"В час, когда взойдет луна" - читать интересную книгу автора (Сэймэй Хидзирико, Чигиринская Ольга,...)

Глава 3. Желтая подводная лодка

…Вывеска аптеки венчала островерхий навес над крылечком в две ступеньки. Над соседним крылечком красовалась покосившаяся яркая надпись «Детский мир».

Аккуратный двухэтажный домик, светло-зелёный, с побеленными выступами на углах и вокруг узких высоких окон. Но не торчать же посреди площади Озерной, рядом с круглой клумбой ярко-оранжевых махровых цветов целый день? И Антон, стиснув ремень сумки, решительно прошагал к аптеке.

Тяжелая цельнодеревянная дверь, выкрашенная в белый цвет и местами облупившаяся, открылась со скрипом. Звякнул колокольчик. Запах внутри стоял тот же, что и во всех аптеках мира: запах чистоты, немножечко — трав, немножечко — моющего средства. И подбор лекарств был неплох. И у ближайшей стены стояли в ряд автоматы для продажи «Айси-колы» и прочей газированной ерунды в банках, одноразовых пакетиков кофе, одноразовых же носков, а также зажигалок, жвачек и леденцов. Антон подошел к стойке и увидел кнопку с надписью: «Дзвонiть». Позвонил.

— Чим можу? — из подсобного помещения вышел пожилой мужчина в джинсах и гавайке.

— Я… от Романа Викторовича… — Антон чуть приподнял корзинку, предъявляя её как верительную грамоту.

— Ага… Ну то заходите, — аптекарь перешел на суржик, открыл дверцу в стойке и протянул юноше руку. — Исаак Рувимович.

— Антон, — рукопожатие аптекаря было таким же мягким, как и у врача.

Он был высоким, грузноватым, горбоносым. Антон отдал ему корзинку и застыл — в который раз вспомнив, как «залегендировал» его визит Роман Викторович.

— Тебе трэба резистина, — аптекарь поднял палец. — Ходим.

Он жил на втором этаже над аптекой. Резистин хранился у него в том же холодильнике, в который он перегрузил еду из корзинки.

— Ходить по городу не надо, — спокойно сказал он, закончив перекладывать еду. — Со Львова пришла вказивка в милицию докладать про всех новых. А стукачей у нас немного есть. И глаза на улицах тоже. То ты посиди у меня до двух, а там я тебя проведу на автобус.

Этот новый поворот событий не был предусмотрен Романом Викторовичем.

— А можно, я позвоню… дяде? — спросил Антон.

— Давай, — согласился Исаак Рувимович. — Только с моего аппарата.

И в самом деле — что может быть банальней, чем звонок аптекаря врачу?

То, что называлось «аппаратом», мальчик раньше видел только в кино. Это был не комм, а телефон. Самый настоящий, старинный — с плоскостным экраном, с кнопочным набором и динамиком. Антон набрал номер и наклонился вперед, как делали герои фильмов.

— Филин слушает.

— Роман Викторович? Это я, — брякнул Антон. Какой «я», мало ли этих «я» звонит сельскому врачу каждый день?

— Ага. Какие проблемы? Ты был в аптеке?

— Да я из аптеки звоню. Вот тут Исаак Рувимович… просит, чтобы я задержался до двух.

— А ну, дай мне его.

Антон передал трубку. Два раза Исаак Рувимович ответил: «Так» и один раз — «Ага». Потом вернул трубку Антону.

— Значит, так, — послышался голос Романа Викторовича. — Оставайся там до двух, потом тебя посадят на автобус. Все будет хорошо. Пока.

Антон задержался у аптекаря, посмотрел новости (Исаак Рувимович вместо мультиканального комма держал дома «дурачок» — дешевый терминал, работающий только на прием и только на медиа-каналах). В новостях о теракте Андрея и Игоря ничего не было — то ли власти решили замолчать свой провал после трех суток неудачных поисков, то ли запад не настолько интересовался востоком, чтобы упоминать событие трехдневой давности.

Антон никогда не бывал в провинции, даже в подмосковной. Раньше… не интересовался, а потом старательно избегал. Это глупости, что в глуши можно затеряться. В глуши — как ему только что в очередной раз показали — и свой, и чужой на виду.

Но если эта глушь действительно решит укрыть чужого, то его, наверное, и в самом деле нелегко будет найти. Тут как-то мгновенно образовался заговор молчания, в котором участвовали все, даже водитель школьного автобуса, даже сами школьники. Они трое упали в эту местность как камень в болото — и ряска тут же сомкнулась.

Его удивляли не столько насосы, ветряки и лошади, попадающиеся чаще, чем велосипеды — сколько само отношение людей друг к другу. Продажа аспирина, бинта или ваты, которая в городской аптеке заняла бы несколько секунд, сопровождалась десятиминутным разговором. В больших городах люди на улице все время словно разговаривали сами с собой — по коммам. Здесь многие почему-то комма не носили вообще. Зато на вопрос «как дела» действительно рассказывали, как идут дела.

Где-то Антон о таком слышал — или даже читал. Про сода-воду в аптеках, медленное время, пыль и жару. И очень быстро, задолго до того как школьный автобус затормозил на городской площади, Антон понял: он не сможет так жить. Ну, месяц-другой… Но не навсегда. Может быть, взрослому легче осесть, совместиться с этим тягучим ритмом… И не чувствовать, что мир уходит из-под ног. А с другой стороны — куда деваться? В подполье? Сергей хотел в подполье, но продержится ли там Антон? Ведь для этого, наверное, нужно быть таким как Андрей — сильным, упорным, стойким…

Да и что сам Андрей решит? И что дальше будет с Игорем? Полная неизвестность…

Перед отъездом он купил у Исаака Рувимовича зубную щетку и пасту — а потом подумал и взял еще один набор: для Андрея. Предстояло ли им остаться вместе, или расстаться, осесть в этих краях или уехать — лучше всего было сосредоточиться пока на самых насущных делах. Вылечить раны, пересидеть охоту.

…А кто-то каждый день ездит в этом автобусе по этой равнине. Почему-то здешние расстояния казались очень длинными, хотя от города до Красного было не дальше, чем от Первого Кольца до Второго, а то и ближе. Как до Медведково. А впрочем, этого времени вполне хватило водителю, дядьке Васылю, чтобы замучить Антона вопросами и жалобами на «москалей», которые перекрыли дороги. Антон взмок, пытаясь понять беглую украинскую речь и состряпать достойные ответы, пока не услышал:

— Осьо Красне. Прыихали, — и не увидел знакомый домик в конце улицы, взбегавшей на холм.

Он поблагодарил, попрощался и выскочил из автобуса. Во дворе докторского дома стоял мотоцикл, принадлежащий давешнему Богдану. Сам Богдан сидел на кухне.

— Здоров, — сказал он, увидев Антона.

— Как? Уже? — изумился мальчик.

— Здоров бувай кажу, москалику, — Богдан улыбнулся кривовато, хлопнул Антона по плечу, вышел во двор — и только пыль за мотоциклом поднялась и осела.

Антон понял, что в очередной раз налетел на языковой барьер. Кажется, его обругали. Интересно, почему. Что такого в том, что он русский? Что плохого он сделал Богдану?

Вздохнув, он отправился со своими трофеями в смотровую. Исаак Рувимович покормил его перед отъездом, так что обедать он не стал, а сразу достал ампулу, зарядил её, как показывал вчера доктор, взял ватку со спиртом и пошел в комнату — будить террориста.

Андрей уснул, читая какую-то книжку. Антон вынул её из слабой руки — и тем самым разбудил спящего.

— Я лекарство привез, — сказал он, показывая заправленный шприц-тюбик.

— А где док?

— У него дела — сказал, будет через час, — Антон вкратце изложил события своего путешествия в город. — Я вот только не понимаю, почему Исаак Рувимович решил, что ищут именно меня.

— Ищут чужих парней. А ты — чужой парень. Поэтому тебя и нельзя выдавать, — Андрей слегка поморщился, принимая укол. — Это Западенщина, Антон. Здесь власть не праздновали никогда. Узел связи в доме есть? Ты можешь подключиться?

— Прямо сейчас?

— А чего нам дожидаться?

И в самом деле. Антон пошел выбросить шприц и использованную вату, принес планшетку, похимичил с узлом связи, подключился. Можно было бы, конечно, и через свой комм — но здесь связь была нестабильна, да и мало ли где отобразится чужая регистрация.

Андрей набрал адрес. Потом настучал длинный пароль. Потом еще один.

Файл раскрылся в формате «простой текст». Антон встал с табуретки и вышел из комнаты. Через минуту Андрей позвал его.

— Прочитай.

Замирая от оказанного доверия, Антон взял планшетку.

— Про джедаев — это вы так играли? — спросил мальчик, возвращая планшетку.

— Когда мои родители погибли, — медленно сказал Андрей, — я был младше тебя. Дядя Миша заменил мне отца. Да, это было вроде игры. Он — джедай, я — его падаван.

— Дядя Миша? — не понял мальчик.

— Он был старым другом моих родителей. Они его знали как Михаила Барковского. Я тоже. С детства. А потом — в основном по псевдо… Так что его настоящее имя — оно для меня как бы и не совсем настоящее.

Антон помолчал.

— Он пишет, что вам потребуются люди. Вы хотите взять меня в команду? Потому и показали мне письмо?

Андрей помотал головой.

— Не хочу. Ты же прочитал только что — на подполье я теперь не могу полагаться, понимаешь? Я один. Просто кое-что знаю о том, как жить на нелегалке. Могу тебя научить. И… мне нужно, чтобы хоть кто-то знал, что случилось, если я… замолчу.

— Я… — Антон ссутулился на табуретке, нервно потер руки. — Я просто хотел где-нибудь укрыться и жить спокойно.

— Не такой ты матери сын, чтобы тебя оставили в покое. Тебя наверняка ищут — значит, чтобы лечь на дно и где-то жить, нужны будут поддельные документы. Стоят они недешево, да ты сам не найдешь, к кому обратиться, чтобы их сделали и тебя при том не сдали.

— Вообще-то, — сказал Антон, — мне ни к кому не надо обращаться. Я их и сам неплохо делаю.

— А где пластик достаешь? — слегка ошарашенный этой новостью, спросил Андрей. — На готовом пластике, знаешь, и я сделаю.

Антон пожал плечами.

— Входишь в базу данных какого-нибудь райотдела в большом городе — это несложно. Обязательно в большом, чтобы в районе были сотни тысяч жителей. Находишь человека, который умер, чтобы по возрасту подходил. Стираешь его из списков мёртвых, переносишь в списки живых. Потом приходишь в это отделение и пишешь заявление об утере. Тебя пробивают по базе — и без разговоров выдают пластик. Рутина.

— А генкарту, — подхватил Андрей, — ты в их базу уже подверстал свою… Это называется «мёртвые души». Только надежнее иметь завербованного оператора.

— Ну, я-то не мог никого вербовать…

— Слушай, и где же ты так геройствовал?

— В Воронеже.

— А сгорел на чем?

— На банке. Хотел для одного дела завести запасной счет, а они увидели, что я мелкий — ну, и перекликнули в райотдел, в самом ли деле мне уже есть 18 и где я проживаю. А там кто-то решил тщательнее перепроверить — и запросил здравохрану, что у них на меня. А по этой базе я уже шесть лет как покойник — и к ним же не влезешь. Хорошо, что у меня соображалка сработала — я увидел, как у оператора лицо вытягивается — и ходу оттуда. И, на всякий случай — перебрался в Харьков. А там… я там потихонечку судебную статистику поднял и статистику свободных охот. И прикинул, что если и искать христианское подполье, то где-то здесь.

— Христианского подполья здесь нет, — Андрей закрыл глаза.

— Как нет? — обалдел Антон.

— Да вот так: нет. Это просто люди, которые приходятся друг другу близкими… и держатся друг за друга, понимаешь?

Это был крах. Полное крушение всего, на что Антон рассчитывал. Он-то думал, что есть кто-то главный, кто принимает решения. С кем можно поделиться своими и Серёжкиными размышлениями. Кто будет… действовать… а тут — и христианского подполья нет, и в ОАФ ход закрыт. Один Андрей… как же он может — один?

— А можно… спросить про письмо?

— Что спросить?

— Почему он так уверен, что вас… выдали? Кто-то у вас мог ошибиться — или кто-то что-то заметил. И почему важно — на точке сбора или нет?

— Подробности операции, — боевик еще раз попробовал найти какое-то относительно удобное положение для тела. Видимо, не получилось, и тогда он сел, — никогда не докладываются наверх. Об этом знает только группа, больше никто. Если бы нас брали на точке сбора — это значило бы, что они сели на нас и отследили все. Но нас брали на квартире. И поляков тоже.

— А почему тебя не…? Или тебя…

— Меня — на сутки позже. Я погулять вышел… очень вовремя. А они не знали, сколько в квартире людей.

Он закусил губу.

— Больно? Заморозку сделать?

— Нет. Не больно. Просто я болван. Если бы я вместо того, чтобы дурака валять, просто связь проверил… то не валялся бы сейчас раненый. И может, ребят бы этих поднять успел. Хотя это вряд ли.

— А Игорь? Ведь если бы не вы…

Антон не спросил: «А я?». Но Андрей все равно понял.

— Давай на «ты», — сказал он. — Не такой уж я и старый, чтобы мне выкать. Если хочешь — можем даже выпить компота на брудершафт…

Снаружи послышался шум приближающейся машины. Оба умолкли — и шум стих, потом на крыльце раздались шаги, увесистые шаги грузного, но энергичного человека. Дверь открылась, Роман Викторович прошествовал в библиотеку.

— Ну, как дела наши скорбные? — спросил он весело.

— Похоже, я выздоравливаю, — сообщил Андрей. — А что с лекцией по… сакраментологии, кажется?

— По сакраментологии? — Роман Викторович сдвинул Антона с табуретки, сел и принялся осматривать Андрея. — Да там не о чем лекцию разводить. Там всё сводится к одной хорошей новости. Или плохой, если с другой точки зрения.

— Какой? — Антон чуть склонил голову набок и стал похож на любопытного щенка.

— Бог есть, — доктор встал. — Пойдёмте в смотровую, Андрей. Антон, еще кипячёной воды.

Помыв руки, врач начал осторожно снимать утреннюю повязку.

— Бог есть, — вернул его к теме лекции Андрей. — Но, как я понимаю, есть и дьявол.

— Да, — кивнул доктор.

— И вампиры — это его люди? Или нелюди?

— Люди, — твердо сказал врач, ткнув в руки Энея одноразовую кювету. — Ложитесь на левый бок и подставьте это под рану. Её нужно промыть, будет немного больно. Вампиры люди, но они, вы точно выразились, его люди. Многие из них об этом не знают.

— Как вы это делаете? То, что сделали с Игорем?

— Это не мы. Отец Константин просто попросил помощи, — доктор развинтил какую-то бутылочку и начал лить что-то прямо в пулевое отверстие.

— Многие просто просят. Я много раз просил. Значит, это не так просто, как вы говорите. Нужно быть человеком из ближнего круга. Священником или епископом. Верно?

— Неверно. В первую очередь нужно знать, кого просишь.

— Допустим, — Андрей потянул воздух, когда из раны пошла и зашлепала в кювету пузырящаяся пена. — Где узнать? Как? В какой срок? Вы ведь этому учите.

— Чему? Как делать серебряные пули нового образца? Я не смогу, молодой человек. Не потому что не хочу, а потому что это вообще невозможно.

— Почему? У вашего Кости же получилось. Чем я хуже?

— Сядьте, — доктор взял у Андрея кювету, посмотрел, что туда накапало, удовлетворенно хмыкнул. — Рана не загноилась, прекрасно. Сейчас обновим повязку.

Кювета соскользнула в утилизатор, там хрустнуло, чавкнуло, загудело…

— Начнем с того, — сказал Роман Викторович, — что Бог — личность. Совершенно свободная в своих проявлениях. Нет магической техники, которая заставила бы Его изгнать демона или совершить любое другое чудо.

— Но как он может не хотеть? Я понимаю, когда не зовут. Но если зовут — как я могу сказать «нет»?

— Ну а если бы Игорь сказал «Нет»? Вот Костя позвал, а Игорь — не захотел? Кому бы вы помогали?

— Косте. Все равно Косте.

— А мнение Игоря в зачёт не идёт?

— Послушайте, вот вы врач…

— С этим трудно поспорить, — доктор Роман шлепнул на отёк вонючий компресс и прихватил пластырем на бумажной основе.

— Вы бы спасали самоубийцу? Или его мнение в зачёт не идёт?

— Спасал бы. Потому что мне, чтобы спасти, не обязательно нужна добрая воля пациента. И я никогда не могу знать, хочет ли пациент умереть всерьёз — или это, скажем, настроение минуты. Я по умолчанию должен исходить из того, что пациент хочет жить.

— А если бы знали, что не хочет?

— Человек никогда не может знать таких вещей. Даже о себе. А думать таких вещей я права не имею. Ни в каком качестве.

Видимо, врач никогда не раньше не беседовал с профессиональным террористом.

— Вы мне не ответили на вопрос.

— Андрей, поймите, вы требуете невозможного: за час разъяснить вам то, на что у меня, например, ушли годы. Я бы с удовольствием, я проповедовать люблю, но времени у меня нет. Вот сейчас надо ехать в Тернополь, больного сопровождать в стационар… Вы хотите катехизации? Подробного разъяснения истин веры?

— Я хочу стать священником. Если для этого нужна катехизация — то хочу. Все, что угодно.

Доктор вздохнул, закатив глаза.

— Андрей, вы женитесь на женщине, чтобы воспользоваться, скажем, её имуществом? И что скажет она, когда узнает об этом?

— Если она из наших — ничего не скажет. Она поймёт. Потому что будет знать — я не для себя. Разве это не богоугодное дело — исцелять вампиров? Разве нет?

— А теперь представьте себе, что условием исцеления является ваша бескорыстная любовь к этой женщине.

Андрей прикрыл глаза, помолчал. Потом сказал:

— Человек может всё, если сильно хочет. Я бы полюбил.

— Если человек и в самом деле может всё, — печально улыбнулся врач, — то проще изгонять демонов усилием воли. Отдохните, Андрей. Попейте чаю, вам нужно много пить. Погрызите вот, — он вынул из кармана упаковку, — кровевосстанавливающее. Это вкусно.

На кухне, расставив чашки и разлив кипяток, он перевел разговор на другую тему:

— Сегодня ко мне подошел наш участковый милиционер. Лёгкие беспокоят. И так между прочим сказал, что завтра-послезавтра в Красном будет обход. Так что я вас переправлю в Хоробров, там он уже был. А сейчас он идёт в Августовке — так что вашего друга Игоря на время привезут сюда. Заодно и обследуем.

— А они вас предупреждают? — изумился Антон.

— А кому отвечать, если у нас что-то найдут? Но он и без этого человек хороший.

Андрей покосился на Антона и усмехнулся.

— А ты говорил — христианское подполье…

Nomen est omen? Черта с два. Он не помнил, был ли искренним с тех пор как научился говорить. Он не помнил даже, был ли искренен сам с собой. Каждый поступок был актерством, каждый жест — позой. Всегда ли было так? Или он просто забыл?

Игорь, Игорек, душа любой компании, с первого класса школы — озорник, фантазер, которому так многое прощали за неуемное обаяние, с четырнадцати лет — любимец девушек, с пятнадцати — удачливый любовник, адреналиновый наркоман, трюкач, сорвиголова… И с двадцати восьми — упырь.

— Ты любил её, грешник?

— Любил.

Тут… тут не было сомнений. Любил. Это Милена не была в нем уверена. Это она с самого начала пыталась его привязать — Поцелуем, бессмертием, бегством. А он знал. Знал. Только…

— Да?

— Я о ней не думал. Я любил её, но я о ней не думал. Когда я остался с ней… когда позволил сделать меня варком, я понимал где-то, что теперь ей конец. Меня ещё могут пощадить, а её убьют обязательно, — говорить было, наверное, невозможно. Молчать тоже. — Но это все как-то… там, далеко. Я не знаю.

— А кого-нибудь, кроме неё… в эти два года — ты любил?

Игорь задумался…

— Нет, наверное. Почти точно нет. Но я и до того… просто слышал как лопаются ниточки. Оставалась только работа. А потом только Милена.

Когда-то хотелось многого. Кто-то щедрой рукой просыпал на Игоря дары: мальчик неплохо рисовал, его скетчи и шаржи ходили по рукам в школе; приятный голос, точный слух — Игорь пел и музицировал; хорошее сложение для спорта — занимался гимнастикой, играл в баскетбол; танцевал так, что девочки писали кипятком, длинные руки и ноги были как на шарнирах. Сочинял какие-то стишата. Актерствовал.

Но вскоре он осознал, что гений — это на 4/5 одержимость своим делом. Дольше всего он продержался в танце, но когда понял, что недостаточно одержим для нескольких лет в кордебалете, продвижения мелкими шажками в ведущий состав, а там и в солисты — ушел в трюкачи. Там можно было быть единственным в своем роде. Там каждый искал собственный способ свернуть себе шею.

Он занимался этим семь лет, гастролируя по всей Европе и периодически наведываясь в Азию. Его специальностью были трюки на высоте и на транспорте. Удивительно, сколько в мире болванов, готовых платить деньги за то, чтобы вживую посмотреть, как человек на мотоцикле перепрыгивает между двумя двадцатиэтажными зданиями.

Семь лет — роковой срок для трюкача. Притупляется ощущение опасности, утверждаются привычки. Многие гробятся на восьмом году работы…

В Загребе, на восьмом году, он встретил Милену.

— Тебе нужно заново учиться любить, — сказал монах.

— Зачем? — на самом деле, ему не было интересно. Разговор не заполнял пустоту, даже не отвлекал особенно. Ну, может быть, чуть-чуть. Движение лицевых мускулов, языка, какое-то шевеление мысли. Не чувства, воспоминание о чувствах, но лучше, чем ничего. Или не лучше? Проверить? Подождать?

Монах хмыкнул и принялся чистить луковицу.

— Либо ты научишься любить и через это спасешься, либо очень скоро умрешь.

Он запрокинул лицо, как пес:

— Полнолуние близко…

— И что? — спросил Игорь. — Они были и раньше, полнолуния. Только умирал не я.

— Вот поэтому, — кивнул монах. — Я, видишь ли, люблю тех, кто вокруг меня. Теперь люблю. Если бы мы с тобой с самого начала умели любить по-настоящему — не вляпались бы в то дерьмо, в которое вляпались.

Он надкусил луковицу — смачно, с хрустом, как яблоко.

— Про настоящее ты мне не объясняй. Я того, что между людьми бывает, по самые ноздри навидался. Если это настоящее — мне его даром не надо. Не знаю, как с тобой было, а под нами земля плыла. И… — Игорь чуть потянулся вверх по подушке, — я тогда на крыше ни о чём не думал, только о том, как хорошо нам было, и какое счастье, что я её встретил. Я вправду так думал. Было бы иначе — у меня бы тот трюк не получился.

Да, лучше. Это было далеко и неправда, и не с ним, но эта память была недавней, еще жила в мышцах.

Монах прикрыл глаза и медленно, с расстановкой прочел:

— Любовь долготерпит. Милосердствует. Любовь не завидует. Любовь не превозносится. Не гордится. Не бесчинствует. Не ищет своего. Не раздражается. Не мыслит зла. Не радуется неправде, а сорадуется истине. Все покрывает. Всему верит. Всего надеется. Все переносит.

…Мир сужался. Дело было даже не в преследователях. Просто из всех вещей на свете вкус остался только у двух: у крови жертвы и тела Милены. Милена была единственным светлым пятном — как луна в непроглядно-чёрном небе.

Солнца он не видел уже давно.

— Она меня почти убила тогда, а я её — совсем. — Игорь закрыл глаза. — Испугался. Умирать не захотел. — Он скривился. — Я же трюкач-профи. Риск — мой любимый наркотик. Только это верняк был. Стена — и никаких шансов. И я её убил. Но это же сплошь и рядом бывает. За меньшее, вообще ни за что. Ты мне говоришь, ад настоящий, так он хоть настоящий… А это все что? Что, мои родители друг друга не поубивали? Ещё верней, чем мы с Миленой, даром, что оба живы…

Раньше ему от этой мысли, он помнил, хотелось выть, хотелось… рвануть куда-то и пробить эту хрустальную сферу головой — как на той старой картинке. Только не для того, чтобы посмотреть наружу, а чтобы сфера осыпалась с хрустом, разлетелась на мелкие безобидные кусочки — и что-то начало, наконец, происходить… Он помнил, он постарался это удержать.

— Верно, — согласился монах. — Мало кто сейчас умеет. Как и было предсказано давным-давно: по причине беззакония во многих охладеет любовь. Вот только ты — именно ты — от этого неумения стал серийным убийцей. Сколько у вашей парочки на счету?

Игорь не мог точно ответить на этот вопрос — особенно с учетом резни в Екатеринославе. Они с Миленой мотались по всей Восточной Европе. Жертв выбирали среди самых подонков, отпетых «козлов». Входили в ночной бар при низкопробной гостинице, интересовались, у кого тут можно разжиться «хрусталиком» или «пудрой». Дожидались конца его рабочей смены, для вида прикупив порцию дряни — а потом пасли его до ближайшей подворотни. Или же Игорь выдавал себя за сутенера, продающего девочку, и искал коллегу. Крови хватало на месяц, того, что находилось в карманах — на гораздо меньший срок. Сбережения Милены вышли через год, и Игорь освоил ещё одну ночную специальность — навыки трюкача вкупе с вампирскими кондициями сделали его хорошим вором. Вскоре присоединилась и Милена. Они никогда не трогали «гражданских», но два раза им пришлось отбиваться от охраны. После второго их стали искать плотно. Пришлось бежать на восток. Украина, в перспективе Россия, а потом — если выживут — Сибирь… Там, по слухам, такие как они могли даже легализоваться — если бы какой-то из местных кланов согласился использовать их как наёмников. На Сибирь они, впрочем, всерьёз не рассчитывали.

— Я, — сказал Игорь, морщась, — был убийцей ровно один раз. Ваши мне помешали, но если бы не они, я бы не остановился. Дозрел. Я потому лежу и не рыпаюсь. И лук твой долготерплю как от любви великой. А тех, кого мы ели, извини, я считать не могу. Если б я раньше с ними ближе познакомился, я бы их раньше убивать начал. Без всякой жажды. Но ведь и я не так уж плох. Не хуже других. И сильно это вам помешает? Коль до когтей у них дойдет? И правильно, что не помешает.

— Ты их убивал не потому что ты немного лучше. А потому что тебя мучила Жажда. А она тебя мучила — потому что ты согласился на инициацию, зная, что будет потом. И если бы тебя припекло в местности, где поблизости ни одного подонка, ты бы прекрасно управился и с хорошим человеком. Потом бы, конечно, тоже придумал что-нибудь, чтобы оправдать себя.

— Дурак ты всё-таки, и лук тебе от этого не поможет. Мне Ван Хельсинга с мальчишкой жалко, а то бы… У них на глазах чудо произошло. Так что я это чудо просто так выбрасывать не буду. Только… оно с ними произошло. Не со мной. Со мной — это если бы я остановился сам. Как раньше останавливался, когда «козлов» не попадалось. А тут ведь я и сытый был…

— Если бы ты остановился сам, — возразил монах, — получилось бы то же, что и раньше: ты бы погладил себя по головке за выдержку и продолжал в том же духе. Я не прав? Прав. Так что не клевещи на чудо. Оно произошло именно с тобой и для тебя.

Он дохрустел луковицу до её логического конца:

— А чем плохо жить, зная, что остановили?

— Тем, святой отец, что в следующий раз мне тоже потребуется чудо. И в следующий, и в следующий. И спасать придется не меня от него, а меня от меня.

— Ты это МНЕ рассказываешь? — гнев монаха был внезапным и хлестким, как струя холодной воды в лицо. — Ты МНЕ рассказываешь, кого от кого придется спасать? Вынь на минутку голову из задницы и рассмотри меня как следует. На руки мои посмотри. Когда-то Бог ими творил чудо регулярно. Каждый день. А потом я стал таким, как ты — и утратил право совершать это чудо. Я не отец теперь, я брат.

Он опустил голову и уронил руки — тяжелые, твердые…

— Мне… иногда снится, что я служу… что в одной руке у меня потир, а в другой — дискос, и я говорю: «Через Христа, со Христом и во Христе…» В алтаре светло — а перед ним темно, я вижу только тени людей… И всегда просыпаюсь на словах «Вот Агнец Божий…» И никогда не вижу, кто же подходит к Причастию… Если говорить о том, чья вина больше… обрати внимание, грешник: не «кто хуже», а «чья вина больше»… То тебе до меня не дотянуться. Потому что я знал, Кого предаю и Чью Кровь меняю на вкус человечьей. Но я прощён. И если ты не будешь упрямым дураком — ты узнаешь, что такое радость прощения. И Бог повторит для тебя чудо столько раз, сколько потребуется. Когда начнёшь причащаться — все изменится. Поверь.

Игорь посмотрел на монаха и попробовал представить себе, как это. Выходило… скверно выходило. Он-то сам мог хотя бы врать себе, что никого не предает. Он мог надеяться, что их достанут раньше — и ведь так почти и произошло… А тут, получается, человек заранее знал, что пускает в себя не паразита бессмысленного, а умную сволочную тварь, которой не крови на самом деле надо. Это как же с таким жить, если я со своим-то не могу — и ещё других вытаскивать?

— В чёрта я уже поверил. Дальше как? Ну, помог Он этим ребятам — спасибо огромное. Я без шуток, я благодарен. И за то, что деревня правильная, и за то, что знающий человек на месте оказался, и за то, что помогло… Но где он был, когда какая-то паскуда Милену инициировала? Ну вот где он был? Я не в счет, я б его в том номере со страху не услышал, хоть криком он кричи. Но она-то, она ж золото была, а не женщина. Даже такая, как была… Где, к черту, ОН БЫЛ?

И подавился собственным криком. Злость исчезла, как появилась, оставив за собой мелко дрожащий воздух. Но секунду назад она была. Своя, настоящая. Он был жив, пока злился — и даже не заметил этого, ну да, быть живым — нормально. Это все остальное…

Монах поднял лицо и снова стал похож на пса.

— Вон там, — он показал на Распятие. — Понимаешь, такова цена нашей с тобой свободы. И её свободы. У нас нет выбора — жить нам сейчас в мире со злом или в мире без зла. У нас есть выбор — занять какую-то позицию по отношению к этому злу. Либо это решение противостоять ему даже ценой жизни, либо это… Делийский пакт… Ты знаешь, что такое Делийский пакт?[37]

Он знал. Он был выше, много выше уровня сверстников: стереофильмы, моби, танцпол, игровые симуляторы… О-о, наш Игорек читает книги! Он мог разговаривать цитатами. С девушкой, которая не опознавала с ходу «Капитанскую дочку» и не могла подхватить игру, он даже не спал — ведь и в постели нужно о чём-то поговорить. А броская внешность и вызывающая восторженный писк профессия позволяли придирчиво выбирать из вешающихся на шею кандидаток…

Но что там — внутри? Где заканчиваются бесчисленные роли, сыгранные им для себя и других — и начинается настоящий Игорь?

— Договор, — сказал читавший книжки Игорь, — с крокодилом о том, кого ты ему сдашь сегодня, чтобы он съел тебя завтра. Я бы согласился с тобой, брат, — он изо всех сил постарался не подчеркнуть это слово интонацией, — в своем мире. В мире, где чудес не бывает. А вот в твоем, где одних вытаскивают, а других оставляют там, где никого оставлять нельзя… В твоём мире — извини.

— У нас с тобой один мир. То, что она с тобой сделала и что раньше сделали с ней — это тоже чудо, только плохое, недоброе. И это тоже цена свободы. Ты не один. Каждый из нас, освободившись, оставил кого-то в тюрьме. Бог может всё, грешник. «Всё» — это следует понимать буквально. Но, по всей видимости, тебя Он очень настойчиво приглашает к соучастию. Ты был готов спуститься за ней в ад — поэтому именно тебе дано время на подготовку прорыва обратно. Понимаешь?

— А она… — Игорь облизал губы, — она спустилась за мной в ад.

…Были бетонные стены подвала, и серебряные иглы в нервных узлах, и ровный, холодный голос, обещающий избавление от боли — в обмен на имя инициатора. Жизнь. Ему оставят жизнь. По закону только инициатор подлежал казни — но кто-то должен был занять его место в клане, а кто-то — место занявшего. Метил ли палач на место Милены? Светило ли Игорю место палача? Что ему обещали? Он не помнил. Ван Хельсинг был прав: варки плохо переносят боль, даже если умели это при жизни — а трансформированное тело можно терзать почти бесконечно, если знать меру. Он сорвал голос в крике, он умолял, рыдал, врал, изворачивался, выторговывая секунды без боли. Но имени Милены он так и не назвал. Его в конце концов оставили в покое — наедине с собой и Жаждой. Он сделал хуже только сам себе, сказали ему. Его стимулировали, чтобы немного, на сутки-другие ускорить следствие. Но потерять это время — не так уж страшно. Инициатор будет найден в ходе других следственных операций, или выдаст себя побегом, или, в крайнем случае, Жажда доконает новоиспеченного вампира.

Жажда пришла, и он бился в железных путах, раздирая губы о стальные «удила» и не находя вкуса в собственной крови. И не с кем было заговорить, некому выкрикнуть имя — даже если бы он и хотел. Хотел ли? Мысль такая приходила в голову, да что там — не покидала…

Всю жизнь ему говорили, что он — слабовольная размазня. Родители, учителя, тренеры… Он верил. Это была правда. Он всегда ломался на однообразной рутине учебы, работы… И там, тогда — он знал: сдастся и расскажет. В конце концов сдастся и расскажет. И тянул, тянул — минуту, две, три, час… да, конечно, только не в эту секунду, и не в следующую — и не знал, что так она и выглядит, воля.

У него же её не было.

Когда дверь открылась в следующий раз, на пороге стояла Милена. «Я забираю этот экземпляр для работы. Вот виза…»

Он любил её. Он её не продал. По крайней мере, он её не продавал двадцать шесть часов. И потом — ещё два года. Неужели этот седой пёс и апатия заставят продать её сейчас?

— Понимаешь, она точно знала, что я промолчал. Меня бы не отдали в лабораторию, если бы считали, что я заговорю, — он погрыз губы. — Я-то как раз в тот момент, что угодно готов был сказать, чтобы меня напоили. Но видно так сыграл им крутого парня, что убедил — и они меня списали. Она знала, что для неё опасности нет. И бросила всё, чтобы не бросить меня. Власть, жизнь, века жизни, возможности… я всё это в гробу видал, потому что не знал, что с этим делать, а ей это важно было. Но не важней… И я думаю, какого чёрта? Какого чёрта все это на помойку, в яму, и все, и всех, и всё время…

Это опять продолжалось меньше секунды. И исчезло, как не было. Но — было. Он помнил. Он уже давно ничего не забывал.

— Ты меня плохо слышал? Тебе дан шанс. Тебе. Ты один можешь вывести её из мрачного места, где плач и скрежет зубовный. Никого другого она не услышит и ни за кем другим не пойдет. Между ней и окончательной гибелью стоишь ты. Ну что, сложишь ручки и дашь себе провалиться к чертям в беспомощном состоянии? Они будут рады.

Наверное, это и есть «удар милосердия».

— Как, — спросил он, — как мне захотеть?

Eсли этот говорит, что я могу… он данпил. Он был там, где сейчас я. И он наверняка нарочно… обиды не было. Может быть, потому что вода опять сомкнулась, а может быть, потому что на… физиотерапевта не обижаются.

Монах улыбнулся.

— Как себя чувствуешь? — спросил он. — Готов снять фиксаторы? Нам для начала нужно пережить это полнолуние, — монах посмотрел на часы. — И ты сейчас должен решить, как для тебя лучше: в фиксаторах или на воле.

Любой, кто работал хоть цирковые номера, хоть трюки, знает, как опасно полагаться только на снаряжение. И как опасно не полагаться на него вовсе. А самое опасное — работать с непроверенной аппаратурой — никогда не знаешь, что она выдержит и когда подведет.

— Брат…

— Михаил, — напомнил тот.

— Брат Михаил… — «вы» показалось неуместным, — ты ведь уже давно человек. Ты меня вообще удержишь?

— Твои кости только что срослись, — сказал монах. — Соединительная ткань не затвердела. В случае чего я тебя сумею снова поломать. А подстрахует брат Мартин. А кстати, вот и он, — в дверь бункера очень решительно постучали, брат Михаил встал и открыл засов.

Увидев двухметровый силуэт на фоне закатного неба, Игорь подумал, что страховки должно хватить.

— Я поесть принес, — сказал двухметровый парнище. — Что ещё?

— Возьми мотоцикл, сгоняй за сигаретами. Болгарские.

Игорь сначала не понял, зачем это, а потом вспомнил, что так и не выбросил пустую пачку. Значит, когда раздевали — нашли и сделали вывод…

Мартин кивнул и закрыл за собой дверь.

— Засов! — крикнул брат Михаил. С другой стороны послышались торопливые шаги — брат Мартин возвращался, чтобы задвинуть засов.

— Капуцин, — проворчал монах, закрывая дверь со своей стороны. — И разгильдяй. Это синонимы.

Он склонился над Игорем и расстегнул фиксаторы.

— У тебя уже должны были зажить переломы. Вставай и ходи, грешник.

Игорь сел, растирая запястья. Брат Михаил тем временем взял пакет, принесенный Мартином, поставил на стол и раскрыл.

— Та-ак… огурцы солёные, картошка, пироги с вишнями… Пиво… Ты пиво пьешь, грешник?

— Пью, — сказал Игорь.

Уже два года он не пьянел ни от чего, кроме крови — но вкус пива находил приятным и считал этот напиток вполне подходящим для утоления жажды — простой, человеческой. И простого человеческого голода заодно.

— Брат Михаил, а сколько нас таких?

— Арморацея знает. Мне известны два живых данпила, кроме вот этого грешника, — он постучал себя по груди. — Один львовянин — над ним экзорцизм совершил, кстати, раввин — и ещё одна женщина, она где-то в Белоруссии сейчас. Ты третий, — монах расставил на столе кружки и тарелки из облезлой тумбочки в углу. — Видел когда-нибудь слепорождённых, которым операцией вернули зрение, но они не знают, как им пользоваться? Натыкаются на предметы, потому что не умеют прикидывать расстояние на глазок. То и дело норовят пройти сквозь стекло. А если встречают знакомую вещь — то опознают только наощупь. Их надо учить видеть. Одной способности мало — нужно, чтобы кто-то показал, как ею пользоваться. Так вот, я буду заново учить тебя радости. Иди сюда.

Игорь встал. Подошел к столу.

— А теперь повторяй за мной: благослови, Господи, это пиво… И людей, которые его варили… и людей, растивших ячмень… И людей, которые будут пить его вместе с нами, ничего не зная о нас… И научи нас делиться пивом и радостью с теми, кто в них нуждается…

…Он сидел рядом с водителем и чувствовал, как встаёт солнце. Была такая манера у разных его компаний — сначала романтическая, потом ёрническая — встречать рассвет. Предполагалось, что новый день может принести что-то хорошее. На этот раз — он действительно мог, но вот смотреть на этот самый день совершенно не хотелось. «Понемножку, — сказал брат гвардиан. — По чуть-чуть, Игорь. Будем отыгрывать у ночи по четверть часика».

Машину вел Костя. Потенциальный епископ. Четыре года назад служивший под началом действующего епископа в санвойсках. Тут оказалось десятка с два приходов, где двенадцать священников и епископ служат по очереди, приходская школа — то есть, обычная начальная школа, но сельская коммуна «почему-то» назначает туда учительницами монашек-урсулинок, то есть, конечно, не монашек и не урсулинок, что вы… но сплошь незамужних женщин, предпочитающих одеваться в серое. А директриса совмещает должность церковного старосты. То есть, не церковного старосты — а хозяйки того пустующего амбара, который в деревне используется для собраний. Семейное дело. Конечно, если бы их хотели искать, нашли бы. Но вот беглый взгляд не обнаруживал ничего.

Поля, луга, где по колено в тумане пасутся кони (что-то тронуло сердце Игоря — но поверхностно, мазком), пруды, заболоченная речка… Епископ, он же врач, жил где-то в другой деревне. Тут этих деревень было как грибов по осени — хотя больше половины пустых, вымерших — слишком много молодых подавалось в город. Игорь не следил за названиями на указателях. Ему было все равно.

— Подъезжаем, — сказал Костя.

— И что мне делать? Готовиться рассыпаться в прах?

— Проснуться. Глаза из собственного пупка вынуть.

Остановились перед высокой, щербатой кирпичной оградой. Ещё одна примета жилой деревни — высокие кирпичные ограды. Костя посигналил — ворота открылись. Монастырский — пардон, свинофермерский — грузовичок въехал во двор. Игорь «вынул глаза из пупка», увидел машину под навесом — и узнал обшарпанный фургон «косуля».

— Здорово! — Роман Викторович, он же владыка Роман, он же майор Филин, стоял на крыльце в джинсах фасона «чехол корабельного орудия главного калибра» и белой майке. Не похож он был на филина. На пингвина был похож.

Игорь поднялся на крыльцо просторного дома, шагнул в слегка покосившиеся двери. Чувствовалось, что жилец и владелец дома — не хозяин в том смысле, в каком это слово произносят тут, не 'газда'. Еще одно забавное совпадение: из местного диалекта узнать, что значит имя человека, убитого тобой мимоходом… не попал Газда в хозяева…

В доме скрипел деревянный пол, налет пыли покрывал книжные полки и обшарпанные шкафы — и только гостиная-смотровая была тщательно прибрана, ухожена, вылизана.

— Роман Викторович, — хозяин, который не 'газда', протянул руку для пожатия.

— Игорь.

— Температура тела приходит в норму, — кивнул врач, отпуская его руку. — Костя, разбуди ребят и сообрази мне чаю. Игорь, раздевайтесь.

В самой процедуре было что-то успокаивающее. Что-то из детства. Сейчас добрый дядя доктор… Игорь посмотрел на застекленные шкафы с медицинской параферналией, которую в этом самом детстве вообще-то ненавидел — и понял, что обрадовался-то он не мысли, что станет лучше, а мысли, что может быть плохо. Последние годы ему был совершенно не нужен доктор.

Он бросил одежду — все ту же рабочую армейскую форму, полученную от монахов — на стул. Добрый дядя доктор включил медицинский сканер и провел им вдоль всего тела Игоря.

— Переломы вот здесь, здесь и здесь выглядят как травмы двухнедельной давности, — сказал он. — А когда вы ломали стопы?

Игорь зажмурился, вспоминая.

— Двадцать девятого числа, утром. Примерно в это время.

— Четверо суток назад, — доктор присвистнул. — Но вы тогда были ещё вампиром. А вот сейчас… Боли?

Игорь пожал плечами.

— В той жизни я был каскадером.

— Ну, хорошо, скажем — «неприятные ощущения»?

— Есть. Ноет — так, слегка.

— Температура тела и давление ниже нормы. Шестьдесят на сорок. По идее, вы должны лежать пластом. Сядьте. Дайте руку.

Не снимая манжеты для измерения давления, Филин протер сгиб локтя спиртом и ловко ткнул иглой, с первого раза и почти безболезненно попав точно в вену. Подставил мензурку под ленивую гранатовую капель.

— Игорь, на вас нет ни одного шрама. Раньше они были? Ведь, учитывая профессию — не могло не быть.

— Были. И пропали не сразу. Я недели через три после инициации сильно побился, — Игорь скривился, — на улице. Вечером какой-то кретин с незажженными фарами попытался развернуться через двойную осевую. Ну, в него и въехали с двух сторон. И пошло. У меня хватило ума уползти оттуда. К утру и сам был в порядке — и старые шрамы как корова языком.

Игорь замолчал. Доктор прижал ваткой прокол, вынул иглу. Игорь отнял ватку. Крохотная дырочка затянулась на глазах. Была — и нет.

— Доктор, я видел брата Михаила и понимаю — то, что со мной произошло, можно пережить. Я не понимаю, как. Я не медик и не биолог, но даже дикобразу ясно, что, например, иммунитета у меня сейчас нет. Варку-то он ни к чему. Обмен веществ перестроен под… ну будь он трижды бес — я-то из плоти и крови…

— Угу, — сказал Роман Викторович, пересаживаясь за другой стол и включая какой-то прибор. — Одевайтесь. Сейчас поговорим и об этом.

Игорь уже натянул штаны, когда услышал сдвоенное: «Привет». Обернулся. В дверях кабинета стояли мальчик Антон и Ван Хельсинг.

— Здорово, — отозвался он. — Рад видеть вас… живыми.

На самом деле рад он не был, просто отметил про себя: ну хоть с кем-то всё нормально.

Ван Хельсинг выглядел бледненько, под приоткрытым на груди купальным халатом (похожим на средних размеров сугроб) белела повязка — но на ногах держался твёрдо, и заражением от него не пахло. Пахло каким-то мерзким медикаментом и… помыться ему не мешало бы, вот что. А впрочем, за двое суток в монастыре Игорь уже привык — там парфюмерией, скажем так, не злоупотребляли. Средневековых представлений о гигиене ребята не разделяли и душ принимали каждый вечер — но вот перед душем… А чего вы хотите — семинаристы большую часть времени проводили не в часовне с молитвенником, а в свинарнике с вилами и лопатами.

Антон зато был свеженьким, чуть сонным. Поздоровавшись, он смачно зевнул и почесал взъерошенную макушку — а потом обвел всех немного виноватым взглядом.

— Чай готов, — сказал Костя с кухни.

Если гостиная была переделана под врачебный кабинет — то столовая явно служила епископской… штаб-квартирой? Как это называется на их профессиональном жаргоне? Словом, за большим тесаным столом места хватило всем — и ещё осталось для двух таких же компаний. Закуски к чаю своим количеством и качеством говорили, что местные хозяйки врача и пастыря уважают. Игорь подумал-подумал и намазал себе джемом холодный сырник.

Доктор Филин вошел, держа в руке бумажную полоску, на которой капля Игоревой крови расплылась затейливым потёком всех оттенков коричневого. Что-то такое он прочёл в этих потёках.

— Отвечая на ваш вопрос, Игорь, я сначала скажу, что не располагаю достаточным количеством данных для чётких выводов. Базовый набор антител у вас есть, реагенты это показали. Видишь ли, — он нечувствительно перешел на «ты» — благодать по определению не калечит, а исцеляет и усовершает — то есть, совершенствует — человеческую природу. В момент исцеления ты получил то, что было у тебя отнято вампиризмом.

— Включая, — сказал Игорь, рассматривая сырник, — кишечную флору…

— Нет, — возразил врач. — Кишечная флора и прочее отмирает далеко не сразу. Ты ведь продолжал в период одержимости есть нормальную пищу.

— Роман Викторович, я вам всем очень благодарен, — благодарности в его голосе было мало, так что он решил добавить слов. — Действительно. Но я не понимаю. Я про бесноватых и раньше читал, и сейчас Библию посмотрел — они никакой крови не пили, по ночам спали… ну, сила была истерическая. Все в пределах человеческих возможностей.

Ван Хельсинг кивнул.

— Я верю, что вы говорите правду и что бес во мне был — мне неоткуда было знать, что он, — он кивнул в сторону Кости, — священник, и потом, три дня назад я бы и на такое солнышко по доброй воле не вылез, а если бы вылез, сгорел бы, а сейчас я просто спать хочу. Но пока концы с концами не сходятся.

— Да, — Роман Викторович наклонил над его чашкой пузатый глиняный чайник. — В Библии ничего не сказано об особых случаях одержимости, вызывающих вампиризм. Думаю, потому что на вампиров действует такой же экзорцизм, как и на других одержимых, род сей, как было сказано в Евангелии, изгоняется постом и молитвой — потому и не сделано никаких специальных оговорок. Но небиблейские свидетельства говорят нам о духах и колдунах, пьющих человеческую кровь и ведущих ночной образ жизни. У эллинов есть предание о Ламии, у месопотамских народов — о Лилит… это потом уже придумали сказку о первой жене Адама, а поначалу это было просто чудовище, которое сосало кровь людей во сне. У многих народов есть истории о таких существах — сложнее сказать, у кого их не было. Бесы избирали разные способы взаимодействия с людьми, и, видимо, с древних времён существовал и этот.

— Все равно. Бес у нас дух? Дух. Его сверхъестественные способности — от его сверхъестественной природы? Правильно? — Игорь подумал, и намазал второй сырник сметаной. Нет, все равно вкус как у бумаги. То ли пупырышки отмерли, то ли… — Тогда зачем все эти штуки с перестроением организма, кровью… Бесу ведь это не нужно, нужно согласие.

Роман Викторович нахмурился — не рассерженно, задумчиво.

— Бытие, — тихо сказал брат Михаил, — глава восемнадцать, начало.

Антон ближе всего сидел к полке, где стояла названная книга. Снял тяжелый том, зашелестел страницами.

— И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного, — прочитал он вслух. — Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли, и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите; так как вы идете мимо раба вашего. Они сказали: сделай так, как говоришь. И поспешил Авраам в шатер к Сарре и сказал: поскорее замеси три саты лучшей муки и сделай пресные хлебы. И побежал Авраам к стаду, и взял теленка нежного и хорошего, и дал отроку, и тот поспешил приготовить его. И взял масла и молока и теленка приготовленного, и поставил перед ними, а сам стоял подле них под деревом. И они ели.

— Ангелы, — медленно и раздельно сказал брат Михаил, — ели, чтобы сделать любезность Аврааму и принять участие в ритуале гостеприимства. Потому что ритуал нужен людям. Потому что дух и плоть в нас связаны вместе. И невозможно для человека, существа и плотского и духовного разом, ни чисто духовное падение, ни чисто духовное спасение. Бог облекся в Плоть и Кровь, чтобы спасти и очистить нашу плоть и нашу кровь. Во время Таинства Евхаристии мы принимаем Его Тело и Кровь вполне материальным способом, берем губами, перемалываем зубами, гостия поступает в желудок. И бесы вынуждены поступать так же — на свой поганый лад. Игорь, как называется обряд вампирской инициации?

— Кровавое причастие. Но это же не всерьез. И гостию мы, может, и едим, только после неё, — Игорь взял вилку, надогнул ручку и одним движением скатал между ладоней в шарик. Потом кончиками пальцев ухватил за что-то, растянул обратно, немножко разровнял… Вилка выглядела так, как будто над ней поработал Дали, но сырник на неё накололся вполне удовлетворительно. — Вот такого после неё не получается. Даже с алюминием.

— Как это не всерьез? — взгляд брата Михаила стал каким-то уж совершенно металлическим. — Мы с тобой людей убивали, сукин ты сын — что же может быть серьезнее? Ты вилочкой можешь играться? А в те времена договоры с бесами заключали ради того, чтобы творить чудеса. Запросы изменились — двадцатый век заставил людей сосредоточиться на плоти, а бесы показали себя хоро-ошими маркетологами. Когда Сантана выдал первый результат своих опытов — все прям-таки описались от восторга. Как же, полная устойчивость к орору, регенерация тканей и органов, ночное зрение, совершенная память, сила, практическое бессмертие… Одно только нужно… одна только малость — сожрать человека. И купились. Как один купились.

— Я как раз об этом, — сказал Игорь. — Значит, покупают на биологию. Потому что в эволюцию мы верим, а в чудеса — нет. И им приходится быть симбионтами — потому что уже лет триста никто достаточно не верит в дьявола, чтобы продать ему душу. Вот поэтому, — Игорь посмотрел прямо на брата Михаила, — им и приходится подталкивать нас к убийству, правильно? Потому что мы не понимаем. Там, тогда все всё понимали, а мы не понимаем. Значит, нужен символ. Такой, чтобы даже слепой, вроде меня, не ошибся, правильно?

— Да, — согласился монах. — Где-то так.

— А раз биология перестроена, то обратная её перестройка займет время. Потому что благодать не калечит природы.

— Длительное время, — подтвердил брат Михаил. — Такими темпами моей жизни, кажется, не хватит.

— А сколько мы живём? — поинтересовался Игорь.

— Неизвестно. Из тех, кто не рассыпался сразу, до старости не доживал никто.

Игорь улыбнулся. Это было, по крайней мере… привычно. Ни на что другое он и не рассчитывал.

— А рассыпаются те, кто слишком долго прожил вампиром?

— Слишком надолго пережил человеческий срок, — кивнул владыка Роман. — Или перенёс экзорцизм в состоянии, для человека несовместимом с жизнью.

— Как всё-таки… странно, — проговорил Антон. — Я все не могу привыкнуть к мысли, что это не сказки. Как будто поезд, на который я сел, отходил с платформы 9 и 3/4…

— Cкорее, 34.9, — сказал Игорь, — это же, если верить сканеру, моя нынешняя температура?

— А почему не сказки? — спросил Ван Хельсинг. — Мы о нашем мире не знаем буквально ни черта. Говорят: «симбионт» — а почему не «бес»? Название научно звучит?

— Ни к чему не обязывает, — улыбнулся брат Михаил. — Нам ведь очень долго внушали, что Зла, — он развел руками, видимо, пытаясь воспроизвести нечто всеохватное, — нет, а есть только зло, — он сдвинул пальцы, сводя масштабы зла к зазору сантиметра в три.

— Я не знаю, — медленно сказал охотник на вампиров, — есть ли Зло. И где именно у него большая буква. Но просто зло есть. И если вы знаете, что делать с этим видом зла и как отделять его от человека — мне все равно, есть ли у вас ошибки где-то ещё.

— А это, — сказал брат Михаил, отбирая у Антона Библию и поднимаясь, чтобы вернуть её на полку, — уже неправильно. Данный вид зла, на самом-то деле, всего лишь один из частных случаев. В этой книге, — он взвесил том на руке, — говорится о кровавых войнах, чудовищных пытках, предательствах, насилии, о человеческих жертвах во всех смыслах слова — и о Человеческой Жертве. И тысячи лет все шло к худшему. Семьдесят шесть лет назад закончилась война, которая вкупе со всеми её последствиями — орор, крах экономики, экологические катастрофы — унесла треть населения Земли. Вампиры пришли к власти, пообещав людям не допустить новой пандемии орора, раз и навсегда прекратить войны между государствами и устранить последствия экологических катастроф. Насколько это возможно, конечно — треть Австралии с океанского дна уже не поднимешь… И они по большей части выполнили свое обещание. Ведь под это дело им и давали санкцию на бессмертие, обеспеченное кровью людей: инициировали ученых, полководцев, выдающихся администраторов… И бессмертие — гарантия стабильности политики, направленной на сохранение как можно большего количества человеческих жизней. Пастух ведь заботится о баранах, хотя и режет кого-то регулярно. И сегодняшняя тирания — не из самых жестоких. Да ее и тиранией-то не назовешь. Почитай историю Нового Времени — ведь сколько раз у власти оказывались не пастухи, а волки! Полтораста лет назад тут творилось такое, по сравнению с чем даже свободная охота — это слезы и сопли, а не террор. Так почему нужно бороться со злом, которое хранит нас от большего зла?

— Еще неизвестно, хранит ли, — сказал Антон. — Я изучал экономику. И статистику. Если по классической системе считать, по Пригожину, то, если оно будет идти, как идет, система обвалится — Антон потихоньку увлекся, — а если добавить социальный фактор, то, что называется отрицательным отбором, то это два-три поколения… — он остановился. — Я об этом с мамой хотел поговорить. Приехал, а она…

— Я могу поверить, если уж совсем дойду до ручки, что кусочек хлеба превратился в тело Бога, — хмыкнул Игорь. — Но что правительство ССН выслушает пятнадцатилетнего мальчика, излагающего экономку по Пригожину — это вы меня извините. У них самих наверняка много народу, который с Пригожиным знаком не хуже тебя — и при расчетах там все нормально выходит.

— Да какая разница, — Ван Хельсинг сделал резкое движение рукой, растревожил рану и сильно сморщился, но продолжал сквозь зубы. — Какая разница, коллапс, не коллапс. А хоть бы и прогресс — что, людей уже от этого можно жрать?

— Я наверняка чего-то не учитываю, — кивнул Антон. — Но когда Рождественский поплыл, феодализация у нас в регионах так жжухнула вверх, что линия на графике едва не вертикальная… Если бы его не убили, у нас бы через пару лет было как в Сибири, или даже хуже. Страшно неустойчивая система. А еще эту ямку до меня копали, и даже абстракт работы в сети есть.

— И что? — спросил Игорь, поймав его интонацию.

— Оба докладчика числятся в погибших при нью-йоркском инциденте. Там ни с того ни с сего упало здание и накрыло матконференцию. Странная история. Но… но даже если неправ я, Андрей точно прав.

— Там не накрыло матконференцию, — буркнул террорист. — Там была попытка захватить нью-йоркскую цитадель. Даже удачная. Долго рассказывать. Так что это совпадение, наверное.

— Всё равно нелогично, — качнул головой Игорь. — Допустим, бесы. Допустим, враги рода человеческого. Так на кой черт чертям нас во время Полуночи спасать? Дали бы уже довести Апокалипсис до конца.

«Интересно, — подумал он, — стану ли я заядлым спорщиком. Помогает же… Мне ведь на самом деле интересно».

— Апокалипсис, — наставительно сказал брат Михаил. — До конца уже доведен. Ибо в переводе с греческого это значит «Откровение», и книга с таким названием написана две тысячи лет назад. Сейчас она только сбывается.

— И почему вы решили, что мы знаем, что им нужно? — спросил Роман Викторович. — Вернее, что конкретно им нужно. Мы знаем, что они хотят нам только зла. Что они склоняют нас ко злу. Может быть, они спасли нас, чтобы мы не вытащили себя сами. Ведь уже начинало что-то наклевываться. Да и никакие вампиры не смогли бы ничего починить, если бы люди сами не хотели. А может мы даже тогда не были достаточно плохи… Не знаю. Но Игорь, эта штука была у тебя внутри — ты мне скажи, ты видел что-нибудь хуже?

Игорь открыл было рот, остановился. Потом всё-таки заговорил.

— Я её или его полностью только дважды… чувствовал. Первый раз — после инициации, когда в коме лежал… И тогда — над Ван… над Андреем. Я тоже не знаю. Есть люди, о которых я не могу заставить себя пожалеть, — он опять начал сворачивать вилку, заметил, остановился. — Вот чего я никогда не видел, так это того, что состояло бы из… пакости целиком. Без просвета.

Он поднял голову. В окна рвался ярко-белый — даже сквозь очки — солнечный свет. Мамочки мои. А также, видимо, Боже мой.

— Так вот, почему… — вдруг глухо произнес Ван Хельсинг.

Все посмотрели на него. Выражение лица у него было… другие, видимо, раньше такого не видели, а Игорь вспомнил — в Екатеринославе, в мотеле, когда его допрашивали

моторовцы.

— Вот, почему вы просто сидите и прячетесь, — задыхаясь, сказал террорист. — Вот, почему не кричите об этом на всех углах — вы верите, что уже все равно… что один хрен все пропадут: конец света! Да чем же вы… чем же вы тогда лучше остальных!?

Он резко встал, потом сел.

Брат Михаил и Игорь, не сговариваясь, подхватили его с обеих сторон и помогли дойти до смотровой, где он сел на стол, спустив с плеч халат.

— Андрей, — заговорил брат Михаил, в то время как Роман Викторович снимал старую повязку — действительно уже подплывающую кровью — и накладывал новую. — Вы славный и чистый мальчик, и у вас редкий дар: оголённый душевный нерв, чувствительный к несправедливости и лжи. Только это и не давало вам до сих пор превратиться в хладнокровного убийцу, возблагодарим Бога. Поверьте, мы делаем всё, что можем, и причина тому, что мы делаем так мало — совсем не та, что вы подумали. Вы увидели, что у нас есть эффективное оружие против вампиров — а у подполья есть армия. Вам, наверное, кажется, что нужно просто свести эти два конца вместе, а искра проскочит сама собой и от неё возгорится пламя. Отчасти вы правы: у нас хватает таких же, как вы, горячих и чистых юношей. Какое-то их количество могло бы пойти за вами. Но Андрей — я всё-таки инквизитор. Я знаю историю нашей Церкви и знаю, сколько в ней кровавых страниц. Все крестоносные армии… были, в первую очередь, армиями. Это в лучшем случае. О худших вы наверняка читали в учебниках — и, поверьте мне, учебники сильно преуменьшают. Даже в войнах между людьми средства меняют цель. А мы воюем не с людьми. Нашему противнику все равно, именем чего будет твориться зло.

— Всё, я понял, — Ван Хельсинг сидел пристыженный, опустив голову. — Непротивление злу насилием и тэ дэ. Вы, наверное, правы…

Роман Викторович ударил кулаком по столу с такой силой, что задребезжал стеклянный шкаф.

— Я ему сейчас сам врежу, честное слово, — заклокотал он. — Я, в конце концов, тоже холерик. При чем тут непротивление злу, Андрей, дорогой мой?! Мы сопротивляемся, мы сопротивляемся, как можем, — вы просто не знаете, сколько всяких «случайностей» каждый год происходит со священниками в одной России! Официально ничего такого нет — но я не помню за последние двадцать лет, чтобы поп, который не пошел на союз с воскрешенцами, спокойно закончил свои дни! А в присутствии католика мне и доказывать-то что-либо стыдно: если брата Михаила схватит безопасность, он ухнет «по процедуре» за одну только принадлежность к Римской Церкви! Безотносительно того, что он исцелившийся вампир! Мы применяли бы силу — если бы могли. Если бы знали, как это сделать, не сыграв им на руку. Не погубив всё вокруг ещё более окончательно.

На террориста совсем уж стало жалко смотреть. Обычно он казался старше своих лет — видно, привычка к боли изменила лицо — но теперь выглядел растерянным мальчишкой.

— Ладно, я дурак, — сказал он. — Извините. Я умею только убивать варков, вы умеете исцелять, но вас самих за это убивают — а делать-то что?

— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи, — проворчал уже перегоревший Роман Викторович. — Вы меня тоже извините, Андрей. У нас тут маленький островок, на котором можно вести достойную жизнь. Не врать, не выслуживаться перед бесами, никого не продавать. Мы, конечно, люди, а не ангелы, все не без греха, но и лишних грехов стараемся не делать. Всё, полежите перед дорогой, — доктор накинул халат на плечи Андрею и тот слез со стола. — Антон, иди собирайся.

— Кто-то у ворот, — сказал брат Михаил.

Игорь вслушался во внешнее.

— Женщина, — добавил он к словам монаха. — Молодая.

— Япона мать, — закатил глаза епископ. — Очередная паломница. Доконают меня эти девки.

— Паломница? — удивился Игорь. Как-то не сочетался тон священнослужителя с представлениями о паломницах.

— Угу, — Костя, промолчавший весь разговор и незаметно перебравшийся в смотровую, фыркнул со смеху. — Вон к нему, — он показал большим пальцем в сторону двери, за которой скрылся Андрей.

— Видите ли, Игорь, — с глубоким вздохом пояснил епископ. — Немного пожив в нашей местности, вы заметите, что женское население тут, как бы это выразиться, преобладает над мужским. Поэтому когда прошел слух, что в доме владыки Романа поселились его родственники, два «файных хлопчика»…

— Ой, мама, — выразил сочувствие Игорь.

— Именно.

Прошло не больше четверти часа с тех пор, как фургон с Игорем, Андреем и Антоном уехал в направлении Августовки, когда во двор отца Романа въехала другая машина: заляпанно-фермерского вида «опель» двадцати лет от роду. Водитель этой машины, невысокий полный дядька с аккуратной бородкой, одетый все в ту же списанную рабочую форму, поднялся на крыльцо и тихо поприветствовал отца Романа и брата Михаила. Он вообще всегда говорил тихо: во время армейской службы словил пулю в горло, а пересаживать гортань не стал.

— Ну что, — сказал владыка Роман, покончив с ритуалом приветствия. — Поповский консилиум объявляю открытым. Пойдёмте чаю попьём, отец Януш.

— Так вы же уже пили? — прошелестел отец Януш, совладелец свинофермы.

— Ничего. Мы ещё выпьем. Всухомятку у нас не получится.

Они расселись за столом, отец Роман пододвинул отцу Янушу тарелку сырников.

— Что показал медосмотр? — настоятель кивком поблагодарил и начал мазать сырник сметаной.

— Игорь биологически остановился на двадцати пяти-двадцати семи годах, — антикварный расписной самовар, известный в округе как «самописец», загудел, отец Роман долил воды. — Стаж у него не больше пяти лет, иначе процесс старения сейчас пошёл бы ускоренными темпами, а никаких скачков метаболизма не видно. Он сказал, что был каскадером, так?

Брат Михаил кивнул.

— Профессия публичная, — тихо подхватил мысль отец Януш, — в Сети должны остаться какие-то сведения. Что было прошлой ночью, брат Михаил?

— Да примерно то же, что и со мной, — монах-данпил вздохнул. — Боли, синяки ниоткуда, видения жуткие, и прочая прелесть.

— И как он?

— Сказал бы «нормально», да опыта мало. Примерно, как я. Боль переносит, в целом, лучше — это, наверное, из-за профессии. Он быстро вспомнил. А вот в ситуации разбирается хуже.

— А сегодня?

— Этой ночью приступа не было. Думаю, следующий — в полнолуние. Надеюсь, что обойдётся а ручаться не могу. Он очень хочет — насколько вообще может хотеть…

— А твои, Роман? — спросил отец Януш. — Я ведь их не знаю совсем. Может, нужно было и их поселить в монастыре?

— Нет, — жестко ответил брат Михаил. — Они умные мальчики. Они бы поняли, что это по сути дела арест. Или карантин.

— Они уже поняли, — отец Роман потрогал самовар. — Этот Андрей точно, и каскадер ваш — тоже.

— Игорь-то как раз не против, — отмахнулся брат Михаил. — И даже за. Чем больше его страхуют, тем лучше он себя чувствует. А вот ребята… давайте начистоту, отцы: мы боимся не того, что СБ все-таки обратит на нас внимание. Мы боимся даже не того, что у Игоря будет рецидив. Мы боимся Андрея. Лидера. Имеющего цель и увидевшего здесь средства. В общем, я ему довольно откровенно объяснил про наши страхи.

— Даже если мы отправим их отсюда, — сказал владыка Роман, — они все равно начнут. Мы показали им, где копать.

— Но они не уведут наших детей, — отец Януш долил себе кипятку. Он пил некрепкий. С его сердцем крепкий было нельзя.

— Значит, уведут чьих-нибудь еще. Это такая… дудочка.

— Да и взрослых, — поддержал отец Роман. — Думаю, если пойдет слух, что Андрей ищет соратников, то ему придется устраивать конкурс. Мы тут сидим и возделываем свой сад, как советовали этому… Кандиду. Да-да, я правильно выразился, свой сад. А от нас потихонечку отщипывают здесь кусочек, там кусочек — это не говоря о том, что мы теряем просто по естественному ходу вещей. Не смотрите на меня так, я знаю, что нам обещано, но нигде же не сказано, как…

— Мы не бойцы, — возразил отец Януш. — И не должны быть бойцами.

— Но кто-то же должен! — отец Роман хлопнул ладонью по столу, «самописец» обиженно хрюкнул. — Извини, Ян. Я устал. Заранее устал. После демобилизации сюда возвращался — и чувствовал, что не хочу. Мы все больше и больше превращаемся в секту. А мы же — Церковь.

— А что ты предлагаешь? Влезть в это и погубить всё?

— Мы — орден проповедников, — тихо сказал брат Михаил. — Сейчас мы не можем проповедовать на поверхности. Но кто сказал, что нам нельзя проповедовать в подполье?

— Церковь должна стоять вне политики, — гнул своё отец Януш. — Иначе… Мы все знаем, что будет. Потому что уже было.

— Но политика не оставит нас в покое, — владыка Роман опять потрогал «самописец», отдёрнул руку, отключил древний агрегат, пошел куда-то вбок, явно забыв и о самоваре, и об ожоге, остановился у края стола. — Вы в подполье. Но я-то нет… и вы же видите, что делают с нами.

— Может, не стоило забирать их?

— Стоило, — решительно сказал брат Михаил. — Дело даже не в паломницах. В Хороброве болтают меньше.

— Болтают меньше. А шевелятся больше.

— Я поговорю с Андреем, чтобы он не искал здесь соратников, — пообещал брат Михаил. — С этим мальчиком можно только в открытую.

— И сколько это может продолжаться? — спросил Роман. — Нам все равно придется решать.

— Это будет продолжаться как минимум до следующего полнолуния, — брат Михаил встал из-за стола. — Если будет рецидив, охотник на вампиров окажется очень кстати.

Двое обменялись взглядами поверх головы третьего. Если брат Михаил считает, что охотник на вампиров может пригодиться… значит, он не вполне уверен, что справится сам. Или даже, что уцелеет сам.

— И кстати, об охотнике, — продолжал брат Михаил, макая в кипяток пакетик чая. — Он не только ранен — в нем сидит какая-то очень свежая беда.

— Насколько свежая? — Роман уже смотрел не на отца Януша, а в окно.

— Как переломы Игоря. Примерно той же давности.

— Он потерял друзей, — сказал отец Роман.

— Немного не то. Потери для него — уже часть жизни. Тут не только потеря. Тут что-то случилось совсем неправильное, чего не должно быть. Вам не кажется, что мы занимаемся странным делом? Мы думаем, как защитить себя и свою паству от человека, которому самому нужна помощь.

— А мы её окажем, — весело ответил отец Роман. — Он попросил нас о вере. Так и сказал — «научите меня». Это просьба катехумена, мы не имеем права отказать. Может быть, он раскроется навстречу Косте. Между ними, как мне кажется, много общего.

— Вот я и боюсь, что он раскроется… — пробормотал Януш.

— А ты не бойся. Сделай так, чтобы он раскрылся вам. Сам ему раскройся, как Миша сказал — с ним-де можно только в открытую. Что такое, латиняне?

— Ничего. Он искренний, убежденный… молодой человек. Занимающийся определенным делом. Вам не приходило в голову — как он мог остаться агнцем при этой работе?

— А он…?

— Чистый. Белее молока.

— Ё-моё… — владыка посопел. — Закурим, Ян?

— Курить вредно, — наставительно сказал доминиканец и извлек сигареты. — И нервы трепать вредно. А ты, Михал, помнить бы должен, что мы не видим как ты.

— Даруйте, — сказал брат Михаил голосом, в котором не было ни капли извинительного тона, достал из кармана луковицу и принялся чистить. — Так вот, чтобы сохраниться агнцем при этой работе, нужно делать все это от большой любви к людям, а себя рассматривать как человека уже мёртвого. А теперь представьте себе, что будет, когда он выяснит, что был не просто прав, а куда более прав, чем сам думал.

— Будет крестоносец, — сказал владыка Роман. — Причем такой, каким детей пугают. Слушайте, может, вы его в семинарию возьмёте? Мне кажется, что священника из него не получится, но Бог может рассудить иначе.

— Священника из него не получится, — мотнул головой брат Михаил. — Он узнает, что клирикам нельзя убивать и оставит эту мысль.

— Это в одном случае. А второй вариант мы только что видели — в ослабленной форме.

— Ополчится на нас за предательство рода человеческого.

— Угу. Только не на нас, а на кой-кого другого. Сейчас он думает о Господе как об усовершенствованной боеголовке. И, как и положено порядочному боевику, непременно начнет изучать инструкцию, — брат Михаил побарабанил пальцами по Библии. — А там… Какими глазами он прочтет книгу Иисуса Навина? Например.

— Либо примет как руководство к действию, либо решит, что… данное сверхъестественное существо ничем не отличается от своих противников. Во всяком случае, с точки зрения человека.

— Именно. И куда ни кинь — всюду клин. С одной стороны — мы не можем его задерживать. С другой — не можем отпускать, пока он балансирует между двумя провалами.

— Костя тоже был солдатом. И Костя это прошел.

— Костя после того, что с ним случилось, отлично понимал, что не ему судить Бога.

— Что ты предлагаешь, в конце концов? — отец Януш несколько раздраженно раздавил сигарету в блюдечке.

— На Пятидесятницу мы рукополагаем четверых. Я предлагаю отпустить с ним одного.

— Ты… прости, Михал, ты не с ума сошел, случайно? Ты понимаешь, что с ним будет? С ними будет, с обоими…

— Тебе предъявить список выпускников с комментарием — что случилось с каждым за последние десять лет? В России католический священник служит в среднем восемь лет после рукоположения. В Сибири — пять.

— Ты мне лучше скажи, через сколько лет они предпримут попытку реорганизовать церковь.

— А кто у нас ecclesia semper reformanda?[38] — съязвил владыка.

— Purificanda, — поправил его настоятель, как-то отрешенно глядя в стол. — А те, кто был semper reformanda, либо дореформировались до ручки, либо сейчас закопались, как мы… Хотя им, конечно, закапываться легче.

— Привыкли от нас прятаться? — поддел брат Михаил.

Отец Януш не ответил, владыка Роман хрустнул пальцами. Положить начало попытке церковной реформы с легкостью мог и он сам. Православному епископу для этого были нужны только два единомышленника.

— Отцы, — сказал брат Михаил. — Надо ведь что-то решать. Они здесь, все трое. И все трое просят о крещении. И пряча головы в песок, мы дiла не зробимо.[39]

— Отказать мы не можем, это само собой разумеется. Оставить их здесь мы не можем — это все равно, что летом сигарету в степи бросить. Отпустить их так мы можем, но это и рискованно, и нечестно по отношению к ним. Что нам остается?

— Вы меня подталкиваете к тому, что другого выхода, кроме как отпустить с ними священника, нет, — грустно сказал отец Януш. — А я пытаюсь найти этот выход.

— Отец настоятель, а ты больше ни о ком не забыл? — брат Михаил обернулся на выходе из кухни.

— Михал… а ты подумал?

Монах кивнул и исчез в санузле.

— Януш, — владыка Роман потрогал самовар и снова включил, хотя разлитый по чашкам чай не выпили. Даже не тронули. И сырник в сметане лежал у отца Януша на блюдечке ненадкусанным, слегка перекошенным диском, как вчерашняя луна. — Если тут в самом деле Божья воля, то Бог сам укажет священника, который должен с ними пойти. А не должен — так и не укажет.

— А если воли нет, а человек пойдет своей?

— А если Божьей воли нет во всем, что мы тут делаем? — отец Роман закипел не хуже «самописца». — Мы не сами принимали это решение? Или тебе сон был? Так ты поди еще докажи, что это от Бога сон, а не прелестническое видение. Тут нечисть людей заедает — на это как, Божья воля есть? И про попущение мне не объясняй, я тебе сам объясню. Ты что, в конце концов, думаешь, что нынешняя ситуация будет продолжаться вечно? Этот мальчик может сколько угодно считать по своему Пригожину, дался им всем этот Пригожин, но ты знаешь и я знаю — рано или поздно станет хуже. Нам не отсидеться в сельской местности. Нам придется возвращаться в города. И даже если нет никакого знака и чуда — это еще одна ниточка к людям. Еще один слой, за который можно зацепиться, ты понимаешь? Они нам, мы им — и мы точно не принесем им вреда.

— Роман, не булькай, — отец Януш поерзал на стуле. — Я слабый и трусливый человек, я всего боюсь. Боюсь принять ответственность, боюсь переложить её на чужие плечи… Пусть эти мальчики поживут пока… до Пятидесятницы. Я всё равно не могу сказать ничего сейчас. Да-да, не могу. Я должен подумать.

— Да я понимаю, — сказал Роман. — Я потому и злюсь, что всюду клин.

— Отцы и братья, — Михаил снова возник в дверях. — Разговор дошёл до мёртвой точки, а у нас работа. У всех. Давайте встретимся через неделю и обговорим то, что у нас получится на тот момент.

— Михал, — спросил Роман, — а почему ты думаешь, что твой подопечный вообще сможет уехать отсюда?

— Считайте, — брат Михаил сел за стол и пригубил, наконец, чашку, — что мне был сон.