Хьелль Аскильдсен Окружение

Ее комната смотрит на заднюю стену красного домика. Кровать, стул, тумбочка, комод с тремя большими и двумя половинными ящиками, огромная картина — тропинка, исчезающая в сени деревьев, маленький круглый столик. Ни одной фотографии, никакой памяти о прошлом. На подоконнике два горшка с цветами и круглый черный камень. В тумбочке заколки для волос и портсигар. Окно распахнуто настежь. Кое-где солнце пробивается сквозь густую листву и ложится на тропинку, исчезающую в сени деревьев над кроватью, застеленной пестреньким покрывалом. Занавески почти не шевелятся. Теплое пасмурное утро. Она стоит посреди комнаты, строго под люстрой в центре выбеленного потолка, и нежит взор созерцанием красного домика. Так она стоит долго, потом поворачивается и не спеша выходит из комнаты, проходит мимо матери, которая пристроилась у окна погладить, минует холодную террасу и оказывается на ступеньке короткой лестницы. Она скользит взглядом слева направо, потом в обратную сторону, медленно, точно выискивая что-то.

Земли в этом острове-аванпосте, отрезанном от материка двумя милями воды, не больше пары квадратных километров. На его восточной стороне корячатся несколько уродливых сосен, а кроме них — только вереск да можжевельник. И два здания: дом смотрителя маяка и красная хижина в одну комнату; оба отодвинуты от пристани метров на сто и отлично просматриваются с маяка.

Она спускается с лестницы, это всего одна ступенька, и идет вдоль дома по каменной дорожке. Огибая северо-восточный угол, она лицом к лицу сталкивается с отцом. Он возвращается с маяка с мотком веревки в руках. Они никак не приветствуют друг друга, даже не кивают. Но разойдясь оборачиваются — он вправо, она влево, — и оба продолжают свой путь, глядя на красный домик. Дверь на маяк открыта, и девушка отсчитывает сто сорок восемь ступенек наверх. Времени двенадцать сорок — два судна следуют курсом на восток. Она прилаживает бинокль и долго рыщет взглядом по острову, пока не обнаруживает пропажу почти на мысу северной стрелки. Ага, говорит она громко, то-то. Она убирает со лба волосы; ей двадцать лет и девять дней, но она часто выглядит старше и редко — моложе. Он стоит, притулясь к большому круглому валуну. В фокус вплывает голова матери, рысью бегущей в туалет. Оттуда хорошо просматривается гостевой домик, надо только поплотнее прижаться глазом к щели в стене. Матери сорок три, и последний раз она была на большой земле в самом начале весны. Теперь она припадает к щелке и впивается взглядом в красный домик. Марион стоит на маяке, нацелив бинокль на северную стрелку; он отделяется от камня, делает шаг и сует правую руку в карман. Ну повернись, дай-ка на тебя посмотреть, шепчет она. Отец устраивается за кухонным столом, он сидит, глядя прямо перед собой, пока его не отвлекает клацанье шагов по каменной дорожке вдоль дома, тогда он встает и выглядывает в окно, смотрящее на запад, на материк. Входит жена.

— Будет гроза, — говорит он.

— Наверно.

Разговор завершается. Марион кладет на место бинокль, спускается на сто сорок восемь ступенек и выходит на тропинку, ведущую в Восточную бухту.

Как явствует из названия, эта бухта украшает собой восточное побережье острова. Формой она напоминает подкову, и остров крутобоко и резко нависает с двух сторон над пляжем метров семь в длину, покрытым сухим и прелым взморником, под которым копошится мелкая живность. От острова бухту отсекает расселина, и это одно из редких мест на острове, которое не просматривается с маяка.

Если провести прямую от маяка до Восточной бухты, выйдет метров семьсот, но пешком по тропинке надо накинуть еще сотню. Марион перелезает через расселину и оказывается на пляже. Тем временем стало пять минут второго. Восемь дней назад на остров прибыл Альберт Крафт, ныне стоящий почти на мысу северной стрелки и всматривающийся в море. Смотритель маяка спускается на пристань, через одиннадцать дней, 29 июля, ему сровняется сорок шесть лет. Над материком мелькает молния. Марион сует руку под большой камень, выуживает портсигар и замирает с ним в руке, в себя ее приводит звук, который другой принял бы за сильный удар волн о берег; Марион вздрагивает и поспешно прячет портсигар на место. Она прислушивается. Мать выходит на лестницу и видит, что Альберт Крафт приближается к своей хижине с севера; она деловито склоняется над цветником, берется за прополку, в такой позе она неминуемо потеряла бы Альберта Крафта из виду, когда б не разгибалась поминутно, с каждым разом замечая, что он все ближе; то же замечает и ее муж, хлопочущий на пристани, и направляется домой. Опять сверкает молния и гремит гром, на голую руку смотрителя маяка падает капля, и тут же поднимается ветер. Крафта смазывает по лбу мокрая капля, потом еще одна, он припускает со всех ног и прячется в хижине. Но дверь не закрывает: она обращена не к дому и маяку, а в другую сторону, на северо-восток. Он садится за стол, выкрашенный синий краской, открывает видавший виды блокнот, на обратной стороне залоснившейся обложки которого он собственноручно написал: «Тот, кто описывает все, как было, лжет. Не лжет тот, кто сочиняет». Марион возвращается домой под дождем, она не торопится — знает, что все равно промокнет. В лицо ей бьют дождь и ветер. Смотритель маяка сидит за столом на кухне.

— Что я говорил! — хвастается он.

Жена не отвечает ему.

— А где Марион?

— Не знаю.

А она идет под дождем домой, она уже промокла, платье липнет к ногам. Она сходит с тропинки и проходит в двадцати метрах от открытой двери хижины. Она попадается на глаза Крафту, они переглядываются. Над материком небо уже очистилось. Она проходит через холодную веранду и заглядывает в кухню:

— Ну и погодка.

Потом она идет к себе, мурлыча, снимает с себя все до нитки и усаживается на кровати под тропинкой, исчезающей в сени деревьев, обрывает свое мурлыканье, достает из тумбочки портсигар и растягивается на пестреньком покрывале, улыбаясь во все лицо. Альберт Крафт медленно перечитывает то, что написал: «Он сказал, что… но он соврал; он то и дело что-нибудь привирал, без злого умысла, похоже, он вынужден был приукрашивать прошлое, чтобы справиться с настоящим, мы все этим грешим, но его рассказам настолько нельзя было доверять, что это выводило меня из терпения. Как-то раз он перегородил устье реки воздвигнутым там 200 лет назад домом, и он красовался столь незыблемо, что я, в душе ни минуты не веря ему, измыслил-таки повод навестить историка-краеведа, чтобы он своею властью упразднил этот злосчастный дом. Но я все равно мучился: зачем он ему понадобился непременно в устье реки? Или что за прихоть — уткнуть бронзовую красавицу, отлитую в память об одиннадцати погибших моряках, лицом в консервные банки, пылящиеся на полках захудалого магазинчика, хотя всякому разумному человеку ясно, что ей безусловно надлежит есть глазами море с постамента соответствующей высоты? Он был так уверен в своей правоте, что непременно желал доказать это, а когда мы через полгорода дотащились до статуи, он застыл в полнейшем изумлении и долго бегал глазами от статуи до магазинчика, точно силясь найти разумное объяснение тому, что бронзовая красавица вдруг взяла и зачем-то отвернулась». Альберт Крафт цепенеет, глядя в одну точку в проеме открытой двери; потом вырывает исписанные листки и прячет их в мелкий ящик письменного стола, возвращая черному залоснившемуся блокноту девственную чистоту. Дождь кончился, материк купается в солнце, на горизонте идет на запад судно. Крафт стоит и смотрит на Восточную бухту — она похожа на подкову; времени семь пополудни. Сзади к нему крадется Марион, она приближается медленно, потому что еще не придумала, что сказать. Она нарочно наступает на сухую палку, но у него в ушах шумит море. Она подходит ближе, он оборачивается, кивает: вечер добрый. Смотритель маяка, вооруженный лишь биноклем, видит их как на ладони, они стоят в метре друг от дружки, Марион спиной к отцу.

— Вы правы, — говорит Крафт, — человек не станет забираться на почти необитаемый остров, если у него нет острейшей потребности побыть одному. Но ведь одиночество — вещь такая огромная, его невозможно постичь, пока не переживешь.

— Да.

— Мечты не терпят своего воплощения.

Он откладывает бинокль, оборачивается и видит жену, она медленно идет в туалет, усаживается, прижимается глазом к щелке, уснула она там, что ли? — и глазеет на красный домик.

— Тогда вам надо было приезжать во время осенних штормов. Тут такое творится — отцу иногда приходится ползти на карачках до маяка и обратно, честное слово.

Наконец она выходит из туалета, управилась-таки, и пропадает за домом. Он приподнимает тяжелый ящик с инструментами, вынимает из-под него один из журналов, полученных по персональной рассылке, устраивается поудобнее, сперва рассматривает картинки, потом принимается за текст.

— А когда отец дополз до места, снег был страшно глубоченный, то увидел двоих мужчин, один почти мальчик. Они сидели плечо к плечу, взявшись за руки и прижавшись спиной к скале, и он решил сначала, что они живы, потому что мальчик сидел с открытыми глазами, но они так заледенели, что их нельзя было даже расцепить. Если хотите, пойдемте покажу, где они сидели.

Они на пару отправляются в сторону северной стрелки, на горизонте идет на запад судно. Мать накрывает на стол. Помидоры, омлет, семь кружков салями, холодная рыба. Заслышав шаги, она успевает пригладить волосы и одернуть передник. Это Мардон. Вымыв руки, он садится за стол.

— Ты не видел Марион? — спрашивает Мария.

— Она прогуливается с Крафтом.

— У-у… вот оно что.

— Она сама пошла к нему, они поговорили немного и отправились на северную стрелку.

Она не отвечает, разливает кофе по чашкам, садится и погружается взглядом в полоску неба над материком, потом говорит в закрытое окно:

— Надо бы пригласить его как-нибудь вечерком.

— Еще не хватало.

— Как хочешь.

— Он мне не нравится.

— Это понятно. Но я подумала, раз Марион… Если они постоянно где-то встречаются, то лучше…

— Это первый раз.

— Как знать.

— Как знать, — говорит Крафт. — Свобода вообще не поддается учету. Наверно, у нас больше свободы, чем у прочих, но исключительно потому, что власти предержащие в этой стране полагают, что наша свобода не несет никакой опасности обществу. Иначе б мы лишились ее в одно мгновение. По этой причине наша свобода тоже ущербна. Разница между нами и прочими местами не качественная, но количественная.

Она не отвечает. Они подходят к красному домику. Отец берет моток веревки и спускается на пристань. Небо очистилось, кричат чайки. Восемь вечера. Как время бежит! Смотритель маяка и его жена раздеваются на ночь. Марион лежит в кровати под исчезающей тропинкой, занавески задернуты, горит ночник, она улыбается и вертит в руке портсигар. Мать с отцом спят. Посреди ночи Крафта будят кошмары, и он не может сразу сообразить, где находится.

Солнце с юга заливает остров. С севера к нему поспешает лодка. Сидящий за штурвалом Мардон видит, что к пристани спускается Альберт Крафт. На голубом небе прочерчивает белую загогулину самолет. Марион наблюдает, как он исчезает в солнечном диске — и тут же распадается тишина. Она краснеет. Ты ненормальная, думает она. Смотритель маяка протягивает Крафту письмо и говорит пару слов, нельзя сказать, чтоб нелюбезных, хотя называть их любезными тоже странно, поэтому обзовем их лучше ничего не значащими, и на эти ничего не значащие слова Крафт отвечает вполне дружески, но без панибратства, тогда смотритель вручает ему бумажный пакет с заказанными покупками, и Крафт уходит к себе, с пакетом в одной руке и письмом — в другой. Когда до его двери остается какая-то пара-тройка шагов, на приступок большого дома выходит смотрителева жена, и хотя с такого расстояния легко обознаться, Крафту кажется, что она кивает ему, в этом нет ничего особенного, он кивает в ответ, укорачивает шаг, улыбается; она могла ошибиться, но вроде он улыбнулся ей, и она тоже улыбается и поправляет волосы, в то время как Марион лежит на спине в Восточной бухте и смотрит на белый рубец на небе, он теперь не такой прямой и ровный, потому что ветер растрепал его, пока теснил к северу. Дверь в хижине стоит нараспашку, и неизвестно с какой стати Крафт вспоминает, что хотел попросить смотрителя сводить его на маяк; это не горит, но, с другой стороны, эта мечта — нет, нехорошее слово, это желание настолько обременительно, во всяком случае, не настолько необременительно, чтобы не стремиться разделаться с ним возможно быстро, поэтому Крафт ставит пакет на пол, кладет на стол письмо, выходит обратно на солнце и снова спешит к пристани. Смотритель поднимается домой, тяжело увешанный покупками (придется подождать с просьбой, не могу же я приставать к человеку, который столько тащит), и Крафт предлагает помочь, но смотритель отвечает: спасибо, это все легкое, и лживость ответа настолько зрима, что его естественно расценить как грубость, хотя с чего бы? — поэтому Крафту ничего не остается, как все же изложить свою просьбу, очень пространно, слово за слово внушая смотрителю убеждение, что это не ребячество, а под конец он заявляет, что маяки всегда будоражили его воображение, наверно, потому, что сам он вырос страшно далеко от моря. У смотрителя сбилось дыхание, он не отвечает сразу, пока Марион встает и подходит к кромке воды, но потом он говорит: конечно, раз вам так хочется. Крафт считает ступеньки, но неожиданно у него перед глазами возникает смотрителева жена, и она стоит перед его взором, пока он не добирается до круглой башни наверху и не видит оттуда, сверху, Марион, возвращающуюся из Восточной бухты. Он обнаруживает бинокль, пытается навести на нее, промахивается, двигает его выше, ниже — попалась! да как близко, четко, до непристойности, думает он. А потом мрачнеет: так они все дни следили за мной, а я не догадывался; когда я не в хижине, им видно малейшее мое движение, как мне сейчас видно ее, трехсот метров как не бывало, для оптики такого качества это не расстояние. Она идет и улыбается солнцу и ветру, когда она поднимает глаза на маяк, Крафт отшатывается и опускает бинокль, а Марион неожиданно приходит в голову, что последний раз она плакала на похоронах бабушки, не потому, что безумно ее любила, хотя бабушка по-своему была ей дорога, но слезы навернулись Марион на глаза не от скорби, а от умиления, слишком все было благостно: легкий, тихий дождик, опущенные долу серьезные лица, пение, больше похожее на неглубокий вздох или бормотание. Крафт вспоминает, где и как лежал бинокль, кладет его на место и тут видит, что она свернула с тропинки и идет к маяку, потом слышит шаги по железным ступенькам. Она упирает в него ошарашенный, неприязненный взгляд и опускает глаза.

— Я не знала…

Смотритель устроился за столом и листает ту газету, что посвежее. Муха ползет по его голой руке и приятно щекотится. Мария сидит напротив со второй газетой, за предыдущее число. Она оперлась локтями на страницы четыре и пять и положила голову на руки. Марион стоит в центре башни, над морем, задвинув Крафта ближе к материку; подсвеченная солнцем белая стена дома напоминает белый квадратик письма, и вдруг в нем оживает беспокойство: внизу, в хижине, его ждет еще одно заинтересованное мнение, оно стремилось к нему самое малое два дня, искало его. Мнение это, еще ему неизвестное, уже заявило свои права на его свободу, а выпусти его на волю — разберется с ним по-свойски, не спросясь, а от него, Крафта ниточки потянутся дальше… он оборачивается и спрашивает:

— Можно взять бинокль?

— Конечно. Пожалуйста.

У белого квадратика прорезываются окно и дверь над высоким приступком. Смотритель складывает газету, муха перелетает с его руки на лоб Марии, та отгоняет ее.

— Я купил ящик пива.

Она реагирует на интонацию; она помнит последний разговор и знает, что ему это хорошо известно. Не отрываясь от газеты, она откликается:

— Правда?

— Да… я подумал, может, нам и в самом деле надо пригласить его.

Она поднимает глаза от газеты, но не задерживается взглядом на муже, а устремляется к окну и впивается в большую землю.

— Тебя не поймешь.

— Он попросился на маяк.

— Вот как?

Крафт откладывает бинокль, чувствует, а может, внушает себе, что Марион смотрит на него, и с улыбкой поворачивается к ней; прежде она ни разу не видела у него такой улыбки, но вряд ли она обязана без промедления потупить взор — может же он минуточку побыть ей, допустим, дядей? Внезапно она чувствует, что этот названый дядя — чужой мужчина, и стыд заливает ей лицо и кружит ему голову, в результате чего, сидя в десятом часу за столом в гостиной большого дома и угощаясь пивом, он встречается с ее прикованным к нему взглядом всякий раз, как того пожелает. Смотритель завершил рассказ о кораблекрушении, уложившись в четыре стакана, Мария и Марион застряли на втором. Солнце кладет в западное окно лучи почти параллельно полу, до Крафта доносятся чаячьи крики. Мария замечает, что он поглядывает в ее сторону, и выпрямляет спину, улыбается, прильнув губами к стакану, и думает: заигралась я, да! А поскольку мысль эта не пугает ее, Мария продолжает улыбаться. И Крафт, и Марион видят это, а смотрителю застит свет низкое солнце. Вот так и наставляют рога, муженек. Марион вынуждена отлучиться, она идет размеренным шагом, хотя в душе у нее все ходуном — солнце садится, слава Богу. Смотритель уходит на кухню принести пива, всего-то делов на две секунды, и взгляды Марии и Крафта немедля скрещиваются, они глядят друг на друга без улыбки и без звука, пока шаги Мардона не вспугивают их; он выставляет на стол три бутылки и говорит не к месту разнузданно, что пиво — это вещь, все поддакивают. Крафт с интересом обнаруживает, что симпатизирует смотрителю, хотя этот человек, можно не сомневаться, следил за ним в бинокль со своего маяка, и это аморально. Возвращается Марион, садится, мать поворачивается, но не смотрит на дочь, а в задумчивости осушает свой стакан пива, в голове у нее роится множество мыслей, и ни одна не дается, потому что к ним примешиваются глаза Крафта и голос Мардона; но послезавтра, думает она, когда Мардон снова уедет на материк, я не стану прятаться, а если Марион уйдет в Восточную бухту, то я подманю его, а вдруг он поднимется на маяк — у меня всегда найдется дело там, и она произносит:

— Как вам понравился вид с маяка?

— Потрясающий! Да еще в такой бинокль… даже не по себе как-то.

— Правда, — подхватывает Марион. — Когда я была маленькой, я думала, что у Бога как раз бинокль.

Темнота сгустилась. Мария поставила на стол стеариновую свечу, и по стенам распластались огромные черные головы, и черными сделались у всех глаза. Смотритель маяка сызнова заводит рассказ о кораблекрушении и двоих замерзших в снегу, язык неважно слушается смотрителя — он перебрал пива, но продолжает подливать себе, заявляет, что мог не допустить их смерти, зовет Крафта на «ты», с ходу отвергает все аргументы, наконец, уходит ненадолго; часы бьют двенадцать раз. Мария просит Марион принести новую свечу, едва дочь ступает за порог, мать обращает лицо к гостю — взгляды их встречаются. Ей кружит голову теплое предчувствие, она думает: Господи! — но не уточняет степень участия Всевышнего в происходящем, и ее не мучает совесть — сдать хижину на лето решил Мардон, а не она, все случилось само по себе, без усилий с ее стороны, а если искать виноватых, то опять Мардон, потому что он давно перестал кидать в ее сторону такие вот взгляды; тут косорукая Марион роняет свечу, воск проливается на скатерть, и делается темно. Белеет только маяк да летняя ночь. Потому ли, что лица кажутся бледными, или из-за неба цвета почтового конверта, но Крафт вспоминает о еще не прочитанном письме, и у него мелькает мысль, что преследующее адресата письмо — символ того, какую власть имеет над нами прошлое, и что мечты о свободе — полнейшая иллюзия; тут Марион удается зажечь свечу: смотритель впился глазами в Марию, он сидит, уперев голову в ладони (Крафт язвительно думает: только бинокля не хватает!), и на мгновение Марион кажется, что перед ней — бабушка, и она вспоминает Рождество: как они в сумерках стояли вокруг ее могилы, снег тихо засыпал кладбище, пламя стеариновых свечей, которые все держали в руках, колебалось на холодном ветру, и без умолку звонили колокола в церкви через дорогу, и как она взглянула на отца, он скучал и не чаял уйти, и вдруг поняла, что его не задела смерть матери, и подумала тогда, что и его смерть не обязательно кого-то огорчит; растревоженная этими воспоминаниями и тем, что отец никак не может оторвать глаз от матери, Марион говорит:

— Ты сейчас так похож на бабушку!

Он не отвечает. Крафт ерзает на стуле, смотрит на часы, не видя стрелок, и говорит, что уже поздно, пора… Мария встает, а смотритель молча подливает себе пива. Он никак не отвечает на вежливый намек Крафта, только быстро поднимает на него глаза и кивает, но, когда обе женщины вызываются проводить гостя, окликает Марию, и Марион с Крафтом оказываются вдвоем на ночном холоде. Он вспоминает, как она была смущена на маяке, и норовит поймать ее взгляд — но ловить не приходится, он давно устремлен на ловца. Крафт молчит, маяк вспыхивает раз, два — это шестнадцать секунд плюс пауза тоже восемь секунд, итого двадцать четыре секунды, как они стоят, глядя друг на друга. Внезапно Марион ежится, как от холода, хотя щеки у нее пылают. Смотритель схватил Марию за руку, это чувствительно, но она не пытается вырваться. Дай-ка посмотреть в твои блядские глазенки, говорит он и тянет ее за плечо. Она отворачивается.

— Мардон, отстань.

— Нет, ты покажи свои блядские глазки.

— Отцепись.

Он наотмашь смазывает ее по щеке:

— Делай, чего сказал.

Она подчиняется, смотрит на него, но Мардон и не думает отпускать ее руку; зачем она его послушалась — чтоб обдурить его? Он еще больнее сжимает ей руку, она кривит рот, он радуется: вот тебе!

— Отпустить тебя, чтоб ты побежала к нему? Небось рада бы поменяться с Марион местами, а? Нет уж, дай я посмотрю в твои блядские глазки.

Она продолжает смотреть на него. Крафт поднимает руку и осторожно проводит сперва по волосам Марион, потом по щеке, она наклоняет голову.

— Мне следовало сказать об этом раньше, — говорит он, — знаешь, некоторые подчеркивают свое положение, я имею в виду — носят кольцо, а мы никогда этого не делали, ни я, ни жена. Но… ты мне нравишься, поэтому я хочу, чтоб ты это знала, — вместо ответа она поднимает на него безмятежные глаза, в которых никак не отразилось его признание, и он находит ее ладони, подносит их к губам и впервые произносит ее имя, а потом, правда выдержав долгую паузу, добавляет: — Спокойной ночи, Марион.

Она испытывает разочарование — и облегчение и, не понимая, чего он от нее хочет, на всякий случай больно сжимает ему пальцы; сам Крафт не знает, на что ему решиться, он чувствует себя гораздо старше своих лет, молодость Марион наивно подчеркивает его возраст; но, когда она делает шаг к нему, когда ее волосы щекотно касаются его лица, он понимает, что никуда ему не деться от того, чего, несмотря на все сомнения, ему все равно хочется, и запрокидывает ее лицо. Марии кровь ударяет в голову, она вырывается, но он сильнее, он знает, чего хочет, и резким движением притягивает ее к себе, заламывает руку и кладет себе на колени лицом в пол; она чувствует его напрягшуюся плоть и строго говорит ледяным тоном: не смей, Мардон! Но он смеет еще как, он пыхтит, полуоткрыв от усердия рот, и свеча освещает его взопревший лоб и потные волосы; Мария вскрикивает, но не так громко, чтобы Крафт или Марион услышали ее вопль. Они стоят, слившись в объятии, не совсем пресном, но и не свободном от рассудительных: зачем мне это? а кишка не тонка? Тут Марион различает будто вскрик, она отстраняется от Крафта, прислушивается, но потом решительно прижимается к нему опять; сомлела, понимает Крафт и надеется не обмануть ее нескрываемого вожделения: обратно дороги нет. Но чем сильнее он стискивает ее, тем отчетливее видит себя со стороны, будто в упор или в очень сильный бинокль, — мужчину, жидковатого для заданной роли. Он перемещает руки ей на бедра. И тогда они оба явственно слышат не то вскрик, не то всхлип, и Марион говорит: надо пойти посмотреть. Она забегает в дом, с грохотом, чтобы упредить их, распахивает дверь на кухню, слышит, что мать плачет, кидается в гостиную — никого. Из спальни несутся всхлипывания, какой-то шум, Марион кричит:

— Мам, что случилось?

Шум почти стихает, потом доносится напряженный голос отца:

— Ничего не случилось. Иди ложись!

Она видит, как колеблется на двери ее тень, вспоминает остекленевшие глаза отца, и у нее возникает неприятное подозрение. Она некоторое время стоит, слушая придушенные рыдания, но потом уходит на улицу. Он подчеркнуто тактично отошел на несколько шагов от дома и повернулся спиной, но вот что за мысли занимают его: нет у нас хваленой свободы воли, мы отданы на откуп истории, тому ее промежуточному результату, который суть обстоятельства нашей жизни, внешние и внутренние, и, когда мы совершаем так называемый выбор, мы неизменно выбираем то, что нам всучили свыше; тут он слышит шаги Марион. Она смотрит на него так, будто он серьезно изменился за несколько минут ее отсутствия. Она не знает, что сказать, потом решается:

— Он не выносит спиртного.

— Ему плохо?

— Нет, но он звереет от него.

Мария выплакалась. Она лежит, отвернувшись к окну, и думает, что этого она никогда не сможет ни забыть, ни простить. Прежде чем ею овладевает сон, она видит череду картин, Крафт украшает собой почти все, но есть и другие: Китай, какая-то дорога или улица, слева за высоким забором стоит наездник в ботфортах и облегающих рейтузах, и невозможно определить, подглядывает за ним женщина в белом чуть поодаль или прячется от него, потому что она таится в тени дерева и, возможно, на самом деле просто ждет момента схватить изящный хлыстик, который мужчина прислонил к стволу. Потом ей чудится Крафт за столом напротив — он смотрит на нее. Он смотрит на Марион и говорит что-то, чтобы заполнить пустоту, она отвечает что-то пустое. Ночь неожиданно сделалась холодной, он чувствует, что он слаб, одинок и предан, и снова вспоминает, как испугался ночью, когда проснулся и не мог понять, где он.

— Мне пора домой, — говорит Марион.

— Конечно. Ты не сердишься?

— Нет. Не знаю. Немного.

— Я тоже. Это пройдет.

— Да.

— Ты мне нравишься.

Она бросает на него быстрый взгляд, открывает рот для вопроса или ответа, но передумывает. Мигает маяк. Они расходятся. Она задувает свечу, стоит, прислушиваясь, ничего не слышит и тихо уходит к себе. Альберт Крафт стоит у хижины и видит, как в ее комнате зажигается свет; он думает о Марии.

Они просыпаются, не забыв вчерашнего. В десять утра смотритель уже на маяке, ему видно, что Марион читает, сидя на стуле под окном своей комнаты. Альберт Крафт, выйдя из хижины, некоторое время рассматривает пристань, а может — материк или море между ними; стоит теплый, ясный день с легким восточным ветром. Марион и Крафт не видят друг дружку, их разделяет красный домик. Смотритель думает о Марии, со вчерашнего вечера они не обменялись ни словом, ни взглядом. Потом о Крафте: надо мне позаботиться, чтоб он не загостился тут. Крафт выносит из хижины стул и черный блокнот. Он усаживается спиной к солнцу; времени одиннадцать. Он видит, как Мария проходит в туалет. То же видно и смотрителю. В щелку она следит за всеми движениями Крафта: вот он захлопнул блокнот, встал, положил на стул, сделал несколько шагов к сортиру, не сводя с него глаз; ей кажется, что щелка в стене разлезлась и что ее видно отовсюду. Внезапно Крафт вспоминает о маяке, что кто-нибудь мог нацелить на него бинокль оттуда; тогда он разворачивается и прячется за северной стеной, ускользает из зоны наблюдения — но только не Марии; она выходит из туалета, накидывает крюк снаружи и сперва, пока ее видно с маяка, о котором она помнит всегда, она делает вид, будто не замечает Крафта, но едва крыша дома загораживает ее от башни и она понимает, что они остались вдвоем, пусть и разделенные пятьюдесятью примерно метрами, как сразу же оглядывается на Крафта и взмахивает рукой, он машет в ответ. Смотритель опускает бинокль, мнется в нерешительности, потом начинает спускаться по длинной лестнице. Заслышав его шаги, Мария ставит ведро в проточную раковину и пускает воду. Он лезет в чулан и достает бутылку пива. Давай, давай, думает она с высокомерной, злорадной ухмылкой. Он открывает бутылку, роняя пробку на пол, и хлещет пиво прямо из горла. Крафт лежит на кровати и изучает неровности на потолке. Порыв ветра из распахнутой двери сдувает письмо на пол. Крафт распечатал его ночью и перечел утром. «У меня страшные мигрени, я почти не сплю. Но пока тебе пишется, поживи там». На глаза попадается чернеющий на стуле блокнот. Не могу же я вернуться домой ни с чем. Прочти я письмо сразу, все пошло бы по-другому. Тогда бы я не стал проситься на маяк, и все сложилось бы иначе, и для меня, и для всех. Марион подплывает к пляжу. Смотритель с бутылкой в кармане спускается к причалу, Мария наклоняется, подбирает пробку и выходит на приступок. Потом ставит на плиту картошку и снова выходит на лестницу. Уходит в дом накрыть на стол и торопится назад, как раз вовремя, чтобы увидеть идущую к хижине Марион. Крафт лежит и дремлет с закрытыми глазами, он погружается в предсонный хаос, где смешаны далекое прошлое и близкое, и этот винегрет тихо сводит его с ума, причем сначала он думает, что от наваждения легко отделаться — надо просто открыть глаза, да не тут-то было: глядя в распахнутую дверь на неподвижный пейзаж, словно бы запаянный нещадным светом, он вдруг чувствует или пугается, что чувствует, как неудержимо соскальзывает в полнейшее безумие, сознание висит на волоске, Крафт поднимается и почти бегом выскакивает из хижины, Марион он не видит, хотя она его замечает. Она не настолько далеко, чтобы не ужаснуться его перекошенному лицу, и первая ее мысль: в хижине отец! Но потом она пугается — как бы он не подвинулся рассудком: Крафта едва можно узнать, он несется прямо на нее, но, похоже, в упор ее не замечает. Но постепенно он обнаруживает ее присутствие, успокаивается, смотрит на нее с какой-то бесстрашной застенчивостью и пытается объясниться:

— Это свет… вообще я темноты не боюсь, но иногда от света… он как будто выжигает из жизни все, что придает ей подобие смысла. Обычно у меня от этого только портится настроение, но изредка случается… не знаю, как объяснить… бывает, мне кажется, что я лишаюсь рассудка. Зря я лег — глупо ложиться, когда на улице светло, особенно если палит солнце, а я к тому же один.

Она не может найти слов, но смотрит на него так выразительно, что у него теплеет на душе и он сам начинает верить, что был честен, и говорит, решительно лишая себя возможности насладиться ее сочувствием: но теперь все прошло. И добавляет, прекрасно чувствуя кокетство в своих по сути правдивых словах: надеюсь, я тебя не замучил?

Она стоит лицом к солнцу и пылко уверяет его, что ему не следует даже допускать такой мысли; по ходу сцены Крафт опять с горечью видит себя со стороны — бездарный позер, и под надзором такого соглядатая он до конца опошляет неподъемную роль: когда Марион говорит, что он не обязан мучить себя одиночеством, если ему не хочется, он спрашивает ее, будто его заставляют, — не хочет ли она пройтись после обеда? Потом, когда она уходит, а он, стоя в дверях и вглядываясь в почти черную комнату, пытается представить ее обнаженной, то вместо лица девушки видит чуточку вульгарные черты ее тертой жизнью матери. Да, не кривитесь — вульгарные; он и раньше знал, а теперь опять убедился: вульгарность горячит, так что лицо матери всегда будет на первом плане. Крафт подходит к столу, усаживается, принимается писать.

Они обедают. Котлеты, капуста, морковь, картошка. Они жевали молча, погруженные в свои раздумья, но теперь Марион взялась путано и невнятно излагать историю про то, что Крафт боится не темноты, а света, который как будто выжигает из жизни все, что придает ей подобие смысла. Смотритель, сколько живет, такого бреда не слыхивал, но Марион не понимает: зачем он спорит — если она своими глазами видела, в каком ужасе Крафт был?

— Значит, говоришь, свет выжигает из жизни весь смысл? Какой такой свет?

— Простой. Солнечный.

— Чушь!

— Потому, что ты не можешь этого понять?

— Да потому, что это бред.

— Ну конечно, ты все знаешь лучше всех.

— Я, по крайней мере, стою двумя ногами на земле.

Она молчит.

— По всему видно, этот тип знает, как произвести на тебя впечатление. Вот что, держись-ка от него подальше, пока он не задурил тебе голову вконец.

— Мне он нравится.

— Он тебе в отцы годится.

— И что? Тем более он женат.

— А кольцо обронил, да?

— У него никогда и не было кольца. Не все придают такое значение внешним атрибутам.

— Вот оно что.

— Ты несправедлив к нему.

— Знаю я таких хмырей.

— Не думаю.

— Оставь свои мысли при себе, ладно? Они здесь никому не интересны…

— Только твои интересны, да?

— Все, довольно. Поговорили.

— Перестань обращаться со мной как с ребенком!

— Докажи сначала свою взрослость.

— Господи, какой ты дремучий!

— Смени тон!

— И самодовольный!

Она вскочила, она стоит и пытается испепелить его взглядом.

— Иди!

— С радостью!

Она уходит в свою комнату, присаживается под большими деревьями и улыбается, хотя дрожь не унялась. Здорово я ответила, давно пора. В окно ей видно заднюю сторону красного домика. Прошел отец, он собрался на маяк. На башне он открывает вентиляционный люк и слышит шум идущей курсом на маяк шхуны. Два часа пополудни. Ветер стих, рыбачья шхуна скрылась, смотрителю одиноко. Она меня не любит. Справа от дома появляется Марион, она идет в сторону хижины, исчезает за северной стороной дома, потом показывается на пару с Крафтом, они спускаются к пристани. Тогда он подносит к глазам бинокль и начинает крутить колесико, но не ради близости к ним — смотритель превращает их в две крохотные кляксы на огромном полотне ландшафта, но сам же и чувствует себя всеми покинутым и думает: пойду к Марии, скажу ей, как она мне нужна. Однако ее нигде нет, смотритель ходит из комнаты в комнату — никого, и на туалет накинут крюк снаружи, непонятно, куда она могла подеваться, его берет злость, даже страх, потому что дед ее, как он некстати вспоминает, рассчитался с жизнью самостоятельно; смешные выдумки, успокаивает он себя, убедившись, что чердачная лестница висит на обычном месте, а на крышке подпола стоит стул. Но так и не понимает, куда она делась, — он же своими глазами смотрел на дом, стоя в башне, он бы ее увидел. Марион и Крафт миновали пристань и бредут в сторону северной стрелки, он идет к хижине. Дверь открыта — он заходит. Блокнот лежит на столе нараспашку, смотритель читает: «Родная, спасибо за письмо. Плохо только, что тебя мучают мигрень и бессонница. Может быть, пора сходить к врачу, по крайней мере, он выпишет снотворное? А то меня начинают терзать угрызения совести, потому что я живу здесь восхитительно, хотя, конечно, переход от городской суеты к здешней неописуемой тишине и одиночеству дается не без скрипа. Особенно меня изводят кошмары, часто вскакиваю по ночам — не могу понять, где я. Вчера, представь, лед все-таки тронулся: смотритель маяка лично пригласил меня на пиво с пирожными (!). Это было довольно неожиданно, потому что он все время производил впечатление угрюмого и замкнутого человека, но пиво сдобрило его. Посиделки оказались весьма своеобычные, интересные и волнительные…» — на этом письмо обрывается, и смотритель перечитывает его по второму разу, потом стоит и задумчиво смотрит на забытый на улице стул, затем спохватывается: Мария! — и торопится к дому, волнительный ты, поддразнивает он сам себя, на ходу выискивая взглядом Марион с Крафтом, но их уже нет; теперь их и с маяка не увидишь, они на северной стрелке. Необъяснимо пустой дом снова наполняет его страхом — Мария, ну где ты? — который смешивается с чувством вины и усиливает его; тут он слышит треск вертолета. Он летит над островом, и все задирают головы и не думают ни о чем, оглушенные шумом. Марион смотрит на Крафта, зажимает уши ладонями и улыбается, а он рассуждает: вчера вечером мне хотелось ее, она это знает и сегодня приходит со мной в место, где мы укрыты от всех, это она ведет меня сюда, а я только следую за ней. Неужто все так незатейливо и просто? — так не бывает. Она садится, он подходит, опускается рядом и кладет руку ей на плечо.

— Ты удобно сидишь?

— Да. А ты?

— И я.

Больше им нечего сказать, но когда через некоторое время они поворачиваются лицом друг к другу, она видит, что его глаза — сплошь зрачки, и она накрывает его руку своей и сжимает ее, а он осторожно кладет ей между лбом и щекой поцелуй, трепетный, а потому отнюдь не лишенный сексуальности, и, всего лишь накренившись и вытянув шею, ей удается подставить свои губы под его, но он ой не сразу решается дать волю рукам, пустить их исследовать и выступы, и впадины, его тормозят страх и здравый смысл, а на самом деле — опасения; и сопротивления этой мешанины подозрительности и неуверенности не в силах — пока не в силах — преодолеть его похоть. Их языки встречаются и трутся, трутся во влажных закоулках рта, и она чувствует, как наливается бесстыдством, как под его руками оно заводит свое неслышное, но неотвязное: еще! еще! иди ко мне! — и он приходит, а в каких-нибудь пятидесяти метрах поодаль стоит смотритель маяка и видит все. Он смотрит, потом разворачивается и со всех ног несется к пристани, отвязывает лодку, врубает мотор; Марион и Крафт слышат его урчание, она вскакивает и, когда лодка выныривает из-за утеса, машет отцу. Мардон не отвечает, он правит лодку в море. Я его убью! Марион поворачивается лицом к Крафту и улыбается, его захлестывает нежность, ему хочется дотронуться до ее щеки — но лодка больно близко. Он подбирает слова:

— Я никогда не пожалею об этом.

— И я.

— Отлично.

— С тобой было так хорошо.

— И с тобой.

Не то чтобы он говорил неискренне или подозревал в этом девушку, и его распирает от радости и вроде гордости, но почему-то он опять принимается подглядывать сам за собой. И видит, как гладит ее по волосам, по щеке, целует — лодка уже далеко. Да, он горд собой, он оказался на высоте и весьма недурственно справился с тем, что, как он понимает задним числом, и вызывало его главные опасения относительно этой роли — девушка получила удовольствие. И он благодарен ей, не за то, что она отдала ему себя целиком, но потому, что помогла ему пережить счастье, вернее, избежать позора. И поэтому он гладит ее по волосам, щеке и целует, а еще потому, что ему кажется, что ей этого хочется; ведь пишут же, что для женщин чрезвычайно важны первые после коитуса минуты; «поддерживающая терапия», приходит Крафту на ум. Марион замечает его задумчивость и решает, что он думает о своей жене, это так естественно, и она проникается его чувствами и говорит: мне бы тоже хотелось быть замужем — тогда б ты не смел расстраиваться, что совратил меня, если ты понимаешь, что я имею в виду. Зачем же ставить все с ног на голову, думает Крафт про себя, но поскольку нельзя исключить, что он неправильно ее понял, то он вяло поддакивает. Пересекая остров по дороге домой, они беседуют о свободе, далеко в море, посередке между островом и горизонтом, маячит лодка. Между домом и туалетом нарисовывается Мария, и Крафта посещает странное чувство, что он изменил ей. Экая бессмыслица. Но она западает ему в голову, и когда он берется дописывать письмо, то мешает ему мысль о Марии, а не о Марион. Он слышит чихание мотора, потом все смолкает. Смотритель маяка медленно возвращается домой. Мария сидит у кухонного стола с шитьем, но он не спрашивает ее, где она была. Он берет бутылку пива и устраивается с ней на приступке, потом кричит через всю пристройку: где Марион? У себя в комнате, отвечает Мария. И правда, она лежит под деревьями в полудреме и видит мужчин, пару дюжин, они стоят полукругом и смотрят на нее, кто с надеждой, кто с сомнением, а ей нужно выбрать одного-единственного, и не потому, что ей чего-то хочется, просто за нее решено все, кроме только этого «кто»; мужские руки сзади уже задирают на ней блузку, а она все еще не знает, к чему эти смотрины, хотя начинает догадываться и думает тогда: раз мне все одно, пусть будет вон тот, с рубцом на груди, который зачем-то прячет руку за спину. В окно врывается порыв ветра, принося с собой чаячьи крики и далекую перекличку судов, и Марион вспоминает, что отец не помахал в ответ. Он допил бутылку, поставил ее на ступеньку и встал в надежде отогнать от себя видение Марион, лежащей… Он думает пойти в хижину и спокойно сказать хлыщу, что ему лучше уехать, потому что он видел… Нет, это не годится, тогда Марион узнает, что… Он сворачивает за угол, идет мимо открытого окна, потом неминуемые сто сорок восемь ступенек вверх — а куда еще прикажете ему деваться? — и видит два корабля, курсом на север, и серый дым над материком — там пожар. Посмотреть на него выскакивает Мария, потом Марион; они стоят рядышком, обсуждают и, конечно, трепещут от возбуждения, хотя вряд ли признаются в том — это думает уже не смотритель маяка, а Крафт; он замер под защитой северной стены и смотрит то на дым, то на женщин у дома, но с маяка его не видно. И смотритель думает, что, окажись он сейчас внизу, они бы заговорили как ни в чем не бывало, а теперь все, Мария снова скрылась в доме, и он поднимает бинокль, и сантиметр за сантиметром инспектирует Марион от макушки до пяток, вдоль приклеенной ветром к левому бедру юбки. Мысль, которая пришла ему в голову в лодке и которую он успел отогнать с тех пор несколько раз, стучит в темечко с удвоенной силой: она мне не дочь, нет тут другого объяснения, я же не сволочь. Мысль чудовищная, но она пугает его не так отчаянно, как та, что ошарашила его, когда он прятался за камнем на северной стрелке: вот и довелось мне узнать, что она не моя дочь; родной-то отец, какая он сволочь ни будь, ни за что так себя не поведет — так бы я про свое неотцовство никогда не узнал! Он откладывает бинокль: нет в мире справедливости! Дым над материком развеивается, они садятся ужинать, Мардон задумчив, но как-то странно, точно опечален, думает Марион, совесть которой не совсем чиста и которая приготовилась к тому, что он будет раздражен; но Мария, знающая его лучше, вообще не узнает его. В надежде прощупать почву она говорит, хоть это неправда, что он плохо выглядит — как он себя чувствует? Отлично, с трудом выговаривает он и едва прикасается к еде; почти весь ужин он не отрываясь глядит в окно, точно пейзаж должен полностью смениться с минуты на минуту. Потом они видят, как он медленно бредет в сторону северной стрелки, и спрашивают друг дружку, что это на него нашло? И к его горечи и томлению примешивается своего рода то ли радость, то ли торжество: что вот как он поставил их в тупик, они не знают, что и думать; и у него возникает не до конца осознанное ощущение, что теперь он может легче помыкать ими. Еще и не так удивитесь, думает он с улыбкой, но в ней нет ни грана злорадства; напротив, он испытывает такое облегчение, будто разглядел во тьме маяк и понял наконец, куда плыть. Он разворачивается и идет назад. Марион отправляется на маяк. Легкий бриз очистил горизонт. Солнце висит над сигнальной башней на Большой гряде. Солнце садится. Мигает маяк. Лучше б я умер, думает смотритель. Зачем я живу? Он спрашивает Марию, но она не может ответить, она не знает; потом говорит: человек рождается и живет. Она зажигает свечу, возможно, вопрос мужа настроил ее на высокий лад, или она вспомнила вчерашние посиделки с Крафтом; во всяком случае, говоря, что люди всегда надеются на лучшее будущее, она думает как раз о нем. Вот именно, рассуждает смотритель, и так мы надеемся на него, а потом раз! — будущее кончается, и мы протягиваем ноги. Да, мы ничему не учимся, говорит он вслух. Мария не понимает. Он пытается растолковать: мы все равно умрем, мы же не вечные. Этого мы не знаем, отвечает она. Предположим, думает он, но тогда мы не помним ничего из вечности, мы же не знаем о своей жизни до рождения, к тому же если у чего-то нет конца, то не может быть и начала, но этого Марии не объяснишь. Она чувствует, что ее хотят провести: или он забыл, что вытворял ночью? Поэтому она говорит: раз так, то мы можем делать все, что наша душенька желает. Он чует, что она имеет в виду Крафта, и спрашивает: и чего же она не делает из того, что ее душенька желает? Ничего, огрызается она. Ну вот видишь. Но она не видит и спрашивает: что? Может быть, все как раз и делают то, что им хочется. Эта мысль впервые пришла ему в голову, и он впадает в раж: мы совершаем только то, что должны, и все равно раскаиваемся потом, хотя это бесполезно и ненужно, но мы не можем себя унять. И вдруг ему становится ясно как дважды два, что и им, и всеми управляет нечто столь огромное, что человеку не под силу его увидеть, и что на самом деле человек — то же судно, да-да, судно. Раздумья Марии движутся своим чередом, она как раз добралась до ответственности и чувства долга и открывает рот со словами, что он может говорить что угодно, но есть вещи правильные, а есть — преступные, и дважды два — всегда четыре, и на что стал бы похож мир, если бы никто не думал о ближнем? Естественно, отвечает он, разве он когда-нибудь говорил обратное? Она пожимает плечами и склоняется над коробкой для шитья; как же все-таки напомнить ему, что он творил ночью? — но пусть не надеется, так он не отделается. По справедливости, правильнее всего совершить то, за что якобы он ей так отомстил, если ей подвернется возможность, конечно. Она поднимает на него глаза, и он говорит: я хотел сказать, что человек — как судно, которое не само решает, куда плыть, а движется по воле ветра, течения, руля, ветрил и всякого такого. Обдумав его слова, Мария отвечает, что у судна нет совести, в этом она, безусловно, права, но что есть совесть? Ей не приходится ответить, потому что в дом заходит Марион, она сама не своя, хотя всячески пытается это скрыть. Она проведет с ним ночь — когда родители уснут, она вылезет в окно и придет к нему! Но смотритель маяка решает, что все уже опять состоялось, и приходится ему, скрепя сердце, проститься со своим новым, таким гармоничным, видением человека и спросить, по-прежнему ли Крафт женат? Марион улыбается, конечно высокомерно, и говорит, что жена Крафта — художник по глине и что он очень высокого мнения о ней, и ей вообще не понятно, что отец имеет против этого человека — лучшего из всех, что ей доводилось встречать? Само собой, говорит он, само собой. И встает, Марион тут же поднимается и заявляет, что устала. Окно открыто; она не лазила в окно с детства, хотя и тогда ей этого не разрешали, потому что она прекрасно могла выйти в дверь, как все нормальные люди, и еще по каким-то причинам, которые она уже забыла. Она улавливает шум за окном и думает, что если это отец, то он заподозрит что-нибудь, если увидит ее стоящей посреди комнаты в одежде, поэтому она расстегивает молнию сзади, идет, и выключает свет, и впотьмах видит за окном отца, идущего на маяк. Она сидит на кровати и ждет, но он не возвращается. И Крафт ждет, наконец он выходит на улицу и видит, что в ее комнате темно. Но из открытой двери холодной террасы падает луч света, и Крафт рассматривает, как светлый прямоугольник, подсветивший кусок двора и часть камня, размывается по краям: должно быть место, где свет переходит во тьму, но его нет. Единственная четкая граница — косяк, да и то обман зрения. От подножия маяка смотритель видит, что на темном фоне движется еще большая чернота — Крафт приближается к дому. Над ними вспыхивает маяк; Крафт разворачивается и направляется к хижине по такой широкой дуге, что пропадает за северной стеной. Марион лежит и вглядывается в не совсем черную темноту. Занавеска елозит на ночном ветерке, и девушке чудится, что кто-то шепчет ее имя; она вскакивает, как ужаленная, но тут же осекается: конечно, пригрезилось — звали из-за деревьев, и она, как повелось у нее с детства, припускает по тропинке в лес; вот она на полянке, поросшей высокой сочной травой и окруженной каменной оградой, посреди которой сереет покосившийся амбар. Она идет по траве, в которой по-летнему стрекочут, свиристят и гудят разные шмели-кузнечики, и доходит до амбара, отрезанного стеной крапивы чуть не в метр высотой, и понимает, что внутри запустение, грязь, что здесь кто-то заметает следы, и, когда ее слуха касается звук, она в первую секунду думает, будто шумят в амбаре, но потом спешит крадучись к окну и слышит, что он вошел в дом. Шаги замирают около ее комнаты, и она со своей стороны видит, как подается его нажатию ручка, и сжимается от испуга, что не заперла дверь, хотя прекрасно помнит обратное. Ее снедает страх, возможно, потому еще, что с тех пор, как шаги остановились под ее дверью, не раздалось ни звука; потом они отступают, но страх и тревога все равно мучают ее: чего он хотел? Что он заподозрил? И почему его успокоила запертая дверь? Она ныряет под одеяло и ждет, глядя в окно, и дергается от каждого движения занавески, которой играет ветер. Время, должно быть, позднее. Крафт лег, но не задул керосиновую лампу. Марион вылезает в окно. Услышав стук, Крафт почему-то притворяется спящим. Она отворяет дверь и видит, что он лежит с закрытыми глазами, и теперь ему неудобно вдруг открыть их, он вынужден дожидаться, пока она разбудит его чем-то; но от пережитой опасности ее ожидания поблекли, хорошо, что он уснул. Она подходит прикрутить лампу, чтобы дать ему знать, что она была тут. Он не слышит ее, но чувствует, что погас свет, и открывает глаза. Марион, говорит он едва слышно. Спи, спи, почти шепчет она в ответ, я не могу, отец, похоже, не лег, он дергал мою дверь, мне кажется, он меня подозревает, поэтому я так поздно. Он протягивает руку и касается ее ладони, он не думает удержать ее, хорошо бы скрыть, что он отпускает ее без неохоты. Она всучивает ему свою руку. Я не могу рисковать, говорит она. Конечно, не можешь, поддакивает он. Но, очутившись на улице, она чувствует себя одинокой, несчастной и брошенной, и ей хочется только одного — вернуться и поплакать у него на груди, она не в силах даже бояться отца, вроде бы подсматривающего за ней — особенно потому, что в глубине души она вряд ли верит в эту легенду. Она идет к дому, но разворачивается и спускается к пристани, она еле сдерживает слезы, и у нее мелькает мысль, что все — как в том сне: тебе кажется, что в заброшенном сарае обретается что-то таинственное, но оно исчезает, стоит тебе открыть дверь и войти. Лодка покачивается, море блестит. Она слышит тарахтение моторки вдали и решает подняться на маяк, но, как нарочно, путь лежит мимо похожей на покосившийся амбар хижины, и Марион заходит в нее без стука. Он не просыпается. Голова темнеет на подушке черной массой, и сперва ей кажется, что ей хочется только одного: забраться к нему под жаркое одеяло, чтобы справиться с одиночеством. Она вытягивает руку и дотрагивается до его голого плеча, он вздрагивает, поворочается и скидывает наполовину одеяло — спит он в чем мать родила! Марион отдергивает руку, испугавшись, что не справится со своим влечением, и чувствует угрызения совести, потому что теперь ей нечем оправдаться, какое там одиночество! Тем не менее она продолжает стоять и смотреть, долго, пока не забывает, как его зовут и, уж во всяком случае, как он выглядит; а тогда выскальзывает из хижины беззвучнее, чем зашла, и в прозрачной почти темноте спешит к дому, забирается в окно, не зажигая света выдвигает ящик и достает портсигар.

Альберта Крафта будит сон, и, проснувшись, он не понимает, где находится. Ему снилась Хелен, она плакала в подвале, но даже когда он постепенно начинает ориентироваться, узнает хижину, сон отказывается освобождать место действительности. Она продолжает рыдать укорительно и трагически в подполе, которого он сроду не видал. Он голяком подходит к окну и отодвигает занавеску: опять ясный день. Смотритель маяка ставит в лодку ящик пустых бутылок и отвязывает веревку. Времени половина девятого. Девять. Марион спит. Мария не спеша идет в туалет, устраивается, приникает к щелке. Ну выходи, давай, я же знаю, что ты проснулся, я не могу тут дожидаться. Но он не показывается. И она возвращается домой, на кухню. Если лечь животом на подоконник, можно разглядеть левый угол хижины. Она думает о Боге и немного о Мардоне и вспоминает его слова: что мы вынуждены делать то, что должны, и хотя это чепуха, но здорово вообще-то быть кораблем, которого течение и ветер сносят все ближе к Крафту. Она слышит, что Марион открывает дверь, и мгновенно отскакивает от окна, будто ее застукали на горяченьком. Чтобы спрятать свое смущение, она с навязчивым и лукавым интересом принимается выспрашивать Марион, как та спала; плохо, роняет дочь, стремясь пресечь энергичное утреннее желание матери дружить. Она завтракает, моет за собой посуду и говорит, что идет в бухту. Мария глядит ей вслед, как и Крафт, видит она; Марион оборачивается и вскидывает руку, он машет в ответ. За ней он не идет, а скрывается в хижине. Он не находит себе места, он возбужден: Мария одна дома, а он не забыл ее позавчерашние взгляды. Можно одолжить у нее маргарин, например. Она видит, что он идет, и внезапно пугается. Стучат. Войдите, кричит она излишне громко. Стоя в дверях, он просит маргарина взаймы. Не попьет ли он кофейку, спрашивает она, поднимаясь из подпола. Они сидят глаза в глаза за кухонным столом и разгоняют тишину словами, едва ли вдумываясь в них. Они встречаются глазами, и Крафт спрашивает, не одиноко ли жить на острове? Конечно, одиноко. К тому же все время на людях. Она встает принести кофе и украдкой взглядывает в окно. Она разливает кофе, левая рука висит вдоль тела. Он решается провести по ней кончиками пальцев, но она отдергивает ее, и тогда он говорит, что раз так, то нет никаких причин скрывать от нее, как часто он о ней думает. Обо мне? — переспрашивает она тихо. Это ни к чему. Легко сказать, но мыслям не прикажешь. Да к тому же бывает, что человеку страшно упустить шанс; если ничего себе не позволять, то сюжету не представится случая развиться, а зачем же кастрировать жизнь? Она его не понимает, но слова звучат откровенно навязчиво, и она отвечает, по-прежнему тихо и дружелюбно: я замужем. И я, но это не оправдание, вернее, наоборот, — это всего лишь оправдание. За возможность быть не одному человек отдает немалую часть тех возможностей, что предлагает жизнь. Наверно, говорит она, а сама думает: чего он хочет? неужели он не чувствует, что невозможно так перепихиваться словами, ведь они лишают их возможности… Она стоит спиной к нему и слышит, как он рассуждает, что то, что принято называть верностью, часто суть самопредательство, и хотя ей доподлинно известно, что мужчина у нее за спиной заливается соловьем с одной-разъединственной целью — совратить ее, Марию, она чувствует, как ее решимость отступает все дальше и дальше, пока не оказывается так далеко, что ее во всяком случае не успеть вернуть прежде, чем из-за Голого утеса вынырнет лодка. Которая уже появилась, но Мария не говорит об этом гостю; ей спокойнее, если эта карта будет у нее на руках и она сможет выложить ее в решительный момент; она поворачивается к нему (на лице зреет улыбка и появляется то самое выражение, которое он определил словом «вульгарное» и которого ему не хватает в Марион) и произносит, что она знает, что ей не след такое говорить, но пусть он не представляет дело так, будто она не думала о нем, просто она не тот человек, который живет одним лишь сегодняшним днем и легко может забыть, что за все надо отвечать — так или иначе. Ответ ответу рознь, говорит он, но если она имеет в виду радость и сожаление, то он готов подписаться под ее словами, беда в другом: и сожалеем, и радуемся мы как из-за своих поступков, так и потому, что чего-то не совершили. Не поворачиваясь, она чувствует, что лодка все ближе и ближе, а он об этом ничего не знает, и она вперяет в него взгляд и не опускает его, пока Крафт не подходит к ней, его не останавливает ее минутное замешательство: уклончивое движение головы и сжатые губы, но, когда поцелуй затягивается дольше, чем даже она планировала, и рука его, лежащая у нее на груди, окончательно теряет покой, Мария высвобождается и смотрит в окно. Нельзя, он возвращается, тебе надо уходить, но Крафт целует ее опять, и она отвечает тем же. Они постанывают, то ли поскуливают, пытаясь, раз теперь они вынуждены разойтись и все откладывается до другого раза, изобразить муки расставания. Лодка подошла так близко к острову, что он ее загораживает; она протягивает ему маргарин, но он отвечает, что это был просто предлог и лучше сделать вид, что он к ней не заходил. Хотя следившая за ним Марион видела, как он выходил из дома. Ветер сменился на юго-восточный, море волнуется, она зябнет, но он не приходит. За обедом отец спрашивает, опустив глаза в тарелку, будто мимоходом, видел ли кто-нибудь Крафта, и обе отвечают «нет». Марион поднимает на мать глаза и думает подправить ее, но откладывает это на потом, хотя от того, что она держит вопрос в себе, тот разрастается в размерах, и материно вранье, несомненно имеющее простое и тривиальное объяснение, начинает казаться ей стремлением оставить свидание с Крафтом в тайне. Она не может спросить ни мать, ни Крафта, потому что она стыдится своих подозрений, самой ей идут на ум только бредовые фантазии, а то, что они и есть правильный ответ, ей невдомек. Я не ревную, убеждает она себя, но куда там. А поскольку ревнивцы наблюдательны, но не рассудительны, Марион не удается сложить два и два — раз виноватость матери, которую она видит теперь совершенно отчетливо, родилась раньше сегодняшнего свидания, то, следовательно, Крафт изменяет им обеим по очереди. Но в это ей не верится, потому что, глядя на мать, она не может представить себе, чтобы Крафта потянуло на эротику с такой вульгарщиной, поэтому она задирает нос и спрашивает, как матери нравится Крафт? Не знаю, отвечает та тихо, по-моему, приятный, а почему ты спрашиваешь? Марион так и подмывает ответить, что она спит с ним, поэтому, но, не сказав ни слова, она уходит к себе и застывает у окна лицом к хижине. Ветер крепчает, Крафт стоит в дверях, смотрит на белые барашки волн и думает о Марион и Марии и немного о смотрителе маяка, потому что одному Богу известно, что такому может прийти в голову; но в основном он думает о Марии, которая, знает он, может стать его при удачном стечении обстоятельств. Он выходит на ветер. Небо обложило. Он стоит в хижине и наблюдает дождь. Смотритель следит за кораблем, который идет на север, потом отсчитывает сто сорок восемь ступеней вниз. Марион слышит его шаги под окном. Она пытается представить мать в объятиях Крафта, картина выходит смешная, абсурдная и в высшей степени омерзительная, но Марион не может отогнать ее от себя. Нет, говорит она себе, непонятно что имея в виду, потом встает, пересекает гостиную, кухню и под дождем спускается к хижине. Она собирается прямо спросить его, что у него с матерью, но, увидев его за столом, отказывается от такого невозможного плана. Я не помешала? — спрашивает она; он встает, он учтив, и дружелюбен тоже; его поражает, что он внезапно чувствует себя ни в чем перед ней не виноватым, и он думает горделиво: вот такой я аморальный тип! Они разговаривают, сидя за столом, почти безмятежно; она с улыбкой описывает, как заходила ночью. Что ж ты меня не разбудила? Я хотела, но пока я раздумывала и смотрела на тебя, я почувствовала себя то ли воришкой, то ли старой сплетницей, которая тайком подглядывает в замочную скважину. Хотя было темно, добавляет она, и силится вспомнить, почему еще она не стала будить его, но это ей не удается. Глядя на нее, он сравнивает ее с Марией, а она как будто читает его мысли и спрашивает: как ему нравится ее мать? Он велит себе впредь думать аккуратнее и отвечает: вы похожи, а у самого чуть не слюнки текут — он представляет в своих объятиях старшую. Марион убирает руку, но он успевает перехватить ее и накрыть своей. Ей хочется, чтоб он целовал ей руку, целовал ее всю, а он сидит и теребит ее пальцы. И думает, что должен спросить, придет ли она ночью. Она смотрит на него, потом отворачивается опять и отвечает: представь, я так тебя люблю, так, что ты даже можешь делать мне больно. Он парирует неискренне: разве приятное может причинять боль? — и, не давая ей ответить, тут же добавляет, что тогда это относится и к нему, но и это заявление нуждается в разъяснении, а без него повисает в воздухе, как бы не оспоренное им самим; ему бы хотелось не причинять ей боли, но человек все равно не может обезопасить себя, так сказать, на будущее, еще не известно, кстати, какое, тем, что сейчас станет упускать свой счастливый билет — да, он наизусть знает, что будет переживать, когда придет время уезжать отсюда и от нее, что станет скучать, но ведь все равно ему этого не миновать, простись он с ней хоть сейчас же или даже вовсе не повстречайся, и чем же таким немедленное расставание лучше того, что маячит где-то в туманной дали, ведь если мы не в силах предугадать ближайшие пару часов, то откуда смелость загадывать на дни вперед, коль всего-то у нас в запасе — упование на будущее да пара-тройка надежд. Он изъясняется куда многословнее, ей нравятся модуляции его голоса, пусть она половины и не понимает, и она уходит от него на дождь одурманенная, будто запудренная тихой радостью; но он выпотрошен, он чувствует пустоту, а тут еще всплывает ночной сон, и Крафт накидывает дождевик и торопится на маяк. Он приставляет бинокль к глазам и смотрит на дом внизу, потом поворачивает бинокль другой стороной, потом еще раз, он жонглирует расстоянием до огромного — крошечного белого коробка, но внезапно обнаруживает, что он не один ни кем не замеченный, что внизу в гостиной тоже в работе бинокль. Он не дает себе времени рассмотреть, кто манипулирует биноклем, наверняка смотритель, кто же еще; его первая мысль — побыстрей сбежать и найти предлог подобающим образом повиниться, но вторая и последующие мысли — еще чего, извиняться перед смотрителем, который так кстати занят тем же самым, не говоря уж о том, что этот смотритель — форменное… (он не сразу находит слово)… животное. Наверняка он ее бьет, поэтому она и кричала тем вечером. Он представляет себе, как именно ее бьет смотритель, но тот расплывается, а остается Мария и чья-то рука, может быть, его собственная, да и Мария теперь просто какая-то женщина, хоть та Хелен из сна, и тут он устремляется вниз, выскакивает из башни и едва не налетает на смотрителя, который чиркает по нему взглядом и произносит без обиняков:

— Уезжайте-ка.

— Почему?

— Сами знаете. И не будем об этом. Я вас завтра отвезу.

Он намеревается продолжить свой путь, он идет в башню.

— Послушайте! — говорит Крафт. — Я не хочу.

— Не выдумывайте.

Он уходит. Крафта трясет от гнева, он не знает, куда себя деть; потом решает пойти на южный мыс и отправляется туда, сперва на всех парах, но потом — с показной медлительностью, специально для следящего за ним с маяка смотрителя, чтоб тот не думал, что имеет надо мной, Крафтом, власть, а если этот нахал явится завтра, чтобы транспортировать меня, я велю ему приходить через недельку. Значит, его мучает ревность, так, так. Знал бы он, насколько она обоснованна! Он едва сдерживается, чтобы не обернуться и не посмотреть на башню, но вместо этого принимается искать расселину, за которой тот пляж, что не виден с маяка. Но не находит ее. Смотритель не видит Крафта, он спускается по ступенькам. Крафт продолжает вести себя так, будто никто на него не смотрит. Мария и Марион хлопочут на кухне, смотритель напевает «так-так-так» и лучится давно не замечаемым за ним благодушием, непонятно, с чего, думает Мария. Смотритель усаживается за стол, разворачивает газету и читает о пожаре, в котором погибли три поросенка, о светящемся предмете, который можно было наблюдать в небе примерно в миле северо-западнее города, потом некрологи: опять никого знакомого. Он не то чтобы разочарован, но он дорожит тем состоянием задумчивости, которое посещает его всякий раз, как он обнаруживает под крестом знакомое или слышанное раньше имя, мир в такой момент сужается, и роль Мардона в его уменьшившемся объеме возрастает, особенно если покойный был из его поколения. Но сегодняшние шестеро ему незнакомы, к тому же они староваты. Он складывает газету и вспоминает, что Крафт так до сих пор не отослал письма, он пытается припомнить дословно, что там говорится о нем, но в голове у него отложился только восклицательный знак после пирожных. Даже если он не уберется прямо завтра, наверняка засобирается, тем более с покупками я ему больше не помощник. Незаметно для себя он начинает барабанить по столу, но Мария не может позволить себе попросить его перестать, у нее нет даже права на кислую мину, потому что для беспокойства, или что там его свербит, у него есть все основания, пусть он о них и не догадывается, к тому же она немного сочувствует ему, что нет у него шансов изменить ее чувства к нему: она не говорит этого, но знает, что Мардон может хоть костьми лечь, но ее влечения к Крафту ему не вытравить, потому что Мардон властвует над ней силой, попросту говоря, может ее убить, и она это знает. Стук по столу сливается с шипением припекающего сырое белье утюга, паром заволакивает окно, ничего не видно, она заканчивает глажку, ставит утюг на попа и выдергивает вилку. Потом тыльной стороной руки протирает на запотевшем окне кружок и сквозь влажное стекло видит туалет, полоску моря и материк. Сидя в сортире, она слушает, как дождь барабанит по жестяной крыше, а в щелку видит красный домик, полоску моря и горизонт. Марион уходит к себе в комнату и садится под деревьями. Который час? Я попросил Крафта уехать, сообщает смотритель Марии. Зачем? Я не потерплю, чтобы он охмурял Марион. Она не знает, что сказать, потом свирепеет: вот оно что! Когда только ты позволишь ей жить своей жизнью? Он смотрит на нее, потом отворачивается и роняет: тебе, похоже, не хочется его терять? Она пропускает реплику мимо ушей: Марион прекрасно обходится без твоего присмотра весь год, и непонятно, с чего вдруг именно сейчас ты записался в няньки. Называй это как хочешь, но я не буду смотреть, как она делает глупости, о которых потом пожалеет. Мария встает и захлопывает дверь в гостиную: по-твоему, лучшая защита — это выставить Крафта восвояси, да? Кстати, ты спрашивал у Марион — она хочет, чтобы ее так защищали? Он фыркает. И с чего ты взял, что она будет в этом раскаиваться? — говорит она и чувствует внезапно, что заигралась с ним, потому как он по незнанию думает, что «она» — это Марион, что они говорят о ней, и продолжает: не факт, что человек сильнее раскаивается в совершенном, чем в несовершенном, к тому же ты сам объяснял, что, в сущности, мы делаем исключительно то, что должны. Он не узнает ее: откуда такая гладкость речи? И говорит: поговорили, и баста; я сказал ему уезжать, пусть уезжает. Еще бы, ты один все решаешь, отвечает она непонятно к чему, поэтому он в ответ лишь пожимает плечами, хотя она стоит спиной. Он уходит в гостиную, не зная, чем там заняться. Потом мокнет под дождем на пристани и чувствует себя одиноким и всеми покинутым. Вдруг он точно стряхивает с себя сон: смотрит на часы, поднимается к дому, минует его, забирается в башню, снова сверяется с часами, на лице его появляется упрямое выражение, и он врубает электричество и включает маяк. Потом спускается с башни, проходит мимо дома, оказывается на причале, отвязывает лодку и берет курс на материк. У него за спиной мигает маяк, включенный за три часа до назначенного времени.

Первой это замечает Марион, что это с отцом, спрашивает она. Мария пугается, она выходит на улицу и обнаруживает, что лодки нет.

— Вы поссорились? — спрашивает Марион.

— Он сказал Крафту уезжать.

— Почему… он ревнует?

— Нет, но он говорит, что не позволит Крафту охмурять тебя у него на глазах.

— Вот оно что… так, конечно, легче, можно не признаваться в своей ревности.

— Что ты выдумываешь?

— А почему же он тебя избил?

— Избил?

— Когда Крафт был у нас.

— Ты же знаешь, когда он выпьет, с ним бывает.

— А почему ты не сказала, что видела Крафта сегодня?

— Это он тебе сказал?

— Я видела.

— Зачем… он просто заходил за маргарином.

— Но ты ничего не сказала, чтобы отец не ревновал.

— Называй это как хочешь.

— Иногда я не могу понять, как ты все это терпишь?

— Его ревность, как ты это называешь?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Что тебе рта не дозволено открывать.

— Что я терплю и чего не терплю — это мое дело.

— Вот теперь я понимаю, что имеет в виду Крафт, когда говорит, что тот, кто терпеливо сносит издевательства над собой, ни на йоту не лучше того, кто над ним издевается.

— Издевается! Ты произносишь слова, не понимая их смысла.

— Со мной этот номер не пройдет. Если отец из-за каких-то своих бредней заставит Крафта уехать, я уеду тоже.

Мария села. Она не отвечает сразу, она уставилась в окно и думает о том, что скоро они с Мардоном останутся опять вдвоем и что этого она не вынесет. Крафт распахивает дверь и скидывает мокрые ботинки, потом зажигает свет, больше для уюта, чем для яркости. Он не в себе, он мечется между окном и кроватью, и, когда раздается стук в дверь, он пугается, что это смотритель, но входит Марион. Только через некоторое время он понимает, что она говорит, потому что разговор с матерью, и зажженный до времени маяк, и вызверившийся на мать отец, и что если ты уедешь, то и я тоже — все это сыплется из нее так отрывочно и непоследовательно, что в первую секунду ему кажется, будто она пришла разоблачить его, — особенно потому, что в бессвязном рассказе поминается и маргарин. Ты уедешь? — спрашивает Марион, и вопрос полон ожиданий, которые накладывают обязательства. Нет, отвечает он, тем самым зачеркивая (по крайней мере, вынося за скобки) сомнения последнего получаса: отвлекаясь от остального, ультиматум смотрителя позволяет ему выйти из двойной игры, но на кон ставится его реноме. Нет, повторяет он, прежде чем выдвигать такие требования, пусть представит аргументы. Марион загадочно улыбается: дело, похоже, в ревности. Но с какой стати? — спрашивает Крафт. С такой стати, что мать сама на себя не похожа. Да? Да. Он не уточняет, что имеется в виду, говорит, что это в общем-то понятно, они привыкли вариться в собственном соку, а тут новый человек, конечно, он каким-то образом вторгается в их круг, так сказать, видоизменяет конфигурацию исконного окружения. Марион устроилась на стуле, Крафт входит взад-вперед, Мардон выносит из задних дверей магазина ящик пива и тащит его в лодку. Крафт видит со стороны, как ходит от кровати к окну и обратно, а Марион он не видит, но не отдает себе отчета в том, что наблюдает только за собой, разумеется, она должна присутствовать на сцене, иначе чего ради он распинается и лицедействует; он слушает точно сквозь толщу воды, как витийствует, как гладенько ведет речь, сочиняя из очевидных фактов призрачную действительность, но внезапно скучнеет, выдыхается, поддается одиночеству, своего рода отринутости, встает у окна и произносит — и в его сбивающей с толку своей откровенностью неразборчивой речи есть определенное позерство, эдакая тщательно выверенная неоткровенность: да, я вру, знаю, да, я изображаю себя лучше, чем я есть, но это мое неотъемлемое право, и если у меня есть резоны считать себя честным человеком, то это никак не означает, что я никогда не вру, как раз наоборот. Откровенность складывается не из прямодушия и правдивости, а… Бог мой, теперь я ударился в проповеди… а хотел только сказать, что ты мне нравишься, и в тоже время я не могу смотреть тебе в глаза, как будто у меня совесть нечиста… ты знаешь, моя беда в том, что я — не сейчас, впрочем, сейчас тоже — кокетничаю искренностью. Чудак человек, говорит она, разве можно быть честнее, чем ты сейчас? Он не отвечает, выжидает, глядя в окно, потом поворачивается и идет к ней. Мария вглядывается в большую землю. Смотритель открывает новую бутылку, он правит лодку вдоль материка курсом на север. Я вернусь не раньше, чем стемнеет. Он берет новую бутылку. Стало темно, лодка идет к острову. Он ясно видит, что на кухне собрались Мария, Марион и Крафт, и Марион все время отлучается то к себе, то в гостиную, а Крафт в это время через стол гладит Марию по лицу, а она ловит его взгляд и покрывает поцелуями руки, и, хотя зрелище вызывает у него омерзение, он не торопится вернуть Марион к ним в кухню. Нет в мире справедливости, невпопад думает он, но ужо погодите! Марион заходит на кухню — никого. Она берет со стола газету, раскрывает ее и погружается в думы ни о чем. Смотритель привязывает лодку. Крафт корпит над письмом: мол, здесь дождь, она снилась ему недавно, он думает о ней то и дело. Он кладет письмо в конверт, но не заклеивает его. Дождь кончился, два часа как кончился. Смотритель стоит возле хижины и смотрит в окна, но занавески задернуты. Он подходит ближе и в щелку видит Крафта, вернее, часть Крафта — сидящего боком человека, предплечье лежащей на столе левой руки, полголовы начиная от уха. На заднем плане — изножие кровати, покрывало свесилось до полу — ясно, что здесь была она. Мария выходит из спальни, минует гостиную и направляется в кухню, навстречу ей входит в дом смотритель. Марион быстро перебегает взглядом с одного на второго, но они не глядят ни на нее, ни друг на друга. Отец садится за стол напротив, она углубляется в газету. Мария видит, что он выпил, и неожиданно разъяряется, но ничего не говорит, только с ненужным грохотом ставит кофейник на плиту; он оглядывается на нее и хмыкает презрительно. Если ты воображаешь, огрызается Мария и поджимает губы, может, ей больше нечего сказать, во всяком случае, его поддевки, сколько он ни старается, ни к чему не приводят, в перебранку она не ввязывается, а вместо этого, ему назло, закрывается в спальне. Мол, наше вам с кисточкой. Хотя, между прочим, это он насмотрелся всякого, пока плыл в лодке, и если уж кто тут должен хлопать дверью, так это он, а не Мария, которая небось и сбежала, только чтоб не встречаться с ним глазами, точно как Марион, которая вон делает вид, будто читает, и он говорит ей: ну, а ты чего не уходишь? Почему ты так себя ведешь? — спрашивает Марион из-за газеты. Ах, так это я так себя веду — как, интересно? Она молчит, и он припечатывает кулак об стол: отвечай! Тогда она говорит, что никуда идти не собиралась, но не понимает, почему он так разозлился. Мария тихо приоткрывает дверь и прислушивается; она хочет поймать его на гадостях в свой адрес, к тому же придуманных, чтоб он сказал, что она… но ничего подходящего не приходит ей в голову, а он вдруг усмехается: вот незадача — что ни сделаю, все не так! Крафт поднимается. Он решил воспользоваться отсутствием смотрителя: надо подняться на маяк, посмотреть, как далеко бьет свет. Он смотрит на часы. Они остановились на семи минутах девятого. А теперь сколько? Какая разница, отвечает он сам себе. Одиннадцать, например. Крафт обувается. Когда они остановились? Что он делал в семь минут девятого? Ботинки сырые. В доме горят все окна, но два в спальне занавешены. На кухне кто-то встает, Мария закрывает дверь. Часов у нее нет, но уже поздно, можно ложиться, а потом притвориться спящей. Круг света жиже, чем он думал, ночь затирает и его. Кстати говоря, готовый рассказ, прикидывает Крафт: мальчик, которому первый раз подарили фонарик; как он напугался из-за того, что видит лишь то, во что упирается луч. Вон лодка лежит. Смотритель барабанит по столу, Марион стоит у него за спиной и смотрит в окно. Крафт сходит по лестнице и огибает дом с восточной стороны, здесь он раньше не бывал. Он заглядывает в кухонное окно: он там, сидит, потом поднимается на ноги. Мария спит. Смотритель проходит мимо Марион, через холодную террасу, на улицу — на пристань. Стоя у туалета, Крафт видит, как он залезает в лодку — неужели снова уйдет в море? Но нет, он выдувает бутылку пива, еще две берет с собой, идет домой, запирает за собой входную дверь — на кухне пусто. Он садится за стол, пьет и тасует непустые фантазии, вылепившиеся из его переживаний, и думает: она пошла на это не за пустяк! Крафт раздевается, он пытается угадать, сколько теперь времени — если б хоть заметил, когда было семь минут девятого! — потом подводит на три часа вперед, в аккурат семь минут двенадцатого, и крутит колесико, потом пожимает плечами — да хоть семь минут первого! — все это не играет никакой роли, ни ма-лей-шей, тем более я не знаю, какое сегодня число, постой, постой, я приехал десятого, это был вторник — или среда?., а сегодня пятница, пятница?., тогда завтра нужно сплавать за покупками, ему это понравится. И не забыть купить маргарин. Он садится на кровати. Смотритель маяка расположился за кухонным столом. Мария лежит лицом к окну. Марион стоит в центре своей комнаты, точно под лампой, и отбрасывает маленькую, похожую на нимб тень; она смотрит на вековые, одетые в зелень деревья, едва видя их; не очень много лет тому назад она любила залезть на дерево и невидимкой смотреть на проходящих по тропинке (почти исключительно влюбленные парочки, спешащие в амбар на лугу), иногда успевая подслушать их разговор. Она различает шум и выныривает из прошлого, но звук ничего не говорит ей, он совершенно нейтральный, и мысли ее принимаются плести новую паутину, цепляясь то за кухню, то за хижину. Потом она подходит к окну, отдергивает занавески, смотрит в ночь.

Нет, говорит она про себя. Берет с окна каменный кругляш, взвешивает его на руке и, хотя считает, что заклинание давно утратило силу, что она теперь не та, все же произносит покорно, словно отбывая повинность: миллион лет тому назад. Ничего, конечно, не почувствовав, она кладет камень на место, задергивает шторы, вздрагивает от высокого, режущего слух звука. Мария, погружаясь в сон, ловит этот неприятный звук краем сознания и успевает подумать: он вообще ложиться не собирается? — ночь уже. И засыпает. Крафт спит на боку, поджав колени и примостив руки между бедер, в позе эмбриона. Тревожится Марион, ей хочется и не хочется неизвестно чего; и негде ей притулиться в мире, который вдруг так преобразился. У смотрителя кончилось пиво; он стоит и всматривается в гостиную; она тонет в полумраке, напоминая о праздниках и семейных торжествах и о том, как ему было страшно вчера, пока он искал Марию, отчего его жажда мести уступает место грусти и усталости. Пойду расскажу Марии об этом, решает он, но она не отвечает, когда он окликает ее и спрашивает, не спит ли она? Он опять зовет: Мария! — громче, теряя терпение. Она ворочается, но не отвечает. Черт тебя подери, рычит он, хватает подушку с одеялом и возвращается в гостиную, тащится к дивану и сидит в обнимку с мягким тюком, уставившись на дверь. Она не закрыта, но что происходит внутри — не видно. Пусть попробует не прийти, накручивает он себя. Марион лежит, вслушиваясь в темноту; она слышит, как скачет сердце, кажется ей. Зря я не заперла дверь. Мария открыла глаза, одна мысль крутится у нее в голове: с меня довольно, с меня довольно. Будь у него хоть какие-то основания, знай он хотя бы… Мардон не желает раздеваться, даже ботинки он не снимет. Он накидывает на себя одеяло и отворачивается к стене. Не надо мне было брать одеяло, надо было просто уйти, тогда бы она заволновалась, вполне мог обойтись покрывалом. Он ложится на спину и смотрит на своих и ее родителей в черных овальных рамках. Мать посылает ему взгляд с высоты. Она всегда приглядывает за ним, а остальные трое смотрят на что-то непонятное, вроде пальмы — когда они с Марией женились, в ателье у фотографа стояла пальма. Через пару дней они получили фотографии, и Мария расстроилась до слез: правда, я не такая, скажи, да? — плакала она. Он поворачивает голову, чтобы прояснить этот вопрос, но жидкий свет из кухни не освещает висящую над комодом квадратную свадебную фотографию. Она забыла все, что я для нее сделал. Я ответил тогда: конечно, не такая; на фотографии тебя не узнать. Старался утешить ее. А теперь она валяется в спальне и ей наплевать, что у меня на душе, только б я не перебежал ей дорогу, я или Марион, и внезапно его поражает удивительная мысль — он ведь не рассказал Марии, что Марион легла под Крафта, и он пытается вспомнить, из-за чего он не захотел или не смог ей рассказать, он знает — у него была веская причина, но сколько он ни тужится вспомнить, ничего не выходит и, обессилев, он засыпает.

Они просыпаются с мыслью о дне грядущем. Когда Мария входит в гостиную, Мардон уже на ногах (одеяло валяется на полу), он успел выпить кофе, и давно — кофейник уже холодный. Марион не хочет вставать. Проснувшись, Крафт помнит две вещи: что он не знает, который час, и что нужно сплавать в магазин на большую землю. У него портится настроение, и он решает еще поваляться. В щелку на стыке занавесок пробивается луч света. На его часах половина девятого. Смотритель видит, что Мария выходит из туалета. А Крафт торчит на солнце перед хижиной. Потом в туалете уединяется Марион. Крафта тяготит мысль, что придется одалживать лодку у него. Марию гнетет, что Мардон скоро вернется. Марион скрывается в Восточной бухте. Крафт направляется к дому; углядев его в окно, Мария выходит на приступок. Он останавливается поодаль; секунду они смотрят друг на друга, нет, дольше, но не долго; Марии кажется, что первой опустила глаза она, Крафту — что он. Потом он говорит, что ему нужно кое-что купить, может ли он взять лодку? Купить? — переспрашивает она. В воскресенье? Он совершенно сбит с толку, как если б поезд не остановился на той станции, где он собирался выйти. Но как он ни растерян, а понимает: она решит, что это снова предлог, ладно; он берет себя в руки и, когда она спрашивает, что именно ему нужно, отвечает: ничего особенного, я спокойно потерплю до завтра, я почему-то считал, что сегодня суббота. А потом добавляет невпопад: у меня часы встали. Скажи, если что-нибудь понадобится, говорит она. Спасибо. Они смотрят друг на друга. Мария не знает, что и думать. Смотритель видит, как Крафт идет от дома к хижине, и теряет контроль над собой, насколько это вообще возможно, когда нет свидетелей, он думает: я его убью. Но как поступить сейчас? Он не сводит с хижины глаз. И кое-что придумывает. Лишь бы она не заметила, что я притащил бинокль. Она слышит, как входит он. На нем светлая свободная ветровка. Они не разговаривают. И он уходит на пристань. Она смотрит ему вслед, пока лодка не исчезает за Голым утесом. Чуть погодя она видит Альберта Крафта метрах в ста от хижины, он направляется в глубь острова. Она выскакивает на крыльцо, но он не оборачивается. Смотритель ставит лодку на прикол с северной стороны Голого утеса, запихивает в карман три бутылки пива и выбирается на берег. Крафт сверху смотрит на Марион, она лежит на песке на животе. Он выбирает место, чтоб она не видела его, и садится лицом к морю. Смотритель держит в прицеле бинокля дом и хижину, он потягивает пиво и делается нетерпелив. Что произошло за то время, что он выпустил остров из виду? Спустилась ли она к нему в хижину? Или он поднялся к ней? Крафт не сомневается, что смотритель, который не может не шпионить за ним с маяка, думает, что он подглядывает за Марион. Да пусть думает, что ему заблагорассудится. Дома надо будет первым делом купить бинокль. Он вдруг вспоминает, как он забыл, что мальчишкой провел одно лето в городе у тетки. У нее было маленькое златошвейное ателье в центре, и там он удирал в подвал и из темноты разглядывал брюки и юбки тех, кто шел мимо. Смотритель прыгает в лодку и врубает мотор. Мария видит, что возвращается лодка, это кстати, она хоть не будет без толку метаться между окном в кухне и спальней. Крафт поднимается и смотрит на Марион, она лежит в прежней позе. Он подходит к расселине — если она меня не заметит, не стану спускаться. Она не замечает его. Он спускается к ней. Смотритель откладывает бинокль, он и без него видит, что смотреть нечего. Марион не может понять, почему сейчас она стесняется его, а два дня назад такого не было, хотя ей известно только, что с тех пор их отношения стали более доверительными. Два дня назад ее переполняло счастье. Крафт усаживается подле нее. Мария включает радио, передают мессу. Смотритель идет домой, сперва быстро, потом сбавляет ход. Он чувствует, что выпил. Марион лежит и слушает разглагольствования Крафта, как он думал, что сегодня суббота; она едва в силах дотерпеть до конца очередного периода, потому что беспокойство и нетерпение, мучившие ее в последние дни, зашкаливают, и она говорит чуть не плача: хочу уехать отсюда! Смотритель проходит мимо Марии, заглядывает в спальню, возвращается на кухню, встает в дверях пристройки и смотрит на Марию. Неизвестно почему она пугается. Он стоит и смотрит на нее. Надо мне заговорить с ним, думает она, но ничего не идет в голову. Она встает и переходит в гостиную, как будто там надежнее, как будто здесь ее защитит голос преста. Он идет следом, встает в дверях гостиной и продолжает смотреть на нее. Прест возносит молитвы. Он чувствует эрекцию, сердится, засовывает руку в карман, еще не хватало, чтоб она увидела. Что ты так на меня смотришь, спрашивает она. Он делает шаг в ее сторону. Она пугается еще больше. Ты не тронешь меня! — кричит она. Их разделяет стол. Он делает шаг направо, она налево. Внезапно она разворачивается, бежит в комнату Марион, проворачивает ключ в замке, кидается к окну, слышит, как он с проклятьями дергает дверь. Она прыгает в окно, это невысоко, падает, встает и устремляется в глубь острова, в Восточную бухту. Она слышит, как Мардон пыхтит за спиной, но как ни оглянется — его нет. Она выдыхается, тормозит, падает на вереск и постепенно успокаивается. Смотритель спускается к хижине, дверь приоткрыта, Крафта нет. Кровать не застелена. На табуретке у изголовья лежат шариковая ручка и обрывок бумаги. Смотритель читает: «Мальчик лет двенадцати. Фонарик. Темнота. Ему не страшно. Включает — пугается. Тонкая полынья света перемещается вдоль стены по полу. Будто темнота преследует свет. Страх. Боится того, чего не видит. То, что лишено привычного окружения, пугает». Марион спускается к воде, заходит в нее, плывет. Зачем он приехал сюда, зачем обнажил мое одиночество? Смотритель поднимается на маяк, ищет бинокль, вспоминает, что оставил его в лодке, видит Марию — она лежит на вереске на полпути между маяком и Восточной бухтой. Марион плывет назад, приближаясь к Крафту, который ждет ее на берегу. Она стягивает шапочку и говорит, клацая зубами, что вода холодная, она не смотрит ему в глаза. Мария так и лежит, зачарованная матово-синим небом; она никого не боится. Потом она чистит на кухне картошку. Марион медленно идет домой, одна. Смотритель спускается в Восточную бухту и обнаруживает там сидящего на камне Крафта. Что-нибудь случилось? — спрашивает Мария. Ничего, отвечает Марион. Смотритель останавливается в двух шагах от Крафта — руки в карманах. А почему заперта дверь ко мне? — спрашивает Марион. Смотритель говорит, не обращаясь к нему и не глядя в его сторону. Ничего глупее этого я сроду не слыхивал, отвечает Крафт, но хоть бы это все было правдой — что такого, это остров, а не тюрьма. Марион сидит на приступке и смотрит на материк. Зачем я это ляпнула! Но он же не может не понять, он непременно обязан понять. Мать подходит и встает рядом. Тебе не холодно в тени? — она гладит ее по волосам, может, я могу чем-нибудь помочь? Она садится и обнимает дочку за плечи. Марион не сдерживается, плачет. Вот и хорошо, поплачь, говорит Мария и вдруг замечает, не чувствуя ни неловкости, ни досады, что тоже заливается слезами. Они сидят рядышком и ревут. Это клевета, говорит Крафт. Клевета? Да я видел вас своими собственными глазами, на северной стрелке, я был в пятидесяти метрах! Крафт молчит. Крафт, да? — спрашивает Мария, и Марион кивает. Я не стыжусь того, что сделал, говорит Крафт. Смотритель выплевывает ему в лицо: мне насрать, хватает у тебя ума стыдиться или нет, но если завтра утром ты отсюда не уберешься, знай — у меня достанет ума чиркнуть пару слов твоей жене, рассказать, чем ты тут занимаешься. Он разворачивается и уходит. Онемевший Крафт плетется следом. Смотритель слышит шаги, но не оборачивается, лезет вверх по узкой расселине, шаги отстают. Где-то на середине острова он смачно бьет кулаком по левой ладони и улыбается, не разжимая губ, а за обедом Мария все-таки не может понять, как у него хватает наглости жрать тут как ни в чем не бывало? И Мардон снова чувствует, что раз они его не понимают, то он может помыкать ими, может решать все за себя и за них, раз он непостижим их умишком. Ему хочется сказать или сделать что-нибудь, чтобы озадачить их еще пуще, но его хватает только на то, чтобы обслюнить палец и провести им по кромке стакана, извлекая высокий тонкий звук, который кажется Марии неприятным. Марион со стуком кладет нож и вилку, кричит: ты вообще ни о ком не думаешь, кроме себя?! — и вскакивает. Этого он не ожидал. И он не понимает, с чего это она, поэтому он стучит кулаком по столу. Потом выскакивает из дому, шваркнув дверью, в слепом ожесточении бежит на маяк, по дороге вспоминает, что бинокль в лодке, возвращается. Нет в мире справедливости. Крафт видит, как он устремляется на маяк. Потом он видит Хелен, в кровати, с мокрым платком на лбу. Неужели меня можно запугать такой угрозой? Но почему бедная Хелен должна страдать из-за… Окружили, мерзавцы. Боже правый! Почему я должен ограждать ее от переживаний, когда она всю жизнь, ни разу не спросясь, выплескивает свои эмоции на меня? Он заходит в хижину. На столе лежит письмо, тут тебе и кому, и куда. По большому счету разве Марион лучше Хелен? Да и дорога ли мне Марион? Он разрывает заклеенный конверт надвое. И что значит любить? Нуждаться? Он вытаскивает из хижины стул, садится так, чтобы видеть и дом, и маяк. Откуда за ним наблюдает смотритель. Марион лежит на спине в сени деревьев. Она уже добежала до полянки, посреди которой сереет покосившийся амбар, перелезла через каменную ограду и теперь идет к нему по высокой сочной траве.