"Две головы и одна нога" - читать интересную книгу автора (Хмелевская Иоанна)

* * *

Не скоро после ухода Гжегожа удалось взять себя в руки и привести в порядок взбудораженные чувства. Да, Гжегож не подвел, его благотворное воздействие просто удивительно. Достаточно одного сознания, что он тут, — и мне хорошо, я счастлива, хотя он опять не мой, как и многие годы назад, но все-таки немножко и мой. А это самое главное в жизни.

Двадцать лет мы не виделись, условились встретиться, я приехала на свидание с человеческой головой в багажнике, потом еще ногу сломала и тем самым положила крест на нашем романтическом свидании, а он слова злого не сказал, напротив, сразу же стал помогать и словом и делом. Не услышала я от него столь привычных мне упреков: вечно влипаешь в разные истории, наверняка сама виновата, такой идиотизм только с тобой может приключиться и все в том же духе. Нет, Гжегож сразу все понял. И так было всегда, что бы я ни сделала, — относился к этому спокойно. Помню, раз на Познанской ярмарке из-за меня ему пришлось носить ведра с углем в смокинге и лакированных штиблетах. А тот случай в Черске, когда нам пришлось глухой ночью перелезать через какие-то разрушенные стены? Опять из-за моей глупости и опять ни одного слова упрека. Никогда я не слышала от него никаких претензий, все исходящее от меня воспринимал как должное.

Каждый человек нуждается в похвале, добром слове, поощрении, человеку просто не выжить в атмосфере вечных придирок и ворчанья. Если не ошибаюсь, мы оба воспринимали друг друга такими, какие есть, на все сто процентов, стараясь не замечать недостатков и радуясь достоинствам. Не знаю, может, такое удавалось лишь потому, что уж больно редки были наши встречи? Потому, что мы никогда не были мужем и женой, не жили долгое время под одной крышей? Вот почему, столько раз страдая от того, что это не я его жена, в глубине души сознавала: вряд ли бы мы долго продержались в качестве супругов.

Вот и сейчас в который раз уже я представляла нашу супружескую жизнь. Общее хозяйство, изо дня в день совместные обеды и ужины... Да нет, что я о мелочах? Кажется, у Гжегожа был очень нелегкий характер, который ему удачно удавалось от меня скрывать, я никогда ничего тяжелого в нем не замечала.

Однажды он сказал в ответ на мои сомнения:

— Глупая! Да ведь характер человека в значительной мере обусловлен теми, с кем человеку приходится общаться. Ты же никогда не строишь из себя невесть что, не ленива, нет в тебе лжи и притворства, не любишь устраивать людям пакости, всегда режешь правду в глаза. Да уж ладно, скажу, чего там, тебе присущи честность, благородство и понимание других. Ты обладаешь огромным чувством юмора, умна, эти качества проявляются естественно и непринужденно, не тычешь ими в глаза. О внешности я уже не говорю. И еще ты умеешь готовить...

Тут уж я не выдержала такого панегирика себе и перебила оратора, хотя, честно признаюсь, слушала его с упоением.

— Ты что, спятил? Откуда ты можешь знать, умею ли я готовить? Яичницу ту, что ли, вспомнил?

Когда-то я в спешке соорудила яичницу, оба мы были голодны, а дома — шаром покати. Он ел да похваливал, утверждая, что такой вкусной яичница получилась потому, что я в нее добавила сыра. Сыра никакого я не добавляла, просто поджарила ее на сковороде с засохшими остатками предыдущей, в чем откровенно и призналась.

Гжегож не растерялся.

— Вот видишь! — подхватил он. — Из ничего умеешь приготовить райское кушанье. Да что говорить, столько у тебя великолепных достоинств, что перед ними совершенно меркнут отдельные недостатки. И интересы наши совпадают, и вкусы.

Совпадали, это верно. Оба мы любили только сухое вино, а фрукты и овощи — лишь в сыром виде. Любили перед сном почитать в постели, пансионаты и гостиницы признавали только первой категории, оба не выносили никаких палаточек и биваков, оба не терпели толпы и шума. Можно еще добавить, что я все-таки умела с одной спички разжечь костер, а у Гжегожа были права на вождение самолета, но это уже так, заметки на полях. Немного, правда, мы не совпадали в ландшафтном плане: я признавала только море, Гжегож соглашался и на горы. А вот в отношении к работе мы были единодушны. «Отвяжись и не морочь голову, не видишь — работаю!» Такое было в порядке вещей, а кто из нормальных людей способен спокойно воспринять такое заявление от любимого человека? И мужчина, и женщина одинаково обидятся, станут мешать, в лучшем случае — с нетерпением ожидать, когда обожаемый человек закончит наконец свою проклятую работу. А это обязательно почувствуешь, напряженное ожидание просто висит в воздухе. Оставить человека в покое, когда он работает, — большое искусство, качество чрезвычайно редкое. А мы оба им обладали.

Опять же замечу на полях, не перестаю удивляться женам, например, полицейских. Ведь знали же, за кого выходили замуж, так нет. Начинаются претензии и обиды, что муж не приходит на обед, а случается, и на ужин. Что думали эти дурынды? Что с момента их свадьбы преступность сама по себе изничтожится?

Что могло бы поссорить нас с Гжегожем? Деньги? Никогда — мы оба занимались любимым делом, оба неплохо зарабатывали. Я уже долгие годы не только содержала себя сама, но и на дом хватало, Гжегож тоже ни в чем не нуждался. Какие-нибудь глупости? Достаточно немного ума и желания их преодолеть, а в некоторых случаях — терпимости. Другая женщина? Мне уже не сосчитать, сколько женщин было в жизни Гжегожа, впрочем, ему самому, наверное, тоже. Я знала о них больше, чем очередные жены Гжегожа, и уверена — они не имели никакого значения.

Так что оставалось лишь одно — подвязки. Вспомнив о них, я лишь тяжело вздохнула. Когда-то в молодости, в очень-очень ранней молодости, я была убеждена, что подвязки, то есть пояс с резинками, на котором держались чулки — самая отвратительная деталь женского гардероба, самая уродливая и компрометирующая. Не исключено, что на такое мнение повлияли застежки на резинках. Они вечно портились, выходили из строя, и приходилось их заменять то мелкими монетами, то пуговицами. Мелкие монеты скоро исчезли с горизонта, пять грошей стало нумизматической редкостью, а из пуговиц не всякая годилась. Лучше всего были нитяные, так их разве что в каком-нибудь бабушкином наследстве и отыщешь, в мое время таких днем с огнем нельзя было найти. В крайнем случае годился ластик. И что, со всем этим хозяйством — да в секс?! Нечто хрупкое, романтическое и вдруг подвязки...

Зная, что для так называемого секса необходимо раздеться, я никак не могла представить, что стану стягивать с себя эту сбрую в присутствии влюбленного юноши. Да при виде нее у него не только пропадет всякое желание, он на всю жизнь преисполнится ко мне отвращением.

Выход мне виделся только один — заниматься любовью исключительно летом, когда человек не носит чулок, а следовательно, и всего уродливого приложения к ним.

Ну, в крайнем случае, можно избавиться от одежки где-нибудь в сторонке, не на глазах мужа или возлюбленного, и предстать перед ними, так сказать, уже в готовом состоянии. Бальзак очень рекомендовал именно так поступать. Бальзаку хорошо было говорить, а нам, учитывая жуткие сложности с квартирным вопросом в те годы... Да и не только в те. Сначала я лишь теоретически представляла себе свое эротическое будущее, потом оно успело из теории перейти в стадию практики, а теснота, в которой приходилось жить, оставалась прежней, и уж как я намучилась с проклятыми подвязками — пером не описать.

И только от Гжегожа узнала — совершенно напрасно. Оказывается, для мужчины эта компрометирующая деталь женского гардероба может стать элементом вдохновляющим и даже возбуждающим, а проклятый пояс, оказывается, не всегда уродливый, может быть просто произведением искусства! Отсюда и кабареточные цветочки, бантики и даже поддельные бриллиантики. И еще лучше, если он черный, для контраста. Потрясенная и все еще сомневающаяся, я с трудом воздерживалась от высказывания собственного мнения на сей счет, особенно когда узнала, что все эти произведения искусства бешено дорогие. Гжегож, можно сказать, делом доказал ошибочность моих взглядов, я вынуждена была их пересмотреть, но ограничилась компромиссом и бордельными экспонатами никогда не увлекалась.

Так вот. Живи мы с Гжегожем целые годы вместе, кто знает, может и возникли бы между нами какие-нибудь разногласия на почве подобных мелочей?

А вскоре проблема отпала сама собой. С одной стороны, я потеряла Гжегожа, с другой — изобрели колготки, которые я приветствовала от всей души, ибо благодаря им исчезли последние сомнения. Чулки же надевала теперь только в жару, когда по каким-то причинам мне хотелось быть жутко элегантной, а от колготок задница просто раскалялась. Правда, за последние десять лет я вообще не вспоминала об этих своих чулочно-подвязочных терзаниях.

И вдруг теперь Гжегож сам напомнил об этой заразе!.. И мне ничего не оставалось, как позаботиться об упомянутом аксессуаре. Чего не сделаешь для любимого мужчины, каждая его прихоть — закон.

Я так размечталась о своих взаимоотношениях с Гжегожем, прошлых и настоящих, что совсем забыла о современности. Очнувшись, вспомнила о ноге. Она уже не болела. Правда, стала совсем синей. Но этим, собственно, и ограничились ее капризы. Льда у меня было много, я сменила компресс, и тут позвонил Гжегож перед уходом с работы. Я его успокоила насчет ноги и запасов льда.

Гжегож проявил заботу и о другом.

— А как с запасами пищи? Небось с голоду помираешь?

— Во-первых, я худею всю жизнь и уже привыкла к полуголодному состоянию. Во-вторых, сам знаешь, забегаловка в двух шагах от гостиницы. Ну, и в-третьих, если попрошу, мне наверняка принесут в номер что-нибудь поесть, уж лучше оказать мне дополнительную услугу, чем потом обнаружить и номере хладный труп умершего от голода постояльца.

— Какая же ты!.. — расчувствовался Гжегож. — Не доводилось мне встречать женщины, которая при подобных обстоятельствах не заставила бы всех плясать вокруг себя.

А что, возможно, я и в самом деле для него некое подобие отдушины, женщина, при которой он отдыхает душой от всех сложных взаимоотношений с другими бабами. Баба я нетипичная, это факт, и за все время нашего знакомства... Знакомства, ну и кретинская формулировка! За все время нашей странной связи я никогда не была ему в тягость и, удивительное дело, мне это ничего не стоило. Он как-то даже признался: я для него нечто вроде убежища...

Холера! А может, и в самом деле имело смысл нам провести всю жизнь вместе? И какого черта я подвернулась той собаке, которая укусила меня в детстве и из-за этого пришлось выскочить замуж в семнадцать лет?!

— Другое меня заботит, — призналась я Гжегожу. — Вот когда я что-нибудь узнаю про всю эту историю с головой... От нашей полиции, когда обращусь к ним, или от ксендза в Груйце, и мне захочется посоветоваться с тобой... Сам понимаешь, больше не с кем. Как мне с тобой связаться? Позвонить можно?

Гжегож немного подумал. Секунды две, не больше.

— В случае крайней необходимости я приеду. Постараюсь все оформить как служебную командировку, и мы встретимся, тогда и поговорим. Послушай, наши здешние встречи такие короткие, кажется, я еще не успел тебе сказать... Врачи предупредили, что я наверняка стану вдовцом, если покину жену внезапно или без уважительной причины. Так что, если я уеду, не предупредив ее, стану убийцей. Вот так. А поскольку знаю об этом обстоятельстве, это будет предумышленным убийством. И еще об одном обстоятельстве я тебе не сообщил, потому что и для тебя, и для меня это обстоятельство не столь уж существенное. После смерти жены я наследую ее состояние, а оно огромно. И есть один человек, близкая родственница, которая весьма рассчитывает на него и сделает все от нее зависящее, чтобы бросить на меня подозрение. Впрочем, долгая история...

— И ты выбрал самое подходящее время, чтобы ее рассказать. Правда, я себе сижу с компрессом и могу слушать хоть до утра, а вот ты...

— Да, мне сложнее. Хотя, это не столь уж важные вещи. Ты во сколько собираешься уехать?

— Не позднее одиннадцати, надо успеть добраться до Штутгарта.

— Постараюсь забежать к тебе в полдесятого, за час успеем все обсудить...

Я позвонила в Штутгарт знакомой, чтобы она опять заказала мне гостиницу, предупредив, что пока не знаю точное время приезда. Она очень расстроилась, узнав о моей ноге, хотя я всеми силами постаралась ее успокоить, всячески преуменьшая травму. Уверила ее, что машину вести смогу, в крайнем случае буду выжимать сцепление пяткой.

В бистро на углу я заявилась несколько подвыпившей, ибо ледяная терапия для ноги заставила меня принять внутрь кое-какие напитки из бара в номере. Выяснилось, что ходить я могу, правда, раскорякой, ступать травмированной ногой можно только на пятку. Да еще при этом проклятая нога непременно требовала ровной поверхности, ей не нравились даже щели между тротуарными плитками.

Приходилось, сделав шаг, останавливаться, опираясь на правую ногу, и выискивать ровное место для травмированной левой. При неудачном выборе все тело пронизывала дикая боль.

По возвращении моем в номер гостиницы навалилась, естественно, извечная проблема: что делать с головой. Два дня прическа выдержала, а, вот за третий я не могла поручиться, вернее, могла поручиться — не выдержит. Накрутить волосы на бигуди, как в давние времена, и спать на бигудях? Теперешние приспособления были мягкими и не так впивались в голову, но зато выгибались, как им нравится, что приводило к незапланированным парикмахерским эффектам, например, волосики загибались под прямым углом, прямо геометрия какая-то. Вымыть голову, высушить. Не будь здесь Гжегожа, я бы просто натянула парик — и дело с концом, но теперь... А вдруг — как бы это поделикатнее выразиться — наше прощание пройдет в романтическом ореоле?..

Ну и конечно, подумав о собственной голове, я сразу же вспомнила о посторонней, расстроилась, постаралась ее выкинуть из головы и не заметила, как собственную уже сунула под кран. Волосы потом пришлось сушить с перерывами на отдых, проклятая нога требовала. Сушила я волосы, а перед глазами неизвестно почему маячили те самые смешные сценки: бородатый Ренусь и второй бородач и две бабы в одинаковых шляпках. Впрочем, нечего Бога гневить, лучше пусть торчат перед глазами эти смешные сценки, чем ужасная Еленина голова...

На следующее утро Гхегож пришел в тот момент, когда я с невольным уважением разглядывала черный синяк, переместившийся поближе к пальцам. Вещи я уже уложила.

— Не обращай внимания на такие глупости, — пресекла я опасения Гжегожа. — Видишь же, чернеет не вверх, а вниз. И что попусту стенать, ноги я все равно не отрежу, придется жить с такой. Времени у нас в обрез, перейдем к делу.

И он сразу перешел.

— Помнишь мою бывшую секретаршу? Риторический вопрос, разумеется, я ее еще как помнила!

— Это она ближайшая родственница моей жены, ее кузина, впрочем, никаких других родственников у жены нет. Если помнишь, моя жена из страшно богатой семьи, могла бы всю жизнь прожить ничего не делая, работала для собственного удовольствия. Перед свадьбой мы составили интерцизу, брачный контракт, не знаю, известно ли тебе, что это такое...

Я вздохнула.

— Несколько раз в жизни мне довелось испытать чувство, что ты считаешь меня идиоткой.

— Любому человеку случается чего-то не знать. А кроме интерцизы заодно уж и завещательное распоряжение подписали. На случай, если один из супругов переживет другого...

Я перебила, издевательски заметив:

— И это мне знакомо. Впрочем, можешь не продолжать, кажется, я поняла, что ты хочешь сказать.

— Вот и прекрасно. Не будь меня, все унаследовала бы эта глупая курица. Лучшего подарка судьбы, чем я в роли убийцы, для нее и быть не может. Точно знаю, это по ее настоянию консилиум врачей изложил свое заключение именно в таких выражениях. И получается, единственным лекарством, способным сохранить жизнь моей жене, являюсь я сам, мое постоянное присутствие рядом с ней. А ведь я архитектор-проектировщик, ты прекрасно знаешь, что такое авторский контроль. Пришлось купить авиетку, чтобы в рабочее время слетать, например, в Швейцарию, Австрию, Испанию. А уж вырвать у нее согласие на отсутствие целых два дня — баснословная удача, все равно сопряженная с немалым риском.

— А ты не можешь отказаться от этих денег?

— Конечно, мог бы, пропади они пропадом, но в создавшейся ситуации это равносильно отказу от жены, то есть опять смертный приговор для несчастной. А сделать это втихую невозможно, за мной без устали следит один вредный адвокат, нанятый любящей кузиной. И честно признаюсь: пошел бы на все, если бы вместо меня не наследовала эта змея. Нет уж, такого одолжения она от меня не дождется!

Я кивнула. Будь я на его месте, от меня бы тоже не дождалась, даже если бы самой пришлось помучиться. Впрочем...

И я, естественно, сразу же поделилась пришедшей в голову идеей:

— На твоем месте я бы кузину пришила.

— Вот уж что сделал бы с искренним наслаждением, но, если серьезно, это только мечтать легко, а на деле ты бы тоже никого не пришила. Не говоря уже о том, что тогда пришлось бы пришить и вредного адвоката.

Да, он прав, довольно трудоемкая процедура. Теперь до меня дошло, каким безукоризненным приходится быть Гжегожу. Даже при всех нормальных обстоятельствах в случае скоропостижной смерти одного из супругов подозрение автоматически падает в первую очередь на второго. Тут, правда, смерть жены Гжегожа не была бы уж такой скоропостижной...

И я деликатно поинтересовалась:

— А кроме мозгов набекрень, какие у нее еще болячки?

— Больше никаких, физически она в норме, убить ее может лишь сильное психическое потрясение.

— Езус-Мария, уезжаю, уже уезжаю!

— Перестань, в конце концов, есть же какие-то границы. Знаешь, может, из-за того, что свихнулась, жена стала вдруг неимоверно скупой, после инсульта ее просто не узнать. Раньше в этом отношении все было нормально, а теперь ее охватил вдруг панический страх, что она останется без гроша. Ну и последние годы мы живем только на то, что я зарабатываю. Нет худа без добра, благодаря этому мне и разрешили работать. Хотя началась форменная свистопляска. Нет меня — плохо. Есть я — тоже плохо, почему не на работе? Не жизнь, а каторга, впрочем, зачем я тебе все это рассказываю? Боюсь, скоро и сам свихнусь.

Я изумленно заметила:

— Надо же, поверить трудно, до чего внутренняя жизнь... я имею в виду не солитера, ты понимаешь, до чего и у тебя, и у меня внутренняя жизнь с нашими законными супругами складывалась одинаково! И я была в сходном положении и тоже воздержусь от деталей.

Как много можно выразить взглядом! В том, которым мы обменялись, наверняка содержалось то, о чем мы оба никогда не рассказывали друг другу... Вот интересно, а если бы мы были супругами, тогда как?

И ни с того ни с сего вдруг сообщила:

— Тогда я не приехала к тебе в Париж, потому что Мизюня не оформила приглашения.

Гжегож от неожиданности вздрогнул.

— Что?!

— А ты разве не знал? — удивилась я. — Ведь ты тогда был здесь, в Париже, ваши все знали. А в нашу предыдущую встречу, ну, ту самую, двадцать лет назад, я тебе разве об этом не говорила? Меня уже ждала работа в Париже, оставалось только съездить в посольство за бланками, ну и эта гадина отказалась, а на мое место сама устроилась. Впрочем, я была настолько глупа, что помогла ей в этом, попросила на той французской работе, пока я оформляюсь, принять ее временно вместо меня, потому что Мизюне без работы не удалось бы остаться во Франции. А она и заграбастала для себя мое рабочее место, и мне бланков не прислала, ну да я уже говорила. В общем, подложила мне грандиозную свинью. Много времени прошло, пока я разыскала работу в Дании и на несколько лет там увязла.

Гжегож выглядел слишком уж ошарашенным, никак не мог прийти в себя. В чем дело?

— Ну что ты? Разве не знал?

— Знал, весь наш польский колхоз в Париже тогда только об этом и говорил — дескать, Мизюня обвела подружку вокруг пальца, сама пристроилась на ее место. Да только я не знал, что подружкой была ты! Какие бланки, о чем ты говоришь? У нее на руках уже был вызов для тебя, так она его публично порвала и еще издевалась над наивностью некоторых.

Пришла очередь и мне ошарашиться.

— Ну, знаешь! — только и смогла вымолвить. Тем временем Гжегож, переварив новость, рассказал мне самое главное.

— Ну так знай, тем самым она и нашу судьбу решила! Если бы ты тогда приехала в Париж, у нас бы все совпало. А мне и в голову не пришло, что она говорила о тебе! В Польше я ее почти не знал, только в Париже столкнулся! Надо же, дрянь какая! А известно ли тебе, что именно тогда она связалась с Ренусем и они вместе уехали в Штаты?

— Нет, не известно, да и какое мне дело? Так ты говоришь, совпали бы? Ведь именно тогда мы перестали переписываться, если бы я знала! И что, вместе со своим Ренусем разбогатела?

— Он богатеньким стал раньше, поэтому она с ним и связалась, иначе не вышла бы за него замуж. Я никак не могла успокоиться.

— Говоришь, совпали бы?

А ведь тогда и в самом деле я вполне созрела для того, чтобы воссоединиться наконец с Гжегожем. Мой второй муж не был мужем, так, свободное сосуществование, которое к тому же явно шло к концу. Потому и захотела уехать за границу, подальше от него. Я бы ни минуты не колебалась, выбирая между ним и Гжегожем. И вот, пожалуйста, подруга по имени Мизя, которую все называли Мизюней, самовластно распорядилась двадцатью годами моей жизни, а может, и теми, что мне еще оставались.

И я поймала себя на том, что не питаю к ней дружеских чувств.

— Глупая к..! — вырвалось у меня.

— Целиком и полностью согласен с тобой, — согласился Гжегож. И высказал предложение: — У нас еще осталось немного времени. Ты не против того, чтобы рационально им воспользоваться?..

Вот и выходит — правильно я вымыла голову! .

Дождь начался сразу же за Парижем и лил до самого Страсбурга. Вести машину я могла, сцепление выжимала всей негнущейся стопой, и не очень было больно. А на автостраде стало и вовсе легко. Включить пятую и жать на газ — особых конечностей для этого не требовалось. Ну ладно, на автозаправочной станции пришлось попотеть, из машины я вылезла раскорякой, но одной заправки хватило. Что из того, что на меня смотрели с удивлением — дождь, а я в босоножках, стану еще из-за таких пустяков переживать! И с грустью подумала — вот, из-за головы тоже не переживаю, теперь и без нее обойдусь, а при первом же удобном случае напялю парик и нет проблем. Потому как и Гжегожа тоже нет...

О второй голове я старалась не думать, хотя постоянно чувствовала ее за спиной. Знала, что она там, Гжегож подтвердил. Когда он спустился на машине из гаража и мою тяжелую дорожную сумку уместил на заднем сиденье, сказал:

— Возможно, тебе хочется знать, здесь ли она. Здесь, в твоем багажнике, в холодильнике, к сожалению, никто ее не украл. Не воняет, я проверил.

Я лишь зубами заскрежетала, и это было последнее, что при расставании услышал от меня любимый мужчина. Не воняет — и то хорошо. Вспомнила я не столь отдаленные времена, когда на границах таможенники любили заглядывать в сумки и чемоданы путешественников, а также в их багажники. Интересно, что бы случилось, загляни они в сумку-холодильник? Разумеется, это произошло бы уже на немецко-польской границе, на других пограничники не проявляли такого внимания к багажу иностранцев. И через сколько лет добралась бы я потом до дому? А, правда, у меня еще нога. Возможно, часть срока я провела бы в тюремной больнице .

Задумавшись о глупостях, я, естественно, прозевала поворот на Корнталь, и мне потребовалось двадцать километров, чтобы вернуться на прежнюю трассу. Теперь я заставила себя ехать внимательней, свернула там, где надо, но в самом Корнтале опять заблудилась, и уже совсем стемнело, когда я со своей знакомой отправилась в погребок на стаканчик рейнского, потому как на Рейне пить рейнское обязательно. Машину я оставила не на стоянке, а на улице, под окном моей комнаты, и особое внимание уделила противоугонному устройству.

Честно говоря, не очень умно поступила, вот теперь-то могла бы и забыть о сирене, на кой мне две головы, с одной не знаю, как справиться. Пусть бы эту Елену украли, мне бы легче стало, а в полицию я могла бы пойти и без вещдока. Хотя нет, не станут они ее у меня красть, тогда бы не подбрасывали. А если подбросили по ошибке? Вряд ли. Елена меня предостерегала, причем два раза, в устной и письменной форме, значит, дело именно во мне. А если так: меня хотели напугать, а вещественное доказательство потом устранить?

Как же, разбежались! Ну уж дудки, не отдам им головы! Буду стеречь ее, как бесценное сокровище. В конце концов, неспроста мне подкинули ее, наверняка это связано с чем-то. Вот если бы подбросили целый труп, пусть и расчлененный, еще можно понять: убийцы хотели избавиться от него, используя меня в качестве транспортного средства, увезу останки их жертвы за пределы страны — и дело с концом. Но ведь туг лишь фрагмент...

А если так: подарочком осчастливили не только меня, возможно, другие машины увозили за границу ноги, руки, туловище... И в настоящее время несколько водителей или рвут на себе волосы в отчаянии, или уже сидят в разных местах заключения по всей Европе, ибо были не в состоянии сколько-нибудь удовлетворительно объяснить появление в багажниках их машин страшного груза. Вдруг эта Елена поотправляла письма не только мне? Я с неохотой отказалась от такой заманчивой версии, ибо последние слова, сказанные ею перед смертью, были обращены именно ко мне.

В Парижском гараже пытались забраться в мою машину, странно, что не сумели отключить сигнализацию, не угадали частоту. Впрочем, чего можно требовать от этих французов? Вот наши спецы из автомобильной мафии наверняка справились бы.

И тут моя машина под окном отчаянно взвыла. Я бросилась к окну. Разумеется, предусмотрительно поставила ее под самым фонарем и теперь отчетливо видела все. Машинка выла и мигала, а от нее со всех ног бежал какой-то мужчина, кажется молодой. Жаль, не заметила, он пытался забраться в багажник или только ненароком оперся о него, проходя мимо? Разумеется, я могла бы забрать в номер гостиницы сумку-холодильник, но мне стало нехорошо только при одной мысли об этом. Да находись она рядом, я глаз не сомкну всю ночь. Нет уж, лучше постерегу отсюда, сверху...

Беда мне с этими головами! Глядя в окно на припаркованную по другой стороне воющую машину, я опять ломала свою голову. Чего им от меня надо? Может, просто надеются, что нервы не выдержат и я отдам концы? Или привлеку внимание иностранной полиции и она займется машиной? Тогда обязательно обнаружат голову, меня посадят, а им только это и нужно? Хотят, чтобы я застряла или во Франции, или в Германии — главное, за границей? Пусть не навсегда застряну, только на какое-то время, — возможно, их это вполне устраивает. Выходит, кому-то я здорово мешаю в Польше и чем позже туда вернусь, тем лучше. А я обманула их ожидания, головы не тронула, в иностранную полицию не обратилась, напротив, возвращаюсь к себе на родину живая и здоровая.

Здоровая? А нога?

Ну как же я сразу не поняла? Конечно же, это они пытались меня подстрелить, повредили ногу, желая лишить меня возможности двигаться. Раз не двигаюсь, значит, и в Польшу не вернусь. Ну не кретины ли? Если б не нога, мы с Гжегожем припрятали бы несчастную голову в каком-нибудь порядочном морозильнике, ведь мясо... — о Боже! сжалься надо мной!. — мясо уже при восемнадцати градусах ниже нуля может свободно полгода пролежать. А я бы, как и планировала, рванула на юг Франции, глядишь, и Гжегож сумел бы ненадолго вырваться...

Выходит, действуют какие-то посторонние злоумышленники, все знакомые знали о моих планах. Жаль, посторонних значительно больше, чем знакомых, здесь неограниченные возможности дедукции. Чего он или они, ведь количество злоумышленников неизвестно, могут от меня хотеть? Попробую встать на их место. Не получается, слишком мало у меня данных для дедуцирования. Ненавидит меня какая-то баба. Эх, лучше бы, наоборот, влюбился без памяти какой-то мужик и, потеряв надежду на взаимность, принялся убивать людей и шутки ради подбрасывать мне фрагменты расчлененных трупов. Бррр... шуточки... Или действует обожатель той самой бабы, работает, так сказать, по ее наущению...

Тут несчастная нога дала о себе знать, в конце концов, дедуцировать можно и сидя, и без того она весь день верно мне служила. Сколько можно любоваться на знакомую машину? Лучше, пожалуй, лечь в постель, пусть бедняжка нога наконец отдохнет.