"В час, когда взойдет луна" - читать интересную книгу автора (Сэймэй Хидзирико, Чигиринская Ольга,...)

Глава 6. Небесная справедливость

Игорь думал, что вот сейчас для Энея начнется время, когда дни кажутся досадными промежутками между ночами — но ошибся. Эней, по всей видимости, решил пройти весь петушиный ритуал до конца, хоть и в ускоренном темпе, и ночевал вместе с друзьями, обрадовав Костю тем, что в ближайшее воскресенье свадьба. Костя пожал плечами:

— Крутись, как хочешь, но чтоб до воскресенья она крестилась.

Мэй отнеслась к этому требованию с полнейшим благодушием. Крещение то ли показалось ей элементом новой интересной игры, то ли она была готова простить Энею и эту его придурь. В рассказ о действительности таинств она, похоже, не очень поверила, потому что наиболее остро действительность Таинства ощутил на себе Цумэ, а на него ребята из команды Каспера совершенно не полагались, хотя одно полнолуние он уже провел более чем достойно.

Неожиданно в последний момент креститься решил и Десперадо.

— Послушай, — сказал Цумэ Косте после совершения таинства, — тебе не кажется, что для них это… очередные казаки-разбойники?

— Но для Бога-то нет, — серьезно сказал священник. — И вообще, крестим же мы детей и младенцев под условием, что крестный наставит их в вере.

Игорь перевел взгляд на Энея, очень нежно поздравлявшего Мэй Дэй.

— В первый раз слышу о таком способе катехизации, — язвительно сказал он.

— Есть многое на свете, друг Горацио, чего ты не знаешь про катехизацию, — отбрил Костя. — Не в склад, зато в рифму.

Игорь не стал спорить. Вообще, решение Энея казалось ему безупречным со всех точек зрения. Начиная с дисциплинарной: Каспер допускал любовные связи в своем отряде — но, по всей видимости, только связи между равными. Любовница командира и жена командира — это всё-таки две большие разницы. Далее, для самого Энея, по всей видимости, было очень важно ни в чем не покривить душой. И, наконец, это нравилось самой невесте. Любовницей она уже была, а женой — ещё нет.

— Она в курсе, что это на всю жизнь? — спросил Костя, когда Эней уведомил его о небольшой нагрузке к обязанностям «полкового попа».

Мэй засмеялась и что-то сказала. Эней перевел:

— Мы не успеем друг другу надоесть.

— Ты так не говори, — у отца Константина была какая-то совершенно сицилийская манера совать указательный палец чуть ли не в лицо собеседнику. — Во-первых, надоесть можно и за три дня, а во-вторых, как о вас Бог распорядится — вы, ребята, не знаете. У меня другой вопрос, но это с глазу на глаз, — и все трое ушли в домик.

Из домика Костя вывалился в несколько подавленном состоянии. Игорь пристал было к нему, но ответ получил весьма расплывчатый:

— Бывают такие проблемы, что когда их нет — так это еще хуже, чем когда они есть.

Антон не понял, о чем речь — и заговорил делах насущных. Оказалось, что ребята с комбината, которым вообще-то заказывали баранину, не то по привычке, не то по каким-то другим причинам опять подложили покупателям свинью.

— Мне бы ваши заботы, — невразумительно сказал Костя и удалился. Так, подумал Игорь. Что-то там не гладко у нашего Ромео. И я, кажется, знаю, что.

Свадьба, тем не менее, удалась на славу. Учтя опыт Пятидесятницы, её устроили затемно, при свете костра и факелов. Костя служил ещё на закате, по православному требнику — и оттянулся на всю катушку. Жених и невеста были одеты в самое нарядное, что нашлось в гданьском свадебном салоне: смокинг и платье цвета морской волны (белое Мэй решительно забраковала: «Я буду в нем как муха в молоке!». Все вопли Игоря про белый шоколад были отметены как несущественные).

Проблему питания неожиданно решил Стах, который выслушал жалобы Антона, закинул тушу в свой пикап и через 40 минут вернулся уже без свиньи, но с «правильно застреленным и отвисевшимся» оленем. Вообще-то, Стах говорил об оленине и методах её подготовки существенно дольше, и Антон в который раз порадовался, что плохо понимает польский.

Мясо оказалось волшебно вкусным — точь-в-точь как в романах, роскошная рогатая голова вызвала все положенные шутки, и Игорь твердо решил, что просто обязан из Варшавы привезти Стаху что-нибудь приличное, классом не ниже «Реми Мартен».

Из Варшавы — потому что именно в Варшаве молодые намеревались провести медовый… ну, месяц — это в самом худшем случае, успокоил Эней. По его прикидкам слежка за Курасем должна занять не больше двух недель.

Увы, подружку для невесты так и не нашли. Предложение переодеть Антона в то платьице, в котором он ходил на бои в Щецине, было отвергнуто с негодованием как самим Антоном, так и Мэй, и главное — Костей. В конце концов Антон выступил парнем-дружкой со стороны невесты. Со стороны жениха дружкой был Стах. Его кандидатура не то чтобы никем не оспаривалась — он просто поставил всех перед фактом: или я дружка, или все идут с базы к курвиной матери.

Венки сплел Хеллбой, и даже никого этим не удивил — общение с ним быстро отучало удивляться.

В тот момент, когда Эней и Мэй Дэй поцеловались перед импровизированным алтарем, Игорь вдруг понял, что чувствует дьявол. Странное дело — но до этого момента зависти не возникало. Скорее — очень острая жалость, и даже не столько к этим двум конкретным влюбленным, сколько ко всему, что прекрасно и обречено. Но в этот миг… Он очень удачно спрятал все за шуткой, театрально закрыв лицо рукой и громко сказав:

— Я не заплачу. Вы не заставите меня плакать.

Антон прыснул, выронив венок. Хеллбой заржал громко. Десперадо сбился с мотива. Словом, Игорь благополучно обманул всех, кроме себя. Только Костя весь вечер как-то странно на него поглядывал. Профессиональный опыт, наверное. И хорошо.

Когда Эней, неся на руках новобрачную, под радостные вопли и аплодисменты всех присутствующих (включая гоблинов) скрылся в домике, Игорь подсел к Косте и спросил:

— Исповедь, принятая пьяным попом, действительна?

— Вполне, — сказал Костя. — При условии, что поп ещё соображает. А в чем дело?

— Пошли, — Игорь поволок его в сторону моря, за пределы круга света.

Шум волн и слаженные вопли «…I powiedz, żeś dobrym żeglarzem jest, bo przysłał Cię Paddy West!»[70] гарантировали вполне достаточный уровень конфиденциальности.

— Костя, я…

— Позавидовал, бывает, — сказал Костя, миролюбиво клюнув носом.

— Не просто позавидовал. Хотел, чтобы…

— Это как раз и есть позавидовал. Белая зависть у нас не считается.

Костя помолчал, поломал подобранную палочку.

— Отпускаю. Прочитаешь двадцать третий псалом. И вот ещё что. Если случится… тому, кто останется в живых — ни слова. Будешь чувствовать себя виноватым — но ты тут ни при чем. Это искушение от дьявола. Он всех искушает. Ты думаешь, я ни разу не завидовал тем, кого венчал?

— Но у вас же целибата нет… встретишь ещё свою.

— У нас есть, — грустно сказал Костя. — Поп или рукополагается женатым — или остается в целибате. Ну, так вышло, что моя… кого я встретил… как-то через год решила, что она не моя, и сделала ручкой. Я уже не в обиде… Жить с попом в наше время — это знаешь, не сахар. Ничего, водку пить можно — это главное. Ещё, может, епископом заделаюсь.

— Жалко, что ты не иудей. У них один Богом стал…

— Не робей, прорвёмся, — и Костя, прочитав разрешительную молитву, вернулся к водке с олениной.

Память о прошлом похмелье у всех была жива, так что на этот раз не только молодожены проявили некоторую умеренность. За одним исключением.

У Хеллбоя начался алкогольный психоз.

Со стороны это было, наверное, захватывающее зрелище. Как лесной пожар. За полчаса активного действия Хеллбой умудрился разнести лодочный сарай, уложить штабельком гоблинов вперемешку с телохранителями, порвать в нескольких местах рыбацкую сеть, в которую его пытались уловить Игорь со Стахом, три раза вывихнуть руку Игорю и один раз — Стаху, разнести часть второго сарая, но…

За это время злой как собака новобрачный успел сбегать в лес к схрону. Как раз на половине второго сарая Хеллбой получил в плечо дротик со снотворным, и до стоящей на стапелях яхты всё-таки не дошел.

— А я-то думал — почему вы его не используете на акциях, — проговорил Игорь, растирая вправленное запястье. — А у вас, наверное, мораторий на оружие массового поражения.

— Угу, — сказал Эней. — Только снотворное рано или поздно кончается.

Он едва не потратил второй дротик на Стаха, упорно и матерно оплакивавшего над недвижным телом Хеллбоя свое недвижимое имущество.

— Да это уже не в первый раз. Проспится — сам поможет отстроиться. Давай свяжем его, что ли.

Пока связанный Хеллбой приходил в себя (Эней тем временем выдержал некоторое дипломатическое противостояние с гоблинами — они желали компенсировать себе моральный ущерб, пару раз пнув поверженного льва по яйцам), все спиртное в пределах базы было слито в выгребную яму, ключи от машин — спрятаны, а ботинки Хеллбоя — заброшены в море. Конечно, с Хеллбоя сталось бы босиком добраться до деревни — но это уже были проблемы аборигенов.

Затем вся компания отправилась спать. Предполагалось что до утра. Где-то через час Антона и Костю разбудил топот: по крыльцу как табун прогрохотал. Но когда явно поддавшийся греху гнева священник вылетел на улицу с ревом: «Ну, кого тут, трам-тарарам, ещё носит?!», на деревянной дорожке обнаружилось довольно большое семейство ежей, строем и в ногу направлявшееся куда-то в сторону залива.

Костя покурил, посетил клозет — чтобы не оказалось, что зря вставал — и, вернувшись в постель, обнаружил, что уснуть не может. Наконец-то начиналось то, ради чего он покинул деревню и напросился в команду. Завтра они должны выехать в Варшаву.

И ему было не по себе…

Лех Курась, псевдо Юпитер, вёл на удивление размеренную жизнь. Как «хозяин» транспортного узла, он был «на свету», то есть жил легально и даже по настоящим документам. Агентство по торговле недвижимостью было отличным самоокупающимся прикрытием: у Курася на балансе всё время находилось около полутора десятков пустых квартир в разных концах Европы. Квартиры ожидала перепродажа, и в них можно было поселить кого угодно на недолгий срок, а когда возникнет опасность — перебросить.

Всё поведение этого худощавого шатена сорока пяти лет сигналило: вот он я — чист, непорочен и весь на виду. Антон многого не знал о работе оперативников подполья — впрочем, работа оперативников СБ, наверное, ничем не отличалась. Но главное, чего он не предполагал — это непроходимой скуки. Они следили за Курасем несколько дней, выясняя его расписание, и это было все равно что несколько дней смотреть на часы, сверяя работу механизма. Рутина.

— Обычное средство борьбы с наблюдением, — сказал Эней, когда Антон ему пожаловался. — Для стационарников. Все свои нелегальные действия вписать в деловой день. Чтобы снаружи не разобрать было, что тут что — и есть ли вообще что-то. Ещё устоявшиеся привычки хороши. У Юпитера давно всё налажено — его текущие контакты мы так не засечем. Но для того, чтобы понять, что он задёргался, нужно знать, как он ведёт себя, когда не дергается.

Он подумал и добавил:

— Знаешь, как называется оперативник, который следует стандартным схемам? Мертвец. Точно так же называется оперативник, который стандартных схем не знает.

Но для того, чтобы понять, что сделает идеальный механизм, когда в него попадает песчинка, нужно было незаметно подсунуть в этот механизм датчик. С рабочим узлом связи оказалось просто: огромный офисный комплекс на Малаховской убирали в 7-30 и 19–30 две смены уборщиков. Жёлтую форму попросту купили в магазине спецодежды, эмблемы срисовали и под трафарет набили акриловой краской — если присмотреться, видно, что не термопечать, но кто будет присматриваться? В рабочее время офис не охранялся, так что Игорь с Антоном совершенно спокойно в утренние часы уборки зашли, поставили на стационарный узел связи микрофон и вышли. Труднее было прицепить «жука» самому Курасю: тот наверняка проверялся. В «кладе имени Ростбифа-Каспера» были подходящие «клопы» — достаточно слабые чтобы стандартные сканеры их попросту не заметили. Но такие «клопы» требовали, чтобы приемник находился очень близко. А главное — при тщательной проверке их все равно обнаруживали, поэтому подсадка непосредственно на Курася предполагала или снятие «клопа» в течение дня, или переход к решительным действиям в том же промежутке времени.

Сама подсадка прошла как по нотам: в кафе офисного комплекса, где господин Курась каждый день ровно с 16–40 до 17–00 то ли полдничал, то ли ужинал, в очередь к кассе за ним встал долговязый молодой человек, судя по надписям на цветастой майке — немецкий мототурист. Курась еще и рассчитаться не успел, как его пиджак оказался оборудован «жуком». Теперь оставалось только пролететь над гнездом и уронить туда кукушкино яйцо.

— распевал юный техник, налаживая качество звука в маленьком фургончике какой-то цветоводческой фирмы, сдававшей в неходкие дни лишние грузовики в прокат. Надо ли говорить, что Антон любил Шекспира?

Оставалась опасность, что Курась проверит пиджак — у него могла быть и такая привычка. Поэтому Эней собирался звонить почти сразу же по выходе Курася из кафе, чтобы не дать ему времени и заставить действовать быстро. Загвоздка была только в одном: Антон не знал польского языка. Он понимал, что ему говорят Малгожата, Хеллбой и Стах, потому что они, обращаясь к нему, артикулировали четко и раздельно. А когда с Антоном заговаривал на улице случайный поляк, ему оставалось только «пшепрашивать». Поэтому разговор Энея с Курасем он слушал в компании Малгожаты и Игоря, которые должны были, если что, объяснить ему все на пальцах.

— Курась слуха,[71] — сказал голос до того респектабельный, что обладателя хоть в парламент избирай. Впрочем, зачем образованному человеку со своим делом заниматься такими глупостями как политика?

— Пшепрашам, — сказал в другое ухо голос Энея. — Пшиехали джишь з Кресув.

Несколько секунд Курась переваривал информацию.

— Чи пан хчял бы вынаёнчь локаль?

— Квартиру? — спросил Антон. Игорь кивнул.

— Так, — сказал Эней. — Мало мешкание в Варшаве, таньо, на бжегу Вислы.

— Что такое таньо? — спросил Антон. Слово было знакомым, но значение — неизвестным.

— За мало деньги, — сказала Малгожата.

— Мамы тако, — произнес Курась. — Чи може пан почекачь до завтра, же бы я показалем бым?

— Не, — быстро ответил Эней. — Тераз, як пан бендже ласкавы. Муй ойчец хчял вынаёнчь тераз.

Курась снова выдал паузу.

— То гды и кеды пан хце вызначичь споткание? — спросил он наконец.

Малгожата показала руками — встретиться. Антон кивнул.

— Чекам ту, в галерее, в кавярни. Кды бы пан дал рады пшийшчь тераз…

— Бендом за хвыле, — бархатно пророкотал Юпитер и отключил микрофон.

Ойчец… Курась снял наушник и посмотрел на него, как будто тот на его глазах только что превращался в скорпиона. Отец. Значит все опять враньё и Михал опять жив. Михал жив и Михал очень захочет знать, как так вышло, что безпека нашла их за два дня. И как так вышло, что безпека была уверена, что это именно он. Настолько уверена, что отрапортовала об успехе, не дождавшись результатов анализа. Курася передёрнуло. Но… но он позвонил мне, а не пришел. Значит, он верит мне, а если и подозревает, то не очень, не больше чем прочих. И почему звонил не сам Михал, а этот его приемыш? Нет, нужно пойти и поговорить.

В минуту он, конечно, не уложился — взять каталог квартир, вызвать курьера из агентства этажом ниже и передать ему пакет — но через шесть появился в кафе галереи. То, что парень назначил встречу так откровенно и в таком месте, могло означать лишь одно: он близок к панике. Скорость для него важнее соблюдения конспирации. И важно также доверие Курася — да и правильно, в сколько-нибудь уединённое место Курась не сунул бы носа.

Эней сидел за столиком у окна, откуда просматривалась вся площадь. Курась его ни разу не видел, но мгновенно узнал: среднего роста темноволосый юноша с серьезным и малоподвижным лицом. Одет он был настолько легко, насколько позволял музейный этикет — явная демонстрация того, что при нем нет оружия. Элегантная шелковая рубашка с воротником-стойкой и модные узкие «кюлоты» облегали фигуру так, что даже самый маленький пистолет или нож было негде спрятать. На шее болтался простой дешевый комм, и сейчас воспитанник Ростбифа просматривал на его экране отснятые в Захенте картины и статуи. Впрочем, Курась знал, что тело этого юного ведьмина само по себе — эффективное оружие, а ещё оставались такие достижения цивилизации, как молекулярная леска — и именно здесь, в Варшаве, прямо в Цитадели именно этот мальчик отрезал варку голову — именно такой леской. Человеку отрезать намного проще.

— Добрый день, — сказал Курась. — Это вы хотели снять квартиру на берегу Вислы?

— Да, — ответил боевик. — Пан Боанергес, у нас беда. Отец не велел мне с вами связываться. Он ни с кем мне не велел связываться. Он… заболел.

Какое горе, подумал Курась. Заболел. А мы уж решили — умер.

— Пойдёмте наверх, в Захенту, — сказал он. — Нам нужно поговорить начистоту. Кстати, возьмите.

На стол перед Энеем легла папка-сегрегатор. Тот полистал — каталог квартир, как обещано. Взял папку подмышку.

— Идем.

В залах Захенты было пусто — будний день. Далеко уходить они не стали, побрели по экспозиции зала современной динамической скульптуры.

— Так что случилось в Екатеринославе? — спросил Курась.

— А вы не читали новостей? Мы там сгорели как Ян Гус. Буквально. В квартире при штурме газ взорвался. Мы вечером обнаружили, что один блок памяти не записался и модель не генерируется. Поехали на площадь быстренько доснять, уже без местных. А тут как раз гости. Мы сапера нового прихватили в Бресте — он был ниже отца сантиметра на два… Наверное, он и сообразил взорвать газ — а то ведь мы могли и в мышеловку влезть… Лица не осталось, а тело по кускам собирали… То ли поспешили объявить, что Ростбифа убили, а потом не решились назад отыграть, то ли решили коллег-соседей обмануть…

Мальчик говорил совершенно ровным голосом. Динамическая композиция из плавающих в воздухе кристаллов и шариков горного хрусталя многократно дробила в гранях его холодное лицо, лишенное какого бы то ни было выражения.

— И получается, что сдали нас. И сдали здесь. Потому что, если бы в Катеринославе — они бы тогда знали, что в группе пятеро, а не четверо, да и нас с отцом не упустили бы. Пан Боанергес, отец совсем спятил. Он и раньше штабу не очень доверял, а теперь говорит, что там одни провокаторы и что нужно стрелять всех — Олимп разберет, где свои. Он хочет убить вас.

— Так это вы следили за мной?

Эней кивнул.

Надо сказать, что слежку пан Юпитер заметил, но значения этому обстоятельству не придал. Хвост был осторожным, очень грамотным и, как бы это сказать, консервативным. Так что либо штаб проводит рутинную проверку, либо его контакты решили присмотреться повнимательней в виду последних событий. Ни те, ни другие опасности не представляли и ничего предосудительного увидеть не могли.

Но информация Энея все меняла. Если за ним следили люди Ростбифа — это значило, что Курась жив лишь потому, что Ростбиф хочет отследить его связи. А если Ростбиф отследит его связи, ему очень быстро станет все понятно…

В традиционно католической и традиционно взрывной Польше у подполья была не менее традиционная проблема с кадрами. Туда легко приходили — но уж очень быстро кончался заряд. А потому польская секция ОАФ ненавидела энтузиазм и свято верила в рутину. В результате отбор стал таким, что сделаться членом реальной организации было сложнее, чем поступить на работу в СБ. Проблема была в том, что самые спокойные, взвешенные и лишенные иллюзий люди тоже со временем перегорали.

Перегорали они главным образом по причине тотальной безысходности. Как ни множился (медленно, а все-таки множился) счет убитым варкам, сколько ни переправляли спасенных по «железной дороге» — а Цитадели стояли незыблемо, и вместо спасенных потребители находили себе новых жертв. Это была проблема не первого поколения подпольщиков. Когда-то в прошлой жизни Лешек Курась обсуждал её со своим другом Михалом Барковским. «Послушай, а как выпутываются люди других профессий?» — спросил Михал. «Каких других?» — не понял Лех. «Ну, пожарники, врачи, полицейские… Все, кому полный и окончательный успех при жизни категорически не угрожает?» — «Не знаю». — «Я тоже. Начну, пожалуй, их расспрашивать…»

Начал он или нет — Курась так и не узнал. Они расстались, а через полгода Курась сгорел.

Против медикаментозного допроса его кодировали — но вот боли он боялся с детства. Тем паче, что терпеть её было бессмысленно, ведь само существование подполья было бессмысленно. И когда ему предложили на выбор — либо мучительная и позорная смерть, либо жизнь в прежнем — ну, почти прежнем! — качестве…

Он знал, что на его месте выбрали бы многие другие — да тот же Барковский, например. На то они и были одержимыми. А он — нормальным. В конце концов, он ведь продолжал спасать людей… И спас значительно больше, чем погубил…

— Понимаете, пан Зевс, — проговорил мальчишка, разглядывая уже не кристаллы, а ртутную птицу, бьющую крыльями в неудержимом и неосуществимом порыве, — я не хочу убивать всех, а там пусть на Олимпе разбирают. Что нас сдали — это не вопрос. Но это сделал один человек из вашей секции. Кто-то конкретный. Его и замочим — потому что пепел, сами понимаете, стучит, а больше в подполье никто стучать не должен. И тогда у отца крыша встанет на место. Вы нам поможете?

— Нам?

— Есть ещё один парень, который думает, как я. Вы не связывайтесь пока со штабом. Может быть, нас слили и оттуда. И вниз ничего не передавайте, сгоряча может начаться стрельба, и с вашей стороны погибнет больше, чем с нашей. Только безпеку порадуем.

— Я вижу ещё как минимум один выход, — мягко сказал Курась. — Тяжелый, скверный, но в крайнем случае…

— Нет, — отрезал русский. — Я его не вижу и не увижу никогда. Это мой отец, и я буду стрелять в ту же сторону, что и он. Забудьте. Нужно думать о том, как вычислить утечку, если она есть уровнем ниже.

— Уже забыл. И буду думать. Как много времени у меня на раздумья?

— Вот это самое плохое, пан Зевс. Времени нет совсем. Я должен встретиться с вами уже этим вечером. Мы — с тем парнем — должны.

— Тогда обратите, пожалуйста, внимание на улицу Пшебышевского, дом восемь. По-моему, как раз такая квартира вам нужна. Я вернусь в офис, кое-что доработаю, а потом вам её покажу. Да, достаньте файл из каталога. Встретимся вот здесь, в этом самом скверике — в 20–10.

— Спасибо, — парень вынул из сегрегатора файлик с данными по квартире: план, фотографии, план квартала, лепесток с трехмерной моделью. — Мы будем ждать.

Он сразу же присел на скамеечку, подсоединил лепесток к комму и начал изучать трехмерный план квартиры. Курась спустился вниз и пошел к офису, зная, что парень сидит у окна и сквозь трехмерную проекцию смотрит ему в спину.

Сердце у Курася было в пятках. Прежде чем сливать Михала безпеке, следовало двадцать раз все продумать. В штабе приняли решение — блокировать операцию «Крысолов». Решение принимали толпой, а выполнение, само собой, свалили на него, Юпитера. Что ж, Юпитер поговорил с начальником боевой по Украине (ещё не было известно, где именно Ростбиф нанесет удар, но регион он в штабе назвал — там давно не работали, и вдобавок украинская СБ после борьбы за российскую Цитадель лежала в руинах). Объяснил ему ситуацию — нельзя допустить открытие сезона охоты на людей, это вопрос принципиальный. ОАФ не воюет с людьми, только с варками.

Когда из анализа ситуации стало понятно, что из беспроигрышных в пропагандистском смысле кандидатов первым на инициацию идет Газда, екатеринославская секция, во-первых, направила в помощь Михалу добровольцев — самый верный способ запороть акцию: набрать добровольцев, — а во-вторых, из пятерых вызвавшихся назначила двоих худших. Другому этого хватило бы с головой — но не Ростбифу. Он был мастер на сюрпризы — вон, и взрывника где-то своего раздобыл… «У настоящего моряка жена в каждом порту», — хвалился он. И Юпитер подстраховался. Польская безпека сделала подарок украинским коллегам, а в конечном счете — пану Волкову. Мелочь, но приятно: Михал Барковский, тот самый, что спалил из гранатомета спецмашину с начальником ЦСУ Прибалтики и двумя его птенцами — за что и получил кличку Ростбиф. Тот самый, что в Братиславе вывел одиннадцать человек из тюрьмы СБ — трюк, никому не удававшийся ни до, ни после. Тот самый, наконец, что отправил на Луну фон Литтенхайма. Тот самый Барковский! И его лучший подмастерье. Поднесли им под самый нос — тепленьких, перевязанных ленточкой, в подарочной упаковке, с визитной карточкой — нате, берите. Упустили. Хохлы. Что ещё можно сказать, кроме этого слова: хохлы…

Итак, Михал остался жив, озверел и пришел искать голов. А этот мальчик увидел, что «отец» явно не в себе, и… подожди-ка. А если он послан Михалом? Со стороны Михала это был бы очень хороший ход: послать юношу, как обычно, приманкой, чтобы увидеть — задергается ли Лешек, и если задергается, то в какую сторону. Курась опустил уже протянутую было к панели связи руку. Звонить пану Квятковскому рано, нужно докрутить до конца все варианты. Пять-десять минут, в конце концов, ничего не решат. Итак, что если парень — приманка в мышеловке, расставленной Ростбифом? Тогда Ростбиф будет ждать от него, что он своими действиями либо окончательно подтвердит предательство, либо докажет лояльность. Значит, чтобы выиграть время, он должен прийти на свидание к Энею. Один. Рискнуть.

Рисковать Курасю смертельно не хотелось. Он потому и занял свой пост, что рисковым человеком не был и резких движений не любил. Доказывать свою дружбу, подставляя шкуру — такую мерзость мог придумать только Ростбиф, и Юпитера вдруг скрутило от приступа острой ненависти.

Курась не стал звонить пану Квятковскому — это был совсем пожарный вариант, к нему имело смысл прибегать только если бы Ростбиф заявился собственной персоной. Вместо этого он написал пану Квятковскому записку, подписал конверт «Длуга, 60, офис 414» и передал парню из курьерского агентства двумя этажами ниже — мальчишки оттуда развозили мопедами почту по Варшаве и предместьям. Это был стандартный канал связи. Правда, время уже нерабочее, но Квятковский, как и всякий добросовестный служака, привык засиживаться допоздна.

В фургончик постучали условным стуком, Антон открыл дверцу, и Эней со словом: «Пожондэк[72]» (он ещё не переключился с польского) залез внутрь. Стало совсем тесно.

— Думаешь, клюнул? — спросил Цумэ. — Про пепел — это ты здорово. Это войдет в классику мировой литературы. Пепел должен пукать в сердце, а больше никто пукать не должен — это посильнее «Фауста» Гёте. Велик всё-таки польский язык…

Эней не отреагировал на этот пассаж.

— Кен, на Пшебышевского, пулей. Мы должны оказаться там раньше всех.

Кен понял слово «пулей» так буквально, что Эней треснулся макушкой о ребро жесткости потолка.

— Кого именно — всех? — уточнил Кен.

— Если Курась честный и умный дядька, — пояснил Эней, потирая макушку, — то из всех там будет он один. Если честный, но не умный — он притащит туда прикрытие из подполья, и надо будет поладить с польскими коллегами. А если нечестный и не умный — он притащит туда СБшников. Или попросит подвесить невдалеке снитч.

— А если умный, но не честный?

— Тогда он прихватит приводной маячок для полицейского снитча и будет заговаривать нам зубы, пока не подтянутся остальные. Енот, пусти меня за пульт и вызови Десперадо.

То, что Антон не владел языком, было самым слабым местом операции. Дело даже не в словарном запасе — дело в том, как интонируют поляки: русскому уху кажется, что они все время друг друга о чём-то переспрашивают, и непривычный человек не отличит обычную интонацию от необычной.

Курась разговаривал с обычными интонациями. Он вернулся в офис, попросил у секретарши кофе, принял одного квартирного дилера и позвонил другому, ответил на несколько входящих звонков, пропущенных во время беседы с Энеем — словом, привел в порядок дела.

Десперадо проследовал за курьером, которого Курась отправил куда-то с пакетом. Малгожата поехала на разведку к месту встречи. Эней очень надеялся на нее и на Игоря — только эти двое могли сейчас быстро и правильно провести рекогносцировку на местности. А местность была, — Эней ещё раз взглянул на документы, выданные Курасем — аховая: с одной стороны река, старушка Висла, над которой наверняка то и дело шныряют полицейские и навигационные снитчи, дом — прямо на набережной, как заказывали, модный арочный дизайн. Никаких архитектурных излишеств, таракан — и тот не спрячется. С другой стороны — неслабая охраняемая парковка. С третьей — стройка, на которой работы идут безостановочно, в три смены — вот там снитчей нет, но зато туда проще простого подсадить живого наблюдателя. А с четвертой стороны у нас лысоватый скверик с молодыми деревцами…

Скамейки. Детская площадка. Дорожка для джоггинга. Просматривается на километр вокруг. Народу не то чтобы полно, но и не безлюдно.

Одним ухом Эней отслеживал, как Курась в своем кабинете работает на стационарном мультиканальном компе, отвечает на звонки, раздает задания на завтра и слушает отчеты, жует яблоки, журчит струей в сортире и отъезжает на встречу, другим ухом он переслушивал запись собственных с Курасем бесед и переводил для Антона по второму разу — слово в слово. Андрей поднял глаза на Игоря — тот с хрустом жевал зернышки кофе. Ему было тяжело перестраиваться на дневной режим существования. Мучительно. Семь часов вечера — это для него все равно, что для дневного человека семь утра. После отработанной ночи. Молодец Цумэ.

Десперадо вернулся. Нацарапал на планшетке: «Длуга 60 414 строительное бюро». Черт. Ещё и эту контору теперь проверять.

— Антоха, — сказал Эней. — На прослушке посижу я. А ты прогуляешься вот тут, — он очертил пальцем на плане сектор набережной.

Пан Адам Квятковский был человеком занятым. Но, получив внеурочный проспект от небольшого агентства по продаже недвижимости, быстро рассортировал прочие дела и даже — а знающий человек поймет, какая это была жертва — позвонил двум коллегам и сказал, что, увы, не сможет выйти с ними на вечернюю чашечку кофе. Правило, которое в него вдалбливали сначала преподаватели, потом начальство, а потом он и сам оценил, проникся и теперь с не меньшей въедливостью вписывал его в подчиненных, гласило: информаторов нужно любить. Не только беречь, не только обращаться осторожно, не только соблюдать обязательства — любить. Входить в их проблемы. Оказывать им услуги, где возможно. Проявлять внимание. И испытывать к ним неподдельные теплые чувства. Тогда тебе раскрываются навстречу. Тогда тебе верят. Этим людям очень нужно, чтобы кто-то выслушивал, сочувствовал, ценил, понимал, под каким давлением они существуют. Твой агент не должен хотеть тебя потерять. Тогда он будет работать на тебя, и работать активно. Отношения хорошего сутенёра и его девушек. Они ведь тоже могут быть искренними.

Поэтому, увидев сигнал от Курася, Квятковский бросил всё. Что бы там ни стряслось у пана архитектора — от провала до бытовой истерики — он имеет право на полное внимание куратора.

И правило — в который раз — не подвело. Сообщение оказалось деловым и необычайно интересным. Представьте себе, Саневич жив. Представьте себе, козаченьки в очередной раз сели в лужу. Квятковский потер глаза. Получается, что украинцы врут и знают, что врут. А вот Москва, кажется, не знает — но это можно выяснить. Перспективы открывались самые радужные.

Такой возможности шантажировать … да просто всю верхушку украинской СБ от Екатеринослава до Киева польской безпеке не представлялось никогда. Но для этого нужен… живой Саневич. Причем, Саневич на свободе — чтобы в случае, если контрагенты заартачатся, подбить его на ещё какой-нибудь фейерверк — и пусть там летят головы от моря до моря, тоже неплохо.

Умница пан архитектор, умница и храбрец, просто даже слов нет, как хорошо, что написал, а не позвонил. Это наверняка проверка. Да, туда нужно идти одному. Без прикрытия, даже без наблюдения. Идти, завоевывать доверие и включаться в ловлю крысы. А начать можно прямо сейчас. Квятковский быстро написал записку, включил кодер — на экране появилось трехмерное изображение квартиры из каталога, с внесенными клиентом пожеланиями и поправками. Когда пан инженер развернёт картинку обратно на своей машине, он поймет, куда ему звонить — и ещё раз убедится, что его куратор знает, и никогда не позволит себе забыть, насколько ему повезло с сотрудником.

Если бы они подсадили настоящего целевого жучка в аппарат Курася, а не на одежду — так бы они ничего и не узнали. Потому что для того самого звонка, которого Эней ждал весь день, Курась воспользовался другим коммом. Но у них не было целевого жучка, а была короткоживущая самоделка, специально рассчитанная на то, чтобы обманывать стандартную защитную аппаратуру. И, покоясь, под воротом пиджака Курася, она превосходно ловила разговор — по крайней мере, реплики пана директора.

И первая же реплика пана директора была очень и очень интересной уже хотя бы потому, что пан директор заговорил по-немецки:

— Да. Это Юпитер.

Эней чуть не подскочил. Тот канал, по которому говорил сейчас Курась, должен был быть закрыт и защищен в три слоя. И точка приема — тоже.

Ответа он, естественно, не услышал, но мог его себе представить: что случилось, какого черта ты используешь экстренный канал связи?

— Послушай. Сегодня ко мне приходил мальчишка нашего… да, он. Сказал, что его отец жив. Он в Варшаве. И ищет понятно чего.

Снова пауза.

— Об этом я тоже подумал. Через час я встречусь с ним ещё раз.

Пауза.

— У меня нет другого выхода. Если я не приду или приду при оружии, они решат, что я предатель. Если я кого-то приведу, может быть стрельба.

Пауза.

— Почему ты так считаешь?

Пауза.

— Я не католик, а ты не Папа Римский. Я не обязан верить тебе на слово. Откуда такая уверенность, что он мертв?

Ох, ни хрена себе!

— Хорошо, я приму это к сведению. А ты прими к сведению, что он может быть жив — и что его брат точно жив.

«Итак, что я им скажу? Я скажу, что сразу попробовал зайти с другого конца. Если в штабе крыса, то она там не вчера завелась. Значит, нужно разобраться с последней операцией. Которая была удачной. Просто на редкость удачной. Если крыса есть, а гауляйтера Австрии, Германии и Италии нет — значит, его позволили убить. И тогда очень интересно, откуда пришла информация о Литтенхайме. А пришла она от одного из персональных контактов Стеллы. Что само по себе ничего не значит. К ней этот контакт могли и „подвести“. Но тогда, услышав о Екатеринославе, Стелла должна была немедля озаботиться душевным здоровьем этого самого контакта. И уж точно упомянуть его в разговоре со мной — как только я заговорил о том, что Михал ищет „дятла“. А она этого не сделала. Более того, она каменно уверена в том, что Михал мертв — и сдается мне, не из сети она эту информацию получила. Да, это должно пройти без масла. Спасибо, пан Квятковский… Только… — Курась остановился, — а что если Стелла права? Что если Михал на самом деле погиб? Тогда это либо остатки его людей добираются до меня… либо… либо российская СБ — до моего куратора. Возможно? Ещё как. А проверить совсем просто. Если на встречу придет сам Михал — вопрос закрыт. Если мальчик — нужно попросить встречи с Михалом и посмотреть, что будет. И пусть Квятковский потом копает».

…Они слегка опоздали — вполне в рамках конспиративного хорошего тона. Опоздание в данном случае было средством демонстрации лояльности: они поверили Курасю на слово, позволили первым прийти в знакомое ему и незнакомое им место, где он мог бы расставить наблюдателей или разместить контрольные камеры. А впрочем, грош цена такой демонстрации — у них было время сориентироваться. Вон та парочка уличных музыкантов, черная девушка и белый парень — кто они на самом деле? И чьи?

— Ваши? — улыбнулся Курась, мотнув головой в их сторону.

Эней помотал головой. Теперь его одежду дополнял тонкий джемпер с капюшоном — над Вислой было по-вечернему прохладно. Его спутник, высокий блондин в дымчатых очках, был одет в голубые потертые джинсы и сине-белую клетчатую рубашку.

— Если бы это были наши, мы бы вам все равно не сказали, верно? — улыбнулся он.

— Вы были правы, — Курась закурил, протянул пачку сначала Энею, потом новоприбывшему. Первый отказался, второй достал свои — и только огоньком разжился у Курася. — Перед встречей я связался со штабом. Точнее, с одним человеком из штаба. Этот человек ведет себя странно. Казалось бы — стоит порадоваться тому, что Михал жив. Или хотя бы удивиться. Может быть, даже неприятно удивиться — «Крысолов» понравился в штабе не всем — я сам от этой идеи не в восторге… Но человек уверен в том, что Михал мертв.

Эней смотрел в пол.

— А почему, пан Юпитер, вы позвонили именно этому человеку?

— Потому, — Курась затянулся, — что, вернувшись к себе, я подумал: сдать вас могли сверху или снизу. Но если сверху — то этот человек там уже давно. Его не сегодня ввели или сломали. Ваша предыдущая работа была очень-очень удачной. Может быть, вам кто-то хотел удачи? — Он посмотрел на Энея. — Я даю жилье и обеспечиваю транспорт — и часто знаю больше, чем мне положено. Информация о Литтенхайме пришла через контакты того человека, которому я звонил.

— Это Стелла или Билл? — непринужденно спросил высокий. Почему-то по-русски.

Курась чуть не поперхнулся дымом. Они успели подсадить «клопа». Значит, врать бессмысленно

— Стелла. И меня очень занимает эта её уверенность в том, что Михал убит. Как в отношении её, так и в отношении вас, господа. Ведь если Михал мертв, то все, что вы наговорили мне в Захенте, пан Энеуш — все это полная лапша. Я могу увидеть самого Михала, поговорить с ним?

— Не можете, — Эней по-прежнему молчал, говорил белявый, — Михал действительно мертв. Почему бы пану инженеру не пойти в своих предположения дальше? Группа Ростбифа легла в полном составе — частью до операции, частью после. Найти молодого человека подходящего роста, сложения и типа оказалось очень легко — у покойного Энея была совершенно серая внешность. Наживку забросили наугад — но вы клюнули, пан Юпитер, вы заглотали её целиком.

Высокий совершил неуловимое движение — и зажигалка Курася оказалась у него в ладони. Старший. Старший из российской безпеки. И лет ему много, потому что сумерки только-только опускаются… У Курася сердце ёкнуло и понеслось галопом — вот только вырваться из ребер и удрать, бросив хозяина, оно не могло, как ни хотело.

Подбрасывая и ловя зажигалку, варк продолжил:

— Вы сразу же поверили, что Саневич уцелел и пришел искать вашей жизни. Именно вашей, не чьей-то ещё. Вы сейчас боитесь — но не меньше вы боялись, когда ждали, что с минуты на минуту появится Михал. Человека вы бы провели — но запах вашего пота я учуял за километр. Чем вам так страшен Михал, пан Курась? И за что, — он склонился к самому лицу Курася, и загасил сигарету о свою ладонь, — вы так ненавидите покойного?

Курасю очень хотелось вызвать снитч, но от этого его удерживали два соображения: первое — эти двое, перехватив вызов, успеют убить его раньше, чем снитч подлетит. И второе — сейчас может начаться более крупная игра. И из этого следует, что хотя пан Курась и потел от страха, и ощущал какие-то шевеления в животе — но настоящим трусом он не был, ибо настоящего труса в такой ситуации не остановили бы никакие соображения.

— Зачем? — спросил он. — Зачем вы мне это говорите, высокий господин? — последнее прозвучало почти издевательски. — Если вы хотели гнать через меня дезу, зачем показываться мне. Почему не втемную?

«Вы открылись мне, — думал Курась, — Вы меня не убили и вы мне открылись. Значит, вы и не собирались меня убивать. Я вам нужен. Живой. На вашей стороне».

— А почему мы должны раскрывать вам свои резоны, пан Юпитер? — переспросил тот, кто выдавал себя за Энея. — Мы играем с вами в открытую, такова оперативная необходимость. Была бы она другой — мы бы играли с вами втемную.

— Кстати, знаете, как у нас называется игра втемную? — весело и опять по-русски спросил старший. — Сталинград. Потому что все стоят насмерть. А вы не готовы стоять насмерть, господин Курась. Вы не из таких. Покойный Ростбиф — да, а вы — нет. И кто вам сказал, что мы хотим гнать через вас дезу? Разве вы слили польской безпеке дезу? Нет, вы слили ей чистую правду. Честный обмен.

— Кто такая Стелла и почему она уверена, что Ростбиф мертв? — спросил лже-Эней.

— Я не знаю, почему она уверена, — ядовито сказал Курась. — Просочиться с такой мерой точности оно могло только из вашего ведомства. Она координатор по Европе, и если бы не Литтенхайм и не сегодняшние её слова, я бы поклялся, что она невинна как бабочка. Потому что если бы у нее текло, хоть струйкой, хоть куда-нибудь, мы бы шагу из под колпака не сделали и я бы никому не был нужен. Ей тоже «Крысолов» встал поперек глотки — но это потому, что она считает, что мы вовсе не должны трогать людей. Только варков, извините, старших.

Он посмотрел на лже-Энея и беловолосого. В гляделки с ними играть было бесполезно.

— Я бы не стал её вызывать. Не пришло бы в голову. Я сразу решил, что Литтенхайма ей слили через третьи руки. Не заподозрил. Но мой куратор сказал: «Позвони». И тут такое…

— Имя, — сказал псевдо-Эней.

— Не знаю. Не знаю, и не пытался узнать. Знаю, что немка. Это что, проверка?

— Нет, — улыбнулся старший.

— Она же ваш агент.

— Наш? Это чей?

И тут Курась понял, что дела его совсем плохи.

Он посмотрел на беловолосого, сглотнул.

— Но вы же старший… тут же нельзя ошибиться.

Русский улыбнулся во все 64 очень белых и слишком острых зуба.

— Теперь можно.

— Понимаете, — сказал юноша, — я ведь и в самом деле Эней. А Виктор Саневич, — кто, что за Саневич? — и в самом деле мертв.

Все время разговора Курася с белым паренёк рисовал что-то в блокноте. Теперь он показал Курасю рисунок — скорее даже надпись. Иероглиф, вычерченный красным маркером. Японский или китайский (и есть ли между ними разница? И в чём она?)

— Красиво?

Курась не успел ответить. И нажать кнопку вызова снитча тоже не успел.

«O-o-oh, look at all the lonely people[73]», — пропели флейта и гитара. Двое поднялись со скамейки, один остался сидеть, свесив голову.

«O-o-oh, look at all the lonely people!»

Двое убийц спокойно удалились в направлении реки. Они не знали, вызван снитч или нет, но знали, что снитч отреагирует на того, кто движется быстрее всех.

«Элинор Ригби» сменилась «Одиноким Пастухом», потом «Зелеными рукавами». А затем гитарист и флейтистка заботливо уложили свои инструменты в футляры, поделили тощую выручку и не спеша ушли в направлении, противоположном тому, куда удалились двое собеседников квартирного дилера Курася. Их пути сошлись в одну точку через три квартала, на набережной, где стоял, урча мотором, фургончик «Живые цветы — на дом!», куда все четверо и погрузились. Водитель мгновенно тронул машину с места.

— Ребята… вы… — пробормотал Антон.

— Ага, — ответил за пришедших Кен. — Именно это они и сделали. В чем дело, Антоха? Мы же с самого начала знали, что так и будет.

— К нему подходил мужик с собакой, — сказала Мэй. — Может, псина кровь унюхала а может, и нет. Позвонил по комму. Мы не стали полицию ждать.

— Молодцы, — сказал Эней. — Завтра проверим контору на Длугой — и ходу отсюда.

— Так что, — тихо спросил мальчик. — Следующая остановка — Гамбург?

— Да, — кивнул Эней. — Следующая — Гамбург. А потом — посмотрим.

Он взял из кармашка на спинке переднего сиденья бутылку с минералкой, свернул ей крышку и глотнул. Руки у него заметно дрожали.

Действительно, «Зелёные рукава» еще развевались в вечернем воздухе, когда к скамейке подошел мужчина средних лет, одетый в брюки спортивного фасона и свободную футболку. На поводке он вел добермана по кличке Герцог, и доберман при виде мертвеца сел на задницу и вопросительно глянул на хозяина.

— Х-холера, — пробормотал пан Адам Квятковский, только что возмутительным образом нарушивший правила конспирации. Нарушивший, в общем, потому, что был он хорошим куратором и считал, что после такой встречи Курасю важно будет увидеть именно Квятковского, а не жужжащего робота, и убедиться, что, нет, все в порядке, его не бросили. А теперь нечего делать, придется вызывать полицию. Потому что именно так поступил бы добропорядочный собачник, которому не повезло напороться на свежий труп.

Курася закололи — профессионально, длинным узким клинком точно под челюсть. Ранки не было видно — только тоненькая струйка красным галстучком по белой рубашке сползала на грудь и исчезала под лацканом пиджака. Кровотечение остановилось почти сразу — после гибели мозга сердце сделало несколько рефлекторных ударов и замерло. Казалось, человек просто задремал на скамейке, свесив голову то ли от усталости, то ли спьяну. Вот только из нагрудного кармана у него торчала бумажка, на которой кто-то нарисовал что-то красным маркером.

Квятковский проклял все на свете, поехал домой, сдал Герцога сыну с приказом догулять и сел у стационарки ждать доклада. Через четверть часа Квятковскому сказали, что «красная метка» — это иероглиф, а точнее, два иероглифа, «тянь-чжу», или, в японском прочтении, «тэнтю», что в переводе означает «небесная справедливость». А ещё через полчаса пришел по закрытому каналу скомпилированный наскоро из каких-то исторических справочников файл — о гражданской войне 1867-69 года в Японии. Были там такие ребятки, которые резали представителей власти, подписывая свою художественную резьбу вот таким иероглифом.

И Квятковский взялся за голову. Потому что ему во всей красе предстало видение — Ростбиф, наводящий в подполье небесную справедливость. И что-то подсказывало пану Квятковскому, что подпольем Ростбиф не ограничится.

Он вздохнул, вызвал на экран досье и начал перечитывать.

Итак, Саневич Виктор Яковлевич. 2075 года рождения. Одесса. Тополог. Звали в аспирантуру в Москву. Не пошел. Сейчас видно, что это был первый звонок, а тогда все удивились. Остался в своем Политехе, защитился, издал две книжки, набрал толковых аспирантов — на него стали поглядывать, а может, выйдет школа?

Только в то самое время, за тридцать, когда люди начинают всерьез задумываться о своей судьбе и перестают делать глупости, профессор Саневич вдруг заинтересовался окружающим миром. Вычислил контакт местной «подземки» и прижал его к стенке. Через год он уже заведовал южным транспортным узлом. И все было хорошо. Просто отлично. С приходом Саневича система явно приобрела в надежности. И даже провал у соседей в зоне рецивилизации, в Турции, спаливший людей в порту и самого смотрителя, не затронул все остальные маршруты. Да и засвеченные большей частью успели уйти, на что тогда никто не обратил должного внимания. Политех остался без топологической школы, сгинул в пространстве Виктор Саневич, псевдо Лист, а в городе Кракове обнаружился Михал Барковский, псевдо Кролик, новый зам интенданта по региону. И все опять было хорошо. Просто замечательно. Через год Барковский стал членом штаба. Через два — подобрал под себя всю логистику по Средней Европе и привел её в человеческий вид. А на третий год вышел полный поворот кругом. Кролик сошел с ума и попросился в боевики. Штаб стоял на ушах — менять хорошего завхоза на покойника никто не хотел. Начальник боевки проклинал весь пантеон — только ему штабных теоретиков на передней линии не хватало. Но отказать-то было нельзя никак — не принято в таких делах отказывать. В общем, поплакали, поплакали да и придали бешеного Кролика группе понадежнее в качестве «оперативного тактика». Даже должность специально изобрели. Авось хлебнет, одумается. Жалко же, хороший организатор…

На первой операции группа влетела в «Перехват» — и ушла, потому что вновь назначенный оперативный тактик выучил наизусть расписание движения товарных составов и возможные места стыковки с речным транспортом. На второй все обошлось без эксцессов. После четвертой люди решили, что Кролик приносит удачу. Пятая стоила жизни двум людям и троим старшим — а Кролик в последний раз сменил кличку и стал Ростбифом.

Боевики живут недолго. Командиры групп — тоже. Ростбиф продержался в поле 14 лет, играя одну-две партии в год. Характер у него испортился окончательно. Он шипел, язвил, игнорировал — но вокруг него мало умирали. Работать с легендарным тактиком мечтало пол-подполья. Он пережил трех начальников боевой и лет семь, до появления Пеликана, был единственным активным боевиком в штабе.

СБ к тому времени знала о Ростбифе все — от любимого одеколона до любимых словечек. Не знали они только, что он выкинет в следующий момент. И за четырнадцать лет уже даже как-то к этому привыкли. И подполье привыкло.

А когда после смерти Литтенхайма — первый гауляйтер на счету боевки за последние два поколения — Ростбиф пришел и положил на стол проект «Крысолов», штаб осознал, что никто из них не может голосовать против. Потому что по ту сторону стола стоял человек, чье прозвище для рядового состава просто-напросто было синонимом ОАФ. Штаб никогда не боялся Барковского. Он был безобиден, он не играл в политику, он занимался только делом и вовсе не интересовался властью… Василиски, как известно, вылупляются из куриных яиц. Штаб закрыл глаза и коллективным существом своим понял: или он, или мы. И подсунул петушиную голову под украинский топор. Начисто позабыв, что нонешние козаченьки с гусем втроем справиться не могут.

«Беда, — думал Квятковский, — беда. Они убили Курася не потому, что слетели с нарезки. Они его раскололи. Как-то раскололи. Что-то такое ему сказали, что он потек почти мгновенно — даже не рискнул поднять тревогу. И значит, известно им очень много. Потому что задать правильный вопрос — это больше чем полдела…

А что если это вообще была ловушка? Весь «Крысолов»? С самого начала? Что если Саневич хотел продемонстрировать низовому подполью, что штаб связан с СБ? Что если ему нужен был провал? А то, что его очередной раз в покойники записали — это просто неожиданный бонус вышел…»

Квятковский пошел следующим утром на работу в дряннейшем настроении — и устроил всем разгон. Была организована оперативная группа по расследованию смерти Курася. Был найден «жучок» под панелью его рабочей стационарки. Был опрошен персонал кафе «Галерея» и выяснилось, что постоянный клиент вроде бы встречался вчера с молодым человеком… Каким? Ну, таким… среднего роста… волосы вроде бы темные… глаза вроде бы светлые… Нос… ну, нос как нос. И рот как рот. И на голографию Савина, он же Эней, смотрят с сомнением. Как будто бы он… А может, и не он. И пойди найди какой-то генматериал в «Галерее» — с ее стадами посетителей и санитарной нормой.

Вечером Квятковский шел домой пешком — лучше всего думалось на ходу — и чувствовал себя помощником младшего механика… ну не на «Титанике», потонуть от таких дел ничего не потонет, но как минимум на «Боливаре» посреди зимнего Бискайского залива. Потому что завтра придется давать начальству данные с «земли» и аналитику — а картинка исключительно нерадостная. Он свернул с улицы на аллею, ведущую к дому, уловил краем глаза движение сбоку, у «живой изгороди» — и перестал чувствовать что бы то ни было окончательно и безвозвратно.

Пана Адама погубил Антон. Услышав слова «куратор» и «посоветовал», Енот принялся прикидывать, как там могло выйти с двусторонней связью, и на всякий случай распотрошил парочку курасевых входящих-исходящих. Третьим в выборке оказался проспект, вернувшийся от Квятковского. Дальше было проще. Выяснить, куда уходил проспект, было делом минутным — но дальше они бы, скорее всего, застряли суток на двое, разбираясь с сотрудниками мирной (и очень большой) варшавской проектной конторы. Или, что еще вернее, плюнули бы на нее совсем, потому что задерживаться в городе долее 48 часов Эней не собирался — но Лучан, с большим интересом наблюдавший за работой Антона, ткнул пальцем в фотографию заведующего каким-то отделом, занимавшимся, кажется, проектировкой консервных линий.

«Это тот, с собакой».

Подарок. Интересный подарок. Как та деревянная лошадь. Брать страшно, не брать — жалко. И пока Антон с Игорем обсуждали за и против и думали, будить ли начисто отрубившегося Энея, Десперадо исчез.

Он вернулся через полтора часа, когда проснувшийся Эней успел уже учинить разнос всем присутствовавшим и намотать несколько кругов по кварталу и парку, высматривая блудного гитариста. Наконец Десперадо показался — невозмутимо и деловито он шагал по аллее, неся подмышкой планшетку, а на шее — чужой комм.

Эней завел его для разговора в ближайший туалет, убедился, что кабинки пусты. Десперадо сейчас напоминал не Биньку. Он напоминал бабушкину кошку Ракшу, притащившую убитую крысу на кровать любимой хозяйки. Роль крысы играли планшетка и комм пана Адама Квятковского. Энею отводилась роль бабушки. Но, имея дело с Десперадо, реагировать как бабушка (полотенцем по окрестностям хвоста) было бы в высшей степени неразумно. И непродуктивно. И теперь Энею предстояло мирными средствами объяснять террористу, почему тот поступил неправильно, убив СБшника. Возник минутный соблазн перевалить это дело на капеллана — но Эней этот соблазн преодолел.

— Послушай, — сказал он. — Ты понимаешь, что сейчас вся варшавская безпека на ушах?

Десперадо кивнул, потом мотнул головой куда-то в сторону севера. Тут даже писать не надо. Все ясно. «Но нас-то здесь не будет».

— Да, нас здесь не будет, — тщательно скрывая раздражение, сказал Эней. — Нас могло здесь уже не быть, уже часа полтора как не быть. Но ты нас задержал.

Десперадо пожал плечами.

— Лучан… Я думал, что я могу на тебя положиться.

Лучан вспыхнул. Его руки замелькали с бешеной быстротой, передавая азбуку жестов. Эней выслушал — точнее, досмотрел — молча.

Потом сказал:

— Да, ты ни разу никого не продал и не промахнулся, когда надо было стрелять. Но этого мало, Лучан. Нужно ещё и… не стрелять, когда стрелять не надо.

Десперадо снова замахал руками.

«Это же СБшник!» — прочел Эней.

— Хоть варк. Хоть черт. Если я не буду знать точно, кто что делает, мы сгорим. Не завтра, так послезавтра. И я не могу тратить ещё одного человека на то, чтобы он наблюдал за тобой.

Десперадо засопел в нос.

— Я… теперь понимаю, что чувствовал Ростбиф, когда я поперся в Цитадель. Мне тогда надо было просто морду набить. Десперадо, я… Я не хочу тебя потерять. Я уже… стольких потерял. И я не хочу, чтобы это вышло из-за меня. Из-за того, что я не смог объяснить.

Десперадо опустил голову. Потом достал свою мини-планшетку, быстро нацарапал световым пером: «Больше не повторится» — и нажал кнопку «сброс».

— Хорошо, — сказал Эней, хлопая его по плечу. — Я тебе верю.

Они вышли из общественного туалета и зашагали по парку. Комм Квятковского оттягивал Энею шею — что твое Единое Кольцо. Сев в машину к ребятам, Эней бросил оба трофея Антону. Мысль о том, что Енот оттуда вытащит, почему-то совершенно не радовала.

Возвращались, как и съезжались — порознь. Эней и Мэй, следуя своей легенде «влюбленная пара в медовый месяц» — на поезде до Гданьска в спальном вагоне. Костя, Десперадо и Антон — «гастарбайтеры в поисках нанимателя» — на фарцедудере. Игорь — «раздолбай и искатель приключений» — на купленном в Варшаве мотоцикле «полония-торпеда».

Впервые за последние два года (не считая времени ареста Милены) он остался совсем один на срок, превышающий сутки. И у него была масса времени для раздумий.

Дела были невеселы. И не потому, что Курась оказался крысой. А потому, что ребята были совершенно не готовы. Ни к поворотам такого рода, ни к совместной работе, ни к характеру этой работы.

Эней, как и положено командиру, держался лучше всех. Его придавило то, что Юпитер был когда-то другом Ростбифа. Малгожату это больше ожесточило, чем придавило, но тем не менее… Десперадо тоже был подавлен — и Игорь от души надеялся — не потому, что ему не дали пострелять вволю. Антошка ходил сам не свой от того, что пришлось косвенно участвовать в убийстве. Сам Игорь отнесся к самому факту убийства спокойней всех — теперешнего Курася ему было не жаль совершенно, а прежнего он не знал. Но в монастыре ему словно какой-то нарост с души срезали — и теперь настроение товарищей отзывалось и в нем. Но сильнее всего — в Косте, на которого свалили свои грехи и Эней, и Антон — а у бывшего морского пехотинца все ещё не очень получалось примирить свой сан и свое нынешнее занятие, имевшее очень уж косвенное отношение к самообороне.

Нужно было что-то делать. И именно Игорю. Потому что остальные, кажется, считали, что все в порядке и что главное — переломить себя. Страшно представить, что выйдет, если у них получится.

На место Игорь прибыл раньше всех и помог присмиревшему Хеллбою доремонтировать сарай. Хеллбой, по счастью, не особенно его расспрашивал — только поинтересовался, где ребята, и, услышав, что Игорь видел их в Гданьске (соблюдая конспирацию, они сошлись в одной пляжной кафешке, но не разговаривали и не подали виду, что знакомы) и скоро все будут здесь, удовлетворенно кивнул.

А у Игоря при виде Хеллбоя и сарая зашевелилось какое-то предчувствие идеи… Ведь при изъятии этого стихийного бедствия и шуму вышло много, и стрельба могла получиться, и стеной кого-то едва не пришибли, а вот неприятных ощущений — никаких. Как в «Трех мушкетерах» — гвардейцы кардинала валяются штабелями, но никому не портят настроения… «Они все были плохие», как сказал бы брат Михаил.

Уголовников Игорь ненавидел даже тогда, когда сам был уголовником. Ненавидел за твердое убеждение в том, что прочие люди, «шлепели», зарабатывающие себе на жизнь трудом, самой судьбой предназначены к тому, чтобы их обирали, убивали и насиловали. Игорь-то хоть не давал себе забыть, что сам паразит и заслуживает такого же конца, как и прочие паразиты. Хотя утешением это было слабеньким.

Эней по возвращении надолго уединился с женой в домике. И не затем, зачем все подумали, Игорь это знал точно. Молодожены были расстроены, бешено расстроены, и обнимались, лежа на кровати, без всякой страсти — а так, как дети, забравшиеся грозовой ночью под одно одеяло.

Костя включился в доделку яхты, Десперадо отправился купаться, Антон возился с брезентовым мешком, подвешенным на дерево — отрабатывал удары. Игорь не собирался обсуждать произошедшее с Антоном — мальчик заговорил сам.

— Что с кэпом? — спросил Енот, присаживаясь рядом с Игорем отдохнуть. — Он ведь уже убивал раньше.

— Угу, — Игорь меланхолично выпустил дым. — Только он не разговаривал с теми, кого убивал. По крайней мере, с людьми, которых убивал. Понимаешь, в чем тут трюк, Тоха… далеко не все могут так просто убить человека. Что-то внутри сопротивляется. Биологическая программа или там совесть. И вот ты начинаешь прибегать ко всяким фокусам, чтобы эту программу обмануть. Ну, например, можно втереть себе, что ты — хороший парень, а он — плохой парень. И жить ему совершенно незачем. Или хотя бы так: я плохой парень, но он — совсем плохой. До того тщательно это себе втереть, что ненависть станет уже настоящей, и на этой ненависти через барьер перескочить. Самое обидное — что на этот самообман идут зачастую люди хорошие. По-настоящему хорошие. Которым иначе — никак…

Он показал большим пальцем себе за спину, на домик, где скрывались Эней и Малгожата.

— Андрей? — спросил Енот.

Цумэ помотал головой, и Антон понял.

— Можно ещё так: жертва — вообще не человек. Или там… она — человек, а ты — сверхчеловек. Хомо, чтоб его, супербиус, — он снова затянулся.

— Понимаешь, такие трюки нужны только на первых порах — потом появляется привычка. Или вот как наш падре в бытность морпехом. Две разных личности. Одна, в свободное от работы время — хороший человек. Детишек любит, на всякую неправду смотреть без содрогания не может, никакой злобы не выносит… А в рабочее время тумблер щелк! — и перед нами боевая машина. Тут нужно душу отключить начисто: в руках автомат, ты придаток к автомату. И главное — пауз никаких не допускать. Опять-таки на первых порах. Потому что потом появляется навык: щелк-щелк. Входишь — и выходишь…

Игорь докурил до фильтра, вбил окурок пяткой в песок.

— Самое поганое во всем этом — даже не привычка к убийству, а привычка к самообману. Вот почему Кен теперь устроился так, чтобы не убивать совсем. И я сделаю все, чтобы ему даже случайно не пришлось. Среди нас должен оставаться хоть один нормальный человек.

— А мне — придется научиться?

— Думаю, да, — вздохнул Игорь. — Бойца из тебя не сделать, но ты должен будешь в случае чего за себя постоять… Кен в таком случае просто умрет, он подписался стать мучеником, когда принял сан. А ты не подписывался, и не нужно тебе.

— А… как тогда?

— Ну… я предпочел бы, чтобы ты вообще ни к какому самообману не прибегал.

— Но если не прибегать… понимать, что перед тобой человек… который, может быть, лучше тебя… которому больно… Это значит — быть чудовищем.

— А ты думал, революция — это тебе лобио кушать? — прорычал Игорь с деланным акцентом.

— Я не люблю лобио, — Антон поднялся с песка, встал в стойку напротив мешка и принялся бить — остервенело, рассаживая кулаки и не обращая внимания на боль.

Игорь растянулся поблизости на траве за дюной — море здесь потихонечку съедало пляжи, как уже почти сожрало Куршскую косу. Ощущая солнце скорее как вес, а не как тепло, он думал, что нужна разрядка. Нужна игра. Всерьез — со всеми оперативными действиями и большой ценой ошибки — но с нулевой ценой победы. Игра, в которой можно будет не считать потери противника.

Ночью он перехватил Энея по дороге из туалета.

— Поговорить надо, кэп.

Они отошли к краю леса.

— Нам нельзя ехать в Гамбург, — сказал Игорь. — Не совсем, а сейчас. В настоящий момент.

— Почему?

— Потому что так нельзя.

— Допустим. Но ведь все равно придется. Я очень хочу, чтобы там ничего не было. Молюсь каждый день, чтобы ничего не было. Но если там нет — значит, есть в Копенгагене. Потому что Каспера Курась сдать не мог. Про запасную группу как-то узнать мог, а вот про Каспера — нет.

— А ты не думал о варианте «Восточный Экспресс»?

— В смысле?

— В смысле классического романа Агаты Кристи.

— Извини, я не читал.

— Кхм, — Игорь все никак не мог привыкнуть к специфическому кругу чтения Энея. В той прослойке, к которой он сам в юности принадлежал, не читать Агату Кристи было стыдно, 20 век вообще был временем культовым. — Придется мне нарушить свои принципы и рассказать тебе, кто убийца. Убийцы — все. Старушка Агата славно поиздевалась над читателем: там все подозреваемые виновны.

— И думать об этом не хочу.

— Ты и о Курасе не хотел. И теперь ходишь чёрный. Ты и Мэй с Десперадо все ещё думаете о себе как о людях ОАФ. А мы трое вообще довесок при вас. Случись ещё какая пакость — и мы посыплемся так, что даже Костя не удержит.

— И что ты предлагаешь?

— О. Пошел деловой разговор. Восемь месяцев назад нам с Миленой предложили дело. В Братиславе. Сами нашли и сами предложили — им нужны были партнеры-старшие. Есть такой варк, Фадрике де Сальво. Старый, из доповоротных еще. Большой человек в юго-восточной Европе. Антиквариат, лекарства, химия. И часть его хозяйства — в зоне рецивилизации. За фронтиром, понимаешь? Что-то он ввозит легально, что-то полулегально, а что-то… Вот ребятишки того Машека и хотели взять такой получерный транспорт. Мы посмотрели и отказались. Слишком много шума и стрельбы. И разошлись… нехорошо. Милене поначалу было интересно — наклевывался большой кусок. С такими деньгами, если уйти, в Сибири или в Китае легализоваться можно. Мы долго присматривались — и решили, что никак. Он среди прочего груза серебро ввозил, понимаешь? И камешки. Часть груза потом уходит толкачам помельче, вроде твоего Стаха.

— На какую сумму примерно? С какой регулярностью? Сколько человек охраны — или там только варки, но все равно сколько?

— Нерегулярно. У него судоходная компания. Груз каждый раз на другом корабле. Нам придется добывать информацию. Контрабандные партии обычно небольшие, охраны много. На судне — человек 20. И ещё приемная комиссия. И ещё порт. Но вот тут у нас была одна идея.

— Скажи.

— «Троянский конь», только не как у Машека. Они ведь на чем провалились — хотели захапать обе партии — туда и обратно — в точке передачи. Въехал?

— А ты хотел закосить под приемщиков?

— Так точно, сэр. Йо-хо-хо и бутылка рома. Даже не обязательно стрелять — просто как-то задержать их, чтобы слегка опоздали. Но у идиотов не было желания так делать, а у нас с Миленой — возможности. Нас двоих для этого было мало. И у нас не было своего канала сбыта для серебра — ну или что там окажется. А у тебя есть Стах. Понимаешь, нам это нужно даже не потому, что деньги опять потребуются… А потому что… Если повезет, появится какое-то «мы». Отдельное. Если даже не повезет… передышка все равно нужна.

— Да, ты прав… — Эней немного помолчал, растер ладонями озябшие плечи — с моря тянуло холодом, а он выскочил без рубашки.

— Игорь, — спросил он наконец. — Командирского опыта у меня нет ни черта. И вообще я болван и страшно боюсь… потерять вас… и что это произойдет по моей вине. Боже, я и не знал, какой груз тащил Ростбиф. И я все удивляюсь — если это так заметно… то почему вы подчиняетесь?

— Во-первых, остальным не так заметно. — Эней опять поежился, на этот раз не от холода. — А во-вторых, больше некому. Ты же сам мне говорил, помнишь?

Эней кивнул.

— Значит, Братислава. И значит, есть только «мы» и никакого ОАФ, и никаких довесков. Но… я просто не знаю, как мы теперь с ними. И как мы без них. Одинокие террор-группы не выживают. К «Шэмроку» приставать не хочу, они уроды. К «Гринфилдам» тоже не хочу, я всё-таки не ирландец… и вообще националы ребята хорошие, но каждый тянет в свою сторону: этим свободную Ирландию, тем независимую Украину или Беларусь или Израиль — их и бьют по одному… И к «Роттенкопфен» не хочу, меня коммунизм не возбуждает. А то, что писал Ростбиф — новая организация… Не верю, что сможем. Я… боюсь доверять теперь. Вам пятерым доверяю. А больше никому.

— Нам ты не доверяешь. Веришь, что не предадим, а вот доверять, полагаться — нет. И себе тоже. Вот поэтому нам и нужно в Братиславу.

На следующий день Эней обрадовал Стаха вестью о том, что нашел покупателя на яхту.

— И кто у нас покупатель? — лоб Стаха пошел удивленными складками.

— Я. Мы уедем послезавтра — может, на месяц, может, дольше. Хеллбоя возьмем с собой. Если вернемся живые — купим яхту. Договорились?

— Слушай, — Стаху было очень неловко, — ты, конечно, все такое… но меньше трехсот я даже с тебя не возьму.

— И не надо, — сказал Эней. — Ты лучше мне скажи: ты серебром или камешками возьмешь?

— Х-хороба, — ещё больше удивился Стах. — Конечно, возьму. Но по балканскому курсу.

— Годится, — согласился Эней.