"Вторжение" - читать интересную книгу автора (Херберт Джеймс)

Глава 20

Тоненькая струйка холодной воды вдруг прекратилась совсем. Женщина, чертыхнувшись, закрутила кран и поставила едва наполненный чайник на плиту. Потом в прихожей она сняла с аппарата телефонную трубку и, быстро отыскав нужный номер в лежавшем здесь же справочнике, набрала его.

— Я вам уже дважды жаловалась, — сказала она. — А теперь вот вода вообще не идет. Какого же черта я должна платить за эту проклятую воду, если у меня ее нет?

Женщина покраснела, рассердившись и на себя, и на то, что ей ничего не ответили.

— Вы меня даже ругаться заставили, — продолжала она, — вот до чего вы меня довели. И я не желаю больше слушать от вас никаких извинений! Пусть-ка лучше кто-нибудь прямо сегодня заглянет ко мне и все наладит! А не то мне придется обратиться к вашему начальству.

Молчание.

— Ну, так что же вы мне скажете? Говорите же! Телефон по-прежнему молчал.

— Ну хорошо, пусть так. И все-таки должна вам напомнить, что вежливость ничего не стоит. Так я жду вашего человека сегодня утром, хорошо?

Шорох в трубке чем-то напоминал звуки из морской раковины.

— Хорошо, благодарю вас и надеюсь, что еще раз звонить мне не придется.

Удовлетворенно хмыкнув, женщина повесила трубку.

— Не понимаю, куда катится эта страна, — пробормотала она, запахивая свой поношенный кардиган потуже: от входа подул ветерок, хотя и теплый.

Вернувшись на кухню и наполняя заварочный чайник так и не согревшейся водой, женщина принялась жаловаться мужу. Он сидел за сосновым столом с газетой, прислонив ее к пустой молочной бутылке. Жирная черная муха размером с пчелу приземлилась на его щеку и медленно ползла по этому бледному ландшафту. Мужчина не обращал на нее внимания.

— ...пусть даже вода сегодня и дешева, — жужжала тем временем его жена. — Но нам приходится платить за нее, даже когда ее нет! И ведь никогда не разрешат платить меньше положенного! Да это же просто повышение цен, вот что это такое! И так во всем. Деньги, денежки — они всем управляют. О закупках на неделю даже подумать страшно! Один Бог знает, как все вздорожало за последнее время. Боюсь Барри, что вскоре тебе придется отстегивать мне на хозяйство побольше денег. Да-да, все понимаю, но уж извини. Если хочешь есть так, как привык, то изволь давать мне больше.

Размешивая чай, она обрызгала палец и быстро облизала его. Потом закрыла заварочный чайник, поставила его на стол и уселась напротив мужа.

— Ну а ты, Тина, — обратилась она к дочери, — собираешься наконец съесть кукурузные хлопья или так и будешь сидеть и любоваться на них целый день?

Дочка даже не пошевелилась.

— Ты опять опоздаешь в школу, если не поторопишься! И сколько еще раз тебе надо напоминать, что я не разрешаю брать с собой за стол Синди? Ты же больше болтаешь со своей куклой, чем ешь!

И женщина, подхватив куклу с коленей дочери, — забыв, кстати, что сама же туда ее и положила несколько минут назад, — посадила куклу на пол, к ножке стола. Тина вдруг стала сползать со стула. Мать вскочила и, недовольно бормоча, попыталась снова усадить девочку прямо. Но сколько она ни старалась, подбородок Тины так и остался свесившимся на грудь.

— Ну ладно, можешь дуться и дальше, посмотрим, к чему это все приведет.

Между тем маленькая тварь с множеством похожих на реснички ножек выглянула из гнездышка, свитого в ухе девочки, потом выползла оттуда и юркнула в светлые волосы Тины.

Женщина разливала по чашкам почти бесцветный чай с черными крапинками незаварившихся чаинок, масса которых застыла в ситечке мокрым, заплесневевшим комком. Крохотные серебристые насекомые бросились врассыпную из-под молочника, когда она подняла его и попыталась, правда, безуспешно, извлечь оттуда засохшую сметану.

— Сэмми, — обратилась она к сыну, — перестань наконец бренчать ложкой и доедай хлеб. И будь любезен, поправь свой галстук! Сколько раз мне еще тебе это повторять? В твои десять лет ты уже вполне мог бы и сам одеться как положено.

Но сын молча уставился на позеленевший хлеб, валявшийся рядом с его чашкой, наполненной кукурузными хлопьями. Эта кашица тихонько шевелилась: крохотные твари принялись завтракать. Губы мальчика замерли в оскале — совсем как у манекенов, которыми пользуются чревовещатели. Глаза его уже заволокла туманная пленка, и выпущенная на волю ложка еще каким-то образом удерживалась в скрюченной руке. Обрывок веревки, идущий поперек груди, прочно привязывал его к стулу.

Женщина вдруг резко наклонилась вперед, изогнувшись на стуле так, чтобы исторгнутая ею рвота не забрызгала засохшие продукты на столе. Ее вырвало, и ей показалось, что боль пронзает все ее внутренности. Желудок дергался в отчаянных спазмах, будто пытаясь вышвырнуть все свое содержимое. Невыносимая боль пронизывала и голову, и на какое-то мгновение это даже вызвало вспышку прояснения. Секунда всепоглощающего грома, а потом — тишина. И тошнота, доводящая до содроганий.

Но вот это прошло, наступило просветление, и темные тучи, омрачавшие ее сознание, развеялись. Женщина вытерла рот тыльной стороной ладони и выпрямилась. Боль утихла, но она знала, что это уже никуда не денется, только затаится где-то глубоко внутри, ожидая случая для новой атаки. Так было и со слугой-китайцем инспектора Клоса. При воспоминании о старых добрых временах ей почти удалось улыбнуться, но настоящее — во всяком случае, в ее представлении — слишком уж подавляло ее.

Она отхлебнула безвкусного чая и с раздражением попыталась отогнать мух, жужжащих вокруг головы Тины. Потом ее встревожил слишком пристальный взгляд мужа, смотревшего куда-то мимо газеты. Белки его глаз из-под полуприкрытых век выдавали дурашливое притворство: он, видно, решил подразнить ее. Но шутка зашла слишком уж далеко.

— Ну и что же мы все собираемся делать сегодня утром? — спросила она, забыв, что день был рабочим, да и детям нужно было идти в школу. — Прогуляемся в парк? Дождь, как видите, наконец-то кончился. Господи, я уж думала, что он никогда не остановится! А ты, Барри? Попозже мне надо сделать кое-какие покупки, но, думаю, сначала нам все-таки удастся немного погулять. Уж такую-то отличную погоду мы не упустим, а? Ну, а ты что скажешь, Сэмми? Ты, кстати, можешь захватить свои ролики. Ну и ты, конечно. Тина, тоже. Я про тебя не забыла. А потом, может быть, в кино, а? Нет-нет, не волнуйтесь, сначала кончайте с завтраком.

Она перегнулась через стол и слегка похлопала по стиснутому кулачку дочери.

— Это будет совсем как в прежние времена, не так ли? — Голос ее превратился в шепот. — Совсем как в прежние времена.

Тина снова сползла со стула, на этот раз совсем скрывшись под столом.

— Правильно, дорогая, поищи Синди. Она тоже может пойти с нами в парк. Ну, Барри, есть там какие-нибудь интересные новости в газете? Ах, Господи, люди, что же, и в самом деле веселятся? Ну, если тебе неинтересно, куда катится этот мир, то какого же черта тебе читать дальше? Манеры, Сэмюэль, самое главное в жизни.

Она соскребла плесень с засохшего ломтика хлеба и вгрызлась в него.

— Смотри, милый: твой чай остынет, — слегка упрекнула она мужа. — Ты так ведь целый день и просидишь за этой газетой. Ну, а я пожалуй, прилягу ненадолго, мне что-то сегодня нездоровится. Боюсь, что я где-то подцепила грипп.

Женщина посмотрела на разбитое окно. Теплый ветерок взъерошил ее редкие волосы, разбросав их по лбу. Она видела, но не воспринимала опустошенный ядерным оружием город за окном. Ее внимание вновь обратилось к семье, и она заметила черную муху. Муха, обследовав лицо ее мужа, теперь вползала в зияющее отверстие его рта. Нахмурившись, женщина вздохнула.

— О, Барри, — сказала она, — ты ведь, надеюсь, не собираешься снова проторчать здесь весь день напролет?

Крохотные блестящие капельки слез появились в уголках ее глаз, и одна из них перекатилась через край, оставляя прерывистый серебристый след на ее щеке и подбородке. Ее семья даже не заметила этого.

Они смеялись над ним. А кто смеется последним теперь? Те, кто выжил, кто живет с комфортом, пусть и с некоторыми ограничениями, в то время как другие погибли в мучениях. Может быть, те, кто предвидел эти годы катастрофы еще до той ситуации на Ближнем Востоке, которая, в конце концов, взорвалась всемирным конфликтом? Морис Джозеф Келп, вот кто!

Морис Дж.Келп, страховой агент. Ну, кто лучше него знал о возможном риске?

Морис Келп, разведенный. А кому какое дело до этого?

Морис холостяк. И ни у кого не было такой милой компании, как у него.

Он ведь вырыл себе нору на задворках своего огорода в Пекхэме еще пять лет назад. И это сделало его посмешищем среди соседей. Ну, и кто же смеется теперь, а? А? Нора была достаточно большой, чтобы обустроить в ней большое убежище. Комната, правда, могла вместить только четверых. Ну, а кому были нужны другие жильцы, которые только портят воздух. Нет уж, благодарим покорно! За пять лет он кропотливо все там отделал и отладил, а само убежище обошлось ему примерно в три тысячи фунтов. Ну и конечно, разные там дополнительные устройства, вроде ручных и батареечных фильтрационных установок (350 фунтов, правда, слегка подержанные). Да еще персональный счетчик для измерения радиации (145 фунтов плюс еще 21.75 налога). И еще дополнительные штучки-дрючки. Ну, там складная раковина и самосмывающийся унитаз. Тоже, знаете ли, обошлись недешево. Так что денег в убежище он вложил порядочно. Но в общем-то это того стоило. Ни одного пенни не пропало зря.

Сборные стальные детали смонтировать было нетрудно. И бетонные заливки сделать тоже оказалось довольно просто — стоило только внимательно прочитать инструкции. И даже приладить фильтр и выхлопной блок оказалось не так уж трудно, когда он полностью разобрался, что следует делать. Ну, а разные там трубы и их сочленения провести в убежище — это вообще, как выяснилось, дело пустяковое. И еще он купил по дешевке трюмную помпу, но, по счастью, пользоваться ею пока что не было причин. Внутри он разместил койку, она же стул, положил на нее поролоновый матрац; ну еще стол, калорифер и газовая плита с грилем, бутановый газ, лампы на батарейках... Ну, полки он, конечно, набил разными консервами, бутылками, сухим питанием, порошковым молоком, сахаром, солью — словом, вполне достаточно, чтобы можно было продержаться там пару месяцев. Было у него в убежище и радио с запасными батарейками (правда, здесь, под землей, ему удавалось расслышать в нем только потрескивающий шумок), аптечка, моющие средства, вполне достаточный запас книг и журналов (конечно, никакой этой пакости насчет девочек — штучек подобного сорта он не одобрял!), карандаши и бумага (и, между прочим, приличный комплект туалетной бумаги), отличные дезинфицирующие средства, разные ножи-ножички, посуда, открывалка для консервов, открывалка для бутылок, кастрюли, свечи, одежда, постельные принадлежности, пара часов (их проклятое тиканье едва не свело его с ума в первые несколько дней, а теперь он, представьте себе, даже не замечал его), календарь, ну и баллон с водой на 12 галлонов. Водой, правда, он никогда не пользовался без стерилизующих таблеток “Милтон энд Моу Симпла”. Даже для мытья посуды и столовых приборов, не говоря уж о питье.

Ах да, еще одно недавнее приобретение — дохлая кошка! Он не имел ни малейшего понятия (а кошка не рассказывала) о том, как это мерзкое животное проникло в его крепко запечатанное убежище, но предполагал, что кошка могла заползти туда за несколько дней до того, как начали падать бомбы. Растущего напряжения в мировой обстановке было вполне достаточно, чтобы подхлестнуть Мориса к стадии РЕШАЮЩЕЙ ПОДГОТОВКИ (как, впрочем, и предыдущих четырех или пяти подобных кризисов с той поры, как он обзавелся этим убежищем). Эта чуткая тварь, видно, вынюхала сюда дорогу, когда он, Морис, носился от дома к убежищу и обратно, оставив приоткрытым люк в своей боевой рубке. Да-да, он ведь придал своему сооружению вид подводной лодки. Правда, вход в боевую рубку сделал в одном из концов убежища, а не посередине. А эту кошку он не заметил, пока не настало утро после катастрофы.

Морис вдруг отчетливо вспомнил это светопреставление, этот кошмар, отпечатавшийся в его мозгу не хуже изящнейшей и подробной фрески. О Боже, как же он тогда перепугался! Но зато уж и порадовался позже на славу.

Почему? Да потому, что все эти месяцы рытья, монтажа, обустройства — и ведь ему приходилось терпеть язвительные насмешки соседей! — окупились с лихвой. Они, гогоча, называли его “Морисовым ковчегом”. Что ж, теперь-то и он понял, сколь удачным было это определение. Ну если, конечно, не считать того, что строилось это не для проклятых зверей.

Он вытянулся на койке, испытывая тошноту от мерзкого запаха. Но все же он отважился глотнуть скудеющего воздуха. В ослепительном свете газовой лампы его лицо казалось особенно бледным. Сколько же их там осталось наверху, живых? Сколько его соседей умерли, правда, теперь уже не смеясь? Всегда одинокий, не останется ли он теперь и в самом деле навек в одиночестве? Вы будете смеяться, но Морис надеялся, что нет.

Он, конечно, мог бы позволить кое-кому из них разделить с ним его прибежище. Ну, может быть, одному-двум, но уж очень трудно было отказать себе в удовольствии захлопнуть люк прямо перед их охваченными паникой лицами. Вот клацнули замки ротационного запирающего механизма, намертво захлопнулся герметический люк с наружной стороны борта боевой рубки — и завывание сирен воздушной тревоги стало едва слышным, а отчаянный стук его соседей в крышку входа превратился в приглушенную возню каких-то насекомых. Ну, а грохот взрывов, потрясших землю, вскоре положил конец и этим звукам.

Морис тогда припал к полу, вжавшись в прихваченные с собой одеяла, и почти не сомневался, что это оглушающее давление расколет его металлическую скорлупу, как орех. Теперь-то он давно уже потерял счет тому, сколько раз сотрясалась земля. Тогда, хотя точно он не мог припомнить, ему казалось, что он потерял сознание. Куда-то вдруг совсем исчезло время, и следующее, что ему удалось вспомнить, было пробуждение на койке в ужасе от ощущения тяжести на груди и теплого, зловонного дыхания прямо у лица.

Он пронзительно завизжал, и эта неведомая тяжесть внезапно исчезла, оставив на память лишь острую боль поперек плеча. Миновали долгие минуты полной неизвестности, пока он шарил вокруг себя в поисках лампы, пока его окутывал абсолютный мрак и только его воображение оживляло мрачный интерьер, населяя его дьяволами с острыми когтями. Но свет найденной наконец лампы не высветил ничего, кроме единственного дьявола, да и то — мгновениями позже, когда лампа хорошенько накалилась. Рыжая кошка настороженными желтыми глазами рассматривала его, улегшись на полу, прямо под койкой.

Морис и в лучшие-то времена не любил кошек, да и те, правду сказать, особого интереса к нему не проявляли. Но, возможно, теперь, когда настали худшие из всех времен (впрочем, лишь для этих, застрявших наверху), ему придется научиться уживаться с этими тварями.

— Ну что ж, вонючка, — успокаивающе, хотя и без особого энтузиазма, сказал он, — бояться нечего. Слышишь, старик? Или старуха? Ну, кем бы ты ни было.

Спустя несколько дней он обнаружил, что это была “старуха”. А тогда кошка даже не пошевелилась. Ей явно не нравились ни грохот снаружи, ни тряска здесь, в помещении. Не нравился ей и запах этого человека. Кошка предостерегающе зашипела, и свесившаяся к ней голова человека мгновенно убралась. Только запах еды спустя несколько часов выманил животное из укрытия.

— Да, это уж вполне типично, — сказал ей Морис укоризненным тоном. — Кошки и собаки всегда тут как тут, едва учуют еду.

Кошка, уже три дня томившаяся в этом подземном склепе без пищи и воды и даже без единой мышки на закуску, вынуждена была согласиться. Тем не менее она продолжала держаться на безопасном расстоянии от человека. А Морис, поглощенный этим приключением больше, чем происходившим наверху, швырнул в сторону кошки приличный кусок тушенки. Та испуганно отпрянула назад и только потом с жадным урчаньем набросилась на еду. Морис покачал головой и презрительно усмехнулся.

— Так, выходит, желудок-то у тебя оказался посильнее страха, а? Вот и Филлис была такой же. Правда, там речь шла о деньжатах, — рассказывал он жадно жрущей и совершенно безразличной к его словам кошке о своей бывшей жене. Она бросила его еще пятнадцать лет назад после полутора лет замужества. — Как только денежки выветривались, она тут же начинала жужжать над ухом. Как муха над дерьмом. Не могла, понимаешь ли, вынести, когда наши сундучки пустели. Вытягивала из меня всякий раз последний пенни, сука рваная! Теперь, голубушка, получила по заслугам, как и все остальные.

Но смех его, сопровождавший эти слова, прозвучал натянуто: Морис все еще не знал, насколько надежно защищен он сам. Он вывалил кусок мяса в кастрюлю, стоявшую на газовой горелке.

— А остальное доедим попозже, — сказал он, не уверенный, говорит ли он это кошке или себе.

Потом он вскрыл небольшую банку фасоли и смешал фасоль с мясом.

— Забавно, какой голод может нагнать эта катастрофа. — Смех у Мориса был все еще нервным, и кошка насмешливо взглянула на него. — Ладно, думаю, тебя пора подкормить. Вышвырнуть-то я тебя не смогу. Это уж точно.

Морис ухмыльнулся, довольный, что любовь к черному юмору у него сохранилась. Может, она и помогла ему так здорово перенести это истребление рода человеческого?

— Так, давай поглядим, не найдется ли здесь для тебя какая-нибудь личная посуда. И конечно, что-нибудь этакое для твоих прочих делишек. С этим-то я управлюсь легко, если, разумеется, ты будешь делать это в одно и то же место. Слушай, я тебя нигде не мог видеть раньше? Кажется, ты жила у той дамы-негритянки, двумя дверями дальше. Что ж, теперь-то ей больше не придется тебя разыскивать. А здесь у нас внизу уютненько. Ты не находишь? Может быть, мне называть тебя просто Мог, а? Похоже, что нам тут придется потерпеть друг друга какое-то время...

Вот так Морис Дж. Келп и Мог объединились и принялись пережидать катастрофу.

К концу первой недели животное прекратило свои неугомонные блуждания в поисках пищи. К концу второй недели Морис стал, можно сказать, любить ее. К концу третьей недели напряжение, однако, начало сказываться. Мог, совсем как когда-то Филлис, сочла, что Морис несколько покладист для совместной жизни. Может быть, дело было в его примитивных, но довольно едких остротах. Может, в его постоянном ворчании. В конце концов, это могло быть и его несвежее дыхание. Словом, в чем бы ни была причина, кошка стала проводить почти все время подальше от Мориса, просто пристально уставившись на него и, за редчайшим исключением, избегая его плотных объятий. Вскоре Мориса начал возмущать этот бойкот. Он никак не мог взять в толк, почему кошка ведет себя столь неблагодарно. Ведь он же кормил ее, дал ей приют! Спас ей жизнь, наконец! Она мародерствовала в его убежище, как какая-то взятая в плен тварь заползала под койку и глядела оттуда на него зловещими, недоверчивыми глазами, как будто... как будто... ну да, как будто сходила с ума! Этот взгляд был ему немного знаком. В каком-то смысле он напоминал, как... как Филлис порой таращилась на него. Кроме того, кошка стала еще и подлым воришкой. Не раз и не два Морис просыпался глубокой ночью от кошачьего блуждания среди запасов съестного: Мог вгрызалась в пакеты с сухими продуктами, сдирала когтями тонкие пластмассовые крышечки с полупустых консервных банок. В последний раз все это Мориса наконец достало, он по-настоящему вышел из себя. Он пнул кошку ногой и немедленно получил в ответ Царапину в четыре дорожки вдоль всей голени. Если бы у Мориса в тот момент было другое настроение, он, может, даже восхитился бы, как ловко и проворно Мог увертывалась от снарядов, выпущенных в нее: кастрюля, банка фруктовых консервов, а под конец — даже портативный самосмывающийся унитаз!

После этого случая кошка перестала быть такой, как прежде. Она пряталась по углам, огрызаясь и шипя на него, блуждала среди скудной обстановки убежища, затаивалась под койкой и никогда, черт подери, не пользовалась пластиковым поддоном, которым Морис ее так заботливо снабдил. Можно подумать, что кто-то собирался поймать ее в том или ином углу и забить до смерти! Или еще что похуже. Вскоре после этого, когда Морис спал, Мог перешла к наступательным действиям. В отличие от первого раза, когда Морис проснулся от того, что кошка просто уселась у него на груди, теперь с него слетел сон, потому что в его лицо впились острые когти. Брызгая слюной, кошка устрашающе шипела. Морис с хриплым криком отшвырнул от себя явно взбесившееся животное, но Мог тут же возобновила атаку. Ее спина выгнулась дугой и ощетинилась жесткой шерстью. На этот раз коготь прошелся по лицу в опасной близости от глаза Мориса. Попутно Мог успела куснуть еще и мочку уха, прежде чем Морис сумел сбросить ее с себя. Они смотрели друг на друга с разных концов койки. Потом Морис сполз на пол и съежился в страхе, прижимая пальцы к глубоким ранам на лбу и щеке (он еще не успел понять, что лишился части уха). А кошка, затаившись в постельном белье, измятом и спутанном, сверкала мерзкими желтыми глазищами. Вот она снова бросилась на Мориса — стремительный рыжий комок взбесившейся шерсти, сплошные клыки и острые когти. Он успел закрыться одеялом, но тут же хрипло закричал, потому что материал был мгновенно распорот. Морис попытался спастись бегством, при этом ему пришлось отбиваться покрывалами и простынями. Но, к сожалению, пространство для бегства было крайне ограниченным. Он вскарабкался на небольшую лесенку, ведущую в боевую рубку, и съежился там, наверху. Высота от пола до люка составляла не более восьми футов. Колени Мориса были подтянуты к подбородку, голова упиралась прямо в металлический люк...

Мог кинулась за ним, и ее когти вонзились в ничем не защищенные ягодицы Мориса. Он взвыл. Потом рухнул вниз. Нет, не от боли, что-то непонятное обрушилось на землю над их головами, да так, что зашатались стальные панели его бункера. Кошка, все еще висевшая на его заднице, упала вместе с ним. Он услышал, как Мог взвизгнула: кошка сломала хребет.

Морис не знал, что произошло, и все еще думал, что коварное животное вот-вот снова атакует его. Он быстро поднялся и, шатаясь, тяжело дыша, побрел в другой конец бункера. Там он схватил с плиты кастрюлю и только собрался запустить ею в Мог, как вдруг увидел кошку, корчившуюся от боли. В изумлении он разинул рот. Потом с ликующим воплем бросился к койке, сорвал с нее одеяло, накинул его на беспомощную тварь. Он душил Мог, молотил ее тело кастрюлей до тех пор, пока животное не перестало дергаться и чуть слышный визг не смолк под одеялом. Тогда он подволок поближе плоскодонный баллон бутанового газа, обеими руками приподнял его повыше и пустил на бугорок, где, как он предполагал, была голова Мог. Покончив с этим делом, он уселся на койку. Грудь его тяжело вздымалась, кровь струилась из ран, но Морис хихикал, радуясь своему триумфу.

Ну, а потом ему пришлось прожить с этим разлагающимся трупом еще неделю. И даже тройной слой плотно завернутых полиэтиленовых мешков, щедро обработанных изнутри разными дезинфицирующими штучками-дрючками, не смогли сдержать этот запах. И даже химикалии внутри портативного унитаза не смогли сохранить эту тушу. Через три дня зловоние стало невыносимым. Мог и здесь нашла способ отомстить.

И еще что-то случилось с воздухом внутри убежища. Совершенно определенно дышать становилось все труднее, и было это не только из-за “благоухания” кошки. Воздух улетучивался с каждым днем, а потом и с каждым часом. Морис собирался просидеть в своем бункере как минимум недель шесть. А возможно, и все восемь. Если удастся выдержать. Он не связывал это с тем, будет ли отбой воздушной тревоги или нет. Теперь же, когда прошло всего-то не более четырех недель, он понял, что ему придется рискнуть и выбраться во внешний мир. Что-то явно засорило вентиляционную систему. И сколько бы он ни крутил рукоятку устройства микрофлорного выживания, сколько бы ни разгонял его мотор с помощью 12-вольтного автомобильного аккумулятора — воздуха не прибавлялось.

Морис попытался поглубже вздохнуть. Из горла вылетел слабый астматический хрип. Зловоние переполняло его ноздри, как будто он находился внутри бездонной, до предела загаженной канализационной трубы. Ему нужен был хороший, свежий воздух, будь он, черт подери, радиоактивный или нет, ведь иначе он не просто подохнет медленной смертью, хотя и своеобразной! Удушью вкупе с издевательским благоуханием этой дохлой гадины не было конца. И ведь, между прочим, кое в каких брошюрках говорилось, что четырнадцать дней вполне достаточно, чтобы радиоактивные осадки рассеялись.

Морис поднялся с койки. Голова закружилась, и ему пришлось ухватиться за столик. Ослепительный блеск лампы, работающей на бутановом газе, резко хлестнул по его налитым кровью глазам. Сдерживая дыхание, но еще больше боясь не дышать, он поплелся, шатаясь из стороны в сторону, к боевой рубке. Весь остаток сил ушел на то, чтобы вскарабкаться по нескольким ступенькам лестницы. Он остановился передохнуть прямо под крышкой люка. Все плыло у него перед глазами, он чувствовал, как буквально молят о воздухе его едва трепещущие легкие. Через несколько минут он наконец сумел поднять руку и резким толчком открыть запорный механизм.

Хвала Господу, думал он. Хвала Господу, я выбираюсь отсюда прочь, от этой дьявольской, безумной рыжей кошки! Какое мне дело до того, что там творится снаружи! Какое мне дело, кто и что еще там уцелело! Важно, что сейчас настанет благословенное освобождение из этого проклятого, вонючего сортира.

Крышка люка слегка качнулась на шарнирах и встала на прежнее место. Облако пыли осело на голову и плечи Мориса. В отчаянии он закричал. Теперь-то он понял причину страшного грохота ровно неделю назад: это окончательно рухнули развалины какого-то соседнего здания. Возможно, это был его собственный дом. И горы обломков покрыли всю землю над ним, перекрыв доступ воздуха и загромоздив спасательный выход.

Морис попытался пальцами царапнуть бетонную плиту — на ее поверхности остались лишь едва заметные отметины. Он толкал и двигал ее, но плита даже не стронулась с места. Морис оступился и кубарем скатился с лестницы, с трудом удержавшись на нижней ступеньке. С завываниями он проковылял по бункеру в поисках чего-нибудь, чем можно было прорубить эту мощную преграду. Вой его прерывался, слабел. Ножи, вилки — все, что острым концом могло врубиться в бетон, он пустил в ход. Но все без толку — бетон был слишком прочным, а его усилия — слишком слабыми.

Наконец Морис в отчаянии ударил по плите окровавленным кулаком.

Он вернулся назад в то, что отныне стало волчьей ямой. И воем ознаменовал крушение всех своих надежд. Но вой этот больше походил на тяжелый хрип — что-то вроде звука, который издает кошка, когда ее душат.

Пластиковый узел в дальнем конце убежища не пошевелился, но Морису, на лице которого слезы прокладывали дорожки сквозь пыль, показалось, что он слышит слабое, но насмешливое “мяу”.

— Никогда не любил кошек, — пропыхтел он. — Никогда.

Морис сосал суставы своих пальцев, пробуя на вкус собственную кровь, и ждал в своей личной, самостоятельно сооруженной могиле. Ему пришлось ждать совсем недолго, пока на его глаза не наползла тень, пока легкие не стали плоскими и спокойными. Но Морису это время показалось вечностью. Вечность одиночества, даже несмотря на то, что компанию с ним разделяла Мог.

Они надеялись, что будут в безопасности в этом огромном помещении, еще недавно бывшем банкетным залом отеля на берегу реки. Сейчас банкетный зал был погребен под развалинами. Они почти физически ощущали тысячи тонн бетона над своими головами, грозившие проломить потолок и раздавить их. Конечно, это должно было случиться еще тогда, когда на отель упала первая бомба, но из-за каких-то причуд в архитектуре, а возможно, из-за того, как именно обрушилось это мощное здание, потолок устоял. Упали огромные люстры, обильно усыпав миллионом подвесок тончайшего стекла тех, кто пришел пообедать пораньше. Одновременно рухнули на пол и разлетелись вдребезги почти все огромные зеркала. В нескольких местах потолок все же пробило, но обломки остального здания лавиной все громоздились и громоздились сверху, и пролеты вскоре оказались надежно запечатанными завалом. Опорные колонны банкетного зала были достаточно прочны, и почти все выдержали это давление. Мрак окутал зал почти мгновенно, а громыхание и сотрясение самой земли продолжались. Они слились с воплями, призывами о помощи, жалобными стонами смертельно раненных. И когда эта грохочущая гибель города вдруг замерла, стали слышны другие звуки.

Люди в банкетном зале, те, кто уцелел после взрыва, кто не упал без чувств, сбитый с ног падающими камнями и стеклом, кто не был обездвижен шоком — вжались в пол, кто-то заполз под столы и кресла, кто-то привалился к колоннам. Странная тишина сгустилась над ними, спокойная, бесчувственная, впрочем, не столь уж и необычная во времена массовых бедствий. И вот уже те, кто мог, поползли к беспомощным раненым, подгоняемые их плачем и мольбами. Засветился огонь зажигалок и спичек. Официант отыскал свечи и расставил их вдоль стен разоренного обеденного зала. В отблесках свечей не было никакой романтики. Нет — всего лишь возможность получить смутное представление о понесенных потерях и материальном ущербе.

Для первого открытия понадобилось совсем немного времени: никакого намека на путь к спасению из этого зала не было. Все выходы были заблокированы обломками здания, а выходящих наружу окон здесь никогда и не было. Сохранился, правда, доступ к кухонным помещениям и — как милосердие для многих — к бару. Но ни единого выхода не было и оттуда. И обеденный зал, и небольшие пристройки к нему были погребены под тысячестенным завалом. Люди оказались в ловушке, заплатив эту цену за то, что не обратили внимания на предостерегающие сирены воздушной тревоги и не бросились бежать вместе с теми, кто был не так спокоен, как они. Большинство из них, те, кого не приковал к месту всепоглощающий ужас, — тогда решили, что если уж ядерные боеголовки в самом деле вот-вот обрушатся на голову, то все равно в столице не останется ни единого места, где можно было бы чувствовать себя в безопасности. Так не лучше ли в последний раз сделать глоточек вина, в последний раз, не скупясь, отведать какого-нибудь изысканного блюда? И все это в приятном обществе, с изяществом? Кое-кто даже во время бомбежки продолжал вести непринужденную беседу. Но взрыв и его последствия развеяли все это показное жеманство. И теперь, изрезанные стеклом, искалеченные обломками, ошарашенные и до смерти перепуганные люди — те, кто еще был в состоянии, — исследовали свою цитадель, едва освещенную свечами. И кое-кому она представилась неприступным убежищем, где вполне можно было дожидаться, пока не придет помощь. Тем более что в цитадели этой было довольно съестных припасов, а для бодрости духа — обильный выбор спиртного. Для других же, настроенных более пессимистически, цитадель стала олицетворением огромной тюрьмы, из которой нет спасения. Люди быстро научились вести умеренную жизнь, заботились о раненых, пытались облегчить уход умирающим. Трупы заворачивали в скатерти и складывали — разумеется, после того, как перенесли в зал всю выпивку, в баре, всякий раз плотно запечатывая двойные двери. Было решено, что не будет предприниматься никаких попыток пробить туннель сквозь завал, пока не пройдет по меньшей мере две-три недели, в противном случае их освобождение будут приветствовать одни лишь радиоактивные осадки.

Люди знали, что драгоценный воздух все же просачивается к ним, так как пламя свечей было достаточно сильным даже спустя несколько дней после взрыва и часто колыхалось от прокрадывающегося сверху легкого ветерка. А когда через завал проникли тонкие струйки воды, все догадались, что наверху идет дождь, люди уже точно знали о существовании брешей. Потом их смогут расширить спасательные команды с соответствующим снаряжением, войти сюда и вызволить заживо погребенных. И потому все стали ждать в этом новообретенном сообществе, где титулы не имели особого значения, где богатство было бесполезным, и лишь личным амбициям суждено было уцелеть. В этом случайном сообществе не было никаких социальных, а вскоре и никаких моральных барьеров, — за исключением, правда, сексуального аспекта последних. В этом деле все же соблюдалось определенное благоразумие: приятные встречи, ценность которых все время увеличивал блуждающий поблизости и уже начинавший панибратски похлопывать по плечу призрак Смерти, назначались в самых дальних и темных уголках обеденного зала. Тем временем, несмотря на все меры предосторожности, распространилась дизентерия, властно предъявившая права на несколько жизней. Еще больше их унесло пищевое отравление, не говоря уж об алкогольном. Инфицированные раны привели к многочисленным лихорадкам. Ну и, конечно, самоубийства. Они сократили число обитателей обеденного зала еще на четыре человека. Когда по прошествии трех недель спасатели так и не появились, стало нарастать беспокойство. К концу четвертой недели припасы провианта почти истощились, тщательно сберегаемые свечи превратились в огарки, а пол покрыла вода. Тогда было решено сделать попытку пробиться наружу. Надо было прорыть туннель.

Самые сильные мужчины собрали все, что только могло пригодиться в этой работе, — ножки стола, длинные ножи для разделки мяса и даже тяжелые суповые черпаки. Наметили место, где, казалось, вода струилась сильнее, и голыми руками сначала разобрали то, что смогли. Затем врубились своими орудиями в более неподатливую часть завала. Вскоре, однако, пришлось попытать счастья где-нибудь в другом месте, потому что находившаяся перед ними преграда была слишком прочна. Затем пришлось отказаться и от следующей долбежки, поскольку откуда-то сверху на пробиваемый проход вдруг обрушилось еще больше обломков. С третьей попытки подходящее место нашли. Там удалось продвинуться вперед. Первые два туннеля пытались пробить вблизи широких входных дверей в обеденный зал, а последний проделывали там, где в осевшей части потолка образовалась едва заметная расщелина. Эта брешь была расширена, но хотя вынутые обломки были влажными, ни капли воды из щели не появилось. Впереди вел проходку мужчина, бывший до бомбежки официантом в некогда знаменитом отеле. Он кое-как протиснулся в брешь, протолкнув вперед свечу. Внутри завала на него навалился кошмар клаустрофобии. Но ведь и все их существование в течение минувшего месяца было таким же кошмаром. Человек энергично врубался коротким ножом, добытым на кухне, в бетонный завал. Сзади были слышны поощрительные и ободряющие крики других. Мужчина ухмыльнулся в полутьме. Пыль, смешавшись с потом, превратилась в крохотные комочки, и они усеяли обнаженные руки и плечи мужчины. Энтузиазм бывшего официанта едва не привел еще к одному обвалу. Когда опасность миновала, он заставил себя быть более осторожным и аккуратным.

Через некоторое время он приостановил работу. Внимание его привлекли какие-то звуки над головой. Человек прислушался. Он был готов поклясться, что звук раздался не сзади, не со стороны тех, кто шел следом за ним. Возможно, это ему показалось, потому что теперь он ничего не слышал. Мужчина снова принялся за раскопки. Он отодвигал в стороны остатки кирпичной кладки, ножом прорывал ход среди всевозможных обломков. И вдруг он снова услышал шум. Теперь он не сомневался, что шум доносится сверху. Он попросил своих помощников прекратить работы, дождался тишины и прислушался. Какой-то странный скрежещущий звук раздавался, казалось, где-то совсем неподалеку.

Издав хриплый радостный возглас, бывший официант крикнул назад остальным, что никаких сомнений нет: спасатели уже работают, они прорываются навстречу им, но очень осторожно, опасаясь, видимо, растрясти завал. Не дай Бог создать еще большую опасность!

Официант призывно крикнул невидимым спасателям. Все, кто были за его спиной, тоже закричали. Но никакого ответа не последовало. Только опять раздался странный скрежещущий звук. Мужчина нахмурился. Это было похоже на... на то, что с той стороны кто-то вгрызается. Или скоблит... Или скользит... Он скорее почувствовал, чем понял, — там, по ту сторону завала, кто-то движется. Он тоже двинулся вперед.

Немного погодя он наткнулся еще на одну преграду и едва не разрыдался от досады. Но, нет-нет... Это было всего-навсего что-то деревянное, не то стенка шкафа, не то доска, а возможно, спинка гардероба, застрявшего среди нагромождения камней и булыжника. Ему была видна лишь небольшая часть этой преграды, остальную часть отсекали границы туннеля. Царапанье усилилось, и официант удивился, почему же спасатели попросту не пробьют в дереве дыру. Он опять окликнул их. Шум прекратился.

Мужчина начал что-то горячо говорить тем, кого отделяла от него преграда. Царапанье между тем возобновилось, и дерево затрещало. На этот раз звук испугал мужчину — люди не могли так работать. Скорее это напоминало царапанье когтей по дереву. И этот высокий пронзительный визг... Нет, так могли визжать только животные, животные с острыми когтями, достаточно сильные, чтобы протолкнуть это дерево внутрь, чтобы заставить его трещать и раскалываться...

Официант попятился. Человек, стоявший позади и чуть ниже него, поинтересовался, что это еще за шутки, и чертыхнулся по поводу ботинок, проехавших по его лицу. Люди, стоявшие еще дальше, требовали ответить, что там такое творится.

Бывший официант обнаружил, что не сможет отступить дальше — мешал человек, идущий следом. Перед ним в слабом отблеске свечи медленно прогибалась деревянная стена. Послышался негромкий визг. Большая щепка с треском откололась и выпала внутрь туннеля. Лапы с когтищами, смутно напоминающими длинные ногти, вцепилась край только что возникшей дыры. Откололось еще несколько щепок.

В дыре появилась длинная острая морда, и желтые зубы быстро начали грызть края дырок, увеличивая отверстие. Голова крысы и ее поблескивающие глазки стали самым душераздирающим доказательство зла, которое когда-либо видел в своей недолгой жизни бывший официант.

Пронзительный вопль человека резко оборвался, когда крыса, протиснувшись сквозь дыру, стремительно бросилась на него. Свеча выпала из рук официанта, его обступила тьма, и в этой тьме он почувствовал, как острые зубы впились ему в лицо. Руки его оказались бессильны против этого жирного щетинистого тела.

Крысы отлично знали, что где-то поблизости находятся люди, им подсказали это и тонкое обоняние, и интуиция. Их неудержимо влек специфический запах живой плоти и человеческих испражнений. А шум земляных работ привел стаю в состояние боевой готовности и подсказал направление атаки. Крысы хлынули в пролом. Одни из них прогрызали себе дорогу прямо сквозь тело бывшего официанта, остальные стремительно прокладывали туннели вокруг него, находя по пути все новых и новых людей. Подхлестнутые страстной жаждой крови, омерзительные твари впали в неистовство. Они смертоносной волной прокатились по туннелю, убивая и обжираясь на ходу, и наконец достигли гигантской пещеры, где сбились беззащитные люди.

В первый момент люди даже не поняли, что это было. Из пролома хлынули существа, показавшиеся всем порождением дьявола, какими-то демоническими чудовищами, быть может, возвратившимися в лоне своего ада. Правда, отчаянные вопли тех, кто прокладывал туннель, предупредили всех о внезапном нашествии. Ошеломленные в первые минуты люди, придя в себя, бросились врассыпную и забились в самые темные углы зала. А крысы черным водоворотом все исторгались и исторгались из проема туннеля. И без того травмированные бомбежкой и заточением, люди были уже неспособны охватить разумом на валившийся на них новый кошмар. Они даже не поняли, что ворвавшиеся в зал демонические существа были крысами. Впрочем, их ужас вряд ли бы был меньшим, если бы они поняли это. И только когда их плоть стали рвать на куски безжалостные зубы и когти, люди в полной мере осознали, что именно этим тварям суждено было стать их последним страшным испытанием. Не радиоактивное заражение, не болезни, не голод, не отчаяние — страшные чудовищные крысы решат их судьбу. Конечно, они пытались прятаться, но крысы отыскивали их. Кое-кто пытался забаррикадироваться столами и стульями. Но крысы, ловко извиваясь, проникали сквозь баррикады. Не стали надежным убежищем и кухни: те, кто попрятался в шкафах для продуктов, лишь ненадолго продлили жизнь, но затянули муки оцепенелым безвыходным ожиданием, пока острые зубы разгрызали преграды. Тот, кто успел забежать в вышедшую из строя холодильную камеру с протухшим мясом внутри, возможно, был бы защищен на какое-то время. Но остальные люди, пытавшиеся вслед за первыми укрыться в этом убежище, оттянули тяжелую металлическую дверь, и крысы ворвались в холодильник.

Один старик спрятался внутри духового шкафа. Он втиснулся в него, скрючившись, подобно зародышу в материнской утробе, рыдая и задыхаясь. Но одна из крыс уже поджидала в шкафу добычу. Старое сердце и до этого уже дважды подавало сигналы хозяину, но тот и сейчас не смог уберечь его от волнения. И сердце не выдержало. Бедный старик скончался, набив собою духовой шкаф. Еще несколько минут его руки слабо скреблись по железным стенам. Потом шкаф стал его гробом.

Какая-то пожилая женщина, с натугой отворив двойные двери бара и не обращая внимания на зловоние, исходившее от трупов, изо всех сил захлопнула их за собой. Она стояла одна, в абсолютной темноте, привалившись спиной к дверям и прислушиваясь к пугающему шуму снаружи. Больные ноги едва держали ее. Глухой удар вывел женщину из оцепенения, и она двинулась среди трупов. Между тем что-то скользнуло по наружной стороне двери. Потом на них где-то снизу посыпались удары. Казалось, что около двери шла драка. Женщина, спотыкаясь, брела по бару, шаря в темноте руками, пытаясь отыскать Дорогу к холму из старых и новых покойников, закутанных в саваны из скатертей.

Она упала на что-то, и ее руки под тонким покрывалом скатерти нащупали нос и открытый рот на чьем-то обращенном кверху лице... Она заползла на штабель тел и, распихивая во все стороны трупы, стала закапываться в них. Она то и дело вздрагивала, уклоняясь от ледяных губ, касающихся ее щеки, от гостеприимных объятий, сведенных смертной судорогой рук... Казалось, трупы прижимались к ее телу, пытаясь похитить тепло живого человека. А женщина, подобно трупам, старалась не дышать, опасаясь, что даже слабый звук дыхания выдаст ее. Даже сердце ее, казалось, билось слишком громко для этой компании. Закопавшись поглубже под эти удушливые свертки, женщина беззвучно молилась. Сами собой пришли молитвы, которые она не вспоминала с детства. Трупы плотно лежали вокруг, будто замыслив во что бы то ни стало охранять ее норку. Женщина вполне могла бы не привлечь внимания крыс, если бы в дверь не ворвались другие беженцы. Следом за ними ринулись крысы. Они мгновенно подавили людей своей численностью и в считанные минуты повалили всех на пол. От пронзительного визга и крика несчастных женщина потеряла сознание. Большинство людей, ворвавшихся в бар-мертвецкую, были убиты. Тех, кто пока еще остался жив, дожирали крысы. Время от времени раздавались вскрикивания и стоны съедаемых заживо людей.

Потом наступила тишина... Женщина подумала, что теперь она в безопасности. В это время ей показалось, что кто-то рыщет среди трупов, кто-то скребется, издавая странные, как бы младенческие звуки. Тяжесть трупов сдвинулась с ее тела. Кто-то, принюхиваясь, тыкался в обвисший жир ее бедра. Что-то начало покусывать сбоку за шею.