"В час, когда взойдет луна" - читать интересную книгу автора (Сэймэй Хидзирико, Чигиринская Ольга...)

Интермедия. Охота на ведьму

Из окошка номера в маленьком курортном пансиончике был виден Нойшванштайн, пылающий на закате как фарфоровый домик со свечой — впрочем, он был виден из окон любого пансиона в этих краях. Юноша у окна зажмурился от ненависти при виде этой красоты, растиражированной открытками.

Сегодня, после заката, ему предстояло быть в замке.

— Почему не теперь? — спросил он, стараясь не дать эмоциям прорваться ни в повышенном голосе, ни в интонации. Слишком долгое напряжение давало о себе знать. — Почему ты мне запрещаешь?

— Я не запрещаю, — мужчина в кресле у камина спокойно курил, запрокинув голову так, что «боцманская» борода смотрела чуть ли не в потолок. — Я разрешаю, но только в одном случае. Ты знаешь, в каком.

— Он не будет, это почти наверняка. Он меня бережет до финала. Вкусное на третье.

— Значит, и ты не будешь. Повращаешься в кругах, выпьешь, закусишь и уедешь. Мы пасем его почти год, падаван. То, что он подпускает тебя и Клауса на расстояние вытянутой руки, что Деборе удалось пройти в обслугу мотодрома — само по себе неслыханная удача. Твой провал — провал всей операции. Герру Отто триста двадцать лет. Ты не справишься с ним, как с Жежковским. Если он попробует тебя потребить — ничего другого не останется, но иначе тебе его не достать. Все прочие телесные потребности перегорели ещё при царе Горохе.

— Я два раза был на расстоянии…

— Не забывай, второй раз я видел. Ты бы не успел.

Энею очень хотелось возразить, но… тогда в ложе он и сам не был уверен, что успеет. Было что-то в нарочито медленных движениях Литтенхайма, что говорило — «здесь не пройти». Но это могло быть иллюзией, наведенным впечатлением. Как «волна». Не попробуешь, не узнаешь.

Значит, взрыв на финале. Значит, рисковать будут Клаус и Дебора. Энея передёрнуло. Дебора, в полном соответствии с прозвищем, духом была настоящей воительницей — но ему смертно не нравилась идея посылать этакого воробушка в ложу со взрывчаткой.

— Зато, — сказал Ростбиф, явно читая его мысли, — если все пойдёт, как надо, мы уйдём вчистую. И если пойдёт не как надо, дело всё равно будет сделано. И ты сможешь спокойно смотреть в зеркало.

Эней тронул щёку кончиками пальцев, хмыкнул. Сколько раз он уже приземлялся в больнице с ранениями — четыре, пять? А самая глубокая рана, которая уложила его на месяц и уложит ещё на один — у всех на виду, но никто её не видит. Чужое лицо, лицо Андрея Савина, погибшего в 18 лет от анафилактического шока.

С Ростбифом очень трудно спорить. Потому что он прав. Значит нужно идти на прием, пить шипучку и быть доброжелательным и вежливым. Внешне, а главное — внутри.

— И не напрягайся особо, — снова ловя его мысли, напомнил Ростбиф. — На чтении эмоций герр гауляйтер собаку съел, а ненависть для них — вроде перца, только добавляет смаку. У тебя даже враждебные намерения могут прорываться. Это естественно. Ты агнец, ты их терпишь, как неизбежное зло. И профессиональное мнение Литтенхайма ценишь. Он ведь действительно знаток. Но если от тебя будет время от времени бить злостью, там никто не удивится. А вот если ты попытаешься демонстрировать спокойствие Будды — навострят уши.

— Я, — вздохнул Эней, — не буду демонстрировать спокойствие Будды. Не смогу.

А замок переливался тонами белого и рыжего и был ни в чем не виноват. Людвиг Баварский просто любил сказки. И, как многие до него и после него, не помнил, что страха и жестокости в сказках никак не меньше, чем красоты. Построй пряничный домик — и в нем рано или поздно поселится ведьма. И эту ведьму не уговоришь так просто сесть на лопату и не задвинешь в печь… Печь ей готовит Корвин, который аж похудел, вычисляя мощность заряда и испытывая его снова и снова. Точнее, он похудел, мотаясь на испытательный полигон и обратно. В плотно заселенной аккуратненькой Австрии не так-то много мест, где раз за разом можно подрывать в закрытом помещении МТ-16, мощную жидкую взрывчатку, после введения катализатора чувствительную к любому чиху.

В СБ её в шутку называют «мечта террориста». А Корвин и Ростбиф выбрали её за то, что ей не требовался детонатор. Именно детонаторы чаще всего обнаруживались сканерами, а вот эту дрянь достаточно было встряхнуть.

Эней посмотрел на часы.

— Двадцать минут. Я еду.

Ростбиф кивнул.

— Удачи тебе. В любом случае.

И Эней в который раз подумал, что как ни плохо ему от мысли, что надо ехать, но вот остаться ждать… Хорошо, что он не командир группы.

А командир группы в который раз подумал, что существуй на свете ад — место ему, Ростбифу, конечно же, там — и он бы даже не возражал, потому что Максим и Ира наверняка были бы в раю, и как смотреть им в глаза?

Остальные приходили в подполье взрослыми. В основном. Были, конечно, ещё такие, как этот подранок Лучан, снайпер, которого Корвин отправил домой, когда оказалось, что протащить винтовку на мотодром нереально. Но тут уж постарались семья и школа, и если бы парень не попал в боевики, то пригрели бы его бандиты, тут случай чистый, Корвину не за что себя винить. А вот взять мальчишку совершенно нормального, не отмеченного печатью социопатии; взять именно по этой причине…

Ростбиф бросил сигарету в камин. Что сделано, то сделано. Что будет — то будет. До сих пор мастерство, удача и талант вывозили Энея. Если так пойдет и дальше — то очень скоро он станет «папой». Ему, Ростбифу, осталось недолго. Пока что теория вероятности облизывается, но когда-нибудь возьмет свое. Но этот «акт» нужно провести обязательно. Как можно дешевле, но обязательно. И не важно, кому ещё он выгоден. Потому что, если сделать эту работу, как следует, откроется окно. Шанс. Возможность предъявить штабу ультиматум и перестать, наконец, гоняться за собственным хвостом.

Он прикурил от уголька, положил каминные щипцы на место и развернул кресло так, чтобы видеть в окно замок и дорогу. Глупо, конечно — правильно все пойдет или нет, никто ему не просигналит из окна, он узнает все по оживлению радиообмена и перехватам сидящего этажом выше Фихте. Но так было почему-то спокойнее. И вид красивый.

Видимо, вид и спровоцировал. Лоэнгрин, Тангейзер, Грааль — и Эней, чья судьба, может быть, сейчас висела на посеребренной молекулярной проволоке.

Словом, пошло. Как это часто бывает — не в самый подходящий момент. Лишнее доказательство тому, что в этом процессе принимает участие не только автор. Во всяком случае, не только его сознание.

Ростбиф вынул блокнот — стихи получались только так, только на бумаге, с многочисленными перечёркиваниями и помарками — и записал первые строчки:

Запнулось. То, что пришло на вдохновении, кончилось, теперь требовалось усилие разума. Следующая строчка вертелась, напрашивалась хорошая рифма, а вот к этой окончание нужно было придумывать…

Двадцать минут, двадцать минут. Через две с половиной он будет там, внутри.

Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля. Вы и сейчас ими живёте — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.

И за это, господин Литтенхайм, вы умрёте. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.

Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка на высоте десять метров над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто мортале…

Трибуны были забиты народом, примерно половина часть которого носила цвета «Судзуки»: темно-синий и белый, другая же половина — цвета «СААБ»: зелёный, белый и желтый. Японским в «Судзуки» осталось только название — после войны фирмой владел гауляйтер Германии и Австрии высокий господин Отто фон Литтенхайм.

VIP-ложа немедленно воскрешала в памяти пушкинское «чертог сиял». День был пасмурный, серый — а хрустальный «скворечник» Литтенхайма подсвечивался прожекторами и отражал свет на все четыре стороны. Кроме красоты — ещё и мера против снайпера, как и зеркальные окна.

Десять лет назад сюда шли бы как на футбол. Болели бы за своих, желали бы соперникам всяческих неудач, возможно, не обошлось бы без мордобоя и перевёрнутых автобусов, но вот чего не было бы — это нынешнего нехорошего интереса. Пока — только интереса. И не у всех. И пока даже эти только ждут, а не хотят. И дело даже не в варках. Просто войну помнят два поколения. Помнят, боятся, не желают. А потом людям становится тесно в своих границах. Сейчас, пока что, — фронтир, армия, контркультура, время от времени прореживаемая преступность и, да, подполье, работают клапанами безопасности, придавая недовольству какую-то осмысленную форму, структурируя его. В своем роде, делая его частью существующего порядка. Но, если ничего не делать, через поколение пойдут трещины, а потом плотину прорвет. Выводить крысоеда из крысы можно голодом, а можно сытостью, и второй способ работает не хуже, чем первый.

А когда прорвет, нужно быть готовым. Потому что лавина пойдет все равно и надо сделать так, чтобы она не пропала зря. А нынешнее подполье…

Кстати, а не ошибаемся ли мы в своем убеждении, что варки — рациональны? Мы знаем, что они эмпаты, что они любят сильные эмоции, что клановые варки — особенно по молодости — часто срываются. И что даже помимо этого идет постоянный отток за фронтир. Из мира, где они — полубоги, за фронтир, где с видовой принадлежностью считаются куда меньше. Там, у них, определенно ворочается что-то серьезное, кипят какие-то свои страсти. Возможно… Возможно, они тоже ждут взрыва. Хотят его, нуждаются в нем. Эвкалиптовые леса размножаются пожарами. Значит, тем более, прокладывать пожарные прогалины нужно сейчас. Если сегодня все пройдет, как надо, завтра я смогу начать.

Сегодняшние гонки были большой удачей. В ложе прямо под «скворечником» разместились гости — двое функционеров из Аахена. С Аахеном у Литтенхайма были в последнее время какие-то трения, и он явно демонстрировал независимость, не пригласив приехавших к себе. А вот для Ростбифа с Корвином это было просто подарком судьбы: можно было задействовать план А, самый простой и надежный — но вот в нижней ложе после его осуществления не осталось бы и живых тараканов. В верхней, впрочем, тоже. Но обитатели верхней были законной мишенью, а вот в нижней обычно находились люди вполне посторонние. Но не сегодня.

Ростбиф посмотрел на часы. До начала заезда оставалось ещё шесть минут. Трибуны взвыли: из распахнувшегося зева гаража выехали герои сегодняшних состязаний, «железные кентавры». Четверо юношей до 21 года, юниоры команд «Судзуки» и «СААБ».

Энея было легко опознать — он на полголовы ниже своего товарища по команде, Курта Штанце. Правда «товарищ» — это не совсем правильное слово. Бывший фаворёныш Литтенхайма считал Энея смертным врагом. Сегодня, в день финала, когда Штанце в последний раз катается как юниор, — никакой командной борьбы не будет. Ребята из «СААБ» хороши, но не соперники ни тому, ни другому. Так что единственный вопрос на повестке дня — уйдет ли Штанце королем, или нет. Задача Энея — не отдать победу. Он — алиби своего тренера, механиков, врача… Он — шанс на чистый отход. Хороший шанс. Шестьдесят на сорок. Но с таким напарничком… «А сейчас твоя задача — на кладбище не попасть».

Ростбиф для порядка встал и помахал «световой плетью», как и многие вокруг, сигналившие светом и флагами о своей любви к гонщикам. В рукояти был спрятан генератор направленного ультразвука. На всякий пожарный. На тот случай, если взрывчатка не отзовётся ни на звук динамиков, ни на попытку открыть бутылку. Потому что кроме двух бутылок со взрывчаткой будут ещё три с настоящим шампанским. Точнее, с русским игристым брют. Шеффер любит русское игристое брют. Пристрастился во время оккупации Дона. И то, что Шеффер, начальник литтенхаймовской администрации, будет внизу, с гостями, тоже удача. Потому что Юпитер знает, что пьют эти гости.

— Андрэээээ! — завопило, прыгая на соседнем сиденье, прыщавое создание лет четырнадцати.

— Кууууурт! — перекрикивая её, заорала подружка.

Ростбиф поморщился и сел. Хорошо не быть эмпатом.

Он бы очень удивился, если бы узнал, что там, за радужным стеклом «фонаря», господин советник при правительстве Австрии и Германии сжал губы, в который раз за последние несколько месяцев поймав на себе чей-то равнодушно-враждебный взгляд. Удивился и, пожалуй, обиделся бы. Потому что Литтенхайм считал неизвестного наблюдателя старшим.

Мотоциклисты сделали круг почета, приветствуя трибуны салютом. Вышли на стартовую позицию. Дебора и Клаус должны внести взрывчатку в ложу с началом заезда. Согласно опытам Корвина, ледяная перегородка, отделяющая катализатор от взрывчатки, тает четыре минуты, если бутылка стоит в ведерке со льдом. Две — на то, чтобы доставить бутылки в ложу. Они уже катят по коридорам свою тележку. Две — на то, чтобы из ложи убраться. Одна минута — на откуп госпоже Удаче. И ровно через минуту после начала заезда Ростбиф должен направить в ложу ультразвук.

Грохнул стартовый пистолет. Девицы рядом завизжали. Двигатели взвыли. Гонка пошла.

Ростбиф почти не следил за треком. Он следил за секундной стрелкой. И потому не сразу заметил, что на треке творится неладное. Только когда комментатор взвыл: «Чёрт побери, да что же они делают!», Ростбиф сосредоточился, слушая — и обомлел: два лидера команды «Судзуки», аутсайдер Андрей Савин и чемпион среди юниоров Курт Штанце завязали между собой схватку настолько ожесточенную, что едва не отдали победу команде «СААБ». Только бы не убился мальчишка, — подумал Ростбиф. Он ждет взрыва, он готов, у него неплохие шансы. Куда лучше, чем у тщеславного дурня Штанце. Юпитер наилучший…

Полыхнуло.

Грохнуло.

Ударило.

Брызнуло бронированное, не пробиваемое ни пулями, ни гранатами, стекло. Ростбиф упал с кресла, спасаясь от летящих во все стороны осколков. Безотчетно подмял под себя визжащую четырнадцатилетнюю болельщицу. Её подруге повезло меньше: стеклянные брызги иссекли ей голову и руки. По белёсым волосам, прорезанным тёмно-синими прядями (цвета «Судзуки») потекла кровь. Раны несерьезные — бронестекло разлетается мелкими, неправильной формы многогранниками, а не иглами-лезвиями — но орала девица как резаная. И чего бы я так вопил? — подумал Ростбиф, поднимаясь, трогая свою голову и обнаруживая, что ладонь окрасилась багровым. Ну, выбреют три-четыре плешки, ну помажут коллоидом…

Сам взрыв был сравнительно негромким — словно над VIP-ложей великан хлопнул в ладоши. Гвалт, поднявшийся на трибунах через пятнадцать секунд, перекрыл его по децибелам с лихвой.

Паника немного отстала от взрыва. Слава неизвестно кому — противотеррористические меры безопасности на стадионах давно включают паникующую толпу зрителей в расчет.

Ростбиф поднялся, выпустил девчонку. Что-то было не так. Не слышно рёва мотоциклетных двигателей. Огромный проекционный экран уже показывал инструкции, над трибунами гремели приказы оставаться на местах, бежали по проходам спасатели и пожарники… а на экранчике голубой планшетки, обронённой болельщицей, медленно взлетал над треком один, потом другой бело-синий мотоцикл, и второй гонщик отпускал руль и вылетал из седла. В углу экрана помаргивала эмблема «М. Евроспорт».

Рассмотреть картинку подробнее Ростбиф не успел — его аккуратно взяли под белы ручки, вытащили в проход… Он напрягся было — а потом расслабился: охрана стадиона. «Вы прикрыли собой девочку? Да вы герой! Вам нужна помощь, вы весь в крови…» Ростбиф вяло отбивался, но по всему выходило, что отделаться от медосмотра не удастся — да и подозрительно будет, если он станет слишком упорно отделываться.

Напоследок он бросил взгляд на ложу покойного — несомненно покойного — фон Литтенхайма. Башенка для очень важных персон обуглилась и покорежилась: МТ-16 — термобарическая смесь, и Корвин рассчитал все как надо — факел ушел вверх, и тот звук, который с натяжкой можно было назвать взрывом, на самом деле был хлопком воздуха, устремившегося внутрь сферы, где выгорел весь кислород. Ударная волна внутри этой схлопнувшейся сферы уничтожила всё, что не сгорело. От господина фон Литтенхайма не осталось даже скелета. От Клауса с Деборой — тоже.

Один из спасателей посмотрел в ту же сторону, что и Ростбиф, и неверно прочел выражение лица спасаемого.

— Ублюдки. Поганые ублюдки.

— Да, — хрипло сказал Ростбиф, — да. Что на треке? Ребят, что, тоже достало?

Этого вообще-то быть не могло никак, но постороннему зрителю знать такие вещи неоткуда.

— Да чёрт его знает, что там, на треке, — сказал спасатель. — Вылетел кто-то с трассы, а больше ничего не знаю. — Посмотрел на серое лицо Ростбифа. — Не волнуйтесь. Врачи там есть.

Ростбиф кивнул и закрыл глаза. Под веками плыли лица Деборы и Клауса. И Андрея. Андрея Витра, не Савина. Найти Фихте, если он жив. Срочно. Как только будет покончено с медицинскими формальностями. Найти Фихте и проследить, чтобы никто не делал резких движений.

Уже на площади перед мотодромом, отойдя от машины «скорой помощи», он перебинтованными руками набрал номер Фихте.

— Жив, — сказал ему на том конце личный тренер Савина. — Побился так, что мать родная не узнает, но жить будет. И вообще трупов нет. Из обслуги пришибло одного. Ты-то сам как?

— В мелкую крапинку.

Они встретились через час в кафе на другом конце Зальцбурга. Ростбиф уже успел снять повязки, надел перчатки и кепи — кровотечение остановилось, а отвечать все время на вопрос «что там было» он устал.

— Что делаем? — спросил Фихте.

— Остаемся. Вернее, остаемся мы с тобой.

…Пустота. После удачной акции — всегда пустота.

— Так значит, это был не ты? — спросил Фихте.

— Нет. Не я. Хотел бы я знать, что там вышло и почему. Ложа прослушивалась, конечно, но…

Фихте кивнул. Шеффер потребовал открыть «шампанское» в его присутствии и сам указал на бутылку? Кто-то споткнулся и обронил корзину? Сканер выдал сигнал тревоги и подрывники решили пожертвовать собой? Юпитер знает… Во всяком случае, те, кто шел на мотодром, ожидая крови, получили ожидаемое в полном объеме, да ещё с верхом.

Из кафе перебрались в бар — Фихте захотелось выпить. Он не был террористом до этого момента. Занимался только техническим обеспечением боевых групп — транспорт, перекраска, перебивка номеров. И вот теперь, можно сказать, на старости лет — в пятьдесят два — сделался участником собственно теракта. С подачи Корвина, знавшего, что Фихте — бывший мотогонщик и тренер. Предложение Корвина Фихте принял сразу, он же привлек по технической части двух парней, Зеппи Унала и Ференца Кольбе. Оба не имели отношения к подполью, обоих в игру включили «втемную» — нужно было подготовить и вывести на трек аутсайдера, Энея. Поначалу никто не рассчитывал, что дело пойдет так хорошо и Энея возьмут аж в команду «Судзуки». Нужно было просто получить свободный доступ на мотодром, единственное место, где Литтенхайм бывал регулярно и где кольцо охраны было наиболее тонким. Конечно, аутсайдеры чаще всего были сами себе и техниками, но нередко бывало и так, что команда конструкторов-любителей нанимала аутсайдера. Прикрытием взяли именно этот случай, тем более что Фихте действительно был любителем. Не в смысле непрофессионализма, а от слова «любить».

Но, откатавшись три месяца и обойдя по очкам лидера команды БМВ, аутсайдер Савин привлек внимание фон Литтенхайма лично. План пересмотрели. Конечно, оставался риск, что Энея вскроют при проверке службой безопасности — но Ростбиф заложился на то, что недавно в московской цитадели случился небольшой переворот-переворот, в ходе которого господин Рождественский отдал Гадесу душу, а советником при президенте Европейской России стал Аркадий Петрович Волков. Соответственно, количество сторонников русско-немецкой дружбы в СБ после этого сократилось до числа тех, кто пил «за нашу победу». Проверить российскую личность Савина через российскую СБ таким образом было затруднительно, с немецкой стороны работали только легалы, а документами группу обеспечили на высшем уровне.

Эней проверку выдержал. Прошел и второй круг проверки — уже профессиональной, экспертной. Тут сыграла свою роль репутация Фихте. Совершенно естественно, что теперь Фихте нервничал.

— Ведь нас… будут проверять, — сказал он.

— Да. Конечно. И полная открытость должна сыграть свою роль. Вы честные люди. Вам нечего бояться. Андрей лежит в госпитале, открыто, под своими документами. Ты продолжаешь жить как жил. Унал и Кольбе вообще ни при чем.

— Дебора. Её взяли по моей протекции.

— Раз на то пошло, то по просьбе Энея. Но по его просьбе взяли и Зеппи с Ференцем — а они чисты. Все знают, что Савин — добрая душа, что он многим помогал. И, кстати, как доказать её виновность? Девушка оказалась не в то время, не в том месте. Хоть одна живая душа видела её вместе с Клаусом?

— А если меня допросят под наркотиком?

— Но мы же отрабатывали это. Спокойно. Без суеты. Чем меньше суеты на предварительном слушании — тем меньше вероятность допроса под наркотиком.

Фихте кивнул. Он показал высокую способность к сопротивлению и вообще… Мотогонщиков со слабыми нервами не бывает. Даже бывших мотогонщиков.

Из бара Фихте поехал в больницу к Энею. В прихожей было не протолкнуться, хотя всех поклонниц Энея и Штанце медперсонал выпер на улицу. Но к Энею пришли ещё и ребята из «Судзуки», в том числе и Кольбе с Уналом, парни из «СААБ», двое техников других команд. Никого из них не пустили. Фихте, как тренеру, отказать было нельзя и он выторговал всем коллективное посещение длиной в минуту.

Андрей находился в сознании, хотя, кажется, слегка «плавал» от обезболивающих. Из-под повязок видны были только глаза, но блестели они крайне раздраженно. Оказывается, от него пятнадцать минут назад ушла полиция, которой, кажется, не удалось объяснить, что нет, этот идиот Штанце не пытался скинуть его с трека, а хотел напугать и обогнать, но треклятую дорожку крайне не вовремя тряхнуло. Он, кажется, слишком… устал, и был… неубедителен. Так что всем, конечно, огромное спасибо, но через пять минут тут будет злой как черт врач с вооот таким бурдюком снотворного. Ребята все поняли, добавили к охапке букетов и горке конфетных коробок под стеной свои приношения и удалились. Через пару минут вышел и Фихте.

Из предварительной медицинской сводки Фихте знал, что жизнь Андрея полностью вне опасности и всё, что ему требуется — это отлежаться. Будучи в прошлом экстремальным мотогонщиком, он знал также, что парень очень, очень легко отделался. В палате напротив лежал Штанце, в фиксаторах по самые уши: одиннадцать переломов на одних только ногах! Сам Фихте в дни бурной молодости дважды разбивал голову, а лицо… он потрогал шрам, пересекающий лоб, переносицу и щеку — как его медики ни шлифовали, а «канавка» прощупывалась до сих пор. И тем не менее, увидев лицо Энея, сплошную маску из бинтов, услышав его шелестящую речь — губы порваны, челюсть повреждена, так что медики поставили ему ларингофон, как только оказали первую помощь — Фихте ушел из палаты с тяжелым сердцем.

— Ему лицо придётся клеить заново, — сказал он Ростбифу ночью, когда тот заявился в гостиницу под видом журналиста. — И… не верю я в наших мясников. Следы останутся, и погорит он на втором, ну третьем деле.

— Преимущество нашего положения в том, — сказал Ростбиф, отрываясь от планшетки, — что мы можем лечить парня легально. И трансплантант есть. Идеально подходящий. Завтра доставят. Глянь сюда, это баденская клиника. Подойдет?

Фихте наклонился к его планшетке. Да, контраст между снимками «до» и «после» впечатлял.

— Но… это же клиника для миллионеров.

— Мы на гауляйтере сэкономили? — поинтересовался Ростбиф. — Сэкономили. Мы на отходе и прикрытии сэкономили? Считай, уже. У нас две трети оперативной суммы — это резерва не считая — лежит на счетах. Плюс энеевские призы.

— А штаб?

— А штаб дал мне карт-бланш.

— Но не под это же…

— Пусть они мне это сами объяснят.

Фихте кивнул. Представить себе, как кто-то из штаба объясняется с Ростбифом по этому вопросу, он не мог.

— Тебе… тяжело, наверное? — спросил он вдруг.

Глаза у Ростбифа карие, с зеленым ободком. Настоящие или клееные — неизвестно. Смотреть в них, в любом случае, неуютно.

— Нет, наверное.

Фихте застопорился. Он был очень простым человеком, искренне привязывался и искренне испытывал неприязнь… К Энею он за этот год успел привязаться. Черт дери, а кто к нему не успел привязаться? Кроме Штанце и его кодлы, естественно. И что к Ростбифу парень относится как к отцу — Фихте знал. И… «нет, наверное»? В особенности «наверное». Правду говорят — сдвинутый. Может, потому и работает так хорошо. Защита-то на нормальных рассчитана.

— Насколько я понял, парень вполне транспортабелен, — продолжал Ростбиф. — Так что тянуть не будем, постарайся завтра же организовать перевод в Баден.

Интересно, подумал Фихте, соскучился ли он по своему настоящему лицу? И помнит ли его вообще?

Да, если подумать, то эта катастрофа — просто подарок судьбы. Никто не удивится тому, что мы суетимся и бегаем. Ни у кого не вызовет подозрений стремительный отъезд… Как по заказу.

— Сделаю, — сказал он, отключая от планшетки лепесток и пряча его в карман.

— Я вернусь недели через две, — Ростбиф прицепил планшетку на пояс. — Передай Андрею привет от меня.

Фихте кивнул. Решил, что не хочет спрашивать, что ещё варится у Ростбифа. Он ведь может и ответить.

Ростбиф навестил Андрея в Бадене через месяц. Тот все ещё ходил в бинтах: операция шла не в один этап. Как оказалось, обратная трансплантация решала далеко не все проблемы. Часть нервов была безнадежно разрушена во время аварии. Доктор Хоффбауэр только что завершил самую тонкую часть работы: восстановление нервов вокруг глаз.

— А то, — улыбнулся Эней, глядя под ноги, — спал бы как ящерица. Или пальцами веки закрывал.

Он жил в городе, в пансионе — не то чтобы больничное содержание оказалось слишком дорогим: по сравнению со стоимостью операций это был мусор. Но больничная обстановка встала у Энея поперёк горла на вторую неделю, и он сбежал из стационара как только услышал, что в постоянном наблюдении не нуждается. Поклонницы не докучали: Фихте увез его без всякой огласки и положил анонимно. Не для полиции, конечно, анонимно — а для частных лиц. Полиция навестила его здесь раза три, да и теперь Ростбифа приняли за полицейского чина, хотя он предъявил документы всего-то страхового детектива.

— Ящерицы греются на солнце. Энергию добирают. Когда все это закончится, ты будешь выглядеть как ты. Только мимика победнее.

Они могли восстановить нервы полностью — за счет вживления искусственных волокон, но делать такой подарок СБ, конечно, не собирался никто. А вот в историю болезни отказ от вживления не пойдет. Наоборот, там спустя некоторое время обнаружится подробный отчет об операциях и тестах. И расположение лицевых костей будет полностью совпадать с тем, что хранится в памяти медицинского компьютера мотодрома. Совпадать с данными Савина, а не Энея. Это и была настоящая причина, по которой Ростбиф выбрал именно баденскую клинику. Хороших хирургов-косметологов много, но только на Хоффбауэра у Ростбифа был настоящий компромат — добрый доктор время от времени оказывал услуги наркобонзам. Он подменит данные — не в первый раз — и будет молчать.

— Когда с тобой закончат?

— Ещё недельку нужно наблюдать — прижились нервы или нет. Но рвануть можно хоть сегодня.

— Тогда ещё недельку. А потом ты поедешь отдыхать. Куда-нибудь подальше от прессы.

Эней слишком хорошо знал дядю Мишу.

— Что-то случилось?

— Нет, — улыбнулся Ростбиф. — Случится. Как раз дней через десять. Заседание штаба. И я собираюсь внести на нем одно предложение…

Эней не купился, как в детстве. Молча ждал, пока Ростбиф сам скажет. Или не скажет. Но дождался только вопроса:

— Андрей, как далеко ты за мной пойдешь?

— Ты же знаешь, дядя Миша. До конца.

Ростбиф глянул на приемыша поверх очков. Он изменил внешность: боцманская борода исчезла, появились пижонские очки и наметились усы.

— Я не о том, насколько ты готов рисковать жизнью, здоровьем, свободой… В этом смысле я в тебе и не сомневался. Особенно теперь. Я о другом, — Ростбиф закурил. — Ты готов участвовать в акции, целью которой будет человек?

Глаза Энея блеснули между бинтов:

— Смотря что за человек.

— Ну, конечно, не первый попавшийся. Какой-нибудь крупный чиновник. Готовящийся к инициации.

— Тогда да.

Ростбиф кивнул. Именно этого он и ожидал. Именно поэтому с Андреем было «нет, наверное», чего не объяснишь добряку Фихте. У роли бога-отца есть свои преимущества и недостатки, причем соединяются oни неслиянно и нераздельно. Когда Эней миновал опасный период подросткового своенравия, Ростбиф обнаружил, что с его послушанием — то ли солдатским, то ли монашеским — дело иметь не легче.

— А что скажет штаб? — спросил Эней.

— У нас на фюзеляже первый гауляйтер за два поколения.

— То есть, ничего не скажет.

…И ведь это не страх перед ответственностью, не бегство от нее, подумал Ростбиф. Просто в один прекрасный день он решил быть именно тем человеком, который со мной никогда не спорит. И именно ему я не могу объяснить, куда я на самом деле целюсь. И именно поэтому.

Дьявол. Время, силы, ресурсы, жизни — все это в собачий голос — и никому ничего не объяснишь, даже своим. Потому что хуже крысы в штабе только слух о крысе в штабе.

— Оцени, — Ростбиф отсоединил от пояса планшетку, открыл нужный документ, протянул Энею. — На этот раз, кажется, получилась вещь.

Последние строчки он дописал только вчера, в вагоне монорельса «Мюнхен-Вена»:

Что это скажет Энею, он не знал.

И чёрта лысого теперь прочтёшь по лицу.

— Ну как, падаван?

Эней улыбнулся.

— Спасибо, мастер. Мне ещё никто стихов не посвящал.

Страничка распечатки, впоследствии обнаруженная А.Витром (псевдо Эней) среди прочих документов, оставшихся от В.Саневича (псевдо Ростбиф).

Стандартная бумага для офисных принтеров канадского производства марки Exquisite Print, изготовлена от 40 до 60 лет назад.

Текст — часть первого извода «Исповеди» Чака О'Нейла.

Пометки на полях сделаны самим Ростбифом и третьим лицом, предположительно Мортоном Линчем (псевдо Райнер).