"Третья молодость" - читать интересную книгу автора (Хмелевская Иоанна)

* * *

Марек измывался надо мной, пожалуй, несколько нетипично. Признаюсь, хотя чувствую себя глупо, для того, чтобы меня изводить он использовал людей совершенно невинных. Эти люди, узнав, что послужили орудием пыток, почувствуют себя еще глупее, нежели я. Черным по белому объясняю: их я ни в чем не виню.

Речь опять пойдет об авторских встречах. Марек ездил со мной на все встречи, глубоко убежденный, что жертвует собой ради моего блага. В самом деле, польза от него была: я не занималась машиной, в случае поломки он всегда мог починить ее. Однако на этом мои выгоды кончались Остальное оборачивалось против меня, и до сих пор при воспоминании обо всем пережитом зубы у меня начинают скрипеть сами собой.

Об авторских встречах я уже писала, работа эта каторжная, истинное проклятие. После каждой встречи, наверное, из-за нервного напряжения, я хотела есть как волк. Я беспокойно оглядывалась по сторонам в поисках ресторана. Одна мечта – сесть и поесть, лучше всего мяса, да еще чтоб прямо под нос поставили. Марек же предлагал мне печенье в гостиничном номере. Печенье я и вообще-то никогда не любила, а после сезона авторских встреч буквально возненавидела. Да, к печенью еще предлагался плавленый сырок – хоть плачь! Ресторанами Марек пренебрегал, и, как правило, ему удавалось настоять на своем. Быть может, потому, что у меня попросту не хватало сил бороться за сочный кусок мяса с гарниром.

Мало того, после второй или третьей встречи – обычно они следовали одна за другой и кончались к вечеру – он всем моим слушателям из библиотек, школ, клубов и домов культуры по-рыцарски предлагал развезти их по домам. Никто самостоятельно до такого и не додумался бы, все понимали, что я вкалывала и имею право на отдых, но предложением пользовались. И, смертельно голодная, усталая, я моталась по чужим городам и весям в качестве водителя. С печеньем в перспективе, чтоб ему в камень засохнуть... Обычно я никогда не отказывалась подвезти человека и делала это даже охотно, но в подобных обстоятельствах из меня улетучивались и услужливость, и любовь к вождению машины. Позднее, поужинав и малость отдохнув, – пожалуйста, сколько угодно! Но до того... Меня мороз подирал по коже, особенно, если лил дождь, а слушатели мои жили где-то в пригороде – будьте уверены, в такой ситуации путешествия не избежать. Марек всегда ставил меня уже перед фактом, и любой мой протест оказался бы просто невежливостью.

Я убеждала его, объясняла – затем и дан человеку орган речи, чтобы договориться друг с другом. Безнадежно. Не то он не верил мне, не то не понимал, о чем я вообще толкую... Он поступал так якобы из желания, чтобы в глазах людей я выглядела совершенством. Да и жалко ему этих людей – ведь как им достается... А посему он порицал мое мерзкое самолюбие и жаждал его искоренить, как сорную траву. О Боже!.. Я деликатно напоминала: люди ежедневно мучаются и без меня, ведь добираются же они как-то до работы и домой, а я с ног валюсь. Случалось, он даже признавал мою правоту, после чего снова повторялось все то же самое.

Поэтому я гораздо меньше уставала без него и за работой вовсе не нуждалась в его обществе. Что не помешало мне мечтать и строить планы о совместном путешествии по всей Европе. Однако не любовь меня подвигла – хотелось показать Мареку некоторые черты капитализма и уровень жизни людей, чтобы он сам сравнил их с нашим изумительным строем.

А вообще, как теперь вижу, не годилась я не только в жены. Даже и в любимые женщины-то едва ли...

В то время было введено военное положение. Я лично очень ему обрадовалась, и по весьма простой причине. Тринадцатого декабря 1981 года утром я подняла телефонную трубку – телефон не работал. Я разозлилась: опять бегать по соседям, звонить в бюро ремонта, ссориться и орать, черт бы их всех побрал! К счастью, я не успела начать свои мерзкие действия – узнала по радио, явление это всеобщее, не мое лично, а значит, ничего не надо предпринимать. Облегчение я испытала огромное и была искренне признательна генералу Ярузельскому.

Между прочим, хочу заметить – военное положение выявило еще кое-какие детали. Я отправилась в город и обомлела: почти пустые автобусы и трамваи, безлюдные магазины, нигде никакой давки, никаких очередей. Воспользовавшись случаем, я кое-что купила и только позже уразумела, в чем причина необычного облика города.

Военное положение исключает свободу передвижения, на поездку необходимо разрешение. В Варшаву в тот день просто-напросто не понаехало все воеводство и вся страна, по городу шлялись исключительно варшавяне.

Меня осенило: ведь Варшава рассчитана на определенное количество людей, около полутора миллионов, и для полутора миллионов всего хватит. Однако, если изо дня в день приезжает еще столько же или даже больше и вся эта орава пользуется городскими благами, ничего не поделаешь, всего будет недоставать. От радикальных выводов я удержалась, минирование дорог, взрывы проходящих поездов не планировала, но, думается, пожалела, что военное положение когда-нибудь кончится.

Военное положение продолжалось, когда из Алжира приехали Ивона с Каролиной. Естественно, они собирались вернуться обратно. У Ивоны оказался один неиспользованный билет на самолет в ту сторону. Фамилия и первая буква имени совпадали с моими, появилась возможность путешествия задаром. Я, естественно, тут же собралась лететь в Алжир.

И дернула же меня нелегкая добиваться поездки без приглашения, хотя приглашение от детей у меня было. Начала я с Союза писателей.

– Никаких препятствий, – заверила меня сотрудница из комиссии по выезду за рубеж. – Напишите заявление: над какой книгой вы работаете, укажите издательство, номер договора, содержание книги, место действия, предполагаемое название...

– Да-да, – прервала я вежливо, – собираюсь писать о двух детях, заблудившихся где-то в Африке, а название «В пустыне и пуще» [12].

Дама посмотрела на меня укоризненно и посоветовала обратиться к военному представителю в Министерстве культуры. Я пошла, почему бы не пойти. Представитель, услышав мою фамилию, порылся в памяти и сказал:

– А, это вы писали заявление насчет машины. Ну и хватит, больше не требуется...

Как бы то ни было, но поездку оформили, я пообещала не бежать из Польши, вернуться и не принимать участия во всяких враждебных нашей стране действиях. Почему-то паспорт пришлось получать в польском гастрольно-концертном агентстве, неожиданно превратившемся в филиал паспортного бюро. Вышла какая-то накладка, паспорт опоздал на месяц, хотя лежал готовый с начала октября. Мы с Ивоной вылетели второго ноября.

Ивона прилетела в Польшу получить водительские права. Получила их за месяц и так и не призналась, сколько ассигновала на взятку. Впрочем, инструктор никакой ответственности за нее не нес, ибо в Польше она не собиралась проехать самостоятельно ни одного метра, о чем инструктор прекрасно знал. К Ивониным водительским правам я вернусь чуть погодя – они доставили нам немало хлопот.

Прилетела я в Алжир и прежде всего познакомилась с дорогой через Кемис-Мелиану. Страшное дело! Рекомендую взять в руки «Сокровища» и почитать о впечатлениях Яночки и Павлика, хотя, разумеется, эти впечатления мои собственные. Кошмар, а не дорога, хотя, может, она уже и не существует, в последний раз я видела, как ее пытались спрямить. Несмотря на весь пережитый ужас, я часто ее вспоминаю

«Сокровища» прошу прочитать, там все описано достоверно. Алжир у меня получился, и потому, очевидно, я эту книгу люблю. Правда, каменоломню никто не разрушал, однако такое в принципе возможно. Могу поведать о своих переживаниях по этому поводу, правда, не в Алжире, а в Варшаве.

Поскольку я не была мальчишкой и никогда не стреляла из трубочки, не взрывала бертолетову соль и прочие такие вещества, взрывной материал доставил мне массу хлопот. Бредни выдумывать не хотелось, и я потребовала разъяснений от Марека, имевшего по этой части большой опыт. Пожалуйста, он готов служить советами и всеми своими знаниями. Я приобрела составные, изготовила взрывчатую смесь и на всякий случай отправилась проводить испытания на наш участок. Лежал глубокий снег. Ко мне сбежались все окрестные кошки, я угостила их фаршем, а войти на участок не" сумела – калитку заклинило намертво. Остатки фарша я бросила как можно дальше – ох, как кошки ходят по снегу, неописуемо! Все-таки они добрались до угощения, и я могла приступать к опыту.

Фитиль получился, даже горел как надо, но догорал до взрывчатки, и привет. Фитиль гас, взрываться ничего не желало. Я растерялась, вернулась домой и приступила к новым опытам. Никакого толку. Изготовила потрясающую взрывчатую смесь и изо всех сил лупила по ней молотком на лестнице – никаких результатов.

– Чего ты напугал, к чертям собачьим? – с претензиями набросилась я на Марека. – Я же не собираюсь взрывать Белый дом! Я всего-навсего пишу книгу!

Он попытался взорвать смесь собственноручно и тоже пришел в недоумение – просто-напросто нынешние спички никуда не годятся. Не на взрывы рассчитаны. Он принес старые охотничьи спички. Сколько мы намучились, чтобы взорвать крышку от кофейной банки, это уму непостижимо. В конце концов удалось добиться хоть какого-то результата, и я успокоилась.

В Алжире мой сын с ходу взмолился:

– Мать, ради Бога, поезди с Ивоной, ей ведь детей возить, надо научиться!

Я понимала его прекрасно. В качестве инструктора попробовала поездить с невесткой.

У молодых людей железная психика и стальные нервы. Ивона водила машину спокойно, без всяких выкрутасов, но обладала одним недостатком – никак не желала принимать в расчет педаль тормоза. Невзлюбила ее, и все тут. И убедить Ивону пользоваться педалью представлялось мне прямо-таки сизифовым трудом. Вспотевшая, вся на нервах, я наконец предложила:

– Знаешь, поводи машину по кругу и постарайся подъехать к дому, а я посмотрю из окна.

Дети тогда жили в Махдии, в доме у шоссе, на третьем этаже. Подъезжали к дому следующим образом: с шоссе надо резко свернуть вправо и въехать на дополнительную параллельную полосу. Элементарное дело, ничего сложного. Ивона послушалась.

Я наблюдала ее маневры из окна. Свернуть резко вправо ей удалось запросто, но отвращение к тормозной педали привело к тому, что она уперлась носом в забор школы. Сумела затормозить, лишь ткнувшись в него, дала задний ход, въехала на школьный двор и, сделав полный круг, подвела машину к дому. Я мягко (правда, на повышенных тонах) попросила, чтобы Ивона попыталась повернуть сразу, минуя школу. Она попыталась, опять остановилась перед забором, дала задний ход и подрулила к дому. В очередной раз, проигнорировав забор, она сразу вкатила на школьный двор...

Огорченная, я сообщила о невесткиных успехах сыну, и принялись мы обучать Ивону сообща. Возвращались из Махдии в Тиарет, Ивона вела, мы спокойно ее инструктировали.

– Впереди грузовик, а навстречу едет машина, пропусти ее. Не хватит места разъехаться, тормози. Грузовик впереди, тормози. Грузовик!.. Тормози!!!

Мы заорали оба в один голос. Ивона успела тормознуть.

– В машине, на которой я училась, тормоз что надо – лишь прикоснешься, уже остановилась, – обиделась Ивона. – А тут педаль плохо работает.

В конце концов она научилась водить, хотя до того, сворачивая в юру наискосок к рынку, устроила пробку на полгорода, а в письме ко мне позже меланхолически сообщила:

«Полицейский на рынке, прежде такой вежливый, теперь, как только я подъезжаю, сплевывает, бросает шапку оземь и уходит с перекрестка...»

Вообще-то манера езды в Алжире имеет свою специфику, о чем осведомлены лишь те, кому довелось там побывать. При встрече с другой машиной прежде всего проверяешь – если араб за рулем смотрит на дорогу, можно ехать невзирая на правила движения, если же он глазеет по сторонам, ехать нельзя ни в коем случае. Лица, пренебрегшие этим правилом, потом долго ремонтировали свои средства передвижения.

Дети жили сначала в Оране, потом в Тлемсене, и я в обоих местах побывала. Не понимаю Камю. Он написал, что Оран некрасивый город. И где у этого человека были глаза? Какое там некрасивый – очаровательный красочный город! Меня, по крайней мере, он очаровал. В Тлемсене Ивона прикармливала двадцать кошек. Днем они валялись по всем диванам и стульям, но усвоили твердо: ночь надо проводить на улице.

В Махдии я познакомилась с Саси, молодым арабом, любившим Польшу и поляков. Он подумывал даже насчет жены польки, но мы ему втолковали, что ни одна польская девушка никогда не привыкнет готовить обед, стоя на коленях. Телевизор у арабов стоял на половине высоты стены, а огонь разжигали обязательно на уровне пола. Мамаша Саси, дама прогрессивная, обучала меня подкрашивать глаза хной – делала она это одним легким движением, не глядя в зеркало, а по-французски говорила лучше меня.

Откровенно говоря, что касается языков, единственное утешение – мои дети. Ежи поехал в Алжир, более или менее ориентируясь в немецком. Французский он учил перед отъездом три месяца. На месте поднажал, ложась спать, словарь почитывал, а когда я приехала к ним, языком владел уже хорошо. Почти трехлетняя Каролина, самый послушный ребенок, какого мне доводилось видеть, входя куда-нибудь, непонятно каким образом знала, что следует сказать, – «добрый день» или «bon jour».

Махдия расположена на плоскогорье за хребтом Атласских гор. У самой пустыни. Я вывозила ребенка на природу, пытаясь найти какую-нибудь зелень, и однажды Каролина меня основательно изумила. Мы уже возвращались, когда я услышала, как моя внучка произносит какое-то странное слово.

– Непееехайалаба, – повторяла она над моим ухом. – Непееехайалаба...

Боже милостивый, о чем это она?! А девочка твердила свое все настойчивее. Я не могла понять, в чем дело, пока не увидела наконец араба. Он шел в стороне, далеко от дороги, и даже при большом моем желании «переехать» его наверняка не удалось бы.

Новое арабское строительство меня потрясло. Наше по сравнению с ним – сборка швейцарских часов. Святую правду написала я об этом в «Сокровищах». Вот еще несколько деталей. Сквозные щели вокруг оконных рам в квартире моих детей достигали четырех сантиметров, а лестницу я из любопытства обмерила: каждая ступенька была разной высоты, двух одинаковых не найти, а если такое и случалось, то не подряд. Спускаться следовало осторожно, ибо нога то глубоко проваливалась, то неожиданно оказывалась под подбородком, а перила шатались. Здание было ультрасовременное – достижение нового строя.

Мои взгляды выкристаллизовывались все четче, набираясь новых аргументов. Можно согласиться с глупым утверждением: в разных странах нашего лагеря все похоже, ибо мы граничим друг с другом, принадлежим к одной этнической группе, одним словом, мы – братья славяне. Даже на демократических немцев оказали влияние, а зараза пошла от русских, отсюда и общий идиотизм. Но Алжир с нами не граничит, и славянской души я не углядела ни в одном арабе. Поэтому причина генерального кретинизма, по-моему, совсем иная. Проявления же совершенно знакомые и, возможно, даже более разительные.

В Алжир я попала в ноябре, то есть в осенне-зимний сезон, и оказалась над уровнем моря повыше Закопане. Моросил дождь. Где-то, очевидно, лило изрядно, потому как, добираясь до столицы, мы угодили в настоящее половодье. По шоссе бурлила река выше осей колес, по обочинам шоссе стояли арабские дети и показывали, где кончается асфальт. Об остановке и думать не приходилось. Я присмотрелась, откуда вода. С расположенных выше бескрайних виноградников стекали потоки густой жижи темно-коричневого цвета, насыщенной глиной.

– Послушай, сын, почему же они куда-нибудь не отведут воду? – спросила я со злостью. – Обычная мелиорация, и вопрос решен!

– А зачем? – саркастически ответил сын. – Ведь такие наводнения случаются всего два раза в год, в остальное время сухо. Зачем же утомляться? А виноградники и так скоро исчезнут – пустыня наступает, песок все поглотит.

Наверное, и в самом деле поглотил. В тот раз я видела у шоссе поля проса. А когда довелось ехать той же дорогой через полтора года, никакого проса уже и в помине не было. Поля засыпал песок, длинными языками подбираясь к асфальту. Я не в курсе, как обстоят дела теперь, может, и шоссе уже засыпало.

Старые французские фермы превратились в руины, очаровательные виллы, окруженные зелеными садами, постепенно ветшали, некогда обрабатываемая земля пустовала. Да, этот строй все приводит в соответствующий вид...

С продуктами проблем не было. Даже с мясом. Совершенно ошеломленная, я обнаружила, что эту страну поголовного овцеводства снабжают бараниной, импортируемой из Новой Зеландии. На бараньих тушах стояли печати – не ошибешься. Кроме баранины, продавалась конина, говядина. Колбас и копченостей, естественно, никаких, зато птица – пожалуйста. Правда, с ней происходили таинственные вещи.

Ивона закупала птицу, как правило, в одном магазине, насколько это помещение вообще можно было назвать магазином. И однажды, без всяких на то рациональных причин, мы получили в подарок полтора килограмма куриных крылышек, шеек, печенок. Араб не взял денег и не желал никакой другой платы. Мы так и не уразумели смысла этой благотворительной акции, что не помешало нам с удовольствием слопать подарок.

Буйство фруктов превышало любую фантазию. Однажды при покупке гранатов я сваляла дурака, во что бы то ни стало желая сама выбрать фрукты на лотке. Продавец смотрел на меня с состраданием, потом высыпал из моей сумки все выбранные гранаты и напихал других, по-моему, гораздо хуже. Ладно, будь по-твоему. Я оставила лишь один самый, на мой взгляд, красивый гранат. Он согласился, пожав плечами, – пожалуйста, раз уж мне так хочется. Дома мы занялись сравнением.

Выбранные продавцом фрукты оказались пищей богов; верно, такими соблазнилась Персефона. В жизни я ничего подобного не едала. А мой красивый гранат – сплошной уксус. Больше я никогда на рынке ничего самостоятельно не выбирала.

В чужом апельсиновом саду мы однажды украли апельсин. Не то чтобы у нас обнаружились воровские наклонности, просто апельсин прямо с дерева показался мне и моей невестке невероятно экзотичным и желанным. И мы подослали Каролину, заставив невинного ребенка украсть фрукт. Трофей оказался кислым – вырви глаз, но уж коль скоро он украден, пришлось съесть, иначе поступок выглядел совсем неприличным.

Да, в Алжире вовсе не продавали сыра, а с яйцами творилось какое-то светопреставление. Куры в стране существовали, значит, были и яйца. Тем не менее, когда яйца привозили в «галерею» (так именовался государственный универсам), вокруг разыгрывались невообразимые баталии. Даже закупив товар, очередь не расходилась – должно быть из чувства коллективизма, так что иногда яйца для Ивоны покупал полицейский.

Между прочим, повсюду устанавливались две очереди – в одной женщины, в другой мужчины, и товар отпускали, как у нас инвалидам и пенсионерам: первым с одной стороны, вторым – с другой. Это оказалось очень выгодно для нас – мужчин толпилось гораздо больше. А яйца, конечно, были везде, только на рынке они стоили в два раза дороже.

Жратвы, вообще-то, хватало. Алжирская пищевая промышленность выпускала макароны, кстати очень вкусные. Все остальные продукты в незначительном количестве поступали по импорту, а в мощных дозах – контрабандой. Цены на базарах, напоминающих нашу давнюю барахолку, заламывали бешеные. Чтобы купить, к примеру, полотенца, выгоднее было бы прокатиться за ними в США, а уж во Францию – сам Бог велел.

О запчастях для машины и мечтать не приходилось, все привозили из Польши. Однажды при отсылке таковых, используя, между прочим, и Саси, я устроила у нас в Окенче хороший спектакль. Расскажу об этом позже.

Опять, наверное, кто-нибудь сочтет, что я выдумала нереальные ситуации и неправдоподобные события. А что тут выдумывать? Перед лицом действительности любой вымысел тускнеет...

Насчет багажа при отъезде в Алжир на работу я написала в «Сокровищах». Ничего не наврала, в тексте нет никаких преувеличений. Чертов список я сама шесть раз переписывала на двух языках – по-польски и по-французски; и не на продажу люди везли вещи, а для личного пользования. Чего не привезешь, того не будешь иметь. На продажу везли только старую одежду, которую тамошнее население раскупало нарасхват, ибо по сравнению с их ценами привезенная старая одежда стоила гроши. А полякам эти гроши позволяли дожить до первой зарплаты, обычно задерживаемой на три-четыре месяца. «Полсервис» выдавал аванс лишь за один месяц.

Однажды во время экскурсии в Тлемсен, Оран и окрестности мы постоянно натыкались на какую-то страшную мрачную морду, расклеенную на всех стенах в виде плакатов. Мои дети забеспокоились: не объявление ли это о розыске вроде «Беглый негр вырезал целую семью, если кто-нибудь увидит...» и так далее? Мы даже начали подозрительно озираться. Потом нам объяснили – плакатами почтили визит какого-то именитого государственного деятеля. Понятия не имею, кто он такой, но его физиономия могла присниться лишь в страшном сне. На наши снимки она попала лишь потому, что висела повсюду и без нее не удавался ни один ракурс.

Землетрясение началось вечером. Я сидела на кушетке в гостиной у детей. Ивона пошла к соседям этажом ниже, Каролина спала, Ежи стоял рядом, мы разговаривали. Мимо дома по шоссе со скрежетом и грохотом пронесся большой грузовик – все заходило ходуном; грузовик уехал, однако все продолжало трястись, в том числе и кушетка подо мной. Не грузовик, а какое-то чудовище промчалось, раз дом до сих пор резонирует. На столе звенели стаканы.

– Что же это такое, ребенок? – разобиделась я.

– Землетрясение, мамуся, – грустно ответил он.

– Не говори чепухи! – не поверила я.

– В самом деле землетрясение. Что делать – бежать за Ивоной или вынести Каролину? На всякий случай обуюсь.

Он надел башмаки, хотя трясти перестало. Тогда я впервые узнала: следует ожидать второго толчка, который может случиться, а может и нет. Если нет, очередное землетрясение произойдет когда-нибудь в другой раз, и никаких проблем. А если да, то после второго толчка будет третий, от которого все начнет рушиться.

Мы немного подождали. Второго толчка не последовало. Ивона, несколько бледная, вернулась от соседей. Ей повезло больше: с той стороны был слышен рык земли, с нашей стороны заглушённый грохотом грузовика. В городе воцарились содом и гоморра – население с воплями вылетело из домов и долго еще с криками металось по улицам. Землетрясение я оценила как явление диковинное и немного смешное.

Отправились мы с Ежи в Алжир отвезти в аэропорт жену одного знакомого поляка. Он, само собой, тоже ехал. Но жене до отлета надлежало зайти в наше посольство. Визит назначили на десять утра, выехали мы рано – около шести. До рассвета еще далеко – все вокруг утопало во мгле. В горах бушевала снежная метель, и на самой высокой точке перевала, на повороте, у нас полетело колесо. К счастью, площадка оказалась чуть-чуть пошире дороги – небольшой кусок обочины, хотя я не уверена, была ли возможность с правой стороны куда-нибудь поставить ногу. Мужчины вышли, заменяли колесо шесть минут в полной темени – не захватили фонарика. Им посчастливилось насадить колесо на ось одним движением. Когда Ежи снова сел в машину, его трясло от холода так, что он не удержал термос с горячим чаем и вылил чай себе и мне на колени.

А в Алжире светило солнышко и цвели цветы. Наша пассажирка побывала в посольстве, улетела вовремя, и мы отправились обратно. От перемены давления и весьма прохладного утра у меня разболелась голова. Надо было проглотить порошок. Лекарств я не люблю, поэтому ничего не предприняла, а голова продолжала разламываться. Я опять подумала о лекарстве. Порошки от головной боли у меня всегда с собой, таскаю их по всему белу свету, чай в термосе, ничего не мешает проглотить эту пакость. Я все чаще возвращалась к мысли: надо выпить два порошка, и все не вынимала их из-за нелюбви к медикаментам. Мой сын с приятелем начали обсуждать, где остановиться – по пути в каком-то городишке есть кафе в саду, можно попить кофе. Я решила проглотить чертов порошок с кофе.

Доехали мы до места – зимой кафе не работает. На противоположной стороне виднелся бар, мы отправились туда.

Все выглядело почти как у нас. Только еще непригляднее. За стойкой араб. Он двигал ручки эспрессо, расставлял чашечки по металлической стойке, сервируя кофе. Я получила напиток в чашечке с большую катушку ниток. Попробовала и онемела.

Такого кофе я не пила нигде, даже на Сицилии. Как они это делают? Божественный напиток, страшно крепкий и чудесного вкуса. По-видимому, имел значение и сорт кофе, и способ поджаривания зерен, не говоря уже о таинстве приготовления. Отпив половину, остальное я отдала Ежи.

– Держи, ребенок, ты большой, надеюсь, тебе не повредит...

За десять минут без всяких порошков головная боль у меня прошла – как рукой сняло. Убеждена, что арабский кофе из второразрядного бара побил все мировые рекорды.

Пока я была в Алжире, мы постоянно ждали вестей от Роберта – Зося вот-вот должна была родить. Телефонная связь с Алжиром оставляла желать лучшего, все сообщения лишь в письмах. Но и при таком способе связи то и дело происходили недоразумения из-за весьма оригинальных взглядов почтальонов. К примеру, был среди них чудак, который все письма запихивал в один, никому не доступный ящик, ибо владелец уехал. Когда поляки, несколько месяцев нетерпеливо ожидавшие весточки с родины, взломали ящик, обнаружилась уйма писем. Другой письмоносец, в Оране, всю корреспонденцию многоэтажного дома приносил жене одного поляка, приводившей его в экстаз. Толстая блондинка – предел красоты! Обнаружив такие методы доставки почты, вся контрактная Полония стала пересылать письма с оказией – выезжавший туда и обратно вез дополнительную сумку с корреспонденцией.

Наконец от Роберта пришла телеграмма – родилась моя вторая внучка, Моника. Одновременно, уже в письме, Роберт с отчаянием умолял прислать детского стирального порошка, что подвергло серьезному испытанию мои лингвистические способности. Непонятно почему я никогда не могла запомнить, как будет по-французски «стиральный порошок». И до сих пор не знаю – в моем словаре такое понятие отсутствует.

Что такое пробка на скоростной алжирской трассе, я пережила на собственном опыте. Мы поехали в аэропорт за Богданом, отцом Ивоны, приезжавшим мне на смену. Кажется, при этом необходимо было доставить кого-то возвращающегося домой. Во всяком случае в аэропорт пришлось отправиться значительно раньше, после чего у нас осталось много времени. Ежи решил смотаться в город по каким-то делам и быстро вернуться. Поехали.

До аэропорта в Алжире тридцать три километра, скоростной трассой можно обернуться за час. Через двадцать минут мы проехали пятьдесят метров. Автомобили, сбитые в плотную массу – зеркальце к зеркальцу и бампер к бамперу, стояли намертво.

– Слушай, ребенок, может, там какая-нибудь катастрофа? – забеспокоилась я.

– Вот именно, – мрачно ответил ребенок. – Катастрофа случилась двадцать семь лет назад и продолжается до сих пор...

Короче, в город не успеть. Мы попытались выбраться из пробки. Через пятнадцать минут Ежи силой втерся между машинами и перебрался на полосу в направлении к аэропорту. Мы только-только успели, когда Богдан уже выходил из здания.

Кстати, насчет «ребенка»: так я всегда обращалась к своим сыновьям. Каролина, в первый раз услышав такое обращение к Ежи, устроила страшный рев.

– Он не твой ребенок! – заливалась она горючи ми слезами. – Он мой папа!!!

С огромным трудом удалось ее убедить, что одно другому не мешает: ее папа – ребенок своей мамы, и никакой порядок этим не нарушается. Через три дня она примирилась с таким положением вещей.

Светопреставление с моим возвращением началось намного раньше. Первый акт спектакля состоялся при упаковке вещей.

Приехала я с одним чемоданом. В Алжире накупила всякой всячины, в том числе полтора килограмма толстой шерсти на свитер, который сразу же и начала вязать, большую плетеную корзину, три пары арабских резиновых сапог на меху... Минутку, три?.. Все мы носили такие сапоги – моя мать, Люцина, тетя Ядя и я. Нет, вроде бы лишь три пары. Может, четвертую привез кто-нибудь другой?.. Ладно, трех пар тоже хватало. Огромный кустарный вазон из глины, не обожженный, а высушенный на солнце, два кило миндаля, изюм и корила в палочках, съедобные желуди, которые можно печь как каштаны и которые я засыпала в вазон... Остального не помню, уверена только, что я еще пополняла багаж по пути.

Во всяком случае, я не везла ни зернышка кофе и никакой кожи – основных товаров, транспортируемых в Польшу. Зато везла мощный пласт коры пробкового дуба, который дети приволокли из лесу...

Эта кора привела меня в полный экстаз. У детей в ванной был небольшой «лягушатник» для Каролины, из стока пахло. Я взялась сделать для стока пробку. Велела Ежи отрезать кусок от коры (а может, отрезала собственноручно). Кусок сперва следовало выварить и лишь после этого обработать. Поместила я свою заготовку в кастрюлю с водой, чтобы кипела. Выйдя из кухни, я через некоторое время вернулась и узрела непонятное явление. Кусок коры почти целиком вылез из воды и вовсе не желал погружаться. Я попробовала запихать его поглубже.

И лишь тут осознала – ведь это же пробка. Изо всех сил старалась погрузить мерзавку в кастрюлю, но едва отпускала, она тотчас же выскакивала. Я расстроилась: какой прок кипятить на поверхности воды. Попробовала прикрыть крышкой – без толку. Никаким способом кора не желала погружаться в воду. Однако, по-видимому, выварилась – пробку для «лягушатника» я сделала, подогнала, и она прекрасно выполняла свою функцию.

Кора, не желавшая тонуть ни за что на свете, привела меня в полное восхищение. Не бросать же такое сокровище, лучше уж самой остаться. Нет, без пробки я не уеду!

Дети начали обращаться со мной мягко, как и положено обращаться с психами, которые неожиданно могут впасть в буйство. Само собой разумеется, облюбованные трофеи в чемодан не влезали, дети отдали мне свой дорожный баул на колесиках. Шерсть и начатый свитер я запихала в корзину – изделие местных мастеров. Наверно, туда вошло и еще что-нибудь, корзина была вместительная. Единственный ее недостаток – легко переворачивалась. Кажется, туда же я заткнула косметичку и думку. Всю жизнь вожу с собой думку, особенно когда предполагаются разнообразные ночевки – с подушками в гостиницах случается всякое. О коробке из-под обуви с сухими травами, преимущественно с колючками, прицепленной к баулу на колесиках, и говорить не стоит. Правда, при переезде коробка мешала ужасно...

Возвращаться я решила кружным путем – нашлись всякие дела в Париже и ФРГ.

Парижские дела – филателистические. Я намеревалась купить свежие каталоги (в Польше их не достанешь ни за какие деньга) и по мере возможностей пополнить свою коллекцию марок. А в ФРГ ехала получать деньги. ФРГ – единственная страна, где тогда обменивались все иностранные валюты, в том числе и демократические марки, а их у меня набралась уйма от разных гонораров. Конечно, растратить их удалось бы и в ГДР, но, во-первых, не на что тратить, а во-вторых, я не любила ГДР и ехать туда не хотелось. Посему я разработала весьма сложный маршрут. Паромом из Алжира в Марсель, дальше поездом до Парижа, потом в ФРГ (город любой, предпочла бы Нюрнберг, ибо упрямо желала миновать ГДР), затем в Польшу через Прагу (как всегда, соблазняли перчатки). Привыкнув к машине, я не учла свой багаж. Мне и в голову не пришло, что сам он за мной не поедет.

– Мама, ты не справишься, – встревожился Ежи, когда мы все уложили.

– Вот еще, – ответила я легкомысленно. – Доберусь. Не пешком же иду!

Как всегда, прав оказался ребенок, а не я, глупая старая кляча. Справиться-то я справилась, это само собой, но поклялась никогда в жизни больше не валандаться с багажом...

Уже самое начало оказалось проблемой. Паром в Марсель отходил на следующий день после прилета Богдана. Ежи работал, отвезти меня было некому, не говоря уже о том, что в апартаментах детей для двоих лишних людей не хватало ни места, ни мебели. Пришлось мне остаться в Алжире.

На одну ночь поместили меня у знакомого соотечественника – это было принято. Арабскими гостиницами пользоваться избегали: случалось, в номер заползали скорпионы. Поэтому старались взаимно выручать друг друга. Знакомый соотечественник жил на втором этаже, лифт в доме имелся, на седьмом этаже тоже жили поляки. Паром отходил в час дня. Соотечественник утром спешил на работу, мы договорились – я закрою квартиру, а ключи отнесу жене поляка на седьмой этаж. Вроде бы все было предусмотрено.

Я очень люблю бывать одна в чужих городах, но тут выяснились два маленьких обстоятельства. Первое – все названия улиц написаны червячками, второе – план Алжира (целая книга) представлял собой курьез. Мне бы до такого ни в жизнь не додуматься.

Страницы в книге шли в странной очередности: после тридцать четвертой следовала сороковая, после пятьдесят пятой появлялась шестидесятая, за четырнадцатой – двадцатая. А начинался весь этот курьез не с первой, а с одиннадцатой. Двадцать третьей и двадцать первой страниц не существовало вообще. Не было и общего плана города. Но это не все. В целом вся книга представляла собой зеркальное отражение действительности. Это легко наблюдалось по очертаниям берега моря, который в плане изображался в перевернутом виде. С помощью этого путеводителя мои дети пытались ездить по городу. Они в конце концов познакомились с Алжиром на практике. Я не успела.

Землетрясение на следующее утро я проспала, узнала о нем от людей; якобы трясло основательно. Свезла я багаж вниз, оставила под наблюдением швейцара и поехала на седьмой этаж отдать ключи.

Лифт имел странную особенность – он качался вертикально. Волнообразным движением он поднимался наверх и опускался вниз, вверх качало сильнее, так что этажи преодолевались с трудом, и чем дальше, тем хуже – амплитуда колебаний резко возрастала. На уровне шестого этажа она составляла примерно метр. Я выдержала до седьмого, но при мысли о спуске мне сделалось не по себе. Сойти пешком честь не позволяла – польский гонор. Трусливый отказ недопустим. Что же делать?.. Кто не верит, пусть сам попробует: с одной стороны польский гонор, а с другой – чертова качель. И еще неизвестно, остановится ли вообще эта зловредная махина в своем движении вниз.

Продолжая внутренние борения, я оставила ключи, и проблема решилась сама: кто-то увел у меня лифт из-под носа. Я обрадовалась и, не заботясь о чести, с большим облегчением спустилась по лестнице.

Мой главный багаж – чемодан и сумка на колесах – весил тридцать пять с половиной кило. Я отправилась искать такси. Лил проливной дождь, нигде ни малейших признаков такси. Еще хуже, чем у нас. Время бежало. Я начала нервничать и применила испытанный метод: узрела полицейскую машину и, подойдя к полицейским, потребовала отвезти меня в порт – через полчаса уходит паром в Марсель, а мне с тяжелым багажом не справиться.

Это так их напугало, что полицейские в три минуты поймали такси. Поймали, ясное дело, нашим, варшавским, способом: задержали занятую машину вопросом типа «А вы не на Жолибож?..», согласовали маршрут и запихнули меня на сиденье. Таксист отвез пассажира и поехал за моим багажом. Улица – очень узкая, с односторонним движением – сбегала круто вниз. Места для стоянки не было вообще. Пока водитель, не очень молодой и не слишком высокий и сильный, вынес и уложил мой багаж, пробка на полгорода уже клаксонила во всю мочь. Наконец нам удалось проскочить. Довезя меня до порта, водитель отнес багаж еще на двадцать метров, составил его перед входом в здание и поскорее смылся.

Тут-то и выяснился весь ужас положения. Я рассчитывала на носильщиков. Носильщики были, но наверху. На паром надо входить с какого-то высокого этажа, и мне предстоит переться со всем моим барахлом по лестнице...

Обращаясь к кому попало, забыв, где нахожусь, я начала настырно требовать помощи. Арабские молодые люди, смущенные и растерянные, поворачивались ко мне спиной и глохли с ходу. Я домогалась своего. Психический натиск обладает огромной силой – я добилась результата. Какой-то араб, постарше тех юношей, вполне европейского вида, в нормальном костюме, с зонтиком на руке, не выдержал, схватил мои тюки и помчался наверх. Я с корзиной за ним едва поспевала – он летел так, будто за ним гнались кровожадные тигры. Догнала я его наверху, он бросил мои вещички и сбежал.

Темп его услуги я поняла, лишь несколько поразмыслив. Вспомнила: здесь все-таки Алжир, арабские обычаи запрещают что-нибудь нести, помогая женщине. Несчастный человек опозорился бы сам и меня опозорил. Вот он и спешил как безумный, конечно же, опасаясь, как бы его не увидел кто-нибудь из знакомых. Я, правда, не почувствовала себя обесчещенной. Напротив, испытала облегчение.

Насчет носильщиков я спросила первого встречного, а мой багаж тем временем лежал посреди помещения у ног беременной арабки. Встречный незнакомец сразу же доброжелательно помог мне: сам нашел носильщика и свободное место в зале ожидания, усадил меня в кресло и обещал за всем проследить. Носильщик схватил чемодан и баул и куда-то убежал. Кстати выяснилось, я приехала за час до прихода парома, а не до отхода. Времени оказалось предостаточно. Я перевела дух, вынула из корзинки вязание и подумала: прекрасно, черт с ним, с остальным багажом. Если пропадет – дальше поеду налегке.

Багаж не пропал. Он мелькнул у меня перед глазами во время таможенного досмотра, а потом я обнаружила его в каюте вместе с носильщиком, ожидавшим вознаграждения. Я плыла паромом «Liberté» – огромным французским левиафаном типа «люкс». На Средиземном море снова штормило. Паром то падал вниз, то взлетал вверх, на мгновение замирал, и, встряхнувшись, снова летел вниз. Мне мешало лишь встряхивание – будило ото сна; все остальные манипуляции я переносила не только спокойно, но и с огромным удовлетворением, помня об огромной пробковой коре и ее проверенных свойствах – утонуть не угону, тут уж дело верняк. Всегда следует возить с собой что-нибудь этакое.

Во время дневной части пути, я. разумеется, вязала. В Марсель прибыли где-то около полудня. Наконец-то я ступила на европейскую землю.

Совершенно очевидно, Марсель не походит на Варшаву, а Прованс тоже не слишком напоминает Мазовше, и все-таки я почувствовала себя дома. В своем мире, почти в своем доме. Чувство было столь отрадным, что, пожалуй, лишь сейчас до меня дошло, насколько различны арабские обычаи и нравы и наши.

Что за бред с этим Магометом, не говоря уже об Аллахе! Откуда у них взялся этот кретинский принцип – женщина хуже скотины? Правда, я лично намного выше ставлю собачьи чувства, нежели человеческие, но, к примеру, корова, овца, коза?.. Мир для мужчин. Ну что ж, пусть там и сидят! Кроме того, сослать бы туда всех дур, жаждущих выйти замуж за араба.

В Марселе меня опять поджидал забавный сюрприз. Билет у меня был не только до Парижа, но даже до Форбаха на границе, зато не оказалось зарезервированного места. «Торпеда» уже стояла у перрона, уходила через минуту, а места нет. Рассовала я багаж в вагоне – не я, конечно, а носильщик – и полетела в кассу. Компьютер, чтоб его черт побрал, дотошно все проверял и не думал спешить. С отчаяния я позволила себе громкое замечание: машина еле ворочается, будто больная кляча. Окружающие полностью меня поддержали, а я с горечью подумала – опять багаж уедет без меня. Ну да ладно, на то воля Божия, давно уж пора привыкнуть...

И все-таки я успела войти в вагон – последней, когда поезд уже тронулся.

Место мое оказалось у окна. Тесновато, но ничего, случалось и хуже. Достала я свитер и принялась за работу, то и дело задевая спицей сидящего рядом араба. На территории Европы араб – совсем другой человек, спица моя ему ничуть не мешала. Да что вы, не стесняйтесь, он просто обожает, когда его тычут в бок спицей.

Представьте, араб таскал в Париже мои манатки. Не очень, правда, далеко, тележки стояли под носом, но он даже в такси меня усадил.

Ну а я с ходу сделала глупость: поехала в польскую гостиницу на Лористон. Сама себе удивляюсь, как только попалась на такую удочку.

Вся алжирская Полония, в том числе и мои дети, уговаривала меня: прекрасная гостиница, можно пользоваться кухней и чайником, заваривать себе чай, выйдет очень дешево. Мне бы подумать – ведь кухня мне совершенно ни к чему, завтраков и обедов все равно готовить не буду, а я все-таки решила воспользоваться разрекламированными благами. В администрации сидел соотечественник, сразу же сообщивший: мест нету, но он может меня поместить вместе с одной пани, пребывающей здесь на стипендии. И вообще, гостиница принадлежит ведомству культуры, может, ЮНЕСКО, а может, нашему министерству. От ярости я оглохла и не слышала, о чем он толковал. Короче, всякого с улицы здесь не принимают. Я скрыла факт, что к этой культуре тоже имею некоторое отношение. От совместного проживания с пани стипендиаткой у меня потемнело в глазах. Ушла бы из этой гостиницы немедленно, да как идиотка отпустила такси, и мой багаж уже лежал в холле. Соотечественник же сообщил – в Париже я нигде места не найду. Город переполнен, и привет. Причинами нашествия я не поинтересовалась. А ведь мало ли что? Вдруг началось всеобщее переселение народов? Или все Соединенные Штаты внезапно переехали во Францию?

Время уже позднее – четверть двенадцатого, добиралась я около полутора суток, ужасно устала и была зла. Решила на одну ночь остаться. Вещи пришлось забрать в номер. Администратор не согласился оставить их у себя. Ну и выучка – не дрогнул, когда я волокла багаж по лестнице к лифту. Черт, наткнулась на хама! Да и тот поляк!

Со злости во мне прибавилось сил. Я умылась и помчалась в город – почти поверила в его брехню на тему столпотворения в Париже. Поехала я на площадь Республики – цены в этом районе я знала прекрасно. Само собой, свободных номеров в гостиницах сколько угодно. Я зарезервировала один. На толпу арабов даже не обратила внимания, к ним-то я как раз привыкла. Потом, около часу ночи, я вернулась на улицу Лори-стон. Я извинилась перед женщиной, к которой меня подселили. Она рассказала: свободных номеров полно и тут, но администратор самым мерзким образом делает ей назло: он никак не в силах пережить, что она получает стипендию и платит двадцать франков за сутки. Вот он ее и допекает, как может.

Я разъярилась вконец, однако до утра выдержала. На следующий день взяла такси и перебралась на площадь Республики, где вместе с завтраком платила столько же, сколько на Лористон без завтрака. Правда, расставив багаж в тесном номере, я передвигалась с трудом, да ведь не танцевать же я сюда приехала.

Ради любопытства я рассчитала: за пять дней прошла с багажом двадцать пять километров. Одна сумка с каталогами весила одиннадцать кило. Мое пребывание в Париже пришлось на воскресенье, и я придумала великолепную форму отдыха – отправилась гулять по городу.

Все суставы на стопах и щиколотках отказали сразу и радикально. Зато на улице Мазарини я обнаружила витрину шлифовальщика драгоценных камней. Магазин был закрыт, а витрина прекрасно освещена. Стояла я перед ней и страдала за миллионы людей, не видевших этой красоты. Странно, почему это я не начала писать нового «Пана Тадеуша» [13]?

В витрине лежала распиленная пополам, подсвеченная изнутри огромная аметистовая друза. Диаметром, я специально посчитала, около метра и десяти сантиметров, а кристаллы аметистов внутри были с кулак величиной. Невольно пришло в голову: это чудо создано специально для глаз. Не станешь же навешивать на себя такие огромные глыбы, хоть и прекрасные, ими можно только любоваться. Что увидим, все наше. А несчастное общество, закрытое границами строя, лишенное всяких прав, никуда не поедет, ничего не увидит...

Слезы навернулись у меня на глаза от жалости к нации, а что касается строя, то, пожалуй, именно в это мгновение во мне родилась ненависть. И подумать только, не перевелись еще дураки на свете, которые пытаются бороться за коммунизм, голову даю на отсечение – они и не нюхали этого коммунизма. Другое дело, что наш строй, конечно, никакой не коммунизм, а лишь отвратительная, гнусная ложь. В этом, похоже, убедились уже все. Между прочим, удивляет одна деталь. Как это марксистам-ленинцам не пришло в голову, что закрытые границы о чем-то свидетельствуют? Когтями и зубами вцепились в народ, чтобы осчастливленные не сбежали из своего рая, а иначе все бы уж давно поразбежались. Интересно, почему неокоммунистов такой факт не заставил ни о чем задуматься?..

Мое дальнейшее путешествие протекало так! Вышла я во Франкфурте, где мой багаж таскал бывший офицер французского флота и где я обменяла деньги, затем остановилась в Нюрнберге. Естественно, захотела осмотреть город, где и завязала дружеские отношения с немецкой полицией. Поезд в Прагу отправлялся в полночь, вокзал уже не функционировал. И опять проблема с носильщиками, а на перрон приходилось взбираться по лестнице. Да и достояние мое значительно увеличилось...

Я не говорю о покупках плановых и рациональных. Везде, где бы ни оказалась, я закупала два вида товаров: одеколон и конверты.

Одеколон для Люцины, которая настоятельно требовала обыкновенный, без запаха лаванды. Я всякий раз нюхала, вроде бы лаванды нет, покупала, нюхала снова и приходила к выводу – запах лаванды все-таки есть. А посему и покупала опять. Накопилось у меня уже пять флаконов, все большие.

Что касается конвертов, то отовсюду я посылала детям весточки, дабы успокоить их насчет того, как справляюсь с багажом. Покупала пачками по сто штук, запихивала куда-нибудь и потом не могла найти; при очередной необходимости покупала снова. Мой багаж достиг пятидесяти семи с половиной килограммов и состоял уже из шести мест. Ибо дополнительно я купила для Люцины плед. Перед отъездом она выдала мне пятьдесят марок на что-нибудь практичное. Плед я углядела случайно. Люцина будто подтолкнула меня: бери именно это. И в самом деле, покупка оказалась исключительно удачной.

Вернулась я на вокзал в Нюрнберге в полночь, открыла багажную камеру, выволокла свои вещи по одной штуке и осмотрелась. Из особ мужского пола наиболее приятное впечатление производили двое дежурных полицейских. Не колеблясь ни секунды, я обратилась к ним.

– Das ist zu viel für eine Dame [14], – акцентировала я, показав на свои пожитки.

Полицейские посмотрели на меня недоверчиво. Один поднял чемодан, охнул, и они сразу поняли, что я имею в виду. Пришлось заняться моей особой, словно бесценным сокровищем. Они транспортировали меня с пожитками в зал ожидания первого класса, посоветовав держаться подальше от третьего класса, узнали номер платформы, путь и поезд, втащили вещи в вагон и уложили на полках. И все это со взаимными вежливыми экивоками. Таким манером мне удалось однажды в жизни сесть в поезд с эскортом полиции.

Мы разговорились на темы экономико-политические.

– У вас в Польше голод, – заявили полицейские.

– Ничего подобного! – патриотически возмутилась я. – Разве я плохо выгляжу?

И сразу же вспомнила, как выгляжу. Девятый день в пути, грязная, умаянная, с мокрыми патлами, свисающими на лицо, – дождь шел повсюду. Я поскорее изменила фразу и спросила: разве я выгляжу голодающей? Как я с ними объяснялась, опять же понятия не имею, но мы прекрасно находили общий язык.

В Праге сперва подвернулся чех из Америки, а потом обычные носильщики. Один даже из жалости подвез не только багаж, но и меня через весь перрон. На багажной тележке. В ожидании поезда я уже не бродила по городу, а сидела в кафе и вязала. Вечером села в вагон в домашних, расшитых золотом тапочках. Перрон был ярко освещен, золото вызывающе блестело в свете ламп, каждый входящий пассажир тут же смотрел на мои ноги, но мне все было трын-трава.

Чешский таможенный досмотр – это отсутствие всякого досмотра. Я уже писала. Границы вообще появились только тогда, когда въехали в наш взаимно обожающий друг друга лагерь. До того про границы я просто забыла. Польский таможенный досмотр протекал следующим образом.

– Что вы везете? – спросил таможенник.

А я уже сыта была по горло своим путешествием, к тому же в Польше мне еще предстояло пересесть в другой вагон.

– Все надо перечислить? – безнадежно осведомилась я. – Много чего везу. Съедобные желуди, одеколон...

– Да нет, – прервали меня. – Не везете ли какие-нибудь печатные издания подрывного характера?

Я задумалась.

– Если отдельные страницы старого журнала «Женщина и жизнь» – подрывное издание, в таком случае да. Другой литературы у меня нет. Ах да, еще филателистические каталоги...

Таможенник махнул рукой и оставил меня в покое. Я добралась наконец до Варшавы, взяла сумочку и удалилась из вагона все в тех же домашних тапочках. Остальным занялся Марек. В некоторых ситуациях он и вправду был незаменим.

Вскоре отправилась я в польское гастрольно-концертное агентство сдавать паспорт. Большой очереди не наблюдалось, а все равно я прождала у окошка черт знает сколько – служащая отсутствовала. Наконец она явилась, готовая прямо-таки к киносъемкам, взяла мой паспорт и с осуждением заявила:

– Вы обязаны были вернуться второго ноября!

– Знаете ли, второго ноября я лишь выехала из Польши, – ответила я поначалу еще вежливо. – А вообще-то, конечно, мне следовало и вернуться тем же самым самолетом, которым я улетела. Но ведь дело не в этом.

– Вы обязаны написать объяснительную!

Вежливость мгновенно покинула меня, я заартачилась.

– А вот объяснительную пусть пишет тот, кто задержал мой паспорт, доставляя мне лишние хлопоты, – ответила я голосом, в котором веяло ледяным дыханием Полярного круга. – Это первое. А второе – можете вообще не возвращать мой внутренний паспорт, мне без разницы. Я охотно воспользуюсь заграничным.

Девица поперхнулась, убежала. Вернулась она после довольно долгого отсутствия надутая и оскорбленная и молча положила передо мной мой гражданский паспорт. И вот вам вывод: оказывается, можно обойтись без всяких объяснительных записок. Решение не уступать идиотским наскокам пронизывало все мое существо. Жаль, что все наше общество не последовало моему примеру...