"Архангел" - читать интересную книгу автора (Харрис Роберт)

1

Ольга Комарова из Росархива с помощью малинового зонтика собирала в группу и препровождала через вестибюль гостиницы «Украина» к вертящимся дверям высокопоставленную делегацию. Двери были старые, из толстого дерева, со стеклянными панелями и пропускали не больше одного человека, так что ученые выстроились чередой в сумрачном свете, словно парашютисты перед прыжком, и когда проходили мимо Ольги, она легонько касалась зонтиком плеча каждого и пересчитывала, выпуская на морозный московский воздух.

Первым согласно возрасту и занимаемому положению вышел Франклин Эйдлмен из Йельского университета; за ним — Молденхауэр из Бундесархива в Кобленце с нелепым двойным титулом: доктор-доктор Карл, как там его, Молденхауэр; затем неомарксисты: Энрико Банфи из Милана и Эрик Чемберс из Лондонской школы экономики; после Иво Годелье из Эколь-нормаль-сюпериор; затем мрачный Дейв Ричарде из Оксфордского колледжа Сент-Энтони, еще один «совьетолог», чей мир лежал в развалинах; затем Велма Бэрд из Национального архива США; следом Алистер Финдлей из Эдинбургского центра по изучению военных документов, который все еще считал товарища Сталина солнцем вселенной; дальше Артур Сондерс из Стенворда и, наконец, тот, из-за кого они простояли в вестибюле лишних пять минут, — доктор К. Р. Э. Келсо по прозвищу Непредсказуемый.

Дверь больно ударила его по пяткам. Погода стала еще хуже. Казалось, вот-вот начнется метель, а пока с неба сыпалась снежная крупа, стуча по серой шири асфальта, била в лицо, застревала в волосах. У подножия лестницы в облаке собственного белого дыма стоял старенький автобус, который повезет их на симпозиум. Келсо остановился закурить.

— Господи, Непредсказуемое вы существо, — посмеиваясь, произнес Эйдлмен, — выглядите просто ужасно.

Келсо помахал рукой в знак того, что слышал. Неподалеку стояли таксисты, топавшие ногами от холода. Рабочие пытались вытащить из кузова грузовика катушку жести. Корейский бизнесмен в меховой шапке снимал группу из двадцати корейцев в таких же шапках, но Рапавы нигде не было видно.

— Доктор Келсо, прошу вас, а то мы опять вас ждем. — И Ольга укоризненно погрозила ему зонтом.

Келсо передвинул сигарету в другой угол рта, повесил сумку на плечо и направился к автобусу.

«Этот потрепанный Байрон» — обозвала его одна воскресная газета, когда он, подав в отставку из Оксфорда, переехал в Нью-Йорк, и это прозвище вполне ему подходило: он был бледный, с длинными вьющимися черными волосами, густыми и вечно спутанными, влажным подвижным ртом и вполне определенной репутацией. Если бы Байрон не умер в Миссолунги, а последующие десять лет пил виски, курил, не выходил на улицу и решительно избегал всяких физических упражнений, он вполне мог стать похож на Келсо Непредсказуемого.

Одет профессор был как всегда: плотная линялая темно-синяя рубашка из хлопка, с расстегнутой верхней пуговкой, свободно повязанный, не очень чистый темный галстук, черный вельветовый костюм, черный кожаный ремень, над которым слегка выпирал живот, красный платочек в нагрудном кармашке, потертые коричневые замшевые ботинки и старый синий плащ. Эту униформу Келсо носил двадцать лет.

Рапава называл его «парень», это звучало странно по отношению к мужчине среднего возраста и в то же время очень точно. Парень.

Обогреватель в автобусе работал на всю мощь. Никто особенно не разговаривал. Келсо сидел в хвосте и протирал вспотевшее стекло, а автобус, качаясь, взбирался по скользкой дороге, чтобы влиться в поток транспорта на мосту. Сидевший через проход Сондерс помахал рукой, показывая, что дым от сигареты Келсо мешает ему. Под ними по грязной Москве-реке медленно двигалась землечерпалка с установленным на палубе краном.

Самое анекдотичное, что Келсо чуть не отказался от поездки в Москву. Он хорошо знал, как все будет: плохая еда, пресные разговоры, чертовски унылые будни академической жизни — бесконечные рассуждения о все менее и менее интересном. Ведь именно поэтому он бросил Оксфорд и перебрался в Нью-Йорк. Но книг, которые Келсо собирался написать, он почему-то так и не написал. А кроме того, его неодолимо притягивала Москва. Даже сейчас, сидя в душном автобусе в час пик посреди рабочей недели, он чувствовал, как за грязным окном совершает свои перемены история — на темных переименованных улицах, в больших многоквартирных домах, в поверженных памятниках. Здесь шаги истории ощущались в большей мере, чем где-либо, даже больше, чем в Берлине. Именно это и тянуло его в Москву — сам воздух между закопченными зданиями казался насыщенным историей, как озоном после грозового разряда.

«Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень? Ну так я тебе скажу: ни хрена ты не знаешь».

Вчера в конце дня Келсо сделал короткое сообщение о Сталине и архивах; говорил в обычной своей манере, без бумажки, держа руку в кармане, нахально импровизируя. Русские хозяева симпозиума — на радость Келсо — слушали его не очень внимательно. Человека два даже ушли. Так что в общем и целом все прошло успешно.

По окончании заседания, оставшись, как и следовало ожидать, в одиночестве, он решил прогуляться до «Украины». Путь был неближний и уже темнело, но ему необходимо было подышать воздухом. В какой-томомент — он не помнил, где это случилось, должно быть, на одной из улочек позади института, а возможно, позже, на Новом Арбате, — в какой-то момент Келсо понял: за ним следят. Ничего конкретного, лишь что-то мимолетное, уже не раз попадавшееся на глаза: мелькнуло пальто или очертание головы, — но Келсо достаточно часто бывал в Москве в нелегкие былые дни и знал, что редко ошибается на сей счет. Он всегда чувствовал при просмотре фильма, что перевод — пусть частично — не совпадает с текстом; всегда ощущал, что кто-то, сколь бы ни было это маловероятно, положил на тебя глаз, и всегда знал, когда у него сидели на хвосте.

Едва Келсо вошел в свой номер и открыл мини-бар, как позвонил администратор и сказал, что какой-то мужчина в вестибюле хочет видеть его. Кто именно? Он не назвался, сэр. Но он настаивает на встрече с вами и не хочет уходить. Келсо нехотя спустился и увидел Папу Рапаву. Тот сидел на диване под кожу, в выцветшем синем костюме, из рукавов которого торчали тощие, как палки от щетки, запястья, и смотрел прямо перед собой.

«Ты думаешь, ты все знаешь про товарища Сталина, парень?» С этой фразы они начали знакомство.

И в тот момент Келсо понял, что уже видел старика — на симпозиуме, в первом ряду для публики; он внимательно слушал в наушники синхронный перевод и что-то сердито бормотал при всяком враждебном высказывании об И. В. Сталине.

Кто ты? — думал Келсо, глядя в забрызганное грязью окно автобуса. Фантазер? Аферист? Исполнение моих желаний?

Симпозиум должен был продлиться еще только один день, что Келсо воспринял с облегчением и благодарностью. Заседания проходили в бывшем Институте марксизма-ленинизма — правоверном храме из серого бетона, воздвигнутом во времена Брежнева, с гигантским барельефом Маркса, Энгельса и Ленина над входом. Нижний этаж был сдан частному банку, который уже обанкротился, и это усиливало впечатление развала и упадка.

Напротив, через улицу, под бдительным оком двух скучающих милиционеров собралась демонстрация — человек сто, не больше, главным образом пожилые люди, но было там и несколько молодых — в черных беретах и кожаных куртках. Обычная смесь фанатиков и недовольных: марксисты, националисты, антисемиты. Красные флаги с серпом и молотом развевались рядом с черными, на которых была вышита царская эмблема — двуглавый орел. Одна старуха держала портрет Сталина, другая продавала кассеты с маршами СС. Пожилой мужчина, над которым держали зонтик, обращался к собравшимся через мегафон, голос звучал искаженно, словно металлический. Устроители митинга раздавали бесплатно газету «Аврора».

— Не обращайте внимания, — призывала Ольга Комарова, стоя рядом с водителем. И покрутила пальцем у виска. — Все это психи. Красные фашисты.

— Что этот человек говорит? — спросил Дуберстайн, считавшийся мировым авторитетом в советологии, хотя так и не удосужился выучить русский язык.

— Он говорит о том, что Институт Гувера пытался купить партийный архив за пять миллионов долларов, — сказал Эйдлмен. — Говорит, что мы пытаемся украсть их историю.

— Да кому нужно красть их чертову историю? — фыркнул Дуберстайн. И, постучав по окну кольцом с печаткой, заметил: — Это не телевизионщики там?

Вид телекамеры вызвал оживление среди ученых.

— По-моему, да.

— Как лестно...

— Как фамилия того, кто возглавляет «Аврору»? — спросил Эйдлмен. — Это все тот же? — И, повернувшись на сиденье, крикнул в хвост автобуса: — Господин Непредсказуемый... вы должны это знать. Как же его фамилия? Он еще бывший кагэбэшник...

— Мамонтов, — сказал Келсо. Водитель резко затормозил, и он сделал глубокий вдох, чтобы не вырвало. — Владимир Мамонтов.

— Психи, — повторила Ольга, схватившись за поручень, когда автобус резко остановился. — Я извиняюсь от имени Росархива. Эти люди никого и ничего непредставляют. Прошу следовать за мной. Не обращайте на них внимания.

Все стали выходить из автобуса, и телевизионщики засняли, как они шли под улюлюканье митингующих по заасфальтированному подъезду к зданию, мимо обвисших серебристых елей.

Непредсказуемый Келсо осторожно шагал в хвосте колонны, держа очень прямо, точно кувшин с водой, болевшую с перепоя голову и стараясь не шевелить ею. Прыщавый парень в очках с металлической оправой сунул Келсо номер «Авроры», и Келсо, окинув быстрым взглядом первую полосу, на которой была карикатура на сионистов-заговорщиков и страшноватый каббалистический символ, что-то среднее между свастикой и красным крестом, ткнул газету обратно парню в грудь. Демонстранты заулюлюкали.

Термометр на стене у входа показывал минус один градус. Старую доску с названием сняли и на ее месте привинтили новую, немного меньше размером, так что сразу было видно: учреждение переименовано. Теперь оно называлось: Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории.

Келсо снова пропустил всех вперед, а сам тем временем пробежал взглядом по исполненным ненависти лицам людей, стоявших через улицу. Там было много стариков с ввалившимися щеками, посиневшими от холода, но Рапавы он не увидел. Келсо повернулся и вошел в сумрачный вестибюль, отдал плащ в раздевалку и проследовал под знакомой статуей Ленина в зал.

Начался новый день.

В симпозиуме принимал участие девяносто один делегат, и почти все они толпились сейчас в небольшом фойе, где подавали кофе. Келсо взял положенную чашку и закурил.

— Кто выступает первым? — раздался позади него голос. Это был Эйдлмен.

— По-моему, Аксенов. О проекте переснять документы на микропленку.

Эйдлмен тяжело вздохнул. Он был родом из Бостона, ему перевалило за семьдесят, и он находился втой предзакатной стадии своей карьеры, когда большая часть жизни проходит в самолетах и заграничных отелях — на симпозиумах, конференциях, на вручении почетных званий. Дуберстайн утверждал, что Эйдлмен прекратил заниматься историей и занялся подсчетом проделанных по воздуху миль. Но Келсо не завидовал его званиям. Эйдлмен был хороший ученый. И бесстрашный человек. У него хватило мужества тридцать лет тому назад написать о голоде и терроре, тогда как все другие ученые идиоты наперебой кричали о разрядке.

— Послушайте, Фрэнк, — сказал Келсо. — Прошу прощения, что так получилось за ужином.

— Да ладно. У вас было что-то поинтереснее?

— Вроде того.

Буфет находился в задней части института и окнами выходил во внутренний двор, в центре которого среди сорняков валялись статуи Маркса и Энгельса, двух джентльменов викторианской эпохи, решивших отдохнуть после долгого марша истории и подольше поспать утром.

— Этих двоих они сбросили, не раздумывая, — заметил Эйдлмен. — Чего легче: оба иностранцы. Один к тому же еврей. Вот когда сбросят Ленина, станет ясно, что произошли реальные перемены.

— Вчера вечером ко мне приходил один мужчина, — сказал Келсо, отхлебнув кофе.

— Мужчина? Я разочарован.

— Могу я посоветоваться с вами, Фрэнк? Эйдлмен пожал плечами.

— Валяйте.

— Только чтоб это осталось между нами.

Эйдлмен потер подбородок.

— А вы выяснили, как его зовут, этого человека?

— Конечно, выяснил.

— Его настоящее имя?

— Откуда мне знать, настоящее оно или нет?

— А его адрес? Вам известен его адрес?

— Нет, Фрэнк, у меня нет его адреса. Но он оставил вот это.

Эйдлмен снял очки и стал рассматривать коробок спичек.

— Это ловушка, — наконец произнес он, возвращая спички. — Я бы на это не пошел. Все это выглядит надуманно.

— Но если это ловушка, — сказал Келсо, взвешивая на ладони коробок, — зачем ему было убегать от меня?

— Явно затем, чтобы это не выглядело ловушкой. Он хочет зацепить вас — чтобы вы разыскали его, стали упрашивать помочь найти бумаги. Психологически на этом-то и строится хитро задуманная фальшивка: жертва прилагает столько усилий, чтобы заполучить желаемое, что начинает верить, будто это правда. Вспомните историю с дневниками Гитлера. Либо это такой же блеф, либо ваш собеседник — сумасшедший.

— То, что он говорил, звучало очень достоверно.

— Сумасшедшие часто говорят так, что это звучит достоверно. Или же это просто розыгрыш. Кто-то хочет выставить вас в глупом свете. Вы об этом не подумали? Вы ведь не самый популярный ученик в школе.

Келсо задумчиво посмотрел вдоль коридора в направлении зала. Такое предположение очень вероятно. Там полно людей, которые не любят его. В слишком многих телепрограммах он выступал, написал слишком много газетных статей, отрецензировал слишком много никому не нужных книг. В углу болтался Сондерс, делая вид, будто разговаривает с Мольденхауэром, а на самом деле оба явно старались подслушать, что он говорит Эйдлмену. (После выступления Келсо Сондерс нелицеприятно высказался, обвинив его в субъективизме: «Интересно знать, почему его вообще пригласили? Нам давали понять, что это симпозиум для серьезных ученых...»)

— Не хватает им ума, — сказал Келсо. Помахал Сондерсу с Мольденхауэром и обрадовался, увидев, что они исчезают. — Или воображения.

— Вы, безусловно, гениально умеете наживать врагов.

— Ну, вы же знаете поговорку: чем больше врагов, тем больше чести.

Эйдлмен улыбнулся и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, потом, видимо, передумал.

— Могу я осведомиться, как поживает Маргарет?

— Кто? А-а, вы имеете в виду бедняжку Маргарет? Отлично, спасибо. Здорова и процветает, по словам ее адвокатов.

— А мальчики?

— Вступают в весеннюю пору отрочества.

— А как дела с книгой? Прошло ведь немало времени с тех пор, как вы ее начали. Сколько уже написали?

— Пишу.

— Двести страниц? Сто?

— Что это, Фрэнк, допрос?

— Сколько все-таки страниц готово?

— Не знаю точно. — Келсо облизнул сухие губы. Просто невероятно, но ему хочется выпить. — Наверное, с сотню. — А перед его мысленным взором возник пустой серый экран и слабо мелькающий курсор, точно показатель пульса на машине жизнеобеспечения, просящий отключить ее. Он ведь не написал ни слова. — Послушайте, Фрэнк, в этом все-таки что-то может быть, верно? Не забывайте: Сталин любил все сохранять. Разве Хрущев не нашел того письма в потайном отделении письменного стола после его смерти? — Он потер раскалывавшуюся голову. — Письма, в котором Ленин возмущался тем, как Сталин обходится с его женой? А потом этот список членов Политбюро, где против всех, кого он собирался вычистить, стояли крестики. А его библиотека... помните его библиотеку? В каждой книге есть его записи.

— Ну и что вы хотите этим сказать?

— Что все возможно, только и всего. Что Сталин, в отличие от Гитлера, делал записи.

— «Quodvolumuscredimuslibenter», — нараспев произнес Эйдлмен. — Это значит...

— Я знаю, что это значит.

— ... это значит, дорогой Непредсказуемый, что мы всегда верим тому, чему хотим верить. — Эйдлмен похлопал Келсо по плечу. — Вам этого не хочется слышать, верно? Извините. Могу солгать, если так вам будет приятнее. Хорошо, я скажу, что история, рассказанная этим типом, в отличие от миллиона подобных историй, окажется не выдумкой. Я скажу, что он приведет вас к неопубликованным мемуарам Сталина, что вы перепишете историю, получите миллионы долларов, женщины будут лежать у ваших ног, Дуберстайн и Сондерс станут хором петь вам хвалу посреди гарвардского двора...

— Ладно, Фрэнк. — Келсо прислонился затылком к стене. — Вы высказали свою точку зрения. Я не знаю. Просто... Возможно, надо быть рядом с этим человеком, чтобы... — И заговорил быстрее, не желая признавать себя побежденным. — Просто это наводит меня на некую мысль. А вас не наводит?

— Конечно, наводит. Заставляет насторожиться. — Эйдлмен извлек из кармана старинные часы. — Пора возвращаться в зал. Вы не возражаете? А то Ольга будет крайне недовольна. — Он обхватил Келсо за плечи и вывел в коридор. — Так или иначе, вы ничего не успеете предпринять. Завтра мы возвращаемся в Нью-Йорк. Поговорим, когда вернемся. Узнайте, нет ли для вас где-нибудь места. Вы были отличным педагогом.

— Я был плохим педагогом.

— Вы были отличным педагогом, пока не свернули с пути науки и честности, поддавшись соблазну и дешевому пению сирен журналистики и рекламы. Привет, Ольга!

— Наконец-то! Заседание вот-вот начнется. Ой, доктор Келсо... не надо, нехорошо курить, пожалуйста, не курите. — И, пригнувшись к нему, Ольга вынула сигарету из его губ. Лицо ее с выщипанными бровями и тоненькой ниточкой обесцвеченных усиков над губой блестело. Она опустила окурок в его недопитый кофе и забрала у него чашку.

— Ольга, Ольга, почему такой яркий свет? — простонал Келсо, прикрывая рукой глаза. В зале было светло, как при электросварке.

— Это из-за телевидения, — с гордостью произнесла Ольга. — Нас снимают для передачи.

— По местному каналу? — Эйдлмен стал поправлять галстук-бабочку.

— Для передачи по спутниковому телевидению, профессор. На весь мир.

— Скажите, а где мы сидим? — шепотом спросил Эйдлмен, прикрывая рукой глаза от света.

— Доктор Келсо? Всего одно слово, сэр! — Выговор был американский.

Келсо обернулся: перед ним стоял смутно знакомый крупный молодой мужчина.

— В чем дело?

— Меня зовут Эр-Джей О'Брайен, — представился мужчина, протягивая руку. — Московский корреспондент Спутниковой службы новостей. Мы делаем специальную передачу о полемике по поводу...

— Думаю, я вам не подойду, — сказал Келсо. — А вот профессор Эйдлмен... я уверен, будет счастлив ответить на ваши вопросы.

При мысли о возможности дать интервью для телевидения Эйдлмен, как надувная кукла, словно стал шире и выше.

— Ну, если речь не идет о выступлении в официальном качестве...

— Вы уверены, что мне не удастся вас уговорить? — спросил корреспондент Келсо, словно и не слышал Эйдлмена. — Вы ничего не хотите сказать миру? Я читал вашу книгу о крахе коммунизма. Когда же это было? Три года назад?

— Четыре, — поправил его Келсо.

— Вообще-то, по-моему, пять, — сказал Эйдлмен. По-настоящему, подумал Келсо, около шести... Боже, на что ушли все эти годы?

— Нет, — сказал он. — В любом случае — спасибо. Я держусь подальше от телевидения. — И посмотрел на Эйдлмена. — Говорят, это дешевая сирена.

— Пожалуйста, потом, — прошипела Ольга. — Интервью будете брать потом. Сейчас выступает директор. Пожалуйста. — Келсо снова почувствовал между лопаток ее зонтик, подталкивавший его в зал. — Пожалуйста. Пожалуйста...

После того как пришли русские делегаты плюс несколько дипломатов-наблюдателей, пресса и человекпятьдесят публики, зал заполнился и стал выглядеть внушительно. Келсо тяжело опустился на свое место во втором ряду. На трибуне профессор Валентин Аксенов из Российского государственного архива пустился в долгое объяснение того, как были сняты на микропленку партийные документы. Оператор О'Брайена пошел по проходу в глубь зала, снимая присутствующих. Резкий голос Аксенова будто сверлом буравил барабанные перепонки Келсо. Над залом уже опустилась этакая металлическая неоновая оторопь. День простирался в бесконечность. Келсо закрыл руками лицо.

— Двадцать пять миллионов листов... — возглашал Аксенов, — двадцать пять тысяч коробок микропленки... семь миллионов долларов...

Келсо провел пальцами по лицу и зажал рот. Обманщики! — хотелось ему крикнуть. Лгуны! Ну зачем они все здесь сидят? Они же знают, как и он, что девять десятых лучших материалов все еще под замком, а чтобы увидеть большую часть остального, надо подмазать. Он слышал, что просмотр документов, захваченных у нацистов, стоит тысячу долларов плюс бутылка виски.

— Я ухожу, — шепнул он Эйдлмену.

— Нельзя.

— Почему?

— Это невежливо. Сидите, ради бога, и делайте вид, как и все, будто вам интересно. — Эйдлмен произнес это сквозь зубы и не сводя взгляда с трибуны.

Келсо продержался еще с полминуты.

— Скажите им, что я плохо себя почувствовал.

— Я не стану этого делать.

— Пропустите меня, Фрэнк. Меня сейчас вырвет.

— Господи...

Эйдлмен передвинул в сторону ноги и глубже сел в кресло. Келсо пригнулся в тщетной попытке стать незаметным и пошел по ряду, спотыкаясь о ноги коллег и пнув по дороге обтянутую черным шелком щиколотку мисс Велмы Бэрд.

— А-а, черт бы вас побрал, Келсо, — буркнула Велма. Профессор Аксенов поднял глаза от своих бумаг ипрекратил монотонное гудение. Келсо почувствовал усиленную динамиками гулкую тишину и то, как присутствующие, словно некий огромный зверь, повернулись в едином порыве и стали смотреть ему вслед. Казалось, этому не будет конца — во всяком случае, так продолжалось, пока он не добрался до выхода из зала. И только когда Келсо прошел под мраморным взглядом Ленина и очутился в пустынном коридоре, монотонное гудение возобновилось.

Келсо сел на стульчак в уборной на первом этаже бывшего Института марксизма-ленинизма и открыл свою сумку. Там лежали орудия его профессии: желтый блокнот, карандаши, резинка, маленький швейцарский армейский нож, пакет с проспектами от организаторов симпозиума, словарь, уличная карта Москвы, магнитофон и записная книжка со старыми номерами телефонов, напоминавшими об утраченных контактах, бывших приятельницах, о прежней жизни.

Что-то в рассказанной стариком истории было ему знакомо, но Келсо не мог вспомнить, что именно. Он взял магнитофон, включил «rewind», дал ленте прокрутиться и нажал на «play». Поднес микрофончик к уху и стал слушать жестяной голос Рапавы:

«А спальня товарища Сталина была спальней рядового человека. Я тебе прямо скажу: он всегда был одним из нас...»

Перемотка. Пуск.

«И выглядел он, парень, очень странно: был почему-то в одних носках, а блестящие новые ботинки держал под мышкой...»

Перемотка. Пуск.

«... Знаешь, что такое Ближняя, парень?..»

«... Ближняя, парень?..»

«... Ближняя...»