.

Теперь ее голос звучит мягче, он уже не такой хриплый. Она рассказывает, что корни этих кустов привез из Ирландии ее сын, Хальвдан, когда в прошлый раз вернулся из викингского похода.

— Один монах — кажется, их там так называют, — перед тем как его убили, сказал Хальвдану: возьми одну розу для своей матери, отвези ей и скажи, что я прощаю ее сына. Это напугало Хальвдана. Он привез корни роз в мешке с землей.

Она рассказывает мне это и улыбается, но вдруг умолкает и глядит на меня. Взгляд ее становится суровым, потом она плачет. Не знаю почему. Отворачивается. Проводит рукой по лицу, словно стирает с себя все, что чувствует; когда она оборачивается ко мне, я снова вижу перед собой королеву.

— Пришло время рассказывать? — спрашивает она.

Я киваю.

Она говорит долго.