2. ЦАРЬ ОТРАВИЛЛА

«Морнинг Геральд» посвятила две страницы Дональду Уилсону и его смерти. На фотографии у него было приятное умное лицо – вьющиеся волосы, смешливые рот и глаза, на подбородке ямочка, галстук в полоску.

Описание смерти не отличалось сложностью. Вчера вечером в десять сорок в Дона всадили четыре пули: в живот, грудь и спину. Он умер мгновенно. Произошло это на Харрикейн-стрит, в квартале, где шли дома с номерами от 1100 и дальше. Жильцы, выглянувшие на выстрелы, увидели, что на тротуаре лежит человек. Над ним стояли, нагнувшись, мужчина и женщина. Было темно и плохо видно. Когда люди выскочили на улицу, мужчина и женщина уже исчезли.

Никто не разобрал, как они выглядели. Никто не видел, куда они скрылись.

В Уилсона выстрелили шесть раз из пистолета калибра 8,13 миллиметра. Две пули в него не попали и засели в фасаде дома. Проследив траекторию этих пуль, полиция выяснила, что стреляли из узкого проулка на другой стороне.

Вот все, что стало известно.

«Морнинг Геральд» в передовице излагала короткую историю борьбы своего покойного редактора за общественные реформы и выражала мнение, что его убили те, кто не хотел, чтобы Отервилл был очищен. «Геральд» писала, что если шеф полиции хочет доказать свою непричастность к делу, ему следует срочно поймать и представить суду убийцу или убийц. Статья была откровенная и злая.

Я дочитал ее за второй чашкой кофе, вскочил на Бродвее в трамвай, сошел на Лорел-авеню и направился к дому убитого.

Когда мне оставалось всего полквартала, направление моих мыслей и шагов изменилось.

Передо мной переходил улицу невысокий молодой человек, одетый в коричневое трех оттенков. У него было смуглое красивое лицо. Это был Макс Талер, он же Шепот. Я оказался на углу бульвара Маунтин как раз вовремя, чтобы увидеть, как нога в коричневой штанине исчезает в дверях дома покойного Дональда Уилсона.

Я вернулся на Бродвей, нашел аптеку с телефонной будкой, отыскал в справочнике домашний номер Илайхью Уилсона, позвонил туда и сказал кому-то, кто назвался секретарем старика, что Дональд Уилсон вызвал меня из Сан-Франциско, что мне известно кое-что с его смерти и что я хочу видеть Уилсона-старшего.

Когда я повторил это достаточно выразительно, меня пригласили приехать.

Секретарь – худой, бесшумный человек лет сорока с острым взглядом – ввел меня в спальню. Царь Отравилла сидел в постели.

У старика была небольшая и почти абсолютно круглая голова, покрытая коротко стриженными седыми волосами. Уши у него были такие маленькие и так плотно прилегали к голове, что не нарушали впечатления сферичности. Нос тоже был маленький, в одну линию с костистым лбом. Прямой рот перерезал окружность, прямой подбородок отсекал ее от шеи, короткой и толстой, уходившей в белую пижаму между квадратными мясистыми плечами. Одну руку – короткую, плотную, с толстыми пальцами – он держал поверх одеяла. Глаза у него были крошечные, круглые, голубые и водянистые. Они словно прятались за водянистой пленкой под кустистыми седыми бровями и ожидали момента, когда можно будет выскочить и что-то углядеть. К такому человеку в карман не полезешь, если не слишком уверен в ловкости рук.

Старик резко дернул круглой головой, приказывая мне сесть рядом с кроватью, тем же способом отослал секретаря вон и спросил:

– Ну, что там насчет моего сына?

Голос у него был грубый. Слова он произносил не очень-то разборчиво, потому что его грудь принимала в этом слишком много участия, а губы слишком мало.

– Я из сыскного агентства «Континентал», отделение в Сан-Франциско, – сообщил я ему. – Два дня назад мы получили от вашего сына чек и письмо с просьбой прислать человека для работы. Я этот человек. Вчера вечером Дональд Уилсон попросил меня приехать к нему домой. Я приехал, но он не появился. Когда я вернулся в центр, то узнал, что его убили.

Илайхью Уилсон с подозрением воззрился на меня и спросил:

– Ну и что?

– Пока я ждал, ваша невестка поговорила по телефону, уехала, вернулась – ее туфля была запачкана чем-то похожим на кровь – и сказала, что мужа дома не будет. Его застрелили в десять сорок. Она уехала в десять двадцать, вернулась в одиннадцать ноль пять.

Старик сел поудобнее в постели и нашел много определений для молодой миссис Уилсон. Когда запас этих слов у него наконец исчерпался, в груди еще оставалось немного воздуха. Он употребил его на то, чтобы рявкнуть на меня:

– Она уже в тюрьме?

Я сказал, вряд ли.

Ему не понравилось, что она еще не в тюрьме. Это его рассердило. Он прорычал много такого, что не понравилось мне, и в конце осведомился:

– Какого черта вы ждете?

Он был слишком стар и слишком болен, чтобы схлопотать от меня по физиономии. Я засмеялся и сказал:

– Жду улик.

– Улик? Каких еще улик? Вы что...

– Не будьте идиотом, – прервал я его завывания. – Зачем ей было его убивать?

– Потому что она французская шлюха! Потому что она...

В двери появился испуганный секретарь.

– Вон отсюда! – заорал Илайхью Уилсон, и тот исчез.

– Она ревнива? – спросил я, пока старик не принялся орать снова. – Я, пожалуй, расслышу, даже если вы не будете вопить. Я теперь пью дрожжи, и глухота почти прошла.

Он уперся кулаками в бугры ляжек под одеялом и выпятил в мою сторону квадратный подбородок.

– Я человек больной и старый, – сообщил он, цедя сквозь зубы каждое слово, – но я сильно настроен встать и как следует пнуть вас в задницу.

Не обратив на это внимания, я повторил:

– Она его ревновала?

– Она ревнива, – сказал он, уже без крика, – и испорченна, и подозрительна, и скупа, и зла, и бессовестна, и лжива, и эгоистична, и вообще омерзительна – вся, с головы до ног, черт бы ее побрал!

– Причины для ревности были?

– Надеюсь, – сказал он злобно. – Противно думать, что мой родной сын хранил ей верность. Хотя, вполне возможно, так и было. Он такой. Это на него похоже.

– Но поводов для убийства у нее не было?

– Каких еще поводов? – Он опять перешел на рев. – Говорят же вам, что...

– Угу. Говорят. Но это ничего не значит. Детский лепет.

Илайхью Уилсон запрокинул багровое лицо и завопил:

– Стэнли!

В открывшуюся дверь проскользнул секретарь.

– Вышвырни этого подонка! – приказал ему хозяин, потрясая кулаком. Секретарь повернулся ко мне. Я покачал головой и внес предложение:

– Пошлите за подмогой.

Он нахмурился. Мы были примерно одного возраста. Он был тощий, почти на голову выше меня, но килограммов на двадцать пять легче. Из моих девяноста пяти килограммов часть веса приходится на жир, но далеко не главная. Секретарь переступил с ноги на ногу, улыбнулся извиняющейся улыбкой и удалился.

– Я вот что хотел сказать, – сообщил я старику. – Сегодня утром я собирался поговорить с вашей невесткой. Но увидел, что к ней направляется Макс Талер, и отложил свой визит.

Илайхью Уилсон аккуратно натянул одеяло, откинулся на подушки, ввинтился глазами в потолок и сказал:

– Гм. Значит, вот как.

– В чем тут дело?

– Она его убила, – сказал он уверенно. – Вот в чем тут дело.

В коридоре послышались шаги – потяжелее, чем секретарские. Когда они раздались совсем близко, я начал фразу:

– Вы использовали своего сына, чтобы...

– Вон отсюда! – заорал старик на того, кто подошел к спальне. – И чтоб дверь была закрыта! – Он злобно покосился на меня и осведомился: – Для чего я использовал своего сына?

– Чтобы всадить нож в спину Талеру, Ярду и Финну.

– Врете.

– Зачем мне выдумывать? Весь Отервилл это знает.

– Это ложь. Я отдал ему газеты. Он делал с ними что хотел.

– Объясните это своим дружкам. Так они вам и поверят.

– Мне плевать, что они думают! Раз я говорю, значит, это так.

– Ну и что? Даже если вашего сына убили по ошибке, к жизни его уже не вернуть. Хотя я сомневаюсь насчет ошибки.

– Его убила эта женщина.

– Возможно.

– Идите вы с вашим «возможно»! Она убила.

– Возможно. Но тут есть и другая сторона – политика. Можете вы мне сказать...

– Я могу вам сказать, что его убила эта французская шлюха, и еще могу вам сказать, что все ваши остальные проклятые кретинские домыслы взяты с потолка.

– Но пораскинуть мозгами все-таки стоит, – не уступал я. – А вы знаете изнанку отервиллской политики лучше всех. Это был ваш сын. Вы можете хотя бы...

– Я могу хотя бы, – прорычал он, – велеть вам убираться ко всем чертям во Фриско вместе с вашими кретинскими...

Я встал и холодно сказал:

– Я в гостинице «Грейт Вестерн». Не беспокойте меня, пока не захотите для разнообразия поговорить толково, – и вышел из спальни.

Секретарь переминался внизу с извиняющейся улыбкой.

– Хорош старичок! – бросил я на ходу.

– Чрезвычайно яркая индивидуальность, – пробормотал он.

В редакции «Геральда» я застал секретаршу убитого. Это была невысокая девушка лет двадцати, с широко раскрытыми карими глазами, светлыми волосами и бледным хорошеньким личиком. Фамилия ее была Луис. Она сказала, что не знает, зачем ее хозяин вызвал меня в Отервилл.

– Мистер Уилсон, – пояснила она, – никому не рассказывал о своих делах. Он... По-моему, он здесь никому не доверял полностью.

– А вам?

Девушка покраснела и сказала:

– Мне тоже. Но он здесь так недавно и никого из нас как следует не знал.

– Дело, наверное, не только в этом.

– Ну... – Она прикусила губу и стала тыкать указательным пальцем в полированную крышку стола. – Его отец... он не очень одобрял то, что делал сын. А ведь истинным владельцем газет был отец, и мистер Дональд, естественно, думал, что некоторые служащие больше слушаются мистера Илайхью, чем его.

– Старик был против кампании за реформы, верно? Как же он позволял своим газетам ее проводить?

Секретарша наклонила голову и стала изучать отпечатки своих пальцев на полировке. Говорила она еле слышно.

– Это трудно понять, раз вы не знаете... Когда в прошлый раз мистер Илайхью заболел, он послал за Дональдом... за мистером Дональдом. Вы знаете, мистер Дональд почти всю жизнь прожил в Европе. Доктор Прайд сказал мистеру Илайхью, что ему больше нельзя управлять делами, и он послал сыну телеграмму, чтобы тот приехал. Но когда мистер Дональд вернулся, мистер Илайхью не мог решиться все выпустить из рук. Конечно, он хотел, чтобы мистер Дональд здесь остался, и поэтому отдал ему газеты – то есть сделал его издателем. Мистеру Дональду это понравилось. Он и в Париже интересовался журналистикой. Когда он понял, как здесь все ужасно – все эти дела с гражданскими правами и вообще, – он начал кампанию за реформы. Он не знал... он же с детства здесь не был... он не знал...

– Он не знал, что его отец увяз в этом так же глубоко, как и все остальные, – пришел я ей на помощь.

Она передернула плечами, но ничего не возразила и продолжила:

– Они с мистером Илайхью поссорились. Мистер Илайхью велел ему не лезть в чужие дела, но мистер Дональд продолжал свое. Может быть, он перестал бы, если бы знал... все. Но, по-моему, ему не приходило в голову, что его отец действительно в этом серьезно замешан. А отец ему не говорил. Наверное, отцу трудно сказать такое сыну. Он пригрозил, что отнимет у мистера Дональда газеты. Не знаю, всерьез он грозил или нет. Но тут мистер Илайхью заболел, и все осталось как было.

– Дональд Уилсон рассказывал вам об этом? – спросил я.

– Нет. – Теперь она говорила почти шепотом.

– Но вы это узнали. Откуда же?

– Я хочу помочь... помочь вам выяснить, кто его убил, – сказала она горячо.

– Больше всего вы мне поможете, если скажете, где все это узнали, – настойчиво повторил я.

Она смотрела на стол, прикусив нижнюю губу. Я ждал. Наконец она решилась:

– Мой отец – секретарь мистера Илайхью Уилсона.

– Спасибо.

– Но не думайте, что мы...

– Мне это все равно, – заверил я ее. – Что делал Уилсон вчера вечером на Харрикейн-стрит, когда дома у него была назначена встреча со мной?

Она сказала, что не знает. Я спросил, слышала ли она, как он просил меня по телефону приехать к нему в десять часов. Она сказала, что слышала.

– Что он делал потом? Попробуйте вспомнить все, до мелочей, что он говорил и делал, пока вы не ушли с работы.

Секретарша откинулась на спинку стула и закрыла глаза.

– Вы позвонили – если это действительно вас он приглашал к себе домой – в два часа. После этого мистер Дональд продиктовал письма, одно на бумажную фабрику, второе сенатору Киферу насчет изменений в почтовых правилах, и... ах, да! Около трех он вышел, минут на двадцать. А перед уходом выписал чек.

– На чье имя?

– Не знаю, но я видела, как он писал.

– Где его чековая книжка? Он носил ее с собой?

– Она здесь. – Девушка вскочила, обошла вокруг письменного стола и потянула верхний ящик. – Заперто.

Я подошел, разогнул скрепку для бумаг и, помогая лезвием ножа, открыл ею ящик.

Девушка достала тонкую плоскую чековую книжку Первого Национального банка. На последнем корешке было проставлено 5000. Больше ничего. Никаких имен. Никаких объяснений.

– Он ушел с этим чеком, – спросил я, – и его не было двадцать минут? Можно успеть за это время в банк и обратно?

– До банка всего пять минут.

– А что еще произошло перед тем, как он выписал чек? Подумайте. Писем не приносили? Звонил ему кто-нибудь?

– Дайте вспомнить. – Она опять закрыла глаза. – Он диктовал письма и... Ну и дура же я! Ему позвонили по телефону. Он сказал: «Да, я могу быть в десять, но очень ненадолго». Потом он сказал: «Очень хорошо, в десять». Больше он ничего не говорил, только несколько раз «да, да».

– С мужчиной говорил или с женщиной?

– Не знаю.

– Подумайте. По голосу можно понять разницу.

Она подумала и сказала:

– Тогда с женщиной.

– Кто раньше ушел с работы – он или вы?

– Я. Я вам говорила, что мой отец – секретарь мистера Илайхью. У них с мистером Дональдом на конец дня была назначена встреча – что-то насчет финансовых дел газеты. Отец пришел около пяти. Кажется, они собирались вместе обедать.

Это было все, что могла мне сообщить Луис. Она сказала, что не может объяснить, как Уилсон оказался на Харрикейн-стрит. Она ничего не знала про миссис Уилсон.

Мы обшарили стол убитого, но не откопали ничего полезного. Я навестил телефонисток и ничего не узнал. Час я поработал с посыльными, редакторами и прочими служащими, но ничего не выкачал и из них. Как сказала секретарша, свои дела Уилсон держал при себе – и в этом не знал равных.