"В час, когда взойдет луна" - читать интересную книгу автора (Сэймэй Хидзирико, Чигиринская Ольга,...)

Пролог. Игра Андрея

Обычный школьный день в начале сентября. Прекрасный день: ясное небо дышит теплом, а от реки тянет прохладой, и листья ещё зелены — здесь, на востоке Украины они облетают часто в одну ночь: утром проснешься, а на земле тугой желтый ковер. Школа тонет в кронах, из вестибюля открывается вид на живописную балку, склоны которой тоже заросли деревьями — в основном, ясень и вяз, — а на дне лежит прозрачное озерцо.

Учитель вел школьников по длинной пологой лестнице в парк. Это зимой нужно запираться в классе, и то не всегда. Сейчас, осенним тёплым днём, можно проводить уроки на открытом воздухе. Тем более — уроки прикладной этики.

Один из мальчиков, держась позади, отстал, наклонился, перестегнул застежки на ботинке. Не то чтобы липучки ослабли, но…

— Слынуть хочешь? — в поле зрения возникли раздолбанные «бегунки» и рваные джинсы с обильной бахромой — в обтяжку на толстых икрах. Зервандова. Андрей вздохнул.

— Ну и хочу. А тебе что?

— Ничего, — Зервандова пожала плечами. — Только получится, что ты сдул.

Андрей посмотрел через её плечо на уходящих товарищей и возглавляющего их учителя, который что-то вдохновенно излагал.

— Я и так сдул, — сказал он. — Кобыл меня все время дураком выставляет.

Учителя звали Николай Иванович Жеребцов, и он как нарочно носил бороду и понитэйл.

— Ему за это зарплату платят, — фыркнула Зервандова. — Ты идешь? Или зассал?

— И ничего я не зассал, — разозлился Андрей и побежал за классом, прыгая через три ступеньки.

— Мы опять в подводной лодке, — сказал Жеребцов, извлекая из кармана два мешочка с фишками. — Но на этот раз ни Андрей Витер, ни Саша Самойленко «условного пистолета» не получат. И жребий кидать мы не будем. Вместо этого я раздам каждому по пять золотых дублонов и по пять черных меток.

Протянулись ладони, учитель начал отсчитывать фишки, на ходу поясняя:

— Правила просты: фишки надо раздать все — это раз, дареное не дарят — это два. Итак, наша подводная лодка тонет, и мы голосованием решаем, кому выходить первым, кому последним. Первый с гарантией спасется, последний с гарантией погибнет, потому что кто-то, напомню, должен стоять у торпедного аппарата и выпускать выходящих. Соответственно, золотой дублон — это голос, отданный за жизнь человека, черная метка — за смерть. У всех есть фишки? Поехали! — Жеребцов завязал мешочки и присел на пеньке.

Класс зашумел, и вот уже кто-то ссорится, а кто-то давит рыдания…

Андрей сидел на бревне, держа в одной руке пять черных фишек, в другой пять золотых. Пять шансов на жизнь и пять шансов на смерть. Черт, какая идиотская всё-таки игра. Зачем она? Разве, когда горит, кто-то будет решать что-то голосованием? Спросить у отца, было ли у него такое и как он справлялся… Андрей попробовал вообразить себе папу раздающим черные фишки — не вышло.

В прошлый раз он принял у Кобыла игрушечный пистолет, который по игре давал те же возможности, что по жизни настоящий — «застрелить», исключить из игры кого хочешь, — и встал «у аппарата». Девочки, сказал он, пойдут первыми. Чешко попробовал отобрать пистолет — Кобыл сказал, что можно, — и Андрей его «застрелил». Странное чувство, хотя всего лишь игра. После этого все построились как надо и выпустили первыми девочек, а мальчишки тянули спичку.

Вот только после игры, на «разборе полетов», Андрея разнесли вдребезги. Даже девочки, которых он «спас». Потому что как это он мог — распорядиться чужими жизнями в одиночку? Такие дела должны решать все вместе. Ну вот, пожалуйста — и решаем все вместе.

Андрей уже знал, что будет. Ну ладно. Одну золотую фишку Сане, он друг. Одну — Вере Климук, она… ну, хорошая девчонка. Одну — Вале Рабиновичу, он тоже расписной пацан. Одну — Марцинкевич, потому что ей не дать — это все равно что пнуть щенка. И одну… кому бы одну? Какая разница — все ребята, в общем, достойны «жить», даже такая зараза, как Зервандова.

Андрей посмотрел в её сторону и увидел, что рядом с ней лежит уже с пяток черных фишек. Все не её — свои она раздала. Ну, тут проскопом[1] быть не надо — понятно, у кого будет больше всех черных. «Зойка-помойка», кто ж ещё. Урок этики — это ещё и способ свести счеты…

Андрей повернул вдруг к ней и положил к черным меткам один дублон.

— Забери, — зло сказала Зервандова. — Мне подачки не нужны.

— Кому хочу, тому даю, — сказал Андрей.

Зервандова показала раскрытые ладони.

— Смотри, ни одной золотой нет. Отдать нечем.

— Обойдусь, — Андрей отвернулся, потому что его уже тормошили за плечо.

— Витер, — Марцинкевич жалко хлопала ресницами, глядя снизу вверх. — У меня одна черненькая осталась… и я её никому больше отдать не могу. На меня обидятся.

— Давай, — Андрей усмехнулся.

— Точно не обидишься? — просияла Марцинкевич.

— Фигня, игра. Давай!

От Вали Рабиновича он получил ещё одну черную метку — с примерно таким же объяснением: ну это же просто игра, а все вокруг дураки, обижаются как по-настоящему, но мы-то с тобой понимаем, что… Андрей кивнул — да, в самом деле, не корову проигрываем, как говаривала бабушка, поймав взятку на мизере — но что-то неприятно царапнуло. Саня приберег для него золотую фишку, как и ожидалось, и Вера тоже — против ожиданий, Андрей думал, что она все раздаст девочкам из своей компании. А потом…

Потом он собрал урожай «черных меток» ничуть не меньший, чем Зервандова. И даже больший. И все с почти одинаковыми объяснениями: если я отдам кому-то другому, он обидится… А своих он так никому и не отдал. Мерзко было.

Андрей не то чтобы расстроился — игра всё-таки, — но день как-то потускнел. В горсти побрякивали пластиком четыре «дублона» и девятнадцать «черных меток». Все расселись, раздав и собрав свое. Начался подсчет.

— Если бы каждый давал другим черную и золотую вместе и всем поровну — мы бы поломали Кобылу игру, — Андрей не заметил, как Зервандова села рядом.

От нее пахло застарелым потом — она неделями носила одни и те же майки. И поры на шее были черными. И в ухе виднелась желтая полоска серы. Андрей бы отодвинулся — но некуда: на бревне сидели тесно, и мимо как раз прошел Кобыл.

— Жаль, я не додумался, — сказал сидящий слева Саня.

— Это потому что ты шлепель, — фыркнула Зервандова.

— А ты психическая, — огрызнулся Саня. — В психушке лежала.

Зервандова и в самом деле лечилась в реабилитационном центре — её родители были иммигранты из-за фронтира,[2] да не из цивилизованной зоны, а из какой-то уж совсем дикой дыры, такие люди могут жить рядом с нормальными только после реабилитации. И то, похоже, что не слишком-то ей эта реабилитация помогла.

— Жалко, что ты не лежал. Да только от того, что у вас, там не лечат. Вата не болит.

— Прошу тишины! — Кобыл поднял руку. — Итак, у нас определились чемпион жизни — Вера Климук — и чемпион смерти: Андрей Витер. На втором месте по жизни Анук Сон — по смерти Зоя Зервандова. На третьем: Александр Самойленко, жизнь, и Надя Марцинкевич — смерть. Как вы думаете, почему так вышло и почему места распределились именно так?

Класс зашумел, переглядываясь. Зервандова — это был ожидаемый результат: вредная, противная, ни для кого не найдет доброго слова, её уже и бить перестали — бесполезно. Но что Витер её обойдет — не думал никто, даже те, кто отдал ему черную фишку.

— Я… Я думала, что Андрей соберет столько дублонов, что одна черная метка ничего не изменит, — проговорила Инна Степанченко.

— А чего, — пожал плечами Стас Чешко. — Витер в прошлый раз за всех решил, теперь все решили за него. Справедливо.

— А ты за всех не выступай! — приподнялся Саня.

— Стоп! — Кобыл снова прекратил дебаты. — Вот Стас сказал: справедливо. А что это значит — «справедливо»? Стас, что ты имел в виду?

— Ну… ты мне, я тебе, — Чешко не очень хорошо выражал свои мысли.

— Андрей на прошлой игре «застрелил» тебя, ты отдал ему черную метку. Ясно. Ну что ж, и такое понимание справедливости существует. О том, что оно значит, мы поговорим потом. Кто ещё хочет сказать, как он понимает справедливость?

— Справедливость, — громко сказала Зойка-помойка, — это когда можно убить и радоваться. Меня вот по злобе — и самим неловко. А его — из чистой справедливости.

— Почему неловко? — возразила Климук. — Очень даже ловко. По-моему, асоциальным типам жить незачем. Моя мама так говорит. Сейчас общество дает людям все возможности. Иммигрантам как только ни помогают, чтобы встали на ноги — а кто все равно хочет оставаться паразитом, того пусть потребляют. Он ни на что другое все равно не годится. Я отдала Андрею золотую метку, потому что от таких, как он, пользы много. Он решительный, смелый, честный, настоящий человек. Всех, кому я раздала золотые фишки, я считаю настоящими людьми.

— Вера, скажи честно: ты где-то раздобыла и прочитала тематическое пособие? — улыбнулся Кобыл.

— Нет, — улыбнулась Вера. — Я читала «Философские рассказы». Это же не запрещено, читать дополнительную литературу?

— Наоборот, чтение дополнительной литературы одобряю. Но кроме вычитанных, неплохо бы иметь и свои мысли. Особенно в данном случае. Кто ещё хочет сказать? И не забывайте: мы ведем речь о жизни и смерти.

— Я хочу, — сказал Саня. — Верка. Я тебе отдал золотую фишку, и ты мне золотую. А теперь я думаю — лучше бы мне отдать тебе черную и от тебя получить черную. Я думал, ты друг… А ты, оказывается, смотришь, кто какую пользу принесет.

— Что бы ты ни думал, Саша, я тебе друг, — Вера поджала губы. — Просто я умею выбирать друзей.

— Я тоже умею их выбирать, — сказал Саня. — Потому и говорю, что лучше вместе с Андреем в лодке остаться, чем вместе с тобой спастись.

— Саша, а какой смысл в том, чтобы остаться с Андреем в лодке? — Кобыл перехватил разговор раньше, чем Вера успела что-то сказать. — Вот вы друзья. Как ты думаешь, ему легче будет от того, что друг погибает рядом с ним? Я думаю, ему будет тяжелее. Или ты считаешь его настолько плохим человеком?

— Нет, — Саня повел плечами, словно стряхивая с себя что-то тяжелое. — Я имел в виду — вместо Андрея.

— Ты имел в виду ровно то, что ты сказал — по крайней мере, в тот момент, когда говорил. Это звучит очень красиво — умереть вместе, как Ахилл и Патрокл…

— Они умерли по отдельности, — буркнул Андрей. — Сначала Патрокл, потом Ахилл.

— Несущественно, — отмахнулся Кобыл. — Об этом поговорите на уроке литературы, а сейчас у нас урок прикладной этики. И этот курс введен не для того, чтобы испортить вам нервы, — Черняев покраснел: насчёт нервов сказал он, в столовой после прошлого урока, при всем классе: иди гадай теперь, кто стукнул. — И не для того, чтобы каждый мог спокойно высказать другому все, что о нем думает. Это на переменах, пожалуйста. На уроке мы обсуждаем не человека, а его поведение. Не «такой-то и такой-то асоциальный элемент», Вера, а «поведение такого-то и такого-то кажется мне асоциальным». Это на будущее. Курс прикладной этики введен для того, чтобы вы могли осознавать мотивы принимаемых вами в жизни решений. Это для начала. Мы сейчас не говорим, что хорошо, а что плохо, кто поступил этично, а кто неэтично. Мы пытаемся понять, почему так вышло: почему вы приговорили к смерти — а вы сделали именно это — Андрея Витра, хорошего парня, который, насколько я знаю, никогда никого не обидел, у которого в классе нет врагов или даже просто неприятелей. Почему именно он должен погибать, кто мне объяснит? Я прошу понимать мой вопрос не как упрек, замаскированный риторически, а буквально. Я действительно хочу знать, почему те из вас, кто отдал Андрею черную метку, считают его достойным смерти.

— Да не считаем мы! — обиделся Рабинович. — Это же просто игра, какая смерть? Так ведь в жизни не бывает!

— Нет, это уже не просто игра, — покачал головой Кобыл. — Это декларация намерений как минимум. Это заявление: «Андрей, если обстоятельства сложатся вот так и так — я предпочту, чтобы ты умер». Конечно, вряд ли мы окажемся в ближайшее время в тонущей подводной лодке. Но каждому из вас в жизни придется делать не такой крутой, но достаточно жесткий выбор. Например, начальник идет на повышение, на его место, дающее право на пайцзу,[3] претендуете вы и, скажем, иммигрант из-за фронтира. Вы можете отдать это место без боя, можете побороться за него, можете провести какую-то интригу так, чтобы взять его без конкуренции… Для того чтобы принимать решения, нужно понимать, почему вы поступаете так, а не иначе. Один мотив тут уже был озвучен — Стас отомстил Андрею за прошлую игру. Честно — но очень опасно. Кто ещё?

— Ну… — Игнат Скуратовский поднял руку. — Андрей ведь сам в прошлый раз вызвался остаться последним.

— Ты что дал Андрею? — спросил Кобыл.

— Я черную метку. У меня одна оставалась. Больше дать было некому, все бы обиделись.

— Резюмирую: ты принес Андрея в жертву именно потому, что Андрей в прошлый раз проявил готовность к самопожертвованию?

— Нуууу… да.

— Кто ещё руководствовался этим мотивом?

Поднялось полтора десятка рук.

— Так, — подытожил Кобыл. — Ну а кто из вас при этом принял в расчет то, что обидевшийся на черную метку в ответ даст черную метку вам?

Поднялось с десяток рук.

— Значит, больше десяти человек признает, что Андрей, во-первых, самоотвержен, а во-вторых, незлобив. Как вы считаете, это хорошие качества или плохие?

— Хорошие, — нестройно загудело большинство. Только Зервандова фыркнула:

— Для одних хорошие… А для Витра, оказалось, плохие.

— Ты признаешь, что моральные качества — понятие относительное?

— Ничего я не признаю. Что я могу признавать, моя глюпый ассирийский женщин, мой дело посуда мыть, моя такая моральная слова не понимай, — прокрякала она, превращая свой легкий акцент в карикатурный. — Я говорю: тут хорошего человека замочили просто за то, что он хороший.

— А как ты распорядилась фишками? — спросил Кобыл.

— Отдала тем, кто был ближе. Каждому по черной и золотой сразу.

— Если бы ты отдала Андрею все золотые, ты могла бы его спасти. Он бы не стал чемпионом смерти.

— А мне что? — Зойка пожала плечами.

— Тебе было важнее поломать игру? Или спасти Андрея?

— Игру поломать. Мы тут никого не убиваем и не спасаем, просто игра фиговая.

— Ну, своей цели ты достигла бы только в одном случае — если бы все как один согласились тебя поддержать. Так что ты проиграла. И, кстати, попытка навязать всем новую игру в рамках прежних правил заведомо обречена на провал. Разве только нарушить правила. Тем более что один из нас это сделал. Верно, Андрей?

Андрей пожал плечами. Сознаваться было стыдно, не сознаваться глупо.

Класс тихонечко загудел: Витер словчил? Но каким образом?

— Ты ведь не роздал свои черные фишки? — Кобыл чуть наклонился к нему.

«Во дурак!» — вырвалось у кого-то.

— Почему? — настаивал Кобыл. — Объясни свои мотивы, Андрей.

Андрей вздохнул и тихо, коротко ответил:

— Противно.

Расслышали, тем не менее, все.

— Ну, значит, так ему и надо, — сказал Тарас Качура. Как бы про себя, но расслышали опять же все.

— Думает, он тут самый лучший. Последний герой, — поддержала Качуру Степанченко.

— А между прочим, так оно и есть, — развернулся к ним Кобыл. — Как правило, в первой игре «чемпионом смерти» становится самый лучший. Как правило.

Все притихли.

— Ну и ладно, — сказал Андрей, почувствовав неожиданную злость: на одноклассников, на Кобыла, но в первую голову — на себя самого. Зервандова права — надо было поломать игру. Объединить всех и поломать эту игру. А он не догадался, дурак. Догадалась Зойка-помойка.

— Значит, так. Пусть так.

— Мало сказать «пусть так». Нужно понять, почему так. И ряд причин мы уже знаем. Во-первых, тебе мстили за прошлую игру. За пистолет, — Кобыл загнул палец. — Во-вторых, тебя не боялись, когда пистолета нет. Не ожидали ответного удара. И попали в точку. Ты роздал все жизни — и оставил себе все смерти. Значит — ты предсказуем, и это, при всей силе характера, делает тебя слабее других. И в-третьих, — учитель обвел взглядом класс, — все знали, что ты встретишь поражение достойно. Не будет зареванных глаз, соплей, криков, обещаний больше не разговаривать. Ты всем простишь. Убить тебя — меньше истрепанных нервов. И это — тоже твоя слабость. Понимаешь, когда внутренняя сила оборачивается против тебя же — это слабость. А теперь я предлагаю всем подумать вот над чем. Разумно ли это, целесообразно ли — выдавать шансы на смерть наиболее достойным? Ведь это против природы. Против общества. Против жизни, наконец.

Он прошелся обратно и сел на свой пенек.

— Игра — это, конечно, всего лишь игра. Но эта игра имеет цель: заставить вас задуматься о ценности жизни. Чего стоит моя жизнь среди других жизней? За что меня ценят люди? Могу ли я людям давать больше?

— Погодите, — сказал Андрей. — Николай Иванович… А можно вопрос?

— Да, я слушаю.

— У вас самого пайцза есть, — Андрей показал на квадратик серьги в ухе Кобыла: тоненькая пластиночка отполированного орехового дерева с вмонтированным кристаллом-чипом. — И вы думаете, что вы… достойны её иметь, да? Иначе ведь отказались бы.

— Иначе бы отказался, — кивнул Кобыл.

— А у моего отца нет. Значит, он недостоин?

— Не обязательно. Он у тебя, кажется, переводчик?

— Да.

— Статусные чипы раздают, принимая во внимание профессиональные достижения, а не человеческие качества, Андрей. Я не думаю, что твой отец плохой переводчик, но в этой профессии нужно добиться очень многого, чтобы быть замеченным извне… И социальной активности твой отец, наверное, тоже не проявляет?

— Не проявляет, — согласился Андрей.

— Ну вот видишь. Похоже, он просто не стремится заполучить пайцзу. Я не знаю, что должно быть дороже — принципы или счастье семьи, тут каждый выбирает для себя — но отсутствие пайцзы само по себе не говорит о том, достойный человек твой отец или нет.

— Значит, и эта ваша игра ни о чём не говорит. Может, если будет настоящая смерть грозить, я испугаюсь до судорог и всех продам. А кто-то, кто сегодня мне «метку» выдал, меня спасет. А настоящей ценности жизни… этого мы не узнаем с фишками.

— Не узнаем, конечно, — Кобыл нарочито-утомленно вздохнул. — Но задумаемся. Андрей, послушай, неужели тебе неинтересно разобраться в собственных мотивах? Понять, почему ты сделал тот или иной выбор?

— Нет, — мотнул головой Андрей.

— Странно. Ты предпочитаешь действовать как автомат, руководствуясь заложенной в тебя родителями программой — или сам выбирать свой путь?

— Я не следую никакой программе. Я выбрал все сам.

— Это очень просто проверить. Можешь ты хоть раз отступить от своих правил? — Кобыл погремел в кулаке «черными метками» Андрея. — Если не можешь, значит, никакой свободы у тебя нет.

Андрей не знал, что ответить. Он запутался. С Кобылом всегда было так: при помощи каких-то аргументов учитель загонял его в зыбучие пески, где куда ни ступи — трясина неправды, и остается только тупо стоять на одном месте, упрямо повторяя одно и то же. Так было и в прошлый раз: он не мог ответить, почему слабых обязательно надо защищать, просто твердил, что надо — и все. И вот сейчас он снова дурак дураком, и мир вокруг стал каким-то чужим и незнакомым. В знакомом Андрею мире многое было само собой разумеющимся: держи данное слово, не предавай, не подставляй друзей, не беги от драки и не напрашивайся на нее, делай добро всем, кому можешь, поддержи падающего, утешь плачущего, успокой боящегося, развесели унылого… А у Кобыла все делалось туманным и расплывчатым, и на каждый случай существовали какие-то сложные алгоритмы, и по всему выходило, что Андрей дурак — хотя выводы, вроде бы, Кобыл делал те же самые. Или почти те же.

— Может быть. И нет, — сказал он, уже изрядно рассерженный — в таких случаях он говорил короткими фразами. — Ну и черт с ней. Тогда.

— Ну, вот мы и пришли к выводу, что в критических ситуациях принципы могут оказаться важнее свободы, — Кобыл развел руками. — Ладно, все это было хорошо, но урок подошел к концу.

Андрей встал с бревна. Чувствовал он себя как отбивная.

— Максим Максимович? — рукопожатие Жеребцова было в меру крепким, в меру мягким, сухим — профессиональным. — Садитесь, пожалуйста.

Кабинет располагал. Его хозяином был мужчина, поэтому ноги вошедшего не утопали в ковре, кресла и пуфы не угрожали удавить в плюше, и по стенам не вились традесканции — напротив, все было очень аскетично, сдержанно, в серых и белых тонах.

— У меня разуваются, — предупредил Жеребцов. Максим Витер снял обувь, прошел вслед учителю и сел на указанное место — обтянутый черной кожей стул. Жеребцов уселся напротив.

— Вы хотели поговорить об Андрее?

— Да, — Жеребцов вынул из стола планшетку,[4] что-то вызвал на дисплей — видимо, личное дело ученика. — У нас сегодня был урок по практической этике, и я убедился, что нам нужно срочно поговорить.

— «Отрезанные лавиной»? — спросил Максим.

— «Подводная лодка» — педагог улыбнулся. — Названия и декорации меняются, суть остается той же. У них сейчас ещё идут занятия, а вы, как я понял, человек свободной профессии — я и решил вызвать вас днем, не откладывать на вечер.

— Попробую угадать. Андрей стал «чемпионом смерти».

— Бинго! — Жеребцов встал и начал прохаживаться по комнате. — Попробую теперь я угадать: вы в школе тоже были…?

— Бинго, — согласился Максим. Не нравился ему этот разговор. Впрочем, ему вообще не нравились преподаватели этики. В лучшем случае это были продавцы воздуха. В худшем — растлители малолетних. Не в сексуальном плане. Он сейчас пытался определить, к какой из двух категорий относится этот.

— Попробую угадать ещё кое-что. У вас дома много старых книг, и Андрей их с удовольствием читает.

— Угадали.

— А вы уже объясняли ему разницу между старыми книгами и реальной жизнью?

— Неоднократно.

— Вы позволите задать вам жесткий вопрос?

— Да, конечно.

— Вам не кажется, что сын копирует вашу поведенческую модель? Модель — будем откровенны — неудачника?

— Нет, не кажется. Я в этом уверен. Равно как уверен и в том, что моя жизнь удалась. У меня есть все, что нужно человеку: любимая женщина, дети от нее, дом, дело, которое люблю. Этого более чем достаточно.

— Угу. Ну что ж, человека, у которого есть все, что ему нужно, определенно нельзя назвать неудачником. Беру свои слова назад и приношу извинения. Вы молодец, Максим. Вы умеете держать удар, Андрей пошел в вас, но меня как педагога беспокоит его будущее. Не сомневаюсь, вас как отца — тоже.

— Беспокоит. Так что неправильно с будущим Андрея?

— В психопрофиле я записал это так: виктимное поведение в сочетании с конструктивной агрессией. Поясню, что это значит. С одной стороны, в обеих играх — «пистолет» и «черная метка» — Андрей проявил виктимность. Он добровольно вызвался остаться жертвой в первом случае и оставил себе свои черные метки во втором. Но при этом в первой игре он завладел пистолетом и всех построил — а сам остался последним, а во второй — схитрил, отказавшись раздать свои черные метки. Он готов решать за всех и нарушать правила, чтобы отвоевать себе возможность поступать в соответствии со своими представлениями о морали.

— И что?

— Буду совсем откровенен: согласно статистике, 86 % найденных и установленных террористов в школьных тестах показывали именно эти характеристики. Вот чего я боюсь и о чём беспокоюсь.

— Понятно. Да, вы правы, это и в самом деле причина для беспокойства. Я могу идти?

— Конечно. До звонка пятнадцать минут. Было очень приятно увидеться и поговорить.

Максим не мог в свою очередь сказать того же учителю. Ему неприятен был и сам Жеребцов, и разговор с ним, поэтому он ограничился коротким:

— До свидания.

И только уже спускаясь по лестнице, Максим понял. Он же не обязан был меня вызывать. Написал отчет, добавил к профилю — а там зазвенит у кого звоночек на такое совпадение с данными статистики, не зазвенит, ну какое преподавателю дело? А он меня вызвал. Сказать мне, что Андрей может оказаться в зоне особого внимания. И я заодно. Не сегодня, не завтра, но может. Максим скривился. Жеребцов не рискнул ни исправить отчет, ни хотя бы смягчить выводы, но предупредить — предупредил. Не каждый бы на его месте на это пошел. И это само по себе… И еще Жеребцов был прав, когда напомнил, что естественный иммунитет истек. С этим тоже нужно что-то решать, так или иначе. Делать вид, что ничего не изменилось… безответственно.

Школьный двор пока ещё пустовал. Взрослый, подпирающий иву, выглядел бы неуместно — да и прохладно вдруг сделалось, ветер поднялся. Максим подумал — и решил подождать сына у метро на станции «Славутич».

Когда говорят «кафе у метро», то представляют себе набитое людьми гудящее заведение, броуновскую толкотню и все прелести скоростного кормления. Действительности это соответствует три с половиной часа в день — в утренний и вечерний час пик и в обеденный перерыв. А в пол-двенадцатого в «Солнышке» было чисто, пусто и тихо. И человек за стойкой с видом нейрохирурга колдовал над джезвой — готовил кофе по-турецки явно для кого-то из своих.

А за крайним столиком у стеклянного барьера сидела не менее явная прогульщица — девочка лет тринадцати, в которой Максим узнал одноклассницу Андрея по имени, кажется, Зоя. Не узнать «Дубровского» было воистину мудрено — уж больно колоритный экземпляр: джинсы оборваны, курточка — вполне приличная и модная — засалена на рукавах и у ворота до крайней степени, совсем новые «бегунки» уже разбиты так, что выглядят сущими лаптями, жирные волосы сосульками падают на лоб, уже усеянный россыпью прыщей. И, нимало не заботясь о лишней складке на том месте, где должна быть талия, эта девица увлеченно угощалась гамбургером.

Пока Максим думал, узнавать её или нет, она развернулась к нему в фас и буркнула:

— А я вас знаю. Вы Витра папа. Что, Кобыл в школу вызывал?

Максим заколебался было — но потом решил, что проявлять такт здесь как раз неуместно.

— А вы, наверное, Зоя. Да, вызывал.

Девица кивнула, как бы одобряя собственную прозорливость, а потом с прямо-таки подкупающей откровенностью сказала:

— Дурак ваш Андрей. Жалко.

— Почему? — поинтересовался Максим. — Почему дурак и почему жалко?

— Дурак, — Зоя дожевала гамбургер и, игнорируя салфетку, вытерла рот рукавом, — потому что понял, зачем эта игра — и сразу разболтал. А жалко — потому что… вы сами знаете. «Агнец» он. Все бараны, а он «агнец».[5]

— Разболтал, — сказал Максим. — А ты не думаешь, что из-за того, что он разболтал, кто-то ещё мог если не понять, то хоть почувствовать, что это за игра?

— А зачем? Кто сам не понял — тот шлепель. Ненавижу шлепелей.

«Шлепель, — усмехнулся Максим. — А в моем детстве говорили — думб».

— А ты не думаешь, — серьезно повторил Максим, — что презрение к шлепелям — это тоже игра? Не менее полезная, чем сегодняшняя?

— Это не игра, — Зоя вдруг сделалась похожей на толстую неопрятную черную кошку, в поле зрения которой появилась собака. — Это по правде. Вы что, сами не знаете? Они же любят добреньких. Значит, нельзя. Зачем? Пусть им будет противно хотя бы. Эти шлепели же не будут меня защищать?

Девочка, подумал Максим. Из иммигрантской семьи, наверняка большой. И наверняка из нелегалов, которых прихватили уже по нашу сторону границы.

— Полезная игра, — нахмурился он, — чтобы те, кто что-то понимает, сами отгородились от остальных. И чтобы никому не хотелось их защищать. Или слушать.

— Никто никого не защищает! — Зоя уже натурально выгнула спину и зашипела, только что уши не прижались. — И никто никого не слушает! И всем наплевать! А кто много болтает — тех потребят первыми! А меня — нет! Меня противно!

— Ты старшая в семье? — спросил Витер.

— Вам какое дело? — она быстро вытерла рукавом глаза, подхватила рюкзачок, соскочила с высокой табуретки и помчалась к выходу с прытью и грацией убегающего слоненка. Слонята бывают на удивление грациозны. Бедный ребёнок, подумал Максим. От страха пойти на роль добровольного изгоя, заставлять всех ненавидеть себя, а себя — ненавидеть всех, проявлять столько силы воли, упорства и мужества не в борьбе со страхом, а в обслуживании его… Бедная девочка. И ведь главного не знает. Все равно им, как человек выглядит. И все равно им, что о нем думают люди. Их интересует только А-индекс. И не машинный, а настоящий. А вот он у тебя почти наверняка…

— Па! — Андрей, спустившись в подземный переход, заметил его сразу же. С Андреем был его друг, Саша Самойленко по прозвищу Сам, крепкий, с уклоном в полноту широкоплечий мальчик. Они дружили уже три года, с момента встречи в средней школе. Саша уже тогда был основательный человек, надежный.

Максим махнул им рукой, подождал, пока подойдут.

— Добрый день, хулиганьё. По сосиске? Перебьем аппетит, пока мамы не узнали?

— Давайте, — согласился Сам. Максим заказал три хот-дога и три стаканчика колы. Они с Андреем любили колу. Не просто пили, когда хочется пить, а ничего больше нет — именно любили её вкус. Особенно с лимоном.

Несколько ребятишек из старших классов, смеясь и громко переговариваясь, прошли мимо. Сам, прожевав кусок хот-дога, спросил:

— А от кого это Помойка так убегала?

Максим поставил стаканчик на стол, чтобы, смяв его нечаянно, не расплескать колу, и тихо сказал:

— Саша, называть человека унизительной кличкой — гнусно. Тебе родители не говорили об этом?

Сам опустил лицо и шумно потянул колу через соломинку. Потом попробовал защититься:

— А чего она такая? Она ж не моется никогда. И злая всегда на всех.

Андрей болезненно сморщился. Он уже знал, что скажет отец.

— Скажи, а ты спрашивал у нее, «чего она такая»?

— Да все и так знают. Она из-за фронтира, из диких мест откуда-то, а там все психические.

— Что именно «все и так знают»? Почему?

Андрей подумал, что хот-дог кончится раньше, чем этот, как называл его отец, «сократовский метод». А потом — что он тоже дурак. Почему, действительно, не спросил? Зойка с матерью живет и сестрами. Может, они не моются — боятся или что, — и она тоже не может, чтобы не показать им, что ими гнушается. Может, у них там считают, что это «их» отпугивает. А что? Про чеснок и в городе болтают потихоньку. И про наркотики всякие, что, мол, они тех, кто летает, не потребляют. Только отец говорит, что все это глупости. И что все знают, что это глупости. Просто хотят верить. А Сашка совсем потек. Даже не видит, что кола выдыхается.

Сам аж пыхтел от умственных усилий. Он был не дурак, но задумываться над вещами очевидными не привык и не умел. «The thing behind your eyeballs is too evident to see it»,[6] — сказал как-то папа.

Наконец Сам собрался с мыслями.

— Все знают… что за фронтиром все чокнутые. А то бы фронтир так медленно не полз. Их там годами в чувство приводят, только потом присоединяют. А если кто сам к нам пробирается, их сначала в психушку кладут, а потом только к нормальным людям выпускают. Потому что просто так их выпускать нельзя, они вести себя не умеют. А некоторых, — тон Саши стал едким, — и на Игрени не могут научить.

— На Игрени не психушка, а реабилитационный центр для нелегальных иммигрантов, — холодно поправил Максим. — И как ты думаешь, почему человек из-за фронтира обязательно нуждается в психической реабилитации? Что там с ним происходит, что он душевно заболевает?

Он посмотрел в глаза сына — и почти услышал, как у того внутри отчаянным зуммером звенит: нельзя, нельзя, нельзя, папа! О таких вещах вслух не говорили. Если бы Максим спросил Сашу о том, как часто тот мастурбирует и какими картинками вдохновляется, тот смутился бы существенно меньше. Всё-таки тринадцать лет — уже «возраст согласия».

Сам наклонил голову, сглотнул

— Потребляют их там, — сказал он. — Направо и налево.

— Ну не всех и не всюду, но, допустим, да, — сказал Максим. — А нас тут — гораздо реже. По лицензии. Утешая словами о том, что шанс быть потребленным существенно ниже шанса попасть под машину. Это, кстати, правда. Я не помню точные цифры — но ты их без труда найдешь в сети. И мы на это соглашаемся добровольно — а они там, бывает, говорят «нет», сражаются и погибают. Целыми семьями и селениями. И те, кто перебрался к нам, нередко чувствуют себя виновными в том, что выжили. А ещё в них рождается презрение к нам — добровольно согласным на роль стада при пастухе-мяснике.

— Но ведь они… тоже согласились добровольно, — выдавил из себя Андрей, отложив хот-дог. Кусок ему в горло уже не шел, хотя желудок требовал: «давай-давай!»

— Да. Как правило, один человек из большой семьи подписывается на Лотерею. Тем самым покупая иммунитет для родителей, братьев и сестер. Как правило, старшая девочка. Когда достигает совершеннолетия.

— По… чему? — Сам сглотнул на середине вопроса.

— Потому что девочки, выходя замуж, покидают дом. Значит, девочка — и так неизбежная потеря для семьи. Нет смысла давать ей образование выше обязательного школьного. В восемнадцать лет она подпишется на Лотерею, потом проживет год или два. Зато остальные смогут без опаски учиться, работать, поддерживать родителей… Следующее поколение будет уже твердо стоять на ногах, и им такая жертва не потребуется.

Лицо Андрея сделалось таким, как пять лет назад, когда он провалился ногой в осиное гнездо. Максим молчал, давая ему перевести дыхание. Насколько он повзрослел за последние пять минут?

— А они не… ведь по закону нельзя заставлять? — интеллект Сама работал в практической плоскости.

— Нет, по закону заставлять нельзя, — кивнул Максим. — Только добровольно. В этом-то все и дело.

— Точно чокнутые, — Сам доел хот-дог и вытер руки салфеткой. То, что с ним рядом, возможно, учится смертник, почти не представляло моральной дилеммы: заставить Зойку не могут, что она сама решит — от него не зависит, а остальные ее проблемы — дело школьного психолога. — А вас что, Кобыл… то есть Николай Иванович из-за Андрея вызывал?

— Хотел бы я знать, кто именно тут чокнутый. И в какой степени. Да, из-за Андрея. Он мне, кстати, одну разумную вещь сказал, нам надо будет потом поговорить.

— М-м, ну, я пошел? — Сам несколько натянуто улыбнулся. — Спасибо за угощение, Максим Максимович. Андрюха, скликаемся, — мальчики ударили по рукам, и Сам умчался. Он жил на Тополе, две остановки на метро, и они могли бы проехать вместе до Подстанции, но сейчас Саша явно удирал от неприятных слов и неприятных мыслей.

— Па, я больше не хочу, — Андрей отодвинул картонный поддончик с хот-догом.

— Тогда пойдем. Мама ждет и обещает на обед свинину по-еврейски.

Эту кулинарную небывальщину Андрей любил, но сегодня мысль о ней что-то не очень радовала. Он не думал, что отец устроит ему выволочку за поведение на уроке этики — это мама могла бы печально выговорить: «Андрюша, ну разве нельзя было промолчать? Зачем нужны эти постоянные конфликты?» А отец — нет. Но глаза его были серьезны, и Андрей терялся в догадках — о чём они будут говорить дорогой? То есть поговорить было о чем — хотя бы о Зойке. Но отец явно хотел о другом. Во всяком случае, пока.

В метро они молчали, и домой не поехали, как обычно, на автобусе — две остановки — а зашагали напрямик через парк.

Наконец Андрей не выдержал.

— Па, а что мы можем для нее сделать?

— Не знаю, — отец вздохнул. — Самое скверное — то, что мы очень мало для нее можем сделать. У нее один выход — покинуть семью. Но если она уйдет…

Выберут ее младшую сестрёнку, понял Андрей. Или еще одну девочку. Да таких родителей надо прав лишать! Лучше в приюте, чем с теми, кто уже приговорил тебя к смерти и только ждёт совершеннолетия. Андрей уже открыл было рот, чтобы озвучить эту мысль — но промолчал. Что-то было в этой мысли не то: изъян, дырка, которая беспокоила как дупло в зубе… Наверное, можно уговорить Зойку бросить семью — и следующую за ней девочку, и следующую — это никого не спасет, но хоть шансы уравняет. Стоп. Вот именно. Уравняет шансы — но ведь шансы равны только пока эти еще не выбрали, кого навестить в полнолуние. Кстати, сегодня. А как только они выберут — шансы того, кого выбрали, разом падают до нуля…

— Андрейша, — голос отца прервал ход его мыслей. — Я только что встречался с учителем…

— А… и что он тебе сказал?

— Да я и раньше знал, только… к тебе не прикладывал. У большинства идентифицированных деятелей сопротивления был высокий индекс альтруизма в сочетании с положительной реакцией в тесте «пистолет». Проще говоря, Андрейша, ты подставился и обратил на себя внимание.

— И что теперь? — Андрей знал, что ему следовало бы испугаться, но вообще-то ему хотелось заорать «Уау!» на весь парк. «Деятели сопротивления», ага, Кобыл, небось, сказал «террористы». — Что мне теперь делать?

— Теперь ничего. Если ты сейчас вдруг попытаешься стать как все, это тем более заметят. Я подумаю. Посоветуюсь кое с кем.

«Кое с кем»? Знаем мы этого «кое-кого». Значит, на днях приедет дядя Миша. Отец никогда и никого не предупреждал о его визитах, хотя сам наверняка знал заранее. Чем занимается дядя Миша, откуда приходит и куда уходит — это было табу, об этом не говорили даже между собой. Иногда с ним были другие люди, иногда эти люди появлялись сами — без него, но от него, — они оставались в доме на одну ночь (в комнате Андрея; сам Андрей в это время спал на надувном матрасе у сестры) и уходили опять же неизвестно куда.

Примерно год назад отец вызвал Андрея на разговор. «Помнишь, я давал тебе фильм про Дракона?» — «Угу» — «Так вот, дядя Миша — это такой… Ланцелот. Его убьют, если узнают, кто он. Нас убьют, если поймают его у нас. Поэтому ты не должен говорить о нем никогда, ни с кем. Он мой дальний родственник, троюродный брат, где он работает — ты не знаешь. Вот и все».

Что приедет дядя Миша — это круто. Это «Ура-ура, закричали тут швамбраны все!» Но, поглядев на отца, Андрей понял, что плясать качучу рано. Отец обеспокоен.

— Па, а как ты думаешь — что я должен был делать?

— Честно говоря, Андрейша, понятия не имею. Я тоже был «чемпионом смерти». Добро пожаловать в клуб, — он улыбнулся.

— Зойка, Зоя Зервандова, сказала, что если бы каждый дал другому по дублону и черной метке вместе, мы бы поломали эту игру.

— Да, верно, — согласился Максим. — Какая умная девочка, мне это в свое время в голову не пришло. Андрей, ты не думал её пригласить к нам как-нибудь? Или побывать у нее в гостях?

— Ты… хочешь? — спросил Андрей.

— Понимаешь, эта игра… она была выдумана очень глупым и тщеславным человеком, но методику на её основе разработали люди умные. Учитель наверняка говорил вам, что её цель — научить вас совершать выбор в трудных жизненных обстоятельствах. Он, может быть, и сам так думает, но это неправда. Её цель, как я это вижу, — разделить вас. Не допустить создания прочных горизонтальных связей.

Поймав недоуменный взгляд сына, он пояснил:

— Вот смотри: ты подчиняешься учителю, учитель — директору, директор — районному образовательному совету. Это связь вертикальная, сверху вниз и снизу вверх.

— Командная цепочка?

— Она самая. А вот между тобой и Сашей или Зоей — возможна связь горизонтальная. Вы на одном уровне. Теперь представь себе, что вертикальная связь — это как нитка бусин. Кто потянет за верхнюю — вытащит все остальные. Потянут за господина Жеребцова — вытащат тебя, понимаешь? А вот если в классе будут прочные горизонтальные связи…

— То не смогут, — кивнул Андрей.

— А теперь смотри: единственный человек, который придумал, как поломать игру, — изгой для всего класса. Ты наверняка узнал кое-что неприятное о ком-то из своих одноклассников. Да и о себе тоже. После этого дня вы уже не будете такими, как прежде. Даже те, кто решит, что сочувствовать и помогать все равно нужно, будет делать это… в одиночку. Когда ты немного подрастешь, я тебе дам книгу одного ученого — Бруно Беттельхайма… Там есть о таких психологических экспериментах над людьми…

«Когда подрасту? Вот уж фиг», — подумал Андрей, постаравшись запомнить имя ученого, чтобы сегодня же ночью отыскать его книги в библиотеке. А вот Зойке действительно надо будет как-нибудь позвонить, ну, когда будет время.

Парк закончился. Отец и сын пересекли проезжую часть и зашагали вдоль забора, так густо поросшего хмелем, что под листьями не виден был красно-коричневый кирпич. Блеснула стеклопластиком прозрачная раковина — навес остановки автобуса, на котором они не поехали. Миновав остановку, они свернули в переулок между рядами одинаковых двухэтажных домов, на четыре квартиры каждый, — и оказались перед домом 8. Из соседского окна залаял приветственно пекинес Бинки. Отец открыл дверь — она не запиралась, и нос Андрея был обласкан ароматом сладкого томатного соуса к «свинине по-еврейски».

— Ирина! — крикнул с порога Максим. — Мужчины пришли!

Андрей закрыл дверь и почувствовал, как разошлись, расслабились какие-то мышцы за затылком. Дома было дома. Вот шли они с отцом через парк — и было хорошо, а дома всё-таки… Может быть, потому, что парк был чужой, а дом свой собственный, надо будет потом подумать и спросить.

— Мыть руки! — скомандовала мама, показываясь из кухни. Она уже переоделась к обеду и даже слегка подкрасилась, кажется. Оксаны не было ни видно, ни слышно — наверное, опять осталась обедать в университете с этим своим Витей…

Пока Андрей мыл руки, память о дурацкой игре слегка потускнела. Спагетти и свинина, тушенная в сладком соусе, прогнали гадостный привкус окончательно. За обедом говорили о новой драме, об игре, которую переводил отец, и о том, что можно будет, наверное, сдав работу, сделать первый взнос за машину. В городе автомобиль не очень-то был и нужен — метро или троллейбусом едва ли не быстрее, — но зато с ним можно уже выбираться за город, не привязываясь к автобусным маршрутам.

Андрей доел порцию, сказал «спасибо» и поднялся в свою комнату, к компу. Он хотел побыстрее разделаться с уроками — ну и ждал звонка от Сама.

На дом задали по математике — определение детерминанта и квадратные уравнения, по обществоведению — короткий, на шесть страниц кеглем 12, реферат о Полуночи и по японскому — заучить восемь новых кандзи и составить предложения с ними, используя каждый в онном и кунном чтении.

Когда он сидел над рефератом, прозвучал сигнал комма — но это был не его, Андрея, номер, а домашний, и к терминалу первой подошла мама. Андрей из интереса подключился — канал был открытый.

В углу экрана возникла счастливая физиономия сестры.

— Алло, ма? Я, наверное, сегодня ужинать не приду тоже. Витя пригласил меня в кино.

— Прикрыться не забудьте, — проворчал Андрей, выключая связь.

В дурацких семейных комедиях влюбленную парочку обязательно преследует противный младший брат или не менее противная сестра. Стоит влюбленным где-то уединиться — как выскакивает чертом из коробки прыщавое создание и пищит: «А-гааа!». Андрей не был противным младшим братом и не возражал против того, чтобы Оксана и Витя потискались на диванчике в кинотеатре — но своими постоянными разговорами о Вите сестра его порой раздражала. Смотрит на этого Витю как ацтек на Вицли-Пуцли. И говорит все время его словами, словно своего ума нет — а ведь не тупая же. А Витя — фриковатый слегка, сам льет солдатиков и играет ими в войнушки, с какой-то сложной системой подсчета очков… И вся компания у него такая же — кухонные Наполеоны. Андрей один раз просил принять в игру — не взяли, жлобы.

Так. «Изменение геополитической ситуации в первый период «Полуночи» и его последствия». Пошли с начала. «Полночь» — условное название периода между началом Третьей Мировой (2011 год) и ратификацией Соединёнными Штатами договора о создании ССН (2034), самая трагическая страница в истории прошедшего столетия… Треть населения Земли погибает как в ходе войны, так и в ходе экологических (Тихоокеанский кризис), экономических (Большой голод 2018-24) и природных (засуха 2022) бедствий… Эпидемия орора,[7] начиная с 2018, цепочка очагов распространяется от Индокитая до Лондона, за два года охватывает Африку и Латинскую Америку, Штаты вводят карантин и еще на полгода отдаляют неизбежное… в общей сложности пандемия длится шестнадцать лет (до 2044)… сравнение с Великой Чумой 14-го столетия, социальные последствия, психологические последствия, кратко — и не забыть сказать, что сам ход эпидемии диктовался тем, что происходило параллельно: падение старых государственных режимов, обвал экономики, анархия… это мы запросто, это мы все помним и по нужным полочкам разложим. Главное, не вчитываться, не вникать в то, что сам пишешь. Отец переводил «Поэму милосердия» на русский. Долго переводил, года два. Когда он начал, Андрею было восемь, ему работу не показывали, говорили — рано. Он, конечно, почти сразу залез и прочел.

Какие-то куски он потом даже цитировать мог, те, где ничего не происходило. Но ему долго еще снились кошмары: спекшаяся земля, палатки, шевелящиеся по ночам рвы и человек, посреди всего этого сочиняющий стихи для геккона. Человека он никогда не видел. Его никто не видел — это теперь по спискам, по биографиям разбираются, кто бы это мог быть, — последняя запись за неделю до уничтожения лагеря сделана, может, он вообще выжил… а Кобыл нас подводной лодкой пугает.

Математика — ох, ещё одна морока. И кандзи. Вообще-то Андрей любил японский язык, и как в нынешнем мире без японского? Но, по его сугубому мнению, японцам стоило бы ограничиться каной. Слова он осваивал хорошо, с произношением было хуже — а вот с запоминанием кандзи совсем плохо: последняя контрольная на 63 балла, позор ведь. И назавтра не отложишь: японский в четверг, а на кандзи нужно не меньше двух дней.

Снова зажужжал зуммер. В этот раз звонили ему.

— Слушай, Витер, — на экранчике появился Сам. — Я попал. Я на четыре часа не успеваю никак. Уроки, матива. Батя сказал — никуда не пойду, пока не сделаю.

Андрей испытал небольшое облегчение: он тоже не успевал на футбольное поле к четырем.

— Ну, ты пацанам кликни, что мы протормозим немножко, — сказал он. — Давай ты Веталю и Пухе, а я — Малому и Валерке.

Они ещё минут пять решали организационные вопросы — «перекликивали» друзьям, уточняя, кто в какое время будет, «скликивались» опять, утрясали время с родителями, — но в конце концов договорились, что встретятся в пять.

Андрей решил заданные квадратные уравнения, написал на листах бумаги нужные кандзи и развесил их по стенкам комнаты. Теперь, всё время мозоля глаза, они будут запоминаться лучше.

Школа стояла в зеленой зоне, строительство там было ограничено, а потому стадион и бассейн к ней было не пристроить никак. Кончилось тем, что несколько школ района скооперировались, нажали на мэрию — и добились, чтобы им отдали территорию бывшего цементного завода. Спорткомплекс вышел хороший, а самым лучшим в нем было то, что от дома до него — четверть часа пешего хода.

Андрей надел старый свитер, спортивные брюки, ветровку. Взял в нижнем ящике шкафа наколенники, налокотники и мяч. Спустился вниз, влез в «бегунки»:

— Ма, я пойду постучу.

— Обед в восемь, — сказала мама. — Обещай появиться до темноты.

Он не боялся темноты — ему же нет 17, а шпаны в их краях сроду не водилось, но если родителям так спокойнее…

— Обязательно, ма. Пока, — последнее слово он говорил уже почти на бегу, открывая дверь.

Пятнадцать минут хода — это восемь минут бега. Заодно и мышцы разогреются. Андрей вдыхал осеннюю прохладу, и ему хотелось петь от радости. С северо-востока задул крепкий ветерок — но мальчика защищали теплый свитер, ветровка и движение.

На стадионе кучковалось человек двадцать детей и взрослых, была даже одна девчоночья компания. Большое зеленое поле по желанию превращалось в два маленьких — или шесть площадок, на которых можно было постучать в одни ворота, как и собирались Андрей с друзьями.

Он положил мяч на траву перед пустыми воротами, выпрямился и огляделся в поисках товарищей.

Раздался свист — Андрей обернулся и увидел Сама, быстро идущего со стороны метро к воротам стадиона. Он махнул другу рукой и поднял вверх мяч — мол, с собой, не нужно брать у смотрителя. Сам кивнул в ответ, подошел к ограде и с разбегу, опершись на нее руками, перемахнул.

— Привет, — от других ворот, чуть запыхавшись, прибежал Веталь, разминавшийся, видимо, со случайной командой. — Чего делать будем?

— Пока так разомнёмся, — сказал Сам, подходя и расстегивая рюкзак, чтобы достать снарягу, — а потом криворожских вызовем.

Андрей любил футбол. Старый футбол, соккер. Новый — обе лиги, — как и регби, он мог смотреть по сети и смотрел, и следил за чемпионатами, и даже мог обсуждать, но вот играть — только в старый, в английский.

Сначала шли вяло, и Сам, назначивший себя тренером, покрикивал, потом слегка разогрелись, потом пришел опоздавший Пуха и пришлось разогревать его, а потом Веталь провел угловой — и настало то, за что Андрей любил футбол. Когда чувствуешь ребят, угадываешь движения и за мгновение до удара уже знаешь — есть.

Вот тут можно было уже позвать ребят из Криворожского района, и они позвали. Попросили девчонок перейти на соседнее поле. Кинули монетку, решая, кому достанутся восточные ворота — солнце садилось, и косые лучи били в глаза голкиперу восточных ворот. Выпало «кварталу», команде Андрея. Веталь встал на ворота, морщась от света, надел перчатки, натянул бейсболку на лоб до самых глаз.

Сам положил мяч на отметку, обе команды выстроились по своим сторонам — кроме вратарей. Договорились играть до пяти очков. Сам свистнул — игра пошла.

Ни на что Андрей особенно не рассчитывал — «соседи» были на пару лет старше. Вообще-то именно поэтому «квартал» с ними и играл. Сам раз пять уже рассказывал отцовскую байку про силача, который таскал теленка и со временем смог поднять быка.

А Андрей в ходе игр с криворожскими открыл для себя важность такой вещи, как тактика. Два года назад он думал, что все эти схемы, которые рисуют тренеры в фильмах о футболе, — ерунда. Какие там стрелочки-кружочки: отбирай у противника мяч, веди к его воротам и бей! Но со временем Андрей понял, что, используя эту же нехитрую схему, «криворожские» забивают «малькам» меньше, чем могли бы. Как только их игрок завладевал мячом, все остальные увядали, каждый стремился поставить себе гол в личный зачет и мало кто играл в пас — разве что «мальки» угрожали отобрать мяч. Андрей из постоянно сменяющейся стайки пацанов «с квартала» выбрал четверых, играющих более или менее стабильно, плюс Сама, с которым можно было отрабатывать пасы сколько влезет; объяснил ребятам задачу и начал накатывать приемы и схемы перепасовок в игре на одни ворота. Через месяц «мальки» уже заколачивали «криворожским». Не выигрывали — но и не отпускали противника «сухим».

Вот и сейчас: один гол они пропустили на чистой разнице в силе — Веталя просто внесло в ворота, не удержал, второй, что скрывать, зевнули от общего расстройства по поводу первого, но потом Пуха очнулся, и свели они распасовку на троих, славную такую распасовочку — лег мяч в угол как родной, вратарь «криворожских» и охнуть не успел.

И тут Андрея зажгло — а почему бы нет? Черт, надо же когда-то их высадить! Когда-то это все равно ведь случится, так почему не сегодня? И в этом настроении он заколотил ещё один — совершенно случайно прилетевший в ноги, почти с середины поля, с первым намерением просто выпнуть его из намечающейся свалки, на вдохновении: а почему нет? Врезал изо всей силы, по навесной — и «криворожский» кипер опять прощелкал клювом, потому что не ждал ничего из этакой-то дали.

И — сейчас, пока не опомнились!

— Блок, — выдохнул он оказавшемуся рядом Малому, — делаем блок и мяч на Сама.

И Сам, единственный в команде, кто мог по росту и весу составить конкуренцию противнику, оттер плечом защитника — и аккуратно задвинул мяч в левый нижний угол ворот.

«Ведём!» — радостно прокричал себе Андрей. — «Эй, мы ведём!»

Вести у них, правда, получилось недолго, озверевшие «криворожцы» просто смели их с поля. Три-три.

На поле стремительно темнело и холодало: солнце ушло за деревья парка. Скоро играть станет трудно, не видно будет мяча. А самое главное — Андрей превратится в нарушителя своего слова.

И Сам дышит тяжело. Не футбольное всё-таки сложение, борцовское. Не хватает его на долгую беготню. Андрей отошел к рюкзаку, лежащему на скамейке, чтобы посмотреть на часы. Без пятнадцати семь. Ч-черт. Если он уйдет сейчас, ребята проиграют.

— Слышь, малый, — к нему тихо подошел капитан (это определилось как-то само собой, в ходе игры) «криворожских». — Нам уходить пора. Давай согласимся, что ничья. Мы сегодня не в форме, так и быть, сделаем вам подарок.

— Спасибо, — улыбнулся Андрей, давя досаду. Ещё бы полчаса — я бы показал тебе «малого». — А то мне тоже домой надо.

Он сделал ребятам знак рукой: закругляемся. Собравшись в кучку на середине поля, противники пожали друг другу руки. Капитан-соперник стиснул ладонь Андрея очень больно — и не смог скрыть удивления, натолкнувшись на сильный отпор: не зря Витер гонял эспандер.

— Мы бы… их… сделали, — сказал, отдуваясь, Сам, когда спины «криворожских» слились в неразличимую за сумерками массу.

— Сегодня — нет, — сказал Андрей. — В другой раз обязательно. Малый, приведи Воху.

— Ага, — пискнул Малый. Воха был его старший брат. Усилив команду ещё одним представительным бойцом, Андрей мог рассчитывать уже и на победу.

— Пошли до хаты, — тронул его за плечо Сам.

— Поужинаешь у нас? Мама обещала в восемь.

— Не. Я бате сказал, что вернусь — уроки доделаю. Если вернусь поздно, батя мне вставит. Он такой.

Он и в самом деле был такой: мог и приложить под горячую руку, но Сам любил его и гордился им, потому что он был. Отец, который живёт дома и воспитывает детей — этим могли похвастаться только трое в классе: Сам, Андрей и Рабинович. А у Сама отец был ещё и капитан милиции, и порой останавливался возле школы на красивой патрульной машине.

Они дошли до метро, стукнулись кулаками, и Андрей свернул направо. Он успевал. Даже если идти неспешным шагом, он будет дома и до восьми, и до темноты.

Настроение было — хоть танцуй, но вот как раз этого-то Андрей и не умел. Вместо этого он начал насвистывать «Farewell ye dungeons dark and strong».[8] Мир был прекрасен. Небо ещё золотилось и алело на закате — а значит, слова он не нарушил; матч со старшими они свели вничью, а это после года поражений, считай, победа; скоро приедет дядя Миша и научит, что надо делать, если тебя втягивают в подлую игру. Может быть, даже сегодня. Он шел и свистел — и думал только о хорошем.

О том, что игра закончилась как надо.