"Надеюсь и люблю" - читать интересную книгу автора (Ханна Кристин)

Глава 1

В северо-западном штате Вашингтон к самому небу поднимаются серые гранитные скалы, чьи острые пики теряются во мгле и остаются недостижимыми для человека даже в век альпинизма и развитого вертолетостроения. Деревья у их подножия растут густо, как борода старика, поэтому солнечные лучи редко проникают в глубь чащи и почти не согревают почву. Вот почему только в жаркие летние месяцы покорители вершин могут с легкостью отыскать свои автомобили, припаркованные у обочины горной трассы.

В самой глубине этих девственных лесов притаился маленький городок Ласт-Бенд. Для туристов – хотя здесь нечасто встретишь незнакомца – это волшебное место, в которое можно добраться только неисповедимыми путями собственных фантазий. Местные жители утверждают, что, когда по улице проходит кто-то чужой, слышатся странные звуки, напоминающие восторженный смех. И неудивительно… На память приходят реальные события прошлого, а также кадры из старых кинофильмов и фотографии из пожелтевших от времени номеров журнала «Лайф». А может быть, вкус лимонада, который готовила бабушка, или тихое поскрипывание в ночи старых ступеней деревянной лестницы, ведущей на веранду.

Ласт-Бенд был основан пятьдесят лет назад, когда некий сильный широкоплечий шотландец отказался от ветхого родового гнезда в Эдинбурге и отправился на поиски приключений. На своем пути – семейное предание гласит, что это случилось в Вайоминге, – он пристрастился к альпинизму и провел следующие десять лет в поисках горного пристанища, где можно было бы застолбить участок.

Он нашел то, что искал, на Северной гряде штата Вашингтон, где можно было легко поверить в существование Снежного человека. Шотландец забрался как можно выше и купил здесь сотню акров отличного пастбища, а кроме того, участок горной дороги, которая со временем обещала превратиться в скоростную трассу. Он заложил город на девственно чистом, покрытом галькой побережье озера Ангела и назвал его Ласт-Бенд, «Последний поворот», считая, что истинным домом для человека может стать лишь тот, который он готов искать всю жизнь. Сам шотландец нашел дом за последним поворотом своего жизненного пути.

Не сразу встретилась ему женщина, которая согласилась жить в поросшей мхом бревенчатой хижине без электричества и водопровода, но он был упрям. Судьба послала ему огненно-рыжую ирландку, которая мечтала о том же, о чем и он. Они вместе стали строить город – воплощение своей мечты; она посадила молодые саженцы японского клена вдоль Главной улицы и завела добрую дюжину обычаев – празднование Ледниковых дней, восхождение памяти Снежного человека, а также устроила Дом гуляний в честь Хэллоуина на пересечении Северной гряды и Главной улицы.

В тот год, когда Праведные братья утратили чувство любви к ближнему, Йэн и Фиона Кэмпбеллы стали строить огромный полукруглый дом своей мечты как раз в центре своих владений. В те редкие дни, когда небо было чистым и отливало серой сталью, казалось, что до неприступных скалистых пиков можно дотянуться рукой. Высоченные пихты и кедры обрамляли тщательно выкошенную лужайку и защищали фруктовый сад от смертоносных порывов зимнего ветра. Западная граница их владений проходила по ручью Ангела, стремительному потоку, который не замерзал до самой зимы и ласкал слух тихим журчанием в жаркие летние дни. Зимой можно было выйти на крыльцо и, прислушавшись, уловить далекое эхо водопада Ангела, который был всего в нескольких милях от дома.

Теперь в этом доме жило третье поколение Кэмпбеллов. Под самой крышей находилась спальня самого младшего из них. Она отчасти была похожа на комнаты его сверстников, испытавших влияние информационного бума, – постеры с изображением Бэтмена на грубо обтесанных бревенчатых стенах, детские комиксы на полу возле кровати, куча пластмассовых динозавров, змей и героев «Звездных войн» на ворсистом ковре.

Девятилетний Брет Кэмпбелл тихо лежал в кровати и смотрел на электронные часы, которые высвечивали в темноте красные цифры. 5:30. 5:31. 5:32.

Наступило утро Хэллоуина.

Он хотел завести будильник, но не знал, как это сделать, а спросить побоялся, чтобы не разрушить ощущение неожиданности. Поэтому малыш свернулся под одеялом и терпеливо ждал рассвета.

Когда часы показали 5:45, его терпение лопнуло. Он вылез из кровати, достал из-под нее мешок и раскрыл его.

В комнате было темно, но ему не нужен был свет. Он прекрасно знал, что лежит в мешке. Его праздничный костюм: сияющие ковбойские сапоги, купленные в магазине Императорской моды, жилет из искусственной кожи из магазина уцененных товаров, кожаные наколенники, которые ему сшила мать, фланелевая рубашка из шотландки, джинсы и – что было прекраснее всего – ярко сверкающая звезда шерифа и пояс с кобурой для пистолета, приобретенные в магазине игрушек. Отец вырезал для него из дерева «кольт», который прекрасно помещался в кобуре.

Малыш сбросил с себя пижаму и облачился в костюм, отложив в сторону пояс, оружие, кожаные наколенники и шляпу. Все это ему сейчас не было нужно.

Он и без того чувствовал себя настоящим ковбоем. Высунувшись в темный коридор, он стал на ощупь пробираться в холл.

В коридоре он задержался возле двух других спален и увидел, что там совсем темно – из-под дверей не пробивался свет. Естественно, что его шестнадцатилетняя сестра Джейси спит. Сегодня суббота, а после школьных футбольных матчей, которые всегда проводились накануне, она обычно спала до полудня. Отец до полуночи оставался в больнице, у него был трудный пациент, поэтому теперь он хочет отоспаться. Только мать, наверное, встанет рано и пойдет в конюшню, чтобы приготовиться к выезду ровно в шесть.

Он нажал на кнопку, и на циферблате его часов высветилось 5:49.

Расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он преодолел последний марш. Пробираясь на цыпочках через кухню, он включил кофейник (пусть будет еще один сюрприз!) и направился к входной двери, которую открыл, стараясь не скрипеть.

На крыльце он остолбенел от страха, потому что увидел перед собой черную фигуру. Но уже через мгновение вспомнил, что это чучело фермера с тыквенной головой, которое они с мамой сделали накануне. Запах свежей соломы еще не выветрился, хотя прошли почти сутки.

Брет промчался мимо праздничных декораций и бросился вдоль по дороге. Возле пустующего домика для гостей он резко свернул вправо, прошмыгнул между второй и третьей жердями загороди и стал карабкаться вверх по склону пастбища. Одинокий луч восходящего солнца освещал огромную двухэтажную конюшню, выстроенную дедом. Брет всегда испытывал благоговейный страх перед этим великим человеком, именем которого названы улицы, дома и горные вершины и которому некогда принадлежал весь Ласт-Бенд.

Сколько Брет себя помнил, легенды о приключениях его деда передавались из уст в уста, и мальчику очень хотелось быть похожим на него. Вот почему он поднялся сегодня так рано: надо во что бы то ни стало доказать матери, которая слишком сильно опекает его, что он вполне может отправиться к водопаду Ангела один и верхом.

Брет нащупал металлическую задвижку и открыл дверь. Ему всегда нравился этот теплый запах, запах соломы и кожи, который странным образом напоминал ему о матери.

Лошади беспокойно затоптались в стойлах, ожидая, что их станут кормить. Брет зажег светильник и направился в угол, где лежала упряжь. Он попытался снять со стены седло матери и дважды уронил его, прежде чем приспособился к весу. Звякая подпругой, он медленно двинулся к стойлу Серебряной Пули.

Здесь он остановился как вкопанный. Лошадь показалась ему огромной, намного больше, чем накануне при свете дня.

А вот дедушка ни за что бы не струсил…

Брет набрал полную грудь воздуха и смело открыл дверцу.

Невероятного труда стоило ему забросить седло на спину лошади, но он справился. Более того, ему удалось даже затянуть подпругу. Может быть, не совсем так, как следовало, но достаточно, чтобы удержать седло.

Брет вывел кобылу на середину манежа. Его сапоги утопали в пыли по щиколотку. Фонари отбрасывали на стены причудливые тени, но мальчик совсем не боялся. Эта магическая атмосфера напоминала ему о грядущем празднике.

Пуля тряхнула головой и громко фыркнула, переступая с ноги на ногу.

– Тихо, малышка, – сказал Брет, стараясь подавить в себе страх. Именно так его мать всегда обращалась к животным. Она говорила, что лаской и терпением можно заставить слушаться самого упрямого и норовистого коня.

Вдруг дверь конюшни дрогнула и с громким скрипом растворилась.

В проеме стояла мать. За спиной у нее поднималось солнце. Робкие лучи окрашивали ее волосы в пурпурный цвет, и казалось, что они вспыхивают ярким пламенем. Брет зажмурился. Он не видел лица матери, но отчетливо видел ее силуэт и слышал стук каблуков по утрамбованной земле. Она вошла, остановилась и, прикрыв глаза от солнца, спросила:

– Брет, дорогой, это ты?

Брет подвел лошадь к матери, которая стояла, подбоченившись, и ждала. На ней были длинный коричневый свитер и черные брюки для верховой езды; ботинки покрывал густой слой пыли. Она смотрела на сына сурово, и ему вдруг захотелось, чтобы она улыбнулась.

Брет потянул за повод и заставил кобылу замереть на месте, как учила его мать.

– Я сам оседлал ее, мам. Я затянул подпругу, как смог, – сказал он, поглаживая кобылу по морде.

– Ты рано поднялся в Хэллоуин, чтобы оседлать для меня кобылу? – Мать склонилась и потрепала его по волосам. – Не хотел надолго оставлять меня в одиночестве? Да, Бретти?

– Я не хотел, чтобы тебе было одиноко.

Она рассмеялась и опустилась на колени. Мама всегда была такой – не боялась испачкаться и любила смотреть своим детям прямо в глаза. По крайней мере именно так она всегда говорила. Она стянула с правой руки потрепанную кожаную перчатку. Перчатка зацепилась за сапог, но мама этого не заметила.

– Ну, юный мистер конюх, что вы задумали? – спросила она, убирая непослушную прядь волос с его лба.

Этого у матери тоже не отнять! Ее никогда нельзя обвести вокруг пальца. Казалось, она просвечивает тебя насквозь рентгеном.

– Я хотел поехать с тобой к водопаду сегодня ночью. В прошлом году ты сказала, что возьмешь меня с собой… когда-нибудь. Теперь я на целый год старше, и я хорошо потрудился за это время: у меня хорошие оценки в школе, а стойло моего Скотти в отличном состоянии. И я могу сам оседлать нашего самого большого коня. Если бы мы были в Диснейленде, я сумел бы дотянуться до руки Микки Мауса.

– Ты перестал быть моим маленьким мальчиком, да? – вдруг спросила мать, и глаза ее повлажнели.

Брет бросился к ней и прижался к ее коленям, притворяясь, что все еще нуждается в ее ласке. Мать молча взяла у него повод, обняла за шею и поцеловала в лоб. Брет больше всего любил этот поцелуй – так мама целовала его каждое утро перед завтраком.

Ему нравилось, когда она так обнимала его. С тех пор как он перешел в четвертый класс, мать относилась к нему как к большому. Теперь она не обнимала его в школьном коридоре и не целовала на прощание. Только в редких случаях – как сейчас, например, – он мог позволить себе снова стать маленьким.

– Я считаю, что если мальчик настолько вырос, что может сам оседлать лошадь, то его можно взять на ночную прогулку. Я горжусь тобой, малыш.

– Спасибо, мам! – издал он торжествующий вопль.

– Ну вот и отлично. – Она мягко отстранилась и поднялась. Они пожали друг другу руки. – А теперь я хочу с часок погонять Пулю, прежде чем явится Жанин, чтобы гнать лошадям глистов. Кроме того, у меня сегодня куча дел.

– Она будет делать им уколы?

– Нет, – ответила мать и надела перчатку.

– Можно мне остаться и посмотреть, как ты будешь ездить?

– Ты помнишь правила?

– Конечно, нет, мам.

– Не болтать и не вылезать за ограду.

– Ты не прочь повторить правила еще раз, да? – усмехнулся он.

Она рассмеялась и стала затягивать подпругу.

– Принеси мне шлем, Бретти, – попросила она.

Он бросился туда, где хранилась упряжь. Возле сундука с надписью «вещи Майк» он встал на колени, с трудом поднял крышку и стал рыться в ворохе шлеек, скребков и подков, пока не нашел черный бархатный шлем. Зажав его под мышкой, он бегом вернулся в манеж.

Мать уже сидела в седле, положив обе руки на холку.

– Спасибо, дорогой, – поблагодарила она.

Когда мать вывела Пулю на беговую дорожку, Брет уже занял свое любимое место: вскарабкался по жердям и уселся сверху.

Они кружились по манежу. Брет видел, как мать ускоряет ход лошади, постепенно разогревая ее: сначала шагом, потом трусцой, рысью, быстрой рысью и наконец галопом. На его глазах лошадь и всадница сливались в единое живое существо.

Брет безошибочно угадал момент, когда мать приготовилась преодолеть препятствие. Он много раз наблюдал это и подмечал малейшие изменения в ее посадке, которые предшествовали прыжку.

Но на этот раз он заметил что-то странное.

– Подожди, мама! – крикнул он, наклоняясь вперед. – Кто-то сдвинул планку…

Но она не слышала его. Пуля занервничала, хотя мать всеми силами старалась выпрямить ее бег, чтобы вписаться в дугу и ровно подойти к препятствию.

– Тихо, девочка… Не волнуйся…

Брет хотел выбежать на манеж, но вспомнил, что ему это запрещено, тем более когда мать готовится к прыжку.

Кричать было поздно. Мать уже подъехала к препятствию. Брет чувствовал, как сердце бешено колотится у него в груди.

Что-то не так! Эти слова, раз возникшие в его сознании, с каждым мгновением становились все более навязчивыми и пугающими. Ему хотелось закричать, но в горле встал тугой комок.

Серебряная Пуля с лету преодолела фальшивую кирпичную стену. Брет услышал, как мать радостно рассмеялась. Но минутное облегчение растаяло без следа. Серебряная Пуля вдруг замерла.

Секунду назад мать смеялась, а теперь перелетела через голову лошади и с такой силой ударилась о столб, что вся изгородь заходила ходуном. Еще мгновение – и вот она лежит на песке, распластанная, словно лист скомканной бумаги.

В манеже воцарилась полнейшая тишина, в которой Брет мог различить только собственное жаркое дыхание. Лошадь стояла не шелохнувшись, как будто ничего не произошло.

Брет слез с изгороди и помчался к матери. Он упал на колени рядом с ней. Из-под бархатного шлема струилась кровь, щедро смачивая пряди темных волос, выбившихся на лоб.

– Мам? – Он робко потряс ее за плечо.

Волосы шевельнулись, и он увидел, что ее левый глаз открыт.

Сестра Брета Джейси первая услышала его крик и прибежала в манеж, завернувшись в отцовский плащ.

– Бретти… – начала она испуганно и тут заметила мать, неподвижно лежащую на песке. – О Господи! Не трогай ее! Я сейчас позову папу!

Брет был не в силах прикоснуться к матери, даже если бы захотел. Он лишь безмолвно молил Бога, чтобы она встала.

Наконец прибежал отец. Брет протянул к нему руки, но он не заметил его и прямиком бросился к матери.

Брет отпрянул к изгороди и больно стукнулся спиной о столб. Он стоял и смотрел, как по лицу матери струится кровь.

Отец встал рядом с ней на колени и поставил на землю свой черный докторский саквояж.

– Держись, Микаэла, – прошептал он, осторожно снимая шлем с головы жены. Может быть, это следовало сделать Брету? Затем отец просунул пальцы ей в рот и разжал зубы. Мать закашлялась, и мальчик увидел, как по отцовским пальцам течет кровь.

У отца всегда были такие чистые руки… А теперь кровь мамы повсюду, даже на белоснежных манжетах отцовской пижамы.

– Держись, Майк… Мы с тобой… Останься с нами… – снова и снова повторял отец.

Останься с нами. Это значит – не умирай. Значит, она может умереть.

– Звони 911, немедленно, – приказал отец дочери.

Казалось, прошла вечность, пока они вдвоем молча стояли рядом с матерью. И вдруг глухую предрассветную мглу прорезали вой сирены и скрип колес машины «скорой помощи», которая мчалась по подъездной аллее.

Через минуту в конюшню вбежали два санитара с носилками. Брет плохо понимал, что происходит. Он слышал только биение собственного сердца.

И не переставал молить Бога о спасении матери. Но стоило ему открыть рот, чтобы произнести молитву вслух, как что-то сдавливало горло, мешая говорить и даже дышать.

Тогда он зажал рот рукой, потом заткнул уши, закрыл глаза, оперся спиной на изгородь и стал молиться молча, изо всех сил.

Она умирает.

В ее сознании проносятся отрывочные мысли. Благоухающие после дождя розы, запах песка на берегу озера, где она впервые ощутила вкус поцелуя. Слишком многое вернулось к ней в переливчатой, густой сети сожаления.

Ее куда-то тащат, укладывают на узкую, неудобную кровать. Свет так ярок, что невозможно открыть глаза. Ревет мотор, и машина трогается с места так быстро, что это причиняет боль. О Господи, как больно…

Словно издалека она слышит голос мужа, ласковый, успокаивающий, тот, к которому привыкла за последние десять лет. Она не слышит голосов детей, но понимает, что они рядом и смотрят на нее. Больше всего на свете ей хочется сказать им хоть слово, которое ободрило бы их.

Из ее глаз текут горячие слезы и падают на наволочку неприятно пахнущей подушки. Ей хочется проглотить слезы, чтобы дети их не видели, но она полностью потеряла контроль над собой. Она не может даже поднять руку, чтобы помахать им на прощание.

Но может быть, она вовсе не плачет? Просто ее душа по капле покидает тело, и это никому не дано увидеть.