"В час, когда взойдет луна" - читать интересную книгу автора (Сэймэй Хидзирико, Чигиринская Ольга,...)

Глава 5. Черная жемчужина

Когда море порозовело, Цумэ вывел машину на какую-то жуткую грунтовку, указанную Энеем, и все проснулись, потому что спать и даже дремать не было никакой возможности. Антон (аналитик группы, оперативный псевдоним Енот) продрал глаза, и, увидев обступившие дорогу сосны, сказал:

— Ух ты!

— А земляники тут! — поддержал Эней.

Никакого забора, никакой ограды не было — только бетонные столбики через каждые пять метров — и поперёк дороги ворота. Цумэ остановил машину. Эней выскочил прямо через бортик (дверь с его стороны открывалась плохо) и, обойдя ворота, открыл засов. Сдвигаемая в сторону створка завизжала на всю ивановскую. Антон прыснул при виде этого театра абсурда.

— Это, — наставительно сказал Костя (капеллан группы, оперативный псевдоним Кен), — ты ещё в Дании не был. Тут хоть столбики стоят, а там вообще только ворота. Причем, бывает так, что дорога сплошь травой заросла. Так и торчат посреди ничего. А когда перед ними ещё стадо стоит — пока хозяин ворота откроет… так и ждешь, что на той стороне — Марс.

Эней сделал знак — заезжай! — и Цумэ повел «фарцедудер» дальше. Фарцедудером джипик «сирена» окрестили сразу же после покупки — уж больно характерный звук он издавал при включении двигателя.

То ли этот характерный звук, то ли скрежет ворот разбудил обитателей ближайшего к воротам домика. В окошке загорелся свет, за занавеской задвигались тени.

— Тачку — под навес, — Эней показал рукой. Цумэ увидел в указанном направлении маленькую пристань, где пришвартованы были четыре лодки и две прогулочных яхты — и гараж-навес прямо над ней, как бы этажом выше, так что мачты приходились вровень с крышами автомобилей.

Игорь вышел из машины, выволок свой рюкзак и рюкзак Антона, поражаясь тому, как это Эней не сомневается в том, что его тут после почти трёхлетнего отсутствия встретят пирогами.

Дверь домика, где горел свет, открылась — обитатель вышел на порог.

Точнее, обитательница. Цумэ застыл как вкопанный. Эней тоже выглядел несколько озадаченным.

— Ой, — сказал Антон. Игорь внутренне с ним согласился: действительно ой.

Явление было облечено в джинсы и, кажется, верхнюю часть купальника. И то, и другое скорее подчеркивало, нежели скрывало скульптурные формы. Кожа… Цумэ не мог точно охарактеризовать этот цвет — крепкий свежезаваренный чай? Полированное дерево? — матово светилась, как «мокрый шелк». Огромные, влажные карие глаза сияли с тёмного лица. Волосы, завитые в бесчисленные косички, переплетались на голове какой-то хитрой сеткой, а дальше ниспадали на чуть приподнятые плечи и маленькую, почти мальчишескую грудь. У кос был неслабый запас длины, потому что шея прекрасной квартеронки высилась… м-м-м… как там у пана Соломона — как башня Давидова? Умри, Денис, лучше не напишешь.

— Антоха, ты будешь носить за мной челюсть, — сказал Цумэ.

— Не будет. Твоя челюсть зацепится за твой же болт, — успокоил его Костя.

— Зато твоя сейчас в самый раз Самсону.

— А твоя будет два дня срастаться…

Эту тихую перепалку прервала сама квартеронка, спросившая, округлив брови:

— Энеуш?

Эней кивнул. Молча.

— А Михал з тобоу? Чи бендзе пузней?

Эней так же молча покачал головой на оба вопроса.

— Естешь сама? — спросил он в свою очередь. — Пеликан где?

— Пеликан згинел, — ответила девушка. — Зостало се нас двое.

Антон мысленно присвистнул.

— Як то згинел? — спросил изумленный Эней. Квартеронка пожала плечами.

— Як вшистци люде. Он стжелял, в него стжеляли. Згинел. В Монахиум. Газет не читалеш?

— Доперо пшиехалем. Где Стах?

— Там, — девушка показала на длинный сарай, одним торцом открывающийся к морю. — Одпочива,[55] — она пояснила жестом, после чего именно.

Эней усмехнулся. Видимо, пьянство Стаха его не удивляло.

— Чещч, хлопаки, — обратилась девушка к компании. — Ким естещче?

Антон недоуменно помотал головой. Скорее всего, его просили представиться, а может и нет, а промахнуться очень не хотелось. Он открыл рот, но его уже опередили.

— Естем Игорем, то Антон, а то — Костя. Препрашам ясноосвенцоной пани, але розмавям польскей бардзо зле.[56]

Видимо, с игоревым польским дело обстояло ещё «злее», чем он думал: красавица прыснула, протянула было руку, — и, едва коснувшись пальцев Игоря, вдруг резко отдёрнула, а потом в руке (откуда, в этих джинсах же, кроме нее, явно ничего не уместилось бы?) оказался пистолет.

— Энеуш!?

— Спокойне, — сказал Эней, бросил свой рюкзак и заслонил Игоря, подняв руки вперед. — Вшистко в пожондку. Вшистци свое, жадных вомпирув. Оповям, кеды зложимы свое чухи. Лепей покаж мейсце же б мы мугли змагазиновачь.[57]

«Мейсце» нашлось в соседнем домике — скорее даже в хижинке. Темнокожая красавица стукнула в двери и когда там зашевелились, сказала в щель:

— Лучан! Мамы гощчи. Отверай джви, спотыкай зе своем гитаром.[58]

— О, — сказал Цумэ. — Так меня ещё нигде не встречали. У вас там что, цыганский хор?

— Почти, — сказал Эней. — Ты лучше у меня за спиной держись, потому что хор у нас нервный. Весь.

За дверью завозились, через минуту отодвинулась щеколда. Польская Аврора толчком открыла — и отступила в сторону. Взору Игоря предстал невысокий чернявый парень, более приземистый и мускулистый, чем Эней. Парень направлял на них… Игорь достаточно хорошо разбирался в огнестрельном оружии, чтобы сказать «штурмовую винтовку „Штайр“» — и недостаточно хорошо, чтобы сказать, какой именно модели. Напарник Авроры и в самом деле походил на цыгана — гораздо сильней, чем Костя: глаза черные, густые сросшиеся брови — черные, волосы — как вороненая проволока, и смуглая кожа покрыта шрамами, куда более впечатляющими, чем у Энея.

— Чещч, Лучан, — Эней шагнул вперед, чуть подняв руки. — Добжа гитара. Вышьменита.[59]

Парень беззвучно засмеялся, опустил ствол, кивком пригласил Энея сесть на кровать, а сам сел на незастеленную койку напротив. Эней, в свою очередь, показал жестом, что приглашение распространяется на всех. Игорь подумал секунду — и сел на край кровати, Антону Эней глазами указал место рядом с Лучаном, а Костя примостился на табурете.

Чёрная роза осталась в дверях, демонстративно держа ладонь на рукояти заткнутого за ремень джинсов пистолета.

— Ребята, знакомьтесь, — сказал Эней. — Это Лучан Дмитряну, Десперадо, брат Пеликана. Он раньше был братом Корвина, но Корвин погиб. Десперадо не разговаривает. Он не глухой, но не говорит. Это Малгожата Ясира, Мэй Дэй, сестра Пеликана. Кто рассказывает первым?

Лучан посмотрел на Энея, потом на Игоря, потом на винтовку, потом опять на Энея. Виновато улыбнулся. И как-то сразу стало ясно, что говорить должны гости, ибо хозяева… нервничают и хотели бы перестать. Потому что неуютно как-то.

Эней кивнул.

…Когда ему было восемь, соседям снизу, Роговским, приятель-журналист подарил пекинеса. Пса он привёз с Дальнего Востока и клялся, что собака — из тех, что когда-то охраняли богдыхана, и даже обучена правильно. Звали императорского телохранителя Бинки и весь двор тут же стал называть его Бинькой. Рыжий плоскомордый пёс был весел, вездесущ, исполнен чувства собственного достоинства и стоически добр к многочисленным дворовым детям. Ещё Бинька любил летом спать на внешней стороне подоконника — как раз на высоте роста Андрея — и его можно было погладить по дороге домой.

А шутка «это наш бойцовый пекинес» держалась в доме года два. Пока однажды вечером какой-то, может, вор, а может, просто пьяный дурак, не попытался залезть в окно Роговских. Он успел примерно наполовину перевалиться через подоконник, когда милый ласковый Бинька решил, что ситуация ясна, и перервал ему горло и вены на запястьях. Видимо, не врал журналист, и собаку действительно чёму-то учили. Не могло же это выйти на чистом инстинкте… или могло? Вор остался жив — старший Роговский оказался дома, а до скорой помощи было всего два квартала. Но с Бинькой после этого почему-то никто уже не играл. Хотя он, кажется, обижался.

И вот каждый раз, как Эней видел Десперадо, почему-то мерещилась ему рыжая бинькина морда — хотя восточной экзотики в парне было ни на грош, а до пекинесовского добродушия ему было расти и расти. Эней предпочитал не проверять на прочность пределы его терпения: полумер Десперадо не признавал, а убивать его Энею не хотелось.

Терпеливо и подробно он изложил историю екатеринославского провала. Дойдя до Вильшанки, в окрестностях которой он потерял сознание, Эней передал слово Цумэ:

— Ты говори. Я переводить буду.

— А ты мне и не оставил ничего. Я ямку себе выкопал, залег, парнишку в деревню отправил, лежу, надеюсь, что меня до появления спасателей солнышком придавит хорошенько и я отключусь. Ни черта. В буквальном смысле слова. Лежу и сквозь землю его, — он кивнул в сторону Энея, — чувствую. Решил, дай-ка я вылезу. Ожоги — такое дело, что кроме них уже о другом не очень-то и подумаешь. Зря решил. Потому что очень быстро я прямо над ним оказался. И ведь полз в противоположную сторону, точно помню. И я уже хотел его выпить. Он же белый до прозрачности. Чтобы было моим — и чтобы вообще не было. И никакое солнце не мешало. А тут Костя с Антоном подкатили. То есть, я тогда ещё с Костей знаком не был — и сам остолбенел, когда услышал, что я его попом называю. А дальше я даже не знаю, как это назвать — меня из за руля на заднее сидение пересадили. Тело двигается, говорит что-то, а ты ничего не можешь, только ощущение полной, запредельной какой-то мерзости. — Игорь краем глаза увидел, как шоколадка передёрнула плечами. — А потом Костя его из меня выселил. Только сначала мне все переломал. Да, да. — Цумэ улыбнулся, — Приказал ему выйти и оставить меня. И он вышел. Потом долго обратно ломился. Да и сейчас иногда… но когда знаешь, что это, жить пока можно.

Эстафета совершенно органичным образом перешла к Косте.

— Я православный священник, — сказал он. — У меня своя долгая история, отношения к делу она не имеет. Но я жил в той деревне, меня позвали на помощь, по моей молитве Бог выгнал из него беса, и я решил стать капелланом этой группы. Командир меня одобрил. Всё.

— О. Так у вас группа. — Малгожата переводила взгляд с одного на другого, остановилась на Антоне. — Ну а ты?

— А я просто убежал, — развел руками мальчик. — Мать инициировали… потом она попыталась инициировать брата — тот умер. Ну, я понял, что буду следующим, когда исполнится семнадцать… Она меня… готовила… а варком я становиться не хотел. А теперь, скажите, пожалуйста, что у вас стряслось. У вас ведь что-то нехорошее вышло, как у нас.

«У нас, — подумал Эней, — хотя когда нас спалили в Катеринославе, никаких „нас“ ещё не было. Или уже было?»

— Это чушь собачья, — сказала Малгожата, — но у нас случилось то же самое. Был такой Эрих Таубе, глава совета директоров БМВ. Официально сообщил о приеме в клан Нортенберга. Пеликан решил брать его на открытии нового завода двигателей, за неделю до инициации. И перед самой операцией всю группу положили на точке сбора. Мы с Десперадо — смеяться будешь, в пробку влетели. Авария на эстакаде — и заперло нас, ни вперед, ни назад. Мы не горели еще, время было — и тут ко мне на комм сигнал тревоги. Мы и дернули по запасному варианту. Думали, что кто-то что-то засек и дан общий отбой. А у остальных вышло… как у вас — кроме того, что… — она прищурилась в сторону Игоря. — Чудес ни с кем не случалось.

Эней сидел и молчал. И молчал. И молчал.

Заговорил Антон.

— Это система. И это либо не один человек, либо кто-то на самом верху, — он думал, что сейчас придется попробовать объясниться по-польски, но Эней автоматически перевел. — Вы знаете, с кем имел дело ваш… папа?

— Нет. Он был… строгих правил. Только необходимое. У нас оставались резервные каналы — на всякий случай. Только мы не рискнули ими пользоваться. Приехали сюда и стали ждать Михала.

Десперадо пошарил в своих джинсах, перекинутых через спинку кровати, добыл там электронный блокнот и нацарапал световым пером на панели: «Михала тоже нет. Что делать?»

— Сначала, — сказал Игорь, — до всего, найти того, кто сдал. Или тех. Потому что без этого нет смысла делать что-то ещё. Спалят та й край.

— Хорошо сказал, — саркастически улыбнулась Малгожата. — И как же ты это сделаешь? заявишься в штаб с ящиком пентотала и будешь допрашивать всех, кто знал о «Крысолове»?

Эней покачал головой.

— Тоха, достань планшетку.

Антон щелкнул крышкой и сказал:

— У нас есть два источника информации. Ростбиф, Михал, оставил Энею записку с наводками — на случай провала. И ещё у нас есть данные о характере провала. Вас взяли на точке сбора — тут у нас полная темнота, потому что ваш командир погиб, и мы теперь не знаем, кому, кроме группы, могли быть известны координаты и время. Единственное, что понятно — ни вас, ни нас, — опять это автоматическое «мы», — не вели. Поскольку тогда бы в Мюнхене подождали с атакой, пока вы с Лучаном не подтянетесь, а в Екатеринославе не пропустили бы Энея. Тут пока тупик.

Антон развернул планшетку к аудитории и показал схему. Наверное, он в своём лицее в Швейцарии примерно так и делал доклады.

— Но вот на Украине ситуация была другой. Группу брали на квартире. Адреса местных добровольцев были известны местному подпольному начальству, — он показал на узелок на схеме. — Но оно не знало — по крайней мере, не должно было знать — кто мишень и где именно будет базироваться группа. А Энея мгновенно объявили в розыск как Савина. И арестовывать пришли за сутки до операции. И резервную группу, о которой вообще никто никому не сообщал, взяли тоже. И поскольку правила конспирации настолько знаю даже я, то ясно, что случайно так протечь не могло.

— Кое-какие данные Ростбиф мне оставил, — проговорил Эней. — Все, что нужно, чтобы начать выяснять. Потому что стоит нам ошибиться… в общем, сами понимаете. Штаб начнет охоту на нас, а уровнем ниже все примутся шарахаться друг от друга… Только СБ и радости.

— У нас был план, — начал Антон, — но он был…

— Но он был, — закончил за него Эней, — рассчитан на Пеликана.

— Михал подозревал Пеликана? — изумилась Малгожата.

— Михал подозревал всех, у кого была информация по делу. Я так понимаю, что имена целей — а значит, и города — знал координатор региона. А ещё должен был знать начальник боевой — чтобы очистить район.

— Начальник боёвки… Билл был другом Каспера. Если это Билл… то я вообще в людей верить перестану.

— Всегда хочется, — Игорь серьезно посмотрел на нее, — чтобы это был кто-то посторонний. Чтобы чужой и не жалко. А это хороший парень, свой в доску… а внутри… А бывает, что и внутри хороший. Потому что и с хорошими людьми могут случаться самые паскудные вещи. Никого мы не можем отбрасывать.

— Можем, — вздохнул Эней. — Мы можем отбросить Каспера.

— Если бы я был параноиком, — фыркнул Игорь, — я бы ещё подумал, но я не параноик, за мной просто ходит СБ. Так что переходим к следующему кандидату.

— Нет, — сказал Эней на польском, — пусть сначала Мэй и Десперадо решат: они с нами или нет?

— А что, это до сих пор не ясно? — фыркнула Мэй.

— Нет. Потому что веду я, — сказал Эней. — Мы договорились так.

— Раз нашей группы больше нет, то я с тобой. И раз ты сумел выбраться оттуда живым и собрать новую группу — я буду тебе подчиняться.

Эней протянул ей свою ладонь, и Цумэ почувствовал пробежавший от него ток. Эге, командир, внутренне улыбнулся он. Да ты к ней неровно дышишь, и давно. А вот она к тебе… она сейчас, похоже, ошарашена — что для начала очень и очень неплохо, если ты сумеешь воспользоваться ситуацией. Чёрная рука легла на белую — нет, не сумеешь ты ею воспользоваться, бедняга… Десперадо положил свою руку сверху. Увидев это, Цумэ решил поддержать зародившийся на глазах ритуал. Чем мы не мушкетёры? — он накрыл руку парня своей рукой, тот чуть дёрнулся, но ладони не убрал. Следующим был Антон, а сверху свою лапищу пристроил Костя.

— Мы, — сказал Эней, — пока не можем подчиняться штабу подполья. Мы решим, идти обратно или нет, когда разберемся с утечкой. Никто из нас самовольно не может покинуть группу — если только мы все вместе не примем решения расформировать её. Каждый имеет право совещательного голоса, но решения принимаю только я. В случае моей смерти вы обязуетесь продолжать работу. Выберете нового командира и будете подчиняться ему как мне. Тот, кто не согласен — уходит сейчас. Потому что потом будет поздно, — он обвел взглядом присутствующих. Никто не отнял ладони. Тогда Эней положил свою левую руку поверх костиной — так что все ладони на несколько секунд оказались в его руках.

— Между прочим, — ехидно улыбнулся Антон, — вкладывать руки в руки — это жест феодальной присяги. Так что мы крупно влипли.

Обиталищем Стаха был полудохлый пансионатик для любителей рыбалки, купленный когда-то его отцом. Цумэ никак не мог взять в толк, почему Стах ещё не прогорел, если в разгар туристического сезона у него живут только две компании — не считая дармоедов из подполья. Не собираясь ломать голову над данным вопросом, он напрямую задал его Энею и тот, улыбнувшись, поманил его в большой сарай, выходящий одним торцом прямо к морю. В сарае на специальных подпорках — это и есть стапели? — парила красавица яхта в состоянии девяностопроцентной готовности.

— Ё-мое, — ахнул Цумэ.

— Он делает дорогие коллекционные яхты, — объяснил Эней. — И с этого живет. Пансионат — это так, налоги списывать и для собственного развлечения — ну и делишки кое-какие обделывать.

— С подпольем? — уточнил Цумэ.

— Нет, с подпольем у него связей нет. Он дружит… дружил только с Ростбифом и Пеликаном. Они когда-то его вытащили из тюрьмы СБ в Братиславе. А эти парни, которые сюда приехали рыбку ловить, — продолжал Эней, показав на машины под навесом, — видел, какие у них бегалки?

Бегалки были шикарные: БМВшный внедорожник-«десятка» и кабриолет «порше-сонет».

— Бандиты, — догадался Цумэ.

— Точно. Через день-другой они отправятся кататься на яхте… и вернётся на пару человек меньше, чем ушло. Просёк?

— Транспорт, — кивнул Цумэ. — Путешествуя сушей или воздухом, ты оставляешь след. Платишь карточкой за билеты, предъявляешь документы в аэропорту и на монорельсе… А на воде следов не остаётся. Слушай, ну твой Ростбиф и молодец!

— У хорошего моряка, — грустно улыбнулся Эней, — жена в каждом порту. И кстати, о портах. Как ты думаешь, кто покупает эти яхты?

— М-м-м… богатые люди, которые собирают предметы роскоши?

Эней покачал головой.

— За эти яхты Стаху платят всегда наличными и сами вносят их в регистр, — сказал он. — Он нанимает команду, которая перегоняет яхту куда-нибудь в Копенгаген или Лондон или Стокгольм — а потом возвращается самолётом. А яхту там покупает какой-то другой богатый человек — уже через банк. И деньги поступают на счёт, заведенный на предъявителя.

— Плавучий капитал… Который не виден ни СБ, ни налоговому ведомству, если не знать, где искать — или поголовную проверку не устраивать. Блеск. И этот парень держался за Ростбифа и Каспера руками и ногами…

— Потому что Ростбиф и Каспер нередко обеспечивали ему охрану груза или своевременную выплату денег. И мы будем делать то же самое. Это — наша плата за то, что Стах дает базу.

— А я-то думал, отчего ты держишься тут как дома…

— А я и есть дома, — Эней пожал плечами. — Я тут жил два года, и потом приезжал часто…

Помолчав, он добавил:

— Знаешь, Екатеринослав… мне не показался своим. Как из сна. Из хорошего, доброго сна — но не из этой жизни…

— Ты лучше скажи — все эти тайны мадридского двора ты ведь мне изложил не просто так?

— Да. Если я не вернусь из Варшавы — командиром станешь ты.

— Обалдел? Эта черная жемчужина меня не признает.

— Признает. Она привыкнет к тебе, а больше некому. Антон — советник, а Костя — ведомый. Ты ещё не понял? Он пошел с нами не только потому, что он нужен, мы ему нужны не меньше. Мы, — Эней сделал широкий жест, — идём туда, куда он хочет идти и куда никогда не пошёл бы сам. Я тебе ещё файл оставлю. На всякий пожарный. Закладываться всегда стоит на самый худший вариант. — И это тоже явно была цитата.

— О-о-ох, — донеслось вдруг из недр яхты. — Латвей здэхнонць…

«Легче сдохнуть» — так вот чьим хриплым воем пугал Эней станционного смотрителя в Золочеве…

Сказать, что Стах протрезвевший выглядел сколько-нибудь дееспособно, было сильным преувеличением. После энеевских рассказов Игорь ожидал увидеть какого-нибудь средней величины медведя — а выяснилось, что контрабандист и пират больше всего напоминает бесконечную собаку бассета. Вытянутое унылое лицо, непропорционально длинное туловище, брылья, мешки под глазами. Ну и общая аура чего-то неуклюжего и не очень жизнеспособного — то есть это до той поры, пока в поле зрения не покажется добыча.

Он и двигался как-то сразу в несколько разных сторон, приволакивая ногу, словно полупарализованный пес. Из краткого объяснения Энея Игорь узнал, что Стаха в море ударило гиком, он получил жуткую травму позвоночника, так до конца и не восстановился — и полностью посвятил себя кораблестроению.

Увидев Энея, Стах как будто совсем не удивился, и первое что сказал после долгого расставания:

— Курка! Ты что, жрать не принес?

— Тебя не прокормишь.

— Х-хор-роба, — выругался Стах. Прокашлялся, сплюнул и спросил: — Где Михал?

Эней ответил, как Мэй до него:

— Згинел. В Катеринославе.

— Хор-роба… — Стах принялся охлопывать себя по карманам комбинезона. Карманов было много и смятую пачку сигарет он нашел не сразу.

— Тераз я за него, — сказал Эней. — Стаху, где Хеллбой?

— А-а, курва его мать, не вем! — рыкнул Стах. — Не хце го видзечь…[60]

Из дальнейшего монолога, пересыпанного хоробами и курвами, Игорь понял, что означенный Хеллбой принимал участие в подпольных боях с тотализатором, посоветовал Стаху ставить на своего противника, клятвенно обещая, что ляжет в четвертом раунде, а вместо этого в первом отправил беднягу в полный нокаут. У Стаха пошли с дымом полторы тысячи евро. Он бы с удовольствием привязал Хеллбоя к якорю и отправил на дно Балтики, но, скорее всего, с ним это уже проделали держатели подпольного тотализатора, а если ещё нет — то всё равно ему пришлось бы встать в очередь.

После того, как зажигалка всё-таки сработала, поток стаховского сознания стал несколько более прозрачным и из него отчетливо вычленилась мысль — за какой хоробой приличным ребятам, хотя и на всю сдвинутым террористам может быть нужен Хеллбой с левой резьбой?

Эней ответил, что должен подготовить группу — и тут Стах как будто впервые заметил Игоря.

— А кто есть? — спросил он.

— Мэй, Десперадо з нами, — Эней загнул пальцы. — Мамы два брати. Мамы коваля.

— Тэн бялы? — спросил Стах, кивая на Игоря. Эней помотал головой и показал на Антона, вышедшего на крылечко кухни.

— Тен курчак? — изумился Стах.

— Справжни коваль,[61] — твердо сказал Эней.

Учитывая, подумал Игорь, что пацан чуть ли не шутя «наковал» для группы пять тысяч тугриков за неделю, «настоящий» — это даже не комплимент.

…На завтрак были сардельки для гриля, купленные вчера в Гданьске — половину здоровенной «семейной» упаковки выпотрошили и съели по дороге, вторую половину насадили на шампуры и зажарили над печкой. Печка у Стаха была совершенно антикварная — на дровах и древесном угле.

— Если бы это был утюг, — сказал Антон, — им бы пришлось размахивать. Раньше, когда утюги были на угле, ими размахивали, чтобы жар равномерно распределялся. Но это, — горько заметил он, — не утюг.

Игорь с сомнением посмотрел на печку.

— Не думаю, что кто-то выиграет, если я начну ей размахивать.

— Вы там осторожнее, — сказал Эней. — Чайки налетят. Они эти сосиски прямо с шампуров таскают.

В конечном счете наелись все и всем было вкусно. Игорь, ради завтрака боровшийся со сном почти до половины десятого, добрался, чуть пошатываясь, до своего домика, упал на постеленный поверх койки спальник — и отключился.

Стах протестовал. Стах все время протестовал. Ему не нужна была цивилизация. Цивилизация — это для двух парадных коттеджей, да и то… Последняя демонстрация протеста кончилась тем, что Игорь перекрасил волосы в радикально рыжий цвет, смотался в соседнюю деревню и, объяснившись с первым попавшимся жителем на ломаном немецком, купил, прикинув параметры Стаха, пятилитровую бутыль сливового самогона и трехлитровую картофельного. В общем, когда Стах снова стал способен протестовать, два домика уже были оборудованы газовым отоплением (баллоны), на общей кухне красовалась новая плита (на теплобрикетах), крыши коттеджей сияли поглотителями солнечных батарей, а в антенне спутниковой связи какие-то представители семейства врановых даже попытались свить гнездо, но были беспощадно выселены.

Стах плюнул и пошел заканчивать яхту.

Кроме него, на маленькой верфи работали двое деревенских парней — Феликс и Гжегож. Они знали Энея с детства, были по уши завязаны в делах Стаха, и утечки информации можно было не опасаться.

А ещё в пансионатике жили гоблины — так их прозвал Антон, и название закрепилось. Это были натуральные бандиты, которые вели со Стахом какие-то дела и совмещали их с приятным — купанием в море, катанием на яхте, выпивкой и жратвой. Стах и его работники питались тем, что оставалось от ночных пиршеств гоблинов. Гоблины спали — часов до двух пополудни. Потом понемножку выбирались на солнышко, освежались в море, иногда под руководством Феликса или Гжегожа отчаливали на яхте и ловили рыбу. Выловленную оставляли тому же Феликсу или Гжегожу чистить, а сами ехали в город за водкой и закуской — рыба была просто символом их охотничьей удачи. Они пекли её над костром на шампурах. Им нравилось чувствовать себя викингами.

Костя тренировал Антона. Нарабатывал общую физическую подготовку по армейским стандартам, и кое-какие приемы самообороны. Потом отводил в «тир» и учил обращаться с оружием. До стрельбы пока не доходило — Антон должен был уметь разобрать, почистить, смазать и собрать «железо».

Само «железо» хранилось в лесу, в тайнике. В первый же день Эней отвел Костю и Антона на то место, отсчитал шаги от раздвоенной сосны, разгрёб песок и хвою — и обнажил деревянную крышку люка со вделанным кольцом. В подземной схованке лежало наследство Ростбифа и Каспера.

Наверное, так себя чувствовал Эдмон Дантес. Или — ещё лучше — персонажи «Таинственного острова». Склад «находка для шпиона», он же «радость террориста». Стрелковое оружие на любую руку. Патроны в «серебряном снаряжении», в обычном. Взрывчатка. Батареи взрывателей. Распылители под серебряные взвеси. Сами взвеси. Колларгол в ампулах. Жучки. Коммуникаторы. Чипы. Флешки с инструкциями, демонстрациями, разработками. Комментарии Ростбифа к оным.

На самом деле — очень немного. На один зуб. Но затравка в деле очень часто — самое важное. Если есть оружие, можно добыть оружие. Если есть деньги, можно добыть деньги. И если есть информация…

Эней проверил и пересмотрел все содержимое «пиратского сундука». Потом простучал стенки. Потом что-то посчитал, шевеля губами, наклонился, отодвинул два кирпича, пошарил за ними, и вытащил на свет небольшую плоскую коробку и крайне недовольного вторжением длинноногого белого паука. Паука он стряхнул, а коробку оставил себе.

— Это что? — спросил Антон.

— От любопытства кошка сдохла, — сказал Эней. — Будешь себя хорошо вести, вечером дам посмотреть.

— А что нужно вскрыть, чтобы ты решил, что я хорошо себя веду?

— Научись не глядя заряжать револьвер. Шучу. Если это то, что я думаю, я тебе обязательно это покажу, сегодня или завтра.

Антон взъерошил макушку.

— Жизнь дала трещину, — сказал он. — Остался последний чемодан денег. Эней, в идеале нам все равно нужен свой источник финансирования. Отдельно от подполья. Нам нужна фирма. Компания. Которая будет делать деньги. Тогда нам не смогут перекрыть кислород даже при самом плохом раскладе.

— Я кое-что придумал, — сказал Эней. — Но это пока так, в воздухе… мы ни с чем не можем заводиться, пока не найдем Хеллбоя и не приведем группу в рабочий вид. А фирма — это неплохо. И своё хозяйство, и прикрытие.

— Но для этого нам нужно семечко. Не просто деньги на текущие нужды.

— Ну, так прикинь. Начинай соображать, что бы такое провернуть. А я пойду у Стаха спрошу — может, у него есть груз.

Груза у Стаха не было и в ближайшее время не предвиделось. Яхта требовала ещё месяца работы. И нужно было как-то выручать Хеллбоя.

После темноты Эней и Игорь отсели от общего костра (с печкой решили больше не связываться) для приватной беседы.

— Вот что я думаю, — сказал Эней. — Хеллбой задолжал Стаху полторы тонны. Мы найдем Хеллбоя и эту игорную мафию — и обуем так, что у нас появятся и деньги, и инструктор.

— Конечно, надо смотреть на месте. Только, Андрей, мне на ринг нельзя. Я боец так себе, и проиграть-то не проиграю, но выдам себя мгновенно. Мы проверяли.

Эней пожал плечами:

— А тебя никто на ринг и не тащит. Ты побереги силы, чтобы выигрыш забрать.

— Тогда расскажи, что ты хочешь делать. Потому что в этой сфере опыт у меня побольше.

— Хеллбой, — объяснил Эней, садясь прямо на песок, — учудил вот что: договорился с хозяевами, что ляжет в четвертом раунде — а сам выиграл. Теперь сидит, хвостом накрывшись, хозяева его ищут. Но я его знаю — он не удержится, высунется. И если мы найдем его раньше, чем хозяева боев — мы выходим с ними на связь и представляемся такой же группировкой, которую в свое время обул Хеллбой. Зная его как облупленного, они нам поверят. А поскольку единственный способ, которым Хеллбой может вернуть деньги — это выступить на ринге ещё раз, мы предложим замостырить бой: он против нашего бойца. Против меня.

— Он, что, принципиально с властями дела не имеет? Потому что то, что он приятелей подставлять может, ты мне уже объяснил.

Эней вздохнул.

— Он может подставлять приятелей в денежных делах… Но за того же Стаха он отдаст жизнь. В общем-то, один раз почти отдал… Понимаешь, он… как ребёнок. Или как польский шляхтич, который где-то в заколдованном замке пятьсот лет проспал. Ответственности ноль. Он, кажется, вообще не знает, откуда берутся деньги и сколько они стоят. Он в армии служил — в спецназе армейском. Ходил за фронтир. Там у него башка совсем съехала набекрень. Он две вещи в жизни любит — драться и пить. Ну и привык, что ему платят за одно удовольствие. Ты думаешь, он подставил Стаха из-за денег? Да ни фига. Я на что угодно спорю: он на ринге в кураж вошел и забыл на хрен обо всех договорах. Он… просто такой. Сам увидишь.

— Это роман, — Цумэ закурил. — В духе Верна. «Пять недель на воздушном шаре», «Месяц с паном Заглобой…».

— С Заглобой? — Эней хмыкнул. — Заглоба отдыхает.

Заглоба действительно отдыхал. Игорь знал, что в спецчасти набирают людей, которые способны в бою — на решающие секунды — составить конкуренцию варкам. Как правило, это те ещё шкафы, но при том с отменной реакцией. Большинство в таких частях — «новые европейцы», по-простому говоря, чернокожие, арабы или полукровки. Ничего не поделаешь, реактивность выше. Хеллбой, для разнообразия, был белым.

Кстати о… Игорь покосился в сторону — рядом сидела Мэй Дэй в ярко-красном платке, кожаной куртке и длинной цыганской юбке. Да, «новые цыгане» тоже бывают…

Он перевел взгляд на ринг. Хеллбой выглядел как обрюзгший лев, его противник — как подтянутый бугай. Можно было бы задаваться вопросом, кто кого сборет, если не знать точно: поединок расписан и бугай ляжет подо льва в третьем раунде. Это если лев не войдёт в кураж снова.

Стандартный способ: раскручиваешь аутсайдера в фавориты — а потом, в финале, резко проваливаешь. И денежки всех, кто на него ставил — твои.

Хозяева тотализатора наверняка уже получили с Хеллбоя возмещение убытков. Но оставалась ещё месть. А потому очень возможно, что в том самом запрограммированном финале с ринга ему не уйти. Или не уйти целым.

План «А» таким образом отпадал. План «Б» заключался в том, чтобы предъявить свои права на Хеллбоя прямо сейчас, после этого боя. Потому что если кто и завалит нашего Заглобу — то не этот бугай по кличке Торпеда. Он отчаянно трусит и мечтает дожить до третьего раунда, чтобы с удовольствием упасть.

Ох, зря он нервничает, есть ситуации, в которых очень опасно излучать страх — и далеко не все они связаны с варками. Окажись сейчас на ринге собака, полетели бы от Торпеды клочки по закоулочкам. А львы, они такие вещи чувствуют, не хуже собак. А может, и лучше. Толчок, захват, ну что ж ты, олух, ну давай по ходу движения, вывернешься же, щель тебе оставлена с Золотые Ворота. Нет, парализовало. Безнадега.

Бедолага Хеллбой. Как он-то продержится эти два раунда? Неужто устоит перед искушением размазать это мускулистое недоразумение по помосту?

А если не устоит — Эней будет нервничать. Не приведи Господь, стрельба ещё начнется…

Игорь прислушался к Хеллбою. Ни малейшего боевого азарта, труха, пепел. Он сейчас презирает и себя, и партнера, и устроителей, и весь белый свет. В таком настроении — пожалуй, нет, не размажет.

Конец первого раунда. Игорь с трудом верил своим ощущениям — публика была в восторге от этого цирка. Очень немногие, способные видеть, что к чему, чувствовали то же, что и он — брезгливое раздражение. Хеллбою даже было лень что-то изображать: он просто отмахивался от противника, растягивая время.

— Как? — спросил Эней.

— Не знаю. Пока нормально, но я бы влезал сейчас. Сейчас твой шляхтич в глубокой депрессии, но если его что-то из нее выведет…

— Ладно, дождёмся третьего раунда.

Перед третьим раундом устроитель делал Хеллбою накачку — наверное, требовал изобразить какой-то интерес. Зря это он. После гонга Хеллбой встал совершенно бешеный. Торпеда после сигнала «Хадзимэ!» продержался две секунды. Ровно две. Хеллбой срубил его одним-единственным хуком в печенку. Тот мог бы ещё продышаться и встать к счёту десять — но не захотел.

— Вниз, — сказал Игорь. — Вниз, немедленно. Ему мало. А этот кретин сейчас захочет власть показать, — продолжал он уже на бегу.

Быстро двигаться сквозь толпу вообще-то не очень удобно. Если, конечно, перед тобой не идет данпил, который работает бульдозерным ножом. Вежливым.

— Проше пана, проше пана, — толпа закончилась, Игорь оказался прямо перед помостом, на который опасливо поднимались двое охранников. Устроитель боев, некто пан Заремба, сидел с совершенно кирпичной мордой. И по форме, и по цвету, и по выражению. Когда прямо перед ним как из-под земли вырос высокий господин в сопровождении четырёх цыган — кирпич слегка выцвел.

— Я прошу прощения, — сказал Игорь по-хорватски, чуть касаясь пальцами полей шляпы в знак приветствия. — Но мне нужен этот человек. Из-за его безответственного поведения я потерял крупную сумму денег, и теперь намерен их вернуть.

Эней перевёл, говоря по-польски так быстро и так в нос, что Игорь, хорошо понимающий язык Мицкевича и Костюшко, еле-еле мог разобрать хоть что-то.

Зато ответ пана Зарембы он понял хорошо:

— Я вас не знаю. Кто вы такие? Какой дьявол вас принес? Я раньше нашёл его. Мне он первому должен.

— Видите ли, судя по происходящему, к тому моменту, когда вы сочтете себя удовлетворенным, от него мало что останется. — Игорь окинул Зарембу взглядом. — От вас, скорее всего, тоже, но это волнует меня меньше.

Чтобы наехать на высокого господина, нужна недюжинная смелость. Игорь поневоле зауважал кирпичную рожу. Хотя в мире Зарембы показать слабость в такую минуту означает подписать себе смертный приговор — поневоле приходится держаться, не то сожрут свои же.

Заремба молчал.

— Восхищаюсь вашим хладнокровием, — сказал Игорь. — Но продолжаю настаивать. Мне очень нужен этот человек.

За спиной Зарембы уже поднялось несколько охранников. Те, что взяли под локти Хеллбоя, нервно оглядывались. Заремба смотрел на свиту варка — с такой юбкой девица могла бы приволочь пушку и посерьезнее той «грозы», что засек сканер. Ребята на входе все отметили, но не рискнули связываться со свитой высокого господина.

— У вас очень неосторожная охрана, — отметил Игорь. — Не мне, конечно, жаловаться… — как будто сам он не был оружием: колющим, режущим и даже частично огнестрельным.

Заремба, что характерно, не занервничал. В его кругах, если с тобой разговаривают вместо того, чтобы сразу начать стрелять, значит, от тебя что-то ещё нужно.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Договоримся. Он должен провести ещё два боя. И забирайте. Согласны?

— Четыре боя, — поправил Игорь.

— Четыре? Откуда я возьму четыре? На сегодня у меня осталось два бойца. Два, — Заремба для верности показал пальцы.

— Ну и прекрасно. Два ваших, два моих. Будет ровно четыре боя.

— Сейчас все ставки пойдут к чертям, — Заремба аж приподнялся с кресла. — Вы хоть соображаете, что делаете?

— Вполне. У вас заявлены ещё бои «Танго против Грозы» и «Хеллбой против победителя». И Танго, и Гроза — аутсайдеры, о которых никто ничего не знает. Ставки идут примерно поровну, один к одному. Заявите бой «Танго против Чужого» и «Странник против Грозы». Потом победитель сразится с Хеллбоем. У вас сутки, чтобы вернуть старые заклады и принять новые. По-моему, этого более чем достаточно. Товар, — Игорь показал на Хеллбоя, — должен остаться цел и невредим. До свидания.

— До свидания, — пробормотал Заремба.

Когда варк с цыганами (оценить степень традиционности компании Заремба не мог, ибо Стокера не читал) выплыл из зала, распорядитель обернулся к Хеллбою.

— Ты их знаешь?

— Знаю? — прошипел Хеллбой. — Глаза б мои их не видели.

Четверо «цыган» тем временем, взяв своего «хозяина» в квадрат, прошли через охрану зала, под перешептывания публики вышли наружу и загрузились в «порше-сонет». Быки Зарембы это, конечно же, видели. Игорь усмехнулся, садясь на место рядом с водительским. Машину одолжили у гоблина по имени Мариуш. Он отплыл со Стахом на яхте в Клайпеду и ничего об этом не знал.

«Порше» бесшумно завелся и полетел в сторону германской границы. Опорный пункт оборудовали в Грамбове. У Зарембы окончательно вылезли бы глаза на лоб, если бы он увидел сарай, в который въехал «сонет» высокого господина. У этого сарая даже не было автоматических ворот, и двое «цыган» сами раздвигали и сдвигали створку.

Компания выгрузилась из машины.

— Ой, как кушать хочется, — Костя шумно потянул воздух носом. В сарае пахло супом — из пакетика, правда, но настоящим супом, варившимся в котелке на термобрикетах портативной печки.

— Ну, как? — спросил Антон, доставая из припаркованного рядом с «порше» фарцедудера набор одноразовых тарелок и ложек.

— Входит командор, все встают и проваливаются, — доложил Игорь. — То есть, не совсем проваливаются — у здешних бандитов неприлично крепкие нервы, но в целом удовлетворительно. Твой будущий гуру жив, относительно здоров и завтра мы его будем вынимать. Если он нас первым не изымет.

Игорь зачерпнул из котелка, подул на ложку и продолжал:

— Главное — пан Заремба сейчас теряется в догадках. Что бы ему ни наврал Хеллбой, он понимает, что Хеллбой ему наврал. Поэтому наверняка его быки бегают сейчас по всему Щецину и расспрашивают о цыганах. И ночь у него будет суетливая.

— Завтра там будут уже не четыре быка с пистолетами, — сказал Эней, уделив супу свою долю внимания. — А восемь с дробовиками. Самое меньшее.

— А им стрельба бизнес не попортит? — осторожно поинтересовался Костя.

— Попортит, — кивнул Игорь. — Ещё как попортит. Практически убьет на месте. Их терпят, пока от них шума нет — и они не наркоторговцы, дело у них стационарное. Поэтому стрелять они будут в самом крайнем случае. Но, увы, скорее всего, мы и будем тем крайним случаем.

— При ставках один к одному, — зажмурился Антон, — мы их обуем на двадцать семь тысяч. Я подсчитал.

— Не кажи гоп, поки не перескочиш, — Андрей в последний раз скребнул ложкой по дну котелка. — Всем спать. Завтра тяжелый день.

Пан Заремба действительно был обеспокоен.

Организованная преступность — зеркало организованной государственности. Поганое, мутное и кривое — но зеркало. Как государственный чиновник отвечает перед вышестоящим за свой участок работы — так и Юлиуш Заремба был в ответе за свой участок. А его участком были подпольные бои с тотализатором, мероприятие весьма популярное в портовом Щецине. И опасное — потому что зрители это не клиенты наркоторговцев, закона не боятся, молчать их не заставишь, и получается, что ты весь на виду — и живешь, пока пользы от тебя больше, чем неудобства.

В качестве ответственного за эти бои пан Заремба должен был делать три вещи: контролировать деятельность всех устроителей боев и букмекеров, собирать с них дань, передавать её определенную часть в общую кассу, пресекать появление конкурентов и попытки обвалить этот рынок.

Явление варка в шляпе прямо ни на одной из этих сфер не сказывалось. Но любая новая сила на поле могла вызвать неудовольствие начальства, а значит ахнуть по самому Зарембе — как допустил? С другой стороны, неспровоцированный конфликт тоже мог вызвать неудовольствие начальства, следовательно… А с третьей, пойди Заремба на уступку — вполне разумную, кстати, уступку — он окажет себя слабаком перед своими.

Поэтому господин Заремба действительно припряг всех быков и все свои контакты, и со страшной силой тряс Беньковского, который неделю назад выставил на арену ходячую мину по имени Марек Калиновский и по кличке Хеллбой.

Сухой остаток был по-прежнему сухим — никаких следов. Никаких зацепок. Хеллбой успел трижды рассказать историю своего знакомства с залетною дракулой — и все три версии не совпадали друг с другом ни в одной детали. Сам варк, вместе с цыганами и машиной, исчез, как сквозь землю провалился. И где искать чертова хорвата — было неизвестно.

Обычный человек завис бы между этими факторами, что осёл философа Буридана. Но ослы в организованной преступности не выживают. И пан Заремба начал действовать.

Если бы Эней хоть сколько-нибудь боялся щекотки, этой двухчасовой пытки он просто не выдержал бы. Рука у Цумэ была быстрой и верной, Десперадо он расписал в общей сложности минут за сорок пять, в такое же время уложился, разрисовывая Энею грудь, а вот когда перешел на спину — отчего-то решил предаться вольному искусству.

Сама идея была прекрасной: когда их будут искать по особым приметам — то вспомнят о татуировках, а не о шрамах. Производитель цветных маркеров для боди-арта гарантировал, что рисунок продержится неделю при активном образе жизни — то есть с учетом того, что жертва искусства будет активно потеть. И всё бы ничего, если бы Игорь вдруг не решил…

В результате Эней лежал на животе уже два часа и слушал блюзы в Игоревом же исполнении:

— Слушай, ты можешь как-нибудь так, чтобы не петь? — спросил Эней.

— Могу. Но тогда и не красить. И будешь ты, как некий мистер Бэнкс, односторонним человеком.

— Что ты хоть там рисуешь? — вздохнул Эней.

Мэй, не утерпев, подошла к ним, посмотрела и сказала:

— Я сейчас кого-то убью. Энеуш, он нарисовал меня!

— Всякое портретное сходство с реально существующими людьми прошу считать случайным, — промурлыкал Игорь.

Со своей лежанки поднялся заинтересованный Десперадо.

— Не подходи! — закричала ему Мэй. — Энеуш, он рисует меня… без всего!

— Как это без всего? — парировал Игорь. — А браслеты? А копьё? А лев — это, по-твоему, ничто? Любой философ скажет тебе, что даже небольшая часть льва — это определенно «что-то». Даже если она не прикрывает стратегических мест… ох… Слушай, во-первых, ты отшибешь себе кулак. А во-вторых, у меня же рука дрогнет. Хочешь усы?

— Мэй, оставь его, — сказал Эней. — Перерисовывать некогда, пусть остается, как есть. Всё равно завтра смоем.

Десперадо хмыкнул и вернулся на лежанку. Достал из футляра гитару, подстроил и принялся что-то наигрывать. Мэй, фыркнув, тоже отошла. Эней закрыл глаза и задумался о предстоящей операции. По всему получалось, что либо после третьего матча кто-то свежий — и сильный — выйдет на победителя, либо начнется стрельба.

Самый неприятный вариант в таких случаях — это когда на арену выходит варк. Всегда почему-то хватало идиотов, готовых ради маленькой славы рисковать положением в упырином социуме. Существовала рутинная процедура проверки — противников заставляли подержаться за серебро — но были способы её обойти. В этой ситуации, конечно, ничего не останется, кроме стрельбы. А не хотелось бы…

— Готово, — сказал Цумэ. Эней поднялся, пытаясь заглянуть себе за плечо. Мысль о том, что у него на спине «нататуирована» обнаженная Мэй, вдруг почему-то заставила его опустить голову, чтобы скрыть ползущую на лицо краску. З-зараза, теперь он ни о чём другом думать не сможет. Только о том, «как это выглядит». И в зеркало не посмотришь. Игорь сказал: браслеты, копье и лев — он что, изобразил Мэй как дикарку? Спросить было неловко. Эней попробовал представить себе эту картину — результат получился вполне предсказуемый.

— Па-азвольте, — Цумэ спихнул его с лежанки и растянулся сам. — Мэй, через полчаса можешь начать меня избивать. Но не раньше, — и закрыл глаза.

— Через полчаса его будет пушками не разбудить, — сказал Антон. — Воды принести, что ли…

— Я тебе покажу воду, — страшным шепотом ответил Цумэ.

— Ты сказал, что спишь, вот и спи. Андрей, а вот что мы с Лучаном делать будем? Ну, нарисовали мы ему татуировку — но грамотный человек шрамы все равно заметит. Даже на месте. А уж если потом кто с записью поработает…

— Кто сказал, что мы оставим им запись?

— А предупредить? Мне ж тогда план здания поднимать, проводку… А свидетелей ты тоже не собираешься оставлять?

Эней шумно вздохнул.

— Да, свидетелей я не собираюсь оставлять. Перестреляем всех нафиг. Антон, у тебя есть какая-нибудь идея на этот счет? Ты можешь выйти на ринг вместо Десперадо? Нет? Тогда успокойся.

— Я о Косте думал.

— Нет, — жестко сказал Эней. — Там может быть очень грязно. А Косте нельзя никого убивать. Даже случайно.

— Он нервничает.

— А вот пусть не нервничает. И ты не нервничай. Ну, даже если и будут искать — что скажут? Цыган со шрамами?

— Искать, — сказал Антон, — будут варка-нелегала. Меня это беспокоит. Зря, наверное. Если бы они могли все собираемые данные оценивать и анализировать с рабочей скоростью, им бы крысы и вовсе были не нужны…

— Да успокойся ты, — пробурчал со своего ложа Игорь. — Такими делами и легалы балуются, пока молодые.

— Спи глазок, спи другой. Знаю. Но искать будут в первую очередь нелегала. Ладно…

— Так сделаем, курка, так, чтобы не искали! — взорвалась Мэй. — Чтобы Заремба этот штаны сушил, а не искал.

— Или… — медленно сказал Антон, — чтобы он думал, что знает, где искать.

— Обоснуй, отрок, — прогудел незаметно подошедший Костя.

— Ну один след мы уже оставили. Хорват с цыганами. Что если мы положим в матрешку ещё одну? Что-то, после чего они решат, что все дела с Хеллбоем — вообще отвлекающий маневр. Что это может быть?

— Касса букмекера, — еле шевеля губами, пролепетал Игорь и заснул окончательно.

— Тем более, — заключил Антон, — что деньги нам нужны.

— Деньги-то нам нужны, сказал Эней. — Но все это фигня полная. После того как ставки сделаны, денег в кассе уже нет. Чтобы никто не мог передумать и переставить во время боя. За пять минут до боя все ставки заканчиваются и собранные деньги уносят в сейф. Я не знаю, куда. И это меньше половины ставок — ты же видишь, в основном-то ставят через сеть.

— Ага, — улыбнулся Антон. — Вот именно.

Танго — высокий молодец из «новых европейцев» — с недоверием оглядывал своего противника, коренастого цыганского юношу, растатуированного так, что белого места выше пояса нет. Но главное было не это. Глаза противника — вот что настораживало Танго. То ли детские, то ли собачьи, без оттенка мысли, без малейшего проблеска интереса.

Танго давно выступал в боях без правил, он был профи, и не склонен был недооценивать противника. Он не любил неизвестности, а от человека с такими глазами можно ждать чего угодно.

Никто ничего не знал об этих цыганах. В мире подпольных бойцов сведения распространяются быстро — кельтские узоры и шрамы юнца примелькались бы. Танго был бойцом не супер-класса, а средней руки — а вот про этого мальчишку он совсем ничего не знал.

— Хадзимэ! — скомандовал рефери.

Что-то мелькнуло — и Танго потерял сознание.

Зал ахнул. Танго здесь знали и видели не раз, и ещё никогда и никто не отправлял его в нокаут так молниеносно. Но главное — это было против неписаных правил, велящих бойцам в первую очередь развлекать зрителя. Ведь никому не интересно смотреть, как новичок на первой секунде убийственным маэ-какато в челюсть вырубает Танго. По правилам хорошего тона, они должны были провозиться хотя бы пять минут. И подлость новичка заключалась в том, что Танго так и намеревался поступить, отчего и несколько расслабился в начале боя.

Новичок, выступавший под ником Чужой, дождался, пока судья ме-е-едленно досчитает до десяти, объявит его победу, и с тем же равнодушным видом свалил в раздевалку.

Публика гудела, а когда из раздевалки появился следующий боец-аутсайдер, заволновалась — это опять был цыган, чуть посветлее предыдущего и не такой широкоплечий.

К господину Зарембе на комм пришло сообщение: «Была ставка 1:10 Чужой/Танго 5 секунд. 600.» Заремба выругался. Поганые цыгане уже выставили его на шесть тысяч. Найти дебила, принявшего ставку, и вытрясти из него компенсацию убытков, отметил он в уме.

Он сделал знак Грозе подойти и тихо сказал:

— Убей его.

Гроза кивнул. Шеф явно не видел поля, но противник был чужаком и спрашивать, в случае чего, будут не с бойца. Убить — так убить… Но если этот Странник такой же резвый, как Чужой, то начинать надо сразу. И бить наверняка.

Странник стоял в своем углу спокойно, а когда сбросил майку, то публика взвыла. Торс у него был расписан ещё почище, чем у предыдущего — и во всю спину красовалась амазонка со львом.

Цыгане нарушили правила — а значит, и с ними можно так же. По команде «хадзимэ» Гроза отвесил противнику сокрушительный удар в челюсть. Цыган опрокинулся и упал на решетку, цепляясь за нее пальцами. Гроза подошел и довесил ему по печени. Зал взвыл.

Сам Гроза никакого восторга не испытывал. Костяшками пальцев он чувствовал, что сила первого удара оказалась существенно меньше расчётной — в последний миг цыган повернул лицо и удар пришелся вскользь. Когда Гроза бил по печени, маленький дьявол на самом деле принял удар на пресс, и тоже вскользь. А вот локоть, который он воткнул в дых Грозе, отправил того на несколько секунд в «плавание».

Пока Гроза выдирался наверх, он успел поймать ещё один в челюсть, запустить низкий в колено — опять слегка промахнулся — и как раз на ударе вновь получить под дых. На самом деле, в лоб тоже, но этого Гроза уже не заметил.

Цыган отошел, давая ему время прийти в себя. Пританцовывающей походочкой прогулялся по арене, переводя дыхание. Гроза понял, как влип. Этот сукин сын сильнее, намного сильнее — но отчаянно валяет дурака. Издевается. Со стороны это будет выглядеть так: он, Гроза, избивал-избивал беззащитного паренька, и вдруг свалился почти сам собой. Жалкое зрелище. И Зарембе уже ничего не объяснишь потом.

Он разъярился не на шутку и действительно всей душой пожелал убить эту разрисованную макаку.

Из серии печень-горло-печень только второй удар очевидным для зрителей образом скользнул мимо. Сам Гроза поймал внешне не особо эффектный удар под ключицу, вырубивший левую руку начисто. В этот момент прозвенел гонг.

К Зарембе на комм пришло сообщение, которого он уже ждал: «Ставки 20:1 Странник/Грозу нокаут 2 раунд. 1000». Устроитель боев стиснул зубы. Медленно, прогулочным шагом подошел к Грозе. Спросил:

— Что?

— Я его кончу, — хрипло пообещал Гроза.

И действительно так думал ещё три с половиной минуты. Когда его унесли, касса Зарембы полегчала ещё на двадцать тысяч евро. Это была серьезная потеря, которую растяпа-букмекер, принявший дикую ставку, уже не возместит.

— Какие ставки идут на Хеллбоя против Странника? — спросил он у бледного главы букмекеров. Через несколько секунд на комм пришел ответ: «12:1». Заремба направился к варку, который, сидя в ложе напротив, смотрел, как черномазая цыганка вытирает лицо Странника — по всей видимости, своего любовника, — мокрым полотенцем.

— Что ж это вы так, — сказал Заремба, — а почему не 40 к 1?

— Так ведь сие от нас не зависит, — улыбнулся варк. Нагло так улыбнулся.

— А остальное — зависит?

Варк улыбнулся ещё шире.

— Чего вы хотите, пан Заремба?

— Чтобы вы перестали валять дурака.

— В каком смысле? — казалось бы, шире хлебало варка разъехаться уже не может, а поди ж ты.

— В прямом. На чужом поле только дурак жнёт. А дураков здесь не любят.

Улыбочка варка стала малость поуже — но какой-то уж совсем зловещий оттенок появился в ней.

— Вы чувствуете фрустрацию? Вы потеряли большие деньги? Хотите об этом поговорить? Пан Заремба, я не нарушал никаких соглашений с вами. Разве мы замостырили эти бои? Нет, они прошли сравнительно честно. Вы недооценили моих бойцов? Это ваши проблемы. Но если бои не были замостырены, почему вы вложили деньги своего синдиката в эти ставки? Ответ, подозреваю, таков: вы с самого начала были твердо намерены не дать нам забрать выигрыш. Мы готовы и к этому. Начнём стрелять или вы сейчас приведете Хеллбоя и мы уедем с ним, оставив вашу кассу в неприкосновенности, и забрав только своё?

— Вы сами знаете, что это невозможно, — сквозь зубы ответил гангстер. — Бой нельзя отменить.

— Именно, — варк кивнул и выключил улыбку. — Но что мы будем делать после боя?

— Хотите сделать ставку?

— Последнюю? Решающую? Весь наш выигрыш сегодняшнего вечера — против… чего?

— Против вас.

Тут варк просто расхохотался — несколько искусственно, но громко.

— Предложите нам что-нибудь, чего у нас нет.

— У вас, например, нет Хеллбоя. Вы только что предпочли взять за него деньгами.

— Мы потеряли на нём деньги, — пожал плечами варк. — А теперь вернули. Нас устраивает любой вариант.

Заремба слегка занервничал. Хеллбой был расходным материалом, от него следовало избавиться по окончании боёв. За него бы не спросили. За деньги — спросят.

Только… только слишком быстро пришелец отказался.

— Хеллбой против вашего сегодняшнего выигрыша, — сказал Заремба. — Согласны?

— Вы играете на моем азарте, — вздохнул вампир. Достал из кармана карточку, вставил её в новенький дорогой комм. — Но после начала боев система заблокирована. Ставки не принимаются.

— Не проблема, — Заремба вызвал админа по комму и приказал разблокировать систему. Главное, чтобы денежки варка оказались в кассе, а там…

— Есть, — сказал Антон в ракушке. — Я в системе

— Не подведи, Странник, — сказал Игорь Энею. Если бы Антону не удалось прорваться, он сказал бы: «Мы на тебя рассчитываем», и это значило бы — прямо сейчас берём Зарембу в заложники и требуем кассу.

Парень молча кивнул. На ринге он казался старше, а теперь Заремба увидел, что он совсем мальчишка. Но если в таком возрасте он так опытен — значит, в деле уже давно. И школа — вот этого уже не сыграть, не изобразить. Школа та же самая, что у Хеллбоя. Школа спецчастей, создаваемых для противостояния варкам. И отслужить полный срок контракта в этом возрасте цыганёнок не мог никак. Значит… значит…

Он коротко поклонился высокому господину и вернулся к своему краю ринга — куда как раз двое охранников подвели Хеллбоя.

— Ты учил этого мальчишку?

— Его чему-нибудь научишь… Там в голове извилин нет, одни годовые кольца.

— Вот сейчас ты мне это и продемонстрируешь. Гроза не смог — я уж не знаю почему. А ты… один из вас покинет ринг мертвым, понятно? Если не он — то ты, — Заремба повернулся к охранникам. — Вы слышали меня?

Если бы Игорь это услышал, он был бы счастлив. Впрочем, он и так был счастлив — из угла полыхнуло таким возмущением, что его, наверное, на улице было видно. Последняя переменная, самая нервная и малопредсказуемая — Хеллбой — встала на место.

— Он зол как черт, — шепнул Цумэ, чуть наклонившись к Энею.

Эней встал и пошел к дверце. Хеллбой был уже на ринге, в середине.

— Ты что же, щенок, — громко спросил он, — думаешь, что сможешь меня завалить?

— Тебя завалит твоя печень, — ответил Эней. — Я только подтолкну немножко.

— Cчитай, что твоя печень — уже паштет.

По команде рефери они схлестнулись. «Т-твою мать», — мысленно сказал Игорь. Он впервые такое видел. Двое на арене, смачно выдавая и получая на орехи, излучали чистую радость, у Хеллбоя даже запах, кажется, выровнялся. Зато от Зарембы на весь зал несло тёмной тухлой яростью. В отличие от большинства зрителей, распорядитель прекрасно понимал, что на ринге творится цирк. Белый клоун и рыжий клоун мутузят друг дружку воздушными шариками. Потому что будь хоть один удар нанесен — нет, не в полную силу, в треть силы, кто-то из бойцов был бы уже мёртв.

Поэтому когда Хеллбой провел серию из четырех ударов, в результате которой Эней оказался в углу — на решетке — на коленях — на полу вниз лицом, Заремба показался потрясённым.

Хеллбой поднял поверженного противника за шею и за штаны над головой — и вышвырнул через решетку прямо на Игоря и Мэй с Десперадо.

— Ну что, ты доволен! — зарычал он на Зарембу, подходя к двери. — Доволен наконец?!

— Давай, — сказал Игорь в ларингофон. Лучшей диспозиции им было уже не дождаться.

— У меня ставка пропала из кассы! — завопил Антон.

Началась паника. Народ похватался за свои коммы, проверяя, и по мере того как обнаруживалась недостача, в зале нарастал тревожный ропот, переходящий в вой и затем — в рев:

— Верните деньги!

На бои без правил ходит публика решительная. Или воображающая себя таковой. Стерпеть жульничество устроителей? Да ещё после наглой букмекерской аферы на первых двух боях? Да за кого они нас принимают? За сусликов?

На этом фоне мало кто заметил, что избитый противником в тряпочку цыганок чудом воскрес и сделал Хеллбою знак: сюда! Дважды просить Хеллбоя не пришлось: в полтора прыжка он оказался на верху решетки и соскочил с другой стороны.

— Это цыгане! Цыгане! — закричал Заремба, но было уже поздно: и его, и охрану смяли. Толпа распалась надвое: большая честь кинулась к Зарембе и быкам, меньшая — к букмекерам, принимавшим ставки наличными. Путь к выходу был почти свободен, а те, кто понесся к дверям — самые умные, решил Игорь, — расступились, пропуская высокого господина и Хеллбоя.

За пультом, тем временем, кто-то очнулся и включил противопожарную систему. В зал хлынула пена.

— Все, — сказал Игорь. — Теперь они до вечера не разберутся, кто из них лучше знал богословие.

— Вас будут ждать на улице, — сказал Хеллбой.

— Знаем. Антоха!

— В туалете, — Антон, одетый девицей, с подведенными глазами, подмигнул и пояснил: — В женском.

— Я в окно не полезу! — прорычал Хеллбой.

— И не надо, — сказал Игорь, провожая взглядом убегающих по коридору Антона и Мэй.

«Готов», — сказал Кен в «ракушке». Это значило, что шнур на внешней стороне дома уложен и взрыватель на месте. Точно такой же шнур, окрашенный под цвет штукатурки, обходил по периметру секцию стены в женском туалете — Мэй Дэй постаралась ещё при первом визите.

Оставалось надеяться, что хозяева за это время не заметили архитектурного излишества и не нахимичили с ним. То есть объект-то был на месте, и маячок, а вот что с чем соединялось… это мы сейчас узнаем.

«Счет», — сказал Антон. — «Раз, два… глаза!»

Даже с закрытыми глазами было видно, именно видно, как белый огонь пробежал по стене. Воздух в коридоре дёрнулся. Пирошнур. Два пирошнура с обеих сторон стены. Игорь пронесся мимо Антона, толкнул оплавленную секцию. Она не упала одним куском, а как-то ссыпалась вниз.

— А… ядерную бомбу… слабо? — шепотом рявкнул Хеллбой, вываливаясь через дыру вслед за Игорем.

— Выбор оружия диктуется ценой и целесообразностью, — важный тон Игоря прекрасно сочетался с его же стремительным темпом. В основном за счет внешности высокого господина.

Из-за угла вылетела машина гоблина Мариуша.

— Внутрь! — рявкнул Игорь. Хеллбой впрыгнул на переднее сиденье, Антон на заднее, рядом — Эней, Мэй Дэй и Десперадо. Игорь захлопнул за ними дверь и вскочил на багажник, без труда удержав равновесие, когда машина рванула с места.

— Носовая фигура великовата, — сказал Антон. Теперь, когда всё почти кончилось, его едва не трясло и очень хотелось говорить. — И совершенно не маскирует гальюн.

— Кормовая, — Игорь открыл на ходу багажник и скатился внутрь. Закон притяжения перенес его действия стоически. — И вообще, что за р-разговорчики на палубе? За нами хвост. Поднажмите, отче!

— Ты наш закрой!

Хвост действительно имелся — типично бандитский «паджеро». Внедорожник, машина, которая застрянет там, куда прочие просто не доедут.

Один хвост — это вполне терпимо. Беда в том, что они и так уже привлекли внимание массы народу, а полиция в таких случаях ждет морковкина заговенья только в кино.

Впрочем, Десперадо уже реагировал. Из-под сиденья появилась бесконечная пушка — та самая, с которой Десперадо их встречал, «штайр». Лучан встал на колени на заднее сиденье, упёрся локтями в багажник, прицелился и выстрелил. Один раз.

Машина преследователей вильнула в сторону, потом в другую — и, развернувшись дважды юзом, влетела в витрину какого-то закрытого по ночному времени магазина. Сработала сигнализация, на вой и звон начал зажигаться свет в окнах, подлетевший снитч дважды мигнул вспышкой — но, как обычно, глупая автоматика пропустила машину, с которой все было в порядке, и полетела к машине, которая торчала в витрине. Кен уже свернул на другую улицу и рванул по мосту через Одру.

— И что, он так и будет маячить наверху до самой Германии? — недовольно прорычал Хеллбой.

— Нет. Мы сейчас нырнём в посадку, тебя засунем в багажник, а его — на твое место, — спокойно ответил Эней. — И почему ты решил, что мы едем в Германию?

— Мать твою, парень, — Хеллбой задрал свои львиные брови чуть не до линии волос. — Если бы мы ехали от германской границы в другую сторону — я бы решил, что мы едем в Гданьск. А мы едем через Одру — стало быть, через десять минут будем в Германии.

— Десять минут, — наставительно сказал Игорь сверху, — это много. Этого хватит даже до канадской границы, а нам туда не надо. Ван Хельсинг, если я схвачу бронхит, я его впишу в счёт.

— А я думал, спляшешь на радостях, — Эней потер вспухающий синяк на подбородке, подарок от Грозы. — Держись там крепче. Костя, сворачивай.

Машина свернула в лесополосу, Игорь приник к багажнику, распластавшись всем телом.

Костя заехал в посадку, машину затрясло — нежный аппарат был приспособлен для езды по дорогам, поправка, по хорошим дорогам. Если бы Кен не отключил бортовой компьютер, он бы сейчас услышал о себе массу нелестного.

— Приехали, — сказал Костя, останавливая машину напротив загнанного задком в кусты «фарцедудера».

— Ну, здравствуйте, — Хеллбой вышел из машины, огляделся. — А где Михал? Анджей, тебя что, не он послал?

— Михал погиб, — сказал Эней.

По Ростбифу и Пеликану устроили самую настоящую языческую тризну. Самогонка лилась ручьём, пиво — рекой, Десперадо играл на гитаре, Мэй — удивительно красиво — на флейте. Вернувшихся из Клайпеды гоблинов Игорь взял на себя и в очень короткие сроки уложил под стол, сымпровизированный из канатных бухт и досок.

Он восхищался Энеем как организатором. Попойка была идеальным мероприятием для того, чтобы примирить Хеллбоя и Стаха, успокоить новичков, впервые побывавших на акции, особенно Антона, и спаять их окончательно с останками группы Каспера и группы Ростбифа, похоронив на поминках «ярлов» свое прошлое.

Тут он впервые и услышал частично знакомую ему по вокзалу в Золочеве песню про виски в исполнении трио Эней-Хеллбой-Стах. И как-то сами собой на ум пришли слова для русского перевода:

Минут через пять он обнаружил, что стол уже поет по-русски. Причем ведет он. Алкоголь на него по-прежнему толком не действовал. Согревал, но не пьянил. А вот эмоции…

Но даже эмоций Стаху не хватило, чтобы перепить Игоря. Подобно настоящему языческому витязю, он ввязался в безнадёжное состязание и пал.

Наутро алкогольный токсикоз удерживал всех насельников пансионата в горизонтальном положении почти до полудня. Полуочнувшийся Игорь бродил от домика к домику с холодным пивом и ведром, повторяя:

— Ничто так не сближает, как совместное похмелье.

Покончив с делами милосердия (все облагодетельствованные, включая гоблинов, вернулись в то же горизонтальное положение), Игорь несколько заскучал. Делать было совершенно нечего, ибо все намеченные ранее дела были коллективными, а коллектив валялся, сражённый Ивашкой Хмельницким.

Обычно люди в таких ситуациях берут что-нибудь почитать на сон грядущий (тем паче что Игорь намеревался отвоевать у этого сна ещё десять минут и довести таким образом порог бодрствования до 11 утра). Но читать оказалось нечего: чердак Стаха завален был древними польскими книгами, рассыпающимися по страницам, и у Игоря начисто отсутствовала охота браться за то, что запросто может оказаться тремя-четырьмя текстами сразу.

Тут он вспомнил, что на планшетке Антона есть часть личной библиотеки Энея. Похмельный Антон не возражал. Игорь залёг, устроил планшетку поудобнее на пузе и принялся перебирать файлы.

Через какое-то время он начал пофыркивать. Потом — всхрапывать. Потом откровенно заржал.

— Ты чего? — спросил вялым голосом Антон. Игорь в ответ зачитал:

— З ним бендзешь шченшливша, дужо шченшливша бендзешь з ним. Я цуж — влученга, неспокойны дух, зе мноу можна тылько пуйшчь на вржосовиско и запомниць вшистко… Яка эпока, який рок, який месьонц — он что, весь календарь перечисляет?[62]

— Их ферштее зи нихьт, — пробормотал Антон.

— С ним будешь счастливей, много счастливей будешь с ним… Что я — бродяга, неспокойный дух, со мной можно только пойти… как ето скасать по-рюсски, доннерветтер… Вржоск — это, естественно, вереск. Вржосовиско — это место, где растет вереск. Более точных аналогов не знаю. Короче, туда можно пойти — и забыть все: какая эпоха, какой век, какой год, какой месяц, какой день, какой час… начнется, стало быть, и закончится…

— А что смешного? — не понял Антон.

— Смешно то, что это стихи.

— Ну? — Антон заинтересовался настолько, что даже приподнялся. — Слушай, а где ты так здорово научился по-польски?

— Кто знает хотя бы три славянских языка — тот, считай, что знает все. Но что это стихи — ещё не самый тыц. Самый тыц состоит в том, что это, скорее всего, стихи нашего командора.

— Иди ты? — Антон аж вскочил — и тут же схватился руками за голову. — А почитай что-нибудь ещё.

— Енщче здожими таньо вынаёнчь мало мансарде,

з окнем на жеке, люб теж на парк.

З ложем широким, пецем высоким, щченным дзигарем.

Сходзичь бендземи цодзенне в шьвят…[63]

— Тут рифма есть?

— Предполагается, что есть. «Есть юж запузно — не есть запузно». То есть, «уже поздно — нет, ещё не поздно…» — Игоря снова одолел смех.

— Гениально! — восхитился Антон. — Интересно, с кем это она должна быть щасливша, и что это за она.

— Ну, это как раз неинтересно. Чтобы разобраться с этим, достаточно выловить глаза из монитора, — и Игорь очень живо изобразил процесс возвращения блудного ока в орбиту.

— Вот послушай, какая ещё прелесть, — он сходу перевел: — «При звуке шагов по ступеням сердце в глотке застряло. Хотите знать, кто она? Сладкая гибель, моя отрава…»

— Вау! — сказал Антон. — А почему он молчит?

— Н-ну… включим дедукцию. Во-первых, она старше лет на пять, они вместе учились у Каспера. По кое-каким обмолвкам Стаха я понял, что ему тогда было не больше, чем тебе — а ей, соответственно, двадцать. Антошка, ты бы смог признаться двадцатилетней девушке?

— Шутишь?

— Вот. Слишком велик возрастной разрыв, девушки и ровесников-то не очень празднуют, а уж тот, кто на пять лет младше — вообще не человек. Извини, Тоха, но это факт жизни. Что ему остается? Гордое молчание и онанизм. А в нашем случае, кажется, даже последнее исключено. Полная неудовлетворённость получается.

Игорь подумал, покрутил пальцами в воздухе и заявил:

— Как ты думаешь, это правильно, что наш доблестный рыцарь страдает по даме морэ,[64] а она о том ни сном, ни духом, ни вереском — в смысле писком?

— А если она… ну… равнодушна?

— А! Вот это уже во-вторых! Нет, Тоха, она не равнодушна. Пять лет назад около неё вертелся какой-то щенок, на которого можно было не обращать внимания. А сейчас она одинока — из всей группы остался только Десперадо — тот ещё кавалер, при всем моём к нему. И вдруг неожиданно на голову падает Эней — но уже не младенец, которого и отвергать-то было ниже достоинства, а герой, овеянный, так сказать, славой. Он подрос, он возмужал, она позавчера видела его на ринге — поверь мне, на женщин это производит совсем не то впечатление, что на нас. Словом, она готова. Но она не умеет считывать эмоции, а он молчит. Потому что внутри он по-прежнему восторженный и немой обожатель. Ты как хочешь, Антоха, а у меня сердце разрывается при виде этого безобразия.

— Может, тебе с ней поговорить?

Игорь поднял брови и театрально вздохнул.

— И после этого она снова начнет видеть в нем детёныша. Нет уж. Он поговорит с ней сам. Где у тебя принтер?

Антон перехватил идею на лету.

— Никаких принтеров! Достань мне где-нибудь образец его почерка. Делать — так по-большому, как говорит наш батюшка.

— Узнает, — меланхолически сказал Игорь, — зарубит всех. Впрочем, если я что-то понимаю в шоколаде, ему, наверное, будет не до того.

Образец почерка раздобыли тем же вечером — Антон с невиннейшим видом попросил Энея переписать ему слова польской версии «Farewell and adieu to ye Spanish ladies».[65] Эней переписал — после лекции Хеллбоя.

По причине все того же алкогольного отравления практические занятия были отменены. Вместо них Хеллбой провел лекцию по обращению с холодным оружием — аудиторией послужил берег моря. В одной руке у Хеллбоя была бутылка с пивом, в другой — наглядное пособие: деревянный колышек, оструганный с одного конца. Эней переводил и время от времени работал живой иллюстрацией.

— Ну что, панове кадеты. Начнем с того, что по сравнению с ними мы в дупе. Рост-вес у нас одинаковый, а вот качество мускулатуры… посмотрите на этого, сами все поймете.

«Этот», то есть Игорь, элегантно раскланялся. Ему стоило некоторого труда убедить Хеллбоя в том, что он не варк. Даже серебряной иконке тот не поверил, а поверил только Энеевской катане, которую Игорь взял для наглядности обеими голыми руками за лезвие.

— Ну, и дальше тоже невесело. Кости у них прочнее. Реакция — быстрее, это выигрыш на дальних дистанциях. К боли они устойчивей, это выигрыш в ближнем бою. У них прочнее вообще все ткани, поэтому они могут использовать как оружие ногти. И очень любят использовать зубы, — Хеллбой скривился. — Так что у невооружённого и хорошо подготовленного человека шансы примерно равные с невооружённым и совершенно неподготовленным стригой. У вооруженного и неподготовленного — их нет, поэтому подготовка очень важна.

Хеллбой погладил бороду. Сейчас, трезвый, причёсанный, одетый и в очках — оказывается, он был близорук! — он походил уже не на обрюзгшего льва, а на… шут его знает, на кого он походил. На что-то очень опасное и таинственное. И изъяснялся он на удивление длинными периодами.

— Что хорошо, — продолжал Хеллбой, — то, что раньше все они были людьми, и их тела не так уж сильно отличаются от наших. Поражаемые зоны те же самые. И защиты от действия клинка — ножа, меча, стилета и тому подобного — у стриги нет, как и у человека.

Он отхлебнул пива и продолжал:

— Но подлость ситуации в том, что органы стриг регенерируют быстро. У стариков — почти мгновенно. Если ты простым железным ножом поразил его в самое сердце — оно может замедлиться. Но не остановится. К боли стрига чем старше, тем нечувствительнее, крови при низком давлении вытекает мало. Что делать?

— Серебро, — сказал Антон, по продолжительной паузе определив, что вопрос не риторический.

— Молодец, — согласился Хеллбой. — Раны от серебра у них заживают долго. И серебро оставляет нечто вроде химического ожога. Природа аргентоаллергии неизвестна, но какая нам разница, откуда оно взялось, главное, что работает. Серебро обеспечивает нам один из главных факторов победы над стригой — боль.

Бить лучше всего в грудь. Конечно, сами по себе ни рана, ни боль его не убьют — но вырубят, и ты сможешь сделать главное: отсечь голову.

Не менее болезненны удары клинком в живот. Передняя стенка живота податлива, поэтому чем сильнее ударите, тем сильнее продавите стенку, тем глубже будет раневой канал. Туда хорошо бить, имея короткий клинок.

Убойность раны тем выше, чем рана глубже. Так что вгоняем клинок на всю длину, не мелочимся. Убойность раны тем выше, чем рана длиннее — извлекать клинок надо с протяжкой или проворотом в ране. Широкий клинок всегда будет убойнее узкого, поскольку создает рану большей длины. Колющий клинок уступает режущему, но хорошо пробивает кости, а значит, позволяет атаковать все зоны головы и позвоночного столба.

Одна беда: серебро вне закона. С серебром тебя, если поймают на улице, сразу отправят в безпеку. Если ты сам, конечно, не из безпеки. А носить при себе что-нибудь остренькое, тем не менее, надо. Поэтому — хорошенько запомните, что я сказал. Зная это, стригу можно попортить и железом. Основательно попортить или даже убить. Например, если рассечь мышцы шеи, чтобы горлом улыбался — голова повиснет, как у петрушки, и несколько секунд он будет не боец. Скорее всего, сам рванет от вас, восстанавливаться. И, скорее всего, убежит — бегают они быстро. Удар в глаза его ослепит, а если проникнет в мозг — вырубит. Мозг восстанавливается нескоро, даже у них. Если вы боитесь носить серебро — носите узкий тонкий клинок и бейте в голову либо сердце.

Из старых времен до нас дошли легенды про осиновый кол. В этих легендах всё глупости, кроме одного: хорошо заточенное и закалённое дерево поражает не хуже, чем железо, а где-то даже и лучше. Почему лучше? Кол причиняет колото-рваную рану, с глубоким и широким раневым каналом. Из-за того, что рана рваная, а по стенкам её канала ткани тела ещё и размяты, эта рана срастается не так легко, как колотая или резаная, нанесенная гладким и отточенным железом. Кол в сердце — надежный способ обездвижить стригу, а носить при себе деревяшку закон не запрещает. Одним словом, если у вас есть возможность носить серебро — выбирайте широкий клинок, лучше всего типа «воловий язык». Если железо — то стилет или простую заточку. Если дерево — то длинный кол, замаскированный под трость. Но помните главное — стрига даст вам только один шанс. Так что первый ваш удар станет последним, если вы его не обездвижите или не убьёте…

Практические занятия начались с раннего утра, ещё в сумерках. Хеллбой выгнал на пробежку всю группу, правда, застать врасплох ему удалось только одного Антона. Босиком по мокрому песку, вдоль линии прибоя, с подскоками и приседаниями по команде — занятия с Энеем и Костей сразу показались Антону баловством. Пробежка закончилась у дерева, на котором… да нет, успокоил себя Антон, не может это быть висельником. Это… Это…

— Свинья? — выдохнул он.

— Она самая, — согласился Костя.

— Купили вчера в деревне, — объяснил почти не запыхавшийся Эней.

У Антона подкатило к горлу.

Свинья была подвешена на крюк за позвоночник и «улыбалась горлом». Никаких других повреждений на ней не было — Хеллбой, видно, не хотел потрошить наглядное пособие.

— Свинья, — пояснил Хеллбой, — по расположению внутренних органов очень близка к человеку. И по весу мы выбирали такую, чтобы затянула на средних размеров мужика. Кровь спустили, конечно, чтобы грязь не разводить. Жаль, пластикат взять негде. Лучше тренировки нет, чем на пластикате.

— Пшепрашам, на чём? — поинтересовался Игорь.

Десперадо скривился — то ли презрительно, то ли брезгливо.

— Пластикат, — сказал Эней холодно, — это труп, ткани которого пропитаны специальным раствором — от разложения и окоченения. На пластикатах тренируются врачи… и СБшники.

— И некоторые террористы, — пробормотал Игорь.

— Раньше тренировались. Теперь они используют муляжи.

— Профанация, — сморщился Хеллбой. — Только тело реагирует как тело. Помнишь, Анджей, те два пластиката, которые мы с Ростбифом спёрли в анатомичке? — мечтательно спросил он.

— Как же не помнить, — по-прежнему холодно ответил Эней.

— А вот скажи мне — на свинье такой же класс покажешь?

Эней пожал плечами, закрыл глаза и протянул руку. Хеллбой вложил в его ладонь нож рукоятью вперед, Мэй и Десперадо раскрутили за плечи.

— Давай! — крикнул Хеллбой, качнув тушу свиньи. Эней остановился в том месте, где застиг его крик, увернулся от туши, чуть отклонившись назад — и отступил. Движение руки заметил один Игорь — для всех остальных нож окрасился кровью вроде бы сам собой. Хеллбой остановил раскачивание «пособия» и подозвал всех посмотреть на аккуратную дырку.

— Вот то, о чём я говорил. Удар в солнечное сплетение, с продавливанием стенки живота, снизу вверх. Клинок пробил желудок, диафрагму — и кончиком достал до сердца.

— Откуда вы знаете? — удивился Антон. — Рана же закрыта.

— Направление и глубина удара, — сказал Игорь. — Конечно, можно и на анатомический дефект напороться, но это редко бывает.

— Точно, — согласился Хеллбой. — Ты, малый! Возьми нож и попробуй попасть куда-нибудь. Кто попадёт лучше всех, получит самый вкусный кусок шашлыка.

Свинья оказалась… упругой. В конце концов, Антон всё же вогнал нож снизу вверх в какую-то щель и даже — по словам Хеллбоя — задел лёгкое. Нож, впрочем, застрял, а свиная туша, качнувшись на крюке в обратную сторону, сшибла Антона с ног.

У Игоря вышел другой конфуз. Он, видно, слишком долго смотрел на антоновы мучения, решил приложить лишнее усилие — ну и оказался по запястье в свинье. Кровь из нее, как выяснилось тут же, выпускали небрежно. По мнению Игоря, это было следствием некоторых особенностей происхождения свиньи, забойщиков и Хеллбоя.

— Тут ребёнок, — заметил Костя.

— Тебе не кажется, что это отдаёт некоторым ханжеством — стесняться крепких слов при ребёнке, которого учат убивать? — проворчал Игорь, но ругаться перестал.

Костя единственный не осрамился. То ли помогла деревенская сноровка, то ли армейская подготовка, но он пырнул покойную хавронью точно в печень.

— Молодец, — сказал тренер. — Вот ты её и съешь.

— Что, всю? — спросил Костя.

— То, что останется.

Поскольку свинью пыряли (по выражению Кости — «куцьку кололи») больше часа, доля Кости оказывалась раз от разу все меньше. Наконец, свиное брюхо не выдержало особо удачного удара, разошлось, и внутренности вывалились наружу, повиснув на брыжейках.

— И когда низринулся, расселось чрево его, и выпали все внутренности его, — прокомментировал Костя. Антон понял, что есть этот шашлык не будет.

Но к вечеру голод и аромат оказались сильнее. Тем более, что Хеллбой загонял всех до упаду, каждому назначив индивидуальную программу: велел Энею натаскивать Игоря на работу с двумя кодати, Антона — в паре с Мэй наколачивать друг другу мышечный корсет (Мэй ворчала, кажется, что ей слишком приходится стараться его не убить — или он неправильно её понял?), а с Костей начал заниматься сам, когда Эней объяснил ему главную Костину проблему. Но предварительно гуру от киля до клотика оплевал саму идею бойца, которому нельзя убивать.

— Он — супер, — тихо сказал Игорь Энею.

— Да. До приступа алкогольного психоза.

— А когда случится сие знаменательное событие?

Эней пожал плечами.

— Бог знает.

Усталый Антон совсем забыл, что ему нужно сфальсифицировать ещё одно стихотворное письмо к Мэй — но Игорь напомнил. Камень, ножницы, бумага. То есть бумага, перо, стихотворение. И как человек, который так обращается с ножом, может писать такие глупости…

Поправка: мог. Примерно в Антоновом возрасте. Я бы, наверное, ещё не то писал, если бы влюбился в эту… как её Игорь зовет — Черную Жемчужину? Хотя… попадались там интересные места, как бы там Игорь ни ёрничал. «Хвала тебе, Солнце, вепрь-одиночка, встающий утром из трясины ночи». Но, увы, там, где был смысл, рифма, как правило, хромала на все четыре ноги. И, соответственно, там, где была рифма — не наблюдалось отчетливого смысла. Но, подумал мудрый Антон, девушкам такие вещи нравятся. Должны. И, напрягши все силы, он выдал на-гора второе письмо, которое Игорь тем же порядком подкинул в комнату спящей Мэй Дэй.

Ночью они опять сидели у костра, время от времени подбрасывая сено — от комаров. Отблески углей были мимолетными и призрачными, свет Антоновой планшетки — серебристым и реальным.

— Человека, о котором писал Ростбиф, зовут Курась, — сказал Эней. — Лех Курась, псевдо Юпитер. Он координатор по восточноевропейскому региону. Если что-то утекло — то от него или из-под него… В любом случае, нити ведут к нему.

Игорь скосил глаза на комара, пробившегося через дымовую завесу. Комар топтался по его голому плечу, отчего-то не решаясь воткнуть хоботок.

Не ешь меня, я тебе еще пригожусь…

— Что могло утечь от него? Что могло утечь из-под него? Ты же говоришь, что о поляках вообще никто не знал.

Комар передумал и улетел. Ворон ворону глаз не выклюет?

— О поляках не знал никто из наших. Но их могли проследить из Польши. Одной из обязанностей Курася был как раз присмотр за такими группами…

— Такой плотный, что он знал, что там внутри?

— Не обязательно знал, но мог знать. А еще в группе или рядом с группой мог быть его человек. Который просто докладывал наверх, не ожидая подставы… Это — самый лучший для нас вариант.

— А самый худший какой? — поинтересовался Енот.

— Идти от Курася вниз по цепочке, — сказал Костя.

— Самый худший — это идти от Курася вверх, — поправил Эней. — В штаб. Кто-то слил и Пеликана, а если так, то мы — все мы — могли попасть под наблюдение много раньше, чем думали.

— Ты хочешь сказать, — спросил Игорь, — что мы можем сидеть на засвеченной точке?

— Нет. На засвеченной точке мы бы долго не просидели. Это личная берлога Ростбифа и Каспера, меня специально дрючили никому в подполье о ней не говорить. Нет, на Украине нас потеряли и досюда отследить не могли. Мэй?

— Мы прибыли за три недели до вас, — сказала «черная жемчужина». — О точке в группе знала я одна.

Десперадо кивнул, подтверждая.

— Хотя это, — Эней вздохнул, — не значит, что о точке не знают вообще.

— Мы ещё дышим, — сказал Игорь. — Будем считать это достаточным подтверждением тому, что точку не отследили. Но мне хотелось бы знать ответ на один вопрос.

— Слушаю.

— Насколько я понял, Ростбиф завещал тебе «любимую жену» — некоего эксперта. Почему мы для начала не поедем к нему? Или к ней?

— Я боюсь, — сказал Эней. — Сейчас боюсь. Если поляков сдал Курась или кто-то от Курася — то все хорошо. Но что если нет? Тогда может быть, что после того заседания штаба мы попали под «своё» наблюдение, понимаете?

— А не своё? — Антон прищурился, — большой организации с неограниченными ресурсами легче следить за маленькой группой, не проявляя себя, чем подполью.

— Если бы нас так хорошо отработало СБ, я… мы не ушли бы из Катеринослава. Даже если они хотели, чтобы я убил Газду — нас бы не выпустили потом. Но если за нами следили свои, они теперь могут знать об этом человеке.

— Откуда? — изумился Антон.

— Связь. Нет такого канала обмена информацией, который нельзя отследить.

— И ты считаешь…

— Я не знаю. Нам нужен координатор — в любом случае. Но не сейчас. Не тогда, когда нам на голову может в любой момент свалиться крыса. Это все-таки задел на будущее. Если оно у нас будет, это будущее…

— Нет, пессимизм мне не подходит. — Антон демонстративно покрутил головой. — И ситуацию я оценить не могу, не на чем. Насколько серьезно мы можем навредить — и кому, если туда сунемся?

— Понимаешь, — сказал Эней, — я сам не знаю. Я бы рискнул, если бы сдали только нас. Но сдали и Пеликана. Две лучших группы. Короче, мы должны посмотреть на месте, что это за Юпитер. И только потом, с добытыми сведениями и с чистым хвостом идти к эксперту. Или, наоборот, искать безопасный путь отхода и эксперта вытаскивать. А пока — работать.

Рутина установилась — по выражению Антона — монастырская. И действительно очень напоминала образ жизни «свинофермы». Подъем за полчаса до рассвета (бедный Игорь), зарядка-пробежка-заплыв, индивидуальные занятия, завтрак, занятия, теория, полчаса отдыха, обед, работа на Стаха (чёрт бы побрал весь лак на этом свете, и рубанки, и дерево, и воду как таковую везде), перекус-пробежка-заплыв-тренировка на взаимодействие… личное время. В которое уже ничего личного делать не хочется, а хочется закуклиться и впасть. Голова пуста, окружающей среды не замечаешь — что-то жёлтое, что-то зелёное, что-то синее (гори оно огнём) — а ночью снятся свиные туши, активно — и презрительно — комментирующие процесс разделки.

Энею было легче, и намного — когда-то он через все это уже прошёл, и сейчас восстанавливал подгулявшую форму. В личное время или во время индивидуальных тренировок он уходил за сосны, на мыс с боккеном — и до звона в груди колотил сухую сосну, чтобы восстановить былую силу удара… и не видеть Мэй. В последнее время она стала вести себя как-то странно — словно ждала от него чего-то. Он терялся. Не может же быть, чтобы… нет, это было бы слишком хорошо.

Иди через лес…[66]

— Тебе не скучно молотить беззащитную сосну? — Мэй Дэй подошла неслышно — под шум моря, под удары боккена о ствол высохшей сосенки, под шумные выдохи — и иногда воинственные вопли — самого Энея, по песку, босиком, с подветренной стороны. На ней был короткий тесный топ и зелёная юбка-парео, которую трепал ветер, а на плече она несла свой боккен.

— Сколько мы с тобой не спарринговали, пять лет?

Он облизнул разом пересохшие губы, смахнул подолом футболки пот со лба.

Иди через лес. Иди через ягоды, сосновые иголки. К радуге на сердце…

— Почти шесть.

Мэй Дэй улыбнулась.

— Ты был такой щурёнок. Я все время боялась тебе что-нибудь поломать.

— Я что-то этого не чувствовал, — улыбнулся он. — Теперь моя очередь бояться?

— А ты не бойся. Я крепкая.

Она и в самом деле была крепкой, как недозрелая слива. Есть такая порода слив — с золотисто-коричневой кожей, с янтарной мякотью… А он и в самом деле был щурёнком пять лет назад — стремительно вырастающий из всего худой подросток путался под её взглядом в своих неожиданно выросших конечностях и ещё больше — в своих чувствах. Она была недосягаема. У неё был Густав, такой высокий и синеглазый, что о соперничестве не могло быть и речи. Эней мог объясниться с ней только на звонком языке деревянных клинков. А как на этом языке скажешь: «Я люблю тебя»? Особенно если на других занятиях — куда ходили всего трое, он, Густав и Малгожата, его ставили «чучелом» для неё, а её — для него. Ей было двадцать, и она уже числила за собой шестерых. Он в свои пятнадцать — только двух. Конечно, это были дела не только их — группы. Но больше всех рисковала приманка…

И, что самое удивительное — сейчас он был способен объясниться ничуть не больше, чем тогда.

Я пойду за тобой. Я буду искать тебя всюду до самой до смерти…

— Камаэ-тэ, — скомандовал он, и оба приняли стойку. Море тянулось к их босым ногам, и ветер трепал тёмно-зелёную юбку Мэй, как знамя Пророка.

Нам сказали, что мы одни на этой земле. Мы поверили бы им, но мы услышали выстрел в той башне. И я хотел бы, чтобы тело твоё пело ещё — но озёра в глазах замерзают так быстро… Мне страшно…

Сначала это было скорее воспоминание, чем состязание. Они обменялись несколькими связками, знакомыми обоим. Потом Мэй перешла в более решительное наступление. Эней попытался подловить её встречным ударом во время отхода, но она смогла ускользнуть и отразить выпад. Неумолимая инерция боя разнесла их, дав каждому секунду передышки — а потом они снова кинулись друг к другу, как два намагниченных шарика на веревочках — и снова друг от друга оттолкнулись, обменявшись ударами на сей раз в полную силу. И атака Мэй, и собственная контратака тут же отозвались у Энея в груди ноющей болью. Он знал, что очень скоро эта боль расползется по плечу и от нее занемеет рука, но это лишь усиливало азарт и подхлестывало изобретательность. Он первым сумел нанести Мэй удар — в сложный, почти безнадежный момент перехватил меч одной левой и в глубоком выпаде «смазал» её по ребрам, пропуская над собой её боккен.

— Дьявол! — она тряхнула косами, переводя дыхание. — А ведь ты мог и упустить меч.

— Мог, — согласился он. — Но ведь не упустил.

— Пошли дальше, — она ударила снизу, не принимая стойки, как учил их Каспер на тех занятиях, куда прочие ученики не допускались. Где дело решалось одним взмахом клинка. То было уже не спортивное кэндо, а рубка, максимально приближенная к реальной драке. Тэнку Сэйсин Рю предполагал мощные удары, которые ни в коем случае не следовало пропускать, потому что в настоящем бою каждый такой удар несёт смерть. И они быстро привыкали отражать их или уходить — получить боккеном со всей силы не улыбалось. То, что они делали сейчас, продолжало оставаться игрой — но уже серьёзной, как партия в покер на настоящие деньги. Зачёт шёл не по очкам, ценой поражения была боль.

Вот только боли он ей причинять не хотел — и почти с облегчением свалился на песок, пропустив удар как раз в раненую сторону груди.

— Ох, прости меня, — Мэй села рядом с ним и положила боккен на песок.

— Ничего, — прошипел он, садясь и растирая ушибленное место. — Всё правильно. Нашла слабое место в обороне и пробила.

— Я знала, что у тебя ещё не до конца зажила рана. И все равно ударила. Извини.

— Говорю тебе: всё в порядке. В настоящей драке ведь никто не будет беречь мне этот бок.

— Покажи, где тебе сделали сквозняк.

Эней потащил футболку через голову и зажмурился, когда Мэй дотронулась до шрама под правой рукой.

— Кур-рка водна, — с чувством сказала девушка. — Как же ты дрался?

— Я же сказал: ничего страшного, всё зажило давно. Это так, фантомная боль.

— Мне один раз засадили в грудь дробью. Думала, сдохну. Смотри, — Мэй потянула вниз вырез топа. — Вот, вот и вот…

Эней сочувственно кивнул, рассматривая маленькие шрамики на тёмной, сливовой коже там, где дробь попала между пластинами брони. Несколько дробинок, которые потом вытянули — ерунда, самое страшное Мэй пережила в момент удара, который пришелся… он прикинул разброс попавших дробинок и сделал вывод: почти в упор.

— Грудина не треснула?

— Треснула, а как же.

— Кто это сделал?

— Помнишь, был такой пан Вежбняк, из СБ в Кракове? Вот теперь его уже нет. А это его охранник мне на память оставил.

За Вежбняком подполье гонялось давно, и, услышь Андрей эту новость от другого человека и в другом оформлении, он бы порадовался за группу Каспера, а вот сейчас он мог думать только о том, что топ скрывал, почти не скрывая. Грудь у Мэй была маленькая, еле выступала, но ткань обтягивала её тесно, обрисовывая всё-всё.

Свяжи все мои нити узелком — время поездов ушло по рельсам пешком, время кораблей легло на дно — и только волны, только волны над нами…

Только ветер и тростник — всё, что я хотел узнать, я вызнал из книг. Всё, что я хотел сказать — не передать словами! Не высказать мне…

— А это — Варшава? — Мэй провела пальцами вдоль четырех параллельных шрамов на левом боку Энея. Точно такие же, почти симметричные, были на правом. Казалось — за пальцами Мэй остается теплый след…

— Варшава, — подтвердил Эней.

— Ты уже тогда больше не вернулся в Щецин, — вздохнула Малгожата. — А все только и говорили, какой ты герой.

— Ну?! — он хмыкнул. — А мне все говорили, какой я идиот. Ростбиф меня чуть не съел. И прав был, по большому счёту.

— А почему ты не убежал, когда понял, что группа тебя потеряла?

Эней задумался, стараясь вспомнить, воскресить в груди это необъяснимое чувство, пронизавшее его тогда.

— Я никому ничего не мог объяснить, я просто знал, что сделаю его. Я даже знал, что он меня успеет полоснуть.

Мэй кивнула, и взгляд её был серьезен.

— Знаешь, он… поцеловал меня. В губы. Смешно. Я подумал тогда о тебе. То есть, не совсем о тебе… Я подумал, что если я сейчас сыграю в ящик, то получится… что свой единственный поцелуй я получил от мужика, да ещё и от варка вдобавок. Обидно.

— А что тут смешного?

— Н-не знаю. Ничего. Может быть — то, как я отреагировал… Тогда и после… Я переживал совсем не за то, за что меня пилил Ростбиф… я зубы чистил по пять раз на дню.

— Это бывает. Я один раз ошиблась. Мне было семнадцать, ещё в школу ходила. Пристал ко мне один… Был бы день — я бы сразу поняла. А так — нет. Сумерки, дождь, как прорвало в небе… Отвела его под мост, и по горлу сначала, чтобы не заорал… А оттуда — кровищи… И — уже всё… добиваю, а он — никак… Живучий оказался — что твой варк. Хорошо — под мостом… Отмылась. По дождевику всё стекло… Никому ничего не сказала — даже Пеликану. Только неделю после этого из душа не вылезала. Всё казалось — от меня кровью несёт. Духами просто обливалась. И с тех пор начала «выгорать».

Эней кивнул, не зная, что ответить. «Выгорать» на жаргоне боевиков означало — терять А-индекс, а значит — и привлекательность в глазах варка. Обычно «агнец»-приманка выгорал годам к двадцати. Эней был случаем из ряда вон выходящим и сам не знал, в чём тут причина. Он никогда ещё не ошибался так страшно, никогда не принимал идиота, изображающего из себя вампира, за настоящего варка. Никогда не убивал человека по ошибке.

— Тип, который тащит школьницу под мост — это просто педофил, — брякнул он. — Не стоит о нём жалеть.

Это вышло так фальшиво — как будто сказал, песка в рот набрав.

— Анджей, — Мэй легла и закинула руки за голову, прищурив глаза на солнце. — У тебя ситуация с поцелуем не изменилась? Ты же красивый парень, на тебя девки должны были вешаться.

— А они и вешались.

— Так что ж ты время-то зря терял?

Эней долго думал, что тут ответить. Такие вещи казались ему самоочевидными — и оттого труднообъяснимыми. Всё равно что ответить на вопрос — почему ты не любишь, скажем, гречку? Не знаю. Не люблю — и всё.

— Знаешь, я как-то влюбился… — Эней умолчал, в кого, — и Ростбиф сказал мне, что при нашей жизни возможны только три варианта отношений с женщиной. Либо она из наших — и тогда это сплошная боль. Либо она не из наших — и тогда это заклание невинных. Либо она проститутка. Тому, кто не согласен ни на один из трех вариантов, лучше жить так.

— Но почему же целоваться-то нельзя? — Эней оглянулся на Малгожату и увидел, что её мелко трясет от смеха.

— Да нет, можно… просто… как-то так получалось все время…

…это чудо из чудес — знай, что я хотел идти с тобою сквозь лес, но что-то держит меня в этом городе, на этом проспекте…

— Насчёт сплошной боли он не ошибся. Хочешь увидеть жемчужину моей коллекции шрамов?

Не дожидаясь ответа, она развязала парео и приподняла топ, открывая живот. Прекрасный плоский живот, испорченный, однако, длинным и аккуратным старым рубцом.

— Для разнообразия меня в тот раз спасали, а не убивали, — сказала она. — Это было в Гамбурге. Мы охотились на Морриса, а он как раз был там. Пробились через охрану. Всё бы хорошо, но один из них угостил меня в живот ногой. Хорошо так угостил, ребята меня оттуда выносили. Кровотечение открылось страшное. Был выкидыш. Никто не знал, я сама не знала. Меня не тошнило, ничего, а цикл и без того плавал. Но это ещё была бы не беда, если бы я, дура, не решила, что на этом всё закончилось. А мужики — они же не понимают, в чём дело. Оказалось, там надо было дочищать. Плацента, все такое… Короче, через двое суток я свалилась с температурой. Меня уже пристроили в нормальную больницу, но оказалось, что матку спасать поздно. Вот так.

— А кто был… отец? — зачем-то спросил Эней. — Клоун?

— Да. Он там погиб, так что претензии предъявлять некому… Да я бы и не стала. Сама не проверила, сдох ли имплантант. А может, оно и к лучшему. Если бы у меня могли быть дети — это точно было бы заклание невинных…

Эней осторожно протянул руку и взял её за запястье, не зная, как ещё утешить. Минуту назад он думал, что она напрашивается на поцелуй — и почти готов был сдаться. А сейчас это означало — воспользоваться слабостью. И даже если нет, даже если её симпатия — это… нечто большее, чем просто симпатия — нельзя добавлять ей боли.

Поэтому он страшно удивился, когда она перехватила его руку и притянула его к себе, лицо к лицу и губы к губам.

— Кое-что исправить нельзя, — сказала она, улыбаясь. — Но кое-что другое — можно.

— Мэй, — прошептал он, кляня себя за то, что ничего не понимает в женщинах. Больше он ничего прошептать не смог — они целовались, лежа на песке. Каждый обнимал другого с такой силой, словно удерживал над пропастью, и все равно обоим было мало — хотелось ещё ближе, теснее, сквозь кожу, мышцы и кости — пока два сердца не станут одним и кровь не смешается в венах и артериях. Но это было невозможно — и оттого восторг и печаль кипели и плавились вместе.

…И я хотел бы, чтобы тело твое пело ещё, и я буду искать тебя всюду до самой до смерти…

Эликсиром этой древней алхимии стали слёзы на глазах Мэй, и Эней опять обругал себя идиотом и отстранился, боясь, что чём-то обидел её. Совсем от неё оторваться он был не в силах — и осторожно уложил девушку рядом, пристроив её голову на своем плече. Что ни делает дурак, всё он делает не так. Сейчас она опомнится немножко — и уйдёт. И другого он не заслужил.

— Что случилось? — спросила Малгожата, приподнимаясь на локте.

— Не знаю, — честно сказал он. — Я чем-то расстроил тебя?

— О, — Мэй ткнулась головой ему в грудь и засмеялась. Её косы разбежались по его плечам. Потом она вскинулась и движением амазонки, закрепляющей свою победу над древним воином, уселась верхом на его беёдра и упёрлась руками ему в плечи. — Ну хорошо, ты даже ни разу не целовался. Но книжки-то ты читал? Кино смотрел? Тебе никто никогда не объяснял, что если девушка плачет — это не обязательно значит, что она расстроена?

Теорию Эней знал, но помотал головой, напрашиваясь на дополнительный курс. В этом положении он готов был выслушать лекцию любой длины. А потом перейти к практическим занятиям.

— Знаешь, — сказала Мэй. — Я тоже ничего не понимаю. Я уже большая девочка, и не только из книжек знаю, откуда берутся дети. У меня были любовники и после Густава. Был просто секс — ради удовольствия. Или даже так… чтобы согреться. Ты приехал — такой взрослый, такой… жёсткий. На тебе просто написано было, сколько в тебе боли. Я решила — помогу человеку расслабиться. Иногда это — как перевязать свежую рану. Понимаешь?

— Да, — кивнул Эней, чувствуя нарастающую боль под сердцем. — Спасибо.

— М-м-м… нет, всё уже не так. Все уже переменилось, Энеуш. Я узнала, что ты любил меня раньше… и что ничего не изменилось… И поняла, что так с тобой нельзя, ты другой. Я шла сюда и знала, что поцелую тебя. Мы с Густавом любили друг друга, Энеуш. Мы друг друга понимали. Нам в бою не нужен был ларингофон — все говорили, что мы читаем мысли. А тебя я не понимаю, ты для меня как тёмное озеро. Это просто смешно, но кажется — ты первый мужчина, которого я боюсь.

Эней сел, довольно легко преодолев её сопротивление, и подтянул колени так, что она оказалась прижатой к ним как к спинке кресла или к стене. Он хотел назвать её ласковым именем, но знал, что она терпеть не может обращение «Малгося».

— Мэй, ты любишь меня?

— Не знаю, — она откинулась назад, безвольно свесив руки, а Эней положил свои ладони ей на грудь.

— Мэй, скажи, пожалуйста, ты любишь меня теперь?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Так много слов, Мэй, там, где нужно два — да или нет. Скажи: ты любишь меня?

— Да, — она робко улыбнулась. — Ох, я ещё пожалею об этом. Но я тебя люблю.

— И я тебя люблю, Мэй. Видишь, как все просто.

Они снова завалились на песок и какое-то время целовались, уже не так яростно, как четверть часа назад — а легко и весело, как покусывают друг друга, играя, месячные котята.

— Полная голова песка, — наконец сказала Мэй, поднимаясь. — Пойду сполосну волосы.

— Может, расплести? — Эней неуверенно провел пальцами по замысловатой сетке-шапочке, сплетенной из кос.

— Я тебе расплету! Мне это удовольствие влетело в девяносто евро и шесть часов перед зеркалом. Нет уж, месяц я так прохожу, это как минимум, — она сбросила топик и сбежала к воде. Эней, внезапно обнаружив, что тоже весь в песке, скинул брюки и прыгнул в море за ней. Вынырнув, он смог наконец рассмотреть то, что с таким удовольствием только что узнавал наощупь и не удержался, поцеловал её грудь, тронул губами сосок, тёмный и нежный, как ягода шелковицы.

— Имей в виду: красоты секса в воде сильно преувеличены. Это только в кино красиво, а на самом деле вода попадает внутрь и, знаешь… хлюпает… Лучше уж и в самом деле пойти на вересковое поле…

— Ну, вереска здесь нет, а вода лучше, чем песок… но на самом деле я боюсь, что гоблины сейчас выкатят из-за мыса на лодке… — Эней вдруг обмер. — Эй, а откуда ты знаешь про вересковое поле?

— То есть, как откуда? Ты же мне сам каждый вечер стихи… или это…

— Не я, — Эней помрачнел.

— И стихи не твои? И не для меня? — Мэй Дэй, кажется, расстроилась, и он, уже настроившись соврать «нет», ответил правду:

— Мои. И… для тебя. Но… я их тебе не подбрасывал, — он двинулся к берегу так решительно, что поднялась небольшая волна. — Пошли, я сейчас набью две морды. Нет, одну. Антон ещё младенец, он не понимал, что творит.

— Да что случилось-то? — Мэй топнула, но под водой это прошло незамеченным. Эней уже вышел на берег и прыгал на одной ноге, просовывая другую в штанину.

— Это Игорь, — объяснял он на скаку. — Больше некому. Я дал одному человеку переписать свою библиотеку. Он лечил меня, отказать я не мог. Он, наверное, слил себе все подряд, не глядя. А потом дал переписать Антону. А потом… — Эней яростно вздёрнул штаны до пояса и, не тратя времени на завязывание, поднял боккен, — до них добрался этот… этот…

— Стрига, — проворчала Мэй. Свидание было испорчено безнадёжно. От того, что белобрысый имел какое-то отношение к их объяснению, возникало гадкое чувство, словно он подсматривал из-за кустов. Она проводила взглядом Энея — вот его белая спина мелькнула между сосен, а вот она уже черная — он на ходу надел футболку — а вот она пропала. Бежать за ним? Какой смысл? Белобрысый получит своё и так, а настроение пара затрещин ей не поднимет. Почему этот дурачок не мог просто промолчать? Так было хорошо…

Окончательно момент изгадили гоблины, вырулившие на яхте из-за мыса. Увидев Мэй, они одобрительно засвистели и заулюлюкали, приглашая её к морской прогулке. Мэй показала им средний палец и с достоинством Киприды, чью наготу не могут оскорбить взгляды и вопли идиотов, вышла на берег и неторопливо оделась.

Разбудить Игоря было непросто, но в пятом часу пополудни — вполне реально. Эней тряс его, обливал водой, тыкал пальцами в бока и снова тряс — пока, наконец, тот не принял сидячее положение и не уставился прямо перед собой мутноватыми глазами.

— Стихи — твоя работа?! — заорал Эней.

— Нет, твоя, — Игорь мотнул головой и от этого движения снова завалился набок. Эней удержал его в вертикальном положении и встряхнул так, что щёлкнули зубы.

— Стихи! Ты их подбрасывал Мэй в комнату?

— Н-ну… технически говоря… да.

— Зачем?!

— Из этого… как его… А, милосердия. Я видел, как тебя мучает неутоленная страсть, и…

— Я тебя просил?!

— Слушай, вы объяснились или нет? — не открывая глаз, спросил Игорь. — Раз ты знаешь про стихи, то объяснились, Все, mission complete, и я сплю.

Он опять ткнулся носом в подушку, обняв её так, будто в ней одной было спасение.

Нервных и вспыльчивых людей не берут в боевики, да и не живут они в боевиках. Но, как известно, даже от самого флегматичного английского джентльмена можно получить живую реакцию, легонько ткнув его вилкой в глаз. А тут были, скорее, вилы.

Стены у домика оказались крепкие. Правая, приняв на себя 80 килограмм полусонного живого веса плюс ускорение, возмущенно заскрипела, но устояла. Игорь выдержал ещё два таких соприкосновения со стеной, прежде чем подсознательно решил, что так совершенно невозможно спать, пора приходить в сознание и опробовать на командире что-нибудь из полученных от Хеллбоя навыков. Ничего сложнее захвата за шею провести не вышло, и через несколько секунд Игорь ласково осведомился:

— Мне тебя слегка придушить, чтобы ты дал мне поспать наконец?

Эней глухо зарычал и попробовал выдраться. Это было сложно, так как силушкой Игоря ни чёрт, ни Бог не обидели, а применить болевые приемы мешало то, что Игорь хоть и сукин сын — но свой сукин сын.

Дверь распахнулась, изрядное затемнение показало, что на пороге — либо Хеллбой, либо Костя.

— Что за шум, а драки нет? — Костя. — Ага, драка есть. Почему меня не позвали? Что без меня за драка?

— Присоединяйся, — сказал Игорь. — А я пас. Я спать хочу.

— Молчать, я вас спрашиваю. Что случилось?

Подмышкой у него проскочил Антон. При виде мизансцены «лев, не дающий Самсону порвать себе пасть» он сказал:

— Ой… — и опытным чутьём исповедника Костя уловил виноватые интонации.

— Иди сюда, раб Божий. Что тут делается и при чём тут ты?

— Я не знаю, — искренне-искренне сказал Антон. — Ведь, может, они вовсе не из-за этого…

— Из-за ЧЕГО?! — громыхнул Костя. — Игорь, отпусти командира. Он же не станет бить священника, верно?

— Священника не станет. Но он тебя и не бил. Он меня бил. — Игорь спросонья был очень логичен.

— А теперь не будет. Бо я не дам. Отпусти. А ты, — сверкнул он оком в Антона, — рассказывай.

— Отпускаю, — послушно сказал Игорь. — В моей смерти прошу винить… ик, — выдохнул он, в четвертый раз влетев в стену.

Эней явно нацеливался на пятый бросок, но — ощутив Костину лапу на плече — несколько задумался и застыл, как фигура в «море волнуется». Игорь, впрочем, застыл тоже — по куда более уважительной причине. Он спал.

Антон виновато и сбивчиво принялся рассказывать. Костя разика два хрюкнул от смеха. Наконец Эней не выдержал:

— Тебе смешно? По-твоему, это нормально? — и закашлялся.

— По-моему, — сказал Костя, — ненормально, что пани прошла к себе в домик, хлопнула дверью и там заперлась. По-моему, ты повел себя — Антоха, закрой уши — как мудозвон.

Эней попытался что-то сказать, но получилось у него только нечто вроде сдавленного «х».

— В голландском варианте, — автоматически отметил Антон, никаких ушей, конечно, не закрывший. — Как в слове «Херренхрахт».

— Ага, — кивнул Костя. — Ты о ней вообще подумал, балда?

Эней смотрел на него как троянского коня и тёр глотку.

— Это каким же надо быть придурком, чтобы в такой момент бросить девушку? Ну ладно, время прошло, ты к ней перестал что-то чувствовать…

— Н-нххе… Н-не перестал, — прохрипел Эней.

Костя округлил глаза.

— Ну, тогда ты вообще … буратино. Полено беспримесное.

— Мне… не нужны… сводники. — Эней «вышел вон, и дверью хлопнул».

— Он, — сказал Кен Антону, — полено дубовое. А вы… и древесины-то такой не бывает.

Дверь в домик Мэй была заперта. Эней постучался, позвал — никто не открыл. Он постучался ещё раз — в дверь ударилось что-то не очень тяжелое, судя по всему — сандалия.

— Мэй, — он знал, что эти двери легко пропускают звук. — Мэй, я идиот. Я… я не знаю, как признаваться женщинам в любви. У меня никогда никого не было. Эти стихи… они и вправду были для тебя, только я… боялся. Я был такой, как Антошка. Когда я с тобой говорил, ты отвечала: «Чего тебе, малый?» И я думал — когда-нибудь сделаю что-нибудь такое, чтобы ты не могла… даже и не думала меня так называть. Вернуться к тебе… уже не… «таким щурёнком». И вот я вернулся — и оказалось… что я по-прежнему боюсь. Мэй, если я кого-то люблю, то я уже не могу ему врать. Эти стихи для тебя, но я их тебе никогда бы не показал. Я их даже Ростбифу не показывал, а у ребят они оказались случайно, я же тебе говорил — позволил доктору скачать всю флешку разом, я был ранен и соображал ещё плохо, а отблагодарить хотелось. А потом — не стал уже обращать их внимание, думал — сами увидят, что стихи на польском и пропустят… Я и в мыслях никогда не имел выставить это напоказ. А когда ты пришла… я подумал — это или судьба, или Бог… И когда оказалось, что это Игорь… Я дурак.

С той стороны двери послышались мягкие шаги. Эней чуть отступил.

— Ты меня бросил одну, — сказала Мэй с порога. — Приплыли эти… а я голая.

— Прости, — Эней покраснел. — Я что хочешь сделаю. Хочешь, пойду голый до самой пристани? На руках?

— Не хочу, — Мэй пожала плечами. — Зачем мне это. Поднимись лучше на крышу и прочитай свои стихи оттуда. Громко.

Эней почувствовал, что ноги у него немеют — но виду не подал.

— Хорошо, — сказал он. — Сейчас.

Через несколько минут Костя, Стах, Хеллбой, Феликс, Гжегож и несколько гоблинов созерцали и слушали изумительное шоу: Эней на крыше громко и чуть нараспев декламировал:

— Конец пришел парню, — вздохнул Стах. — Марек, дай ключ на восемь.