"То, чего не было (с приложениями)" - читать интересную книгу автора (Савинков Борис Викторович)

XII

В Доброй Слободке, у калитки двухэтажного каменного дома купца Брызгалова стояло три человека. Двое были одеты по-русски, третий, болезненный и бледный еврей – в осеннее драповое пальто. Невдалеке от них, шагах в сорока, несколько молодых рабочих, оживленно переговариваясь, возились с извозчичьими санями. Тут же, поперек улицы, валялся негодный хлам: подгнившие доски, срубленный телеграфный столб, желтый, рассыхающийся комод, оконная рама и широкие, звенящие на ветру, куски листового железа. Мороз щипал щеки. Блестел серебряный, выпавший за ночь, неизъезженный полозьями снег. У церкви Воскресения в Барашах звонили к обедне.

Один из молодцов, в полушубке, невысокого роста, скуластый, с калмыцкими, узкими, как щели, глазами и мозолями на иззябших руках, с любопытством следил за тем, что делалось у саней.

– Слышь, Сережа, потеха… Ей-богу, распречь не умеет, – сказал он и засмеялся.

– Распряжет… – лениво заметил Сережа.

– Извозчик ругается… Или пойти взглянуть? – помолчав, возразил первый. Не спеша передвигая ногами, он медленно подошел к кричавшим и ругавшимся людям.

– Ну, чего, товарищи, стали? – возвысил он голос. – Чего?

Дряхлый, в полинялом синем халате, извозчик, кряхтя, тянул к себе седую, тоже дряхлую лошадь. Увидев нового человека, он выпустил вожжи из рук и, кланяясь в пояс, слезливо забормотал:

– Ох-ох-ох… Батюшка… Ваше благородие… Прикажи отпустить… Лошадь-те не моя, вот-те Христос, лошадь хозяйская и сани хозяйские, хозяин-те спросит… Ох-ох-ох… Яви Божескую милость, прикажи отпустить…

– Замолчи, старый хрен!.. А вы что стали? Эй, товарищи, вам говорю!..

Пять или шесть румяных заводских парней и какой-то широколицый малый в овчинном тулупе, смеясь, указывали на тощего господина в пенсне. Господин этот тщетно пытался размотать туго стянутые гужи. Непослушные, тонкие, покрасневшие на морозе пальцы беспомощно хватались за узел, но только крепче связывали ремень. Малый в тулупе закрыл рукавом лицо и фыркнул в кулак:

– Так что вот, значит, они хвалились распречь…

– Экий безрукий какой, руки – как крюки… – с негодованием сказал человек в полушубке, проталкиваясь вперед и быстро и ловко снимая дугу. – Ну, теперь выводи…

Господин в пенсне сконфуженно взялся за вожжи. Разбитая, нетвердая на ноги лошадь, тяжело раздувая боками, понурив голову и опустив шею, сделала два шага и стала как вкопанная. Извозчик, сосредоточенно наблюдавший, как распоряжаются хозяйским добром, порывисто сдернул шапку и с силой бросил ее о снег;

– Пущай… Пропадать… Бери, ребята, бери… И лошадь бери и сани… Чего там?… Ох-ох-ох… Дело ваше такое… Дай вам, Господи!.. Царица Небесная!.. Чтобы, как следовает: свобода!..

– И, повернувшись лицом к далекому, поблескивающему на солнце, золоченому куполу, он закрестился трясущимися руками.

– Ваня… – громко позвал Сережа.

Чего?

– Поди сюда, Ваня.

– Зачем?

– В Машковом переулке кто-то идет.

Ваня бросил оглоблю и, увязая по колено в рыхлом снегу, побрел обратно к калитке. Пошептавшись с товарищами, он бегом побежал в Машков переулок. По безлюдному тротуару, не торопясь, шло двое людей. В одном из них, по черной бороде и громадному росту, он сразу узнал Володю. Другой был тоже будто знакомый: высокий и бритый, с голубыми глазами.

– Господи, вы ли это, Владимир Иванович?… А мы вас заждались, – радостно здоровался Ваня, стараясь припомнить, где он видел эти голубые глаза. Болотов протянул ему руку.

– Не узнаете?

– Виноват. Не признал… – смутился Ваня и покраснел.

– Что делаете, ребята? – весело крикнул Володя. – Баррикаду? Хорошее дело… Будет им на орехи!.. А, Давид, и вы тут? – кивнул он головою еврею.

Давид засуетился и, отвечая за всех, заговорил заикающейся скороговоркой:

– Да, да… баррикаду, Владимир Иванович… Знаете, в Париже, во время коммуны… Ах, и вы с нами, Болотов?… Как чудесно… А, знаете, Владимир Иванович… Ах, как все это чудесно… Мы ведь вчера дрались… Вчера с вечера в Москве баррикады… Революция, Владимир Иванович!.. А в Петербурге что?… Ничего?… Что значит?… Ведь в Петербурге тоже восстание?… Да, так я говорю: ведь вчера, знаете, мы недалеко отсюда, на Чистопрудном бульваре, отбили атаку. Вы не верите? Ей-богу, отбили… Вот спросите Сережу… Теперь я знаю: будет Учредительное собрание, теперь, наверное, будет республика… Как вы думаете, Андрей Николаевич?… Что?…

Та «атака», о которой рассказывал Давид, была атакой только в его сознании. Он искренно верил, что накануне было сражение, окончившееся его, Давида, победой. На самом же деле, когда на бульваре дружинники и случайные прохожие люди – лавочники, извозчики, разносчики, босяки, – торопясь и волнуясь, построили первую в Москве баррикаду и Давид, задыхаясь от счастья, поднял над ней красное знамя, казачий разъезд, из шести человек, на рысях выехал со стороны Маросейки. Заметив баррикаду и на баррикаде вооруженных людей, казаки остановились. Постояв в нерешительности и переглянувшись между собой, они разом все вместе, точно по пугливой команде, повернули круто назад и, взрывая пушистый снег, ускакали обратно. Вдогонку им, сам не понимая зачем, только потому, что у него в кармане был браунинг, Давид выстрелил много раз, но никого не убил и не ранил. Ему было обидно теперь, что Володя слушает его с неохотой. Хотелось еще говорить, хотелось рассказать Болотову, как он и Сережа смело явились в казарму, как в них стреляли, как они и солдат Габаев шли по двору, как Габаев был потом арестован в Одессе, а они скрылись в Финляндию, разыскали знаменитого Глебова и вступили в его дружину. Но, взглянув на неулыбающееся лицо Володи, он вздохнул и ничего не сказал.

– Работаете? – не глядя на Давида и обращаясь к людям, строившим баррикаду, спросил Володя.

– Работаем, Владимир Иванович… – отозвалось несколько голосов. Малый в тулупе поднял красное, обветренное на морозе лицо, подумал, почесал у себя за спиной и снова фыркнул в кулак. Володя подошел к распряженным саням и проворным, неожиданно легким для его громадного тела, движением шутя приподнял их на аршин от земли. Точно пробуя свою медвежью силу, он секунду их держал на весу и вдруг, размахнувшись, бросил в нагроможденную, уже политую водой и почти обледенелую баррикаду.

– Вот так, – широко улыбнулся он.

Болотов со все возраставшим волнением смотрел на него.

По обезлюдевшей, опустелой Москве, по занесенным ночною метелью улицам, по заколоченным окнам, по запертым наглухо железными болтами лабазам и лавкам, по отсутствию городовых и казачьих разъездов и по этой, строящейся на Чистых прудах, баррикаде он воочию увидел, что в Москве совершается что-то торжественно-важное, что-то такое, что не зависит ни от его, ни от чьей бы то ни было отдельной воли. Он увидел, что не власть партии всколыхнула многолюдную, богатую, деловую и мирную Москву, и петербургские заседания показались ему жалкими и смешными. Он пытался понять и не мог, какая же именно скрытая сила движет теми людьми, которые в Лефортове и в Кожевниках, на Миусах и на Арбате одновременно начали строить баррикады, одновременно решились умереть и убить. И теперь, стоя под лучами морозного солнца, среди не городского белого снега и веселых, здоровых, вооруженных людей, бойко делающих незнакомое и опасное дело, он испытывал счастливое и бодрое чувство. Казалось, что Москва поднялась, как один человек, всей своей веками накопленной русской силой, и сознание новой, тяжкой ответственности, ответственности не перед партией и Арсением Ивановичем, а перед потрясенной революцией Россией, волновало его. И еще казалось, что именно он, Андрей Болотов, – тот избранный вождь, который приведет восставший народ к победе. Он приветливо улыбнулся Ване:

– Как же это вы меня так скоро забыли?

– Безусловно, забыл… – тоже с улыбкой ответил Ваня. – А помните, как вы меня напугали?

– Напугал?

– А то нет?… Я ведь думал, не шпион ли какой?…

Болотов рассмеялся. «Так вот как он понял меня… Разве не все равно?… Разве важно?… Важно, что солнце, что снег, что баррикады и что он и я вместе на баррикаде… неужели вправду на баррикаде? – с изумлением спросил он себя. – Да, я в Москве… И в Москве восстание… В России восстание… И это превосходно… И все превосходно», – почти вслух прошептал он, точно желая проверить, что не спит и что все действительно превосходно. Ему вспомнился доктор Берг. «Ну и пусть он там решает свои дела…» – беззлобно подумал он.

– Вот что, ребята, – громко сказал Володя, – баррикада окончена… Чего без дела толкаться? Вы, Василий Григорьич, покараульте здесь, у крепости нашей, – повернулся он к господину в пенсне. Господин этот все время не спускал с него влюбленно-восторженных глаз. – А мы зайдем на минуту в Брызгаловский двор… А ты кто таков? – заметил он малого в полушубке.

– Я-с?

– Да, ты. Ты откуда взялся такой?

– Я-с?… Я брызгаловский дворник-с…

– Что ж ты тут делаешь? – нахмурил брови Володя.

– Так что дозвольте, ваше благородие, – замялся дворник и робко снял шапку, – уж очень занятно…

– Занятно?

– Так точно.

– Ну, если занятно, черт с тобой, оставайся и карауль.

Володя открыл калитку и быстро прошел во двор. Двор был запущенный, узкий, усаженный молодыми березами. Обремененные инеем пушились голые ветви. На дорожках и на прошлогодней траве великолепным ковром лежал серебряный снег, еще более целомудренно-чистый, чем на уличной мостовой. Когда все собрались. Володя сказал:

– Слышь, ребята, смелым Бог владеет, а пьяным черт качает… Баррикада – дело хорошее, только ведь стоянием Москвы не возьмешь… Нечего ждать, когда начальство пожалует, самим надо жаловать… Вы, Сережа, что думаете?

– Что думаю? Да нечего думать, – закуривая папиросу, ответил Сережа, – нужно делать террор…

– Как? Как? Что значит?… Как делать террор? – заторопился, перебивая его, Давид.

– Как? – нахмурился снова Володя. – Ну, это дело десятое, там видно будет, как его делать… Маузеры у всех? Ладно. А вы, Болотов, с нами?…

Хотя Болотов не знал, куда приглашает его Володя, и не мог бы сказать, что значит делать террор в восставшей Москве, он согласился без колебания. Он чувствовал, что потерял власть над собою, что он послушный слуга Володи, что чья-то высшая, непреложная воля, одинаково владеющая и Володей, и Давидом, и Сережей, и им, толкает его к чему-то страшному и решительному и что он не в силах не подчиниться ей. И сознание, что он не принадлежит себе, что он – игрушка в чьих-то руках, было приятно ему.

Темнело зимнее небо, и под ногами по-вечернему похрустывал снег, когда они вышли на Чистопрудный бульвар. Они шли по двое в ряд, и оттого, что их было много, и что у каждого было оружие, и что впереди шел Володя, и что кругом молчаливо раскинулась необозримая, темная, восставшая для смертного боя Москва, Болотов испытывал бодрящее чувство своей неистраченной силы и ожидающей его благословенной победы.