"Ожерелье Странника" - читать интересную книгу автора (Хаггард Генри Райдер)

Глава V. «Приветствую тебя через века!»

Мне припоминается, что на следующий день прибыл мой преемник на посту коменданта тюрьмы. Кто им стал, я сейчас не помню. И я передал ему свою должность и обязанности. Но, прежде чем это сделать, я позаботился о том, чтобы накануне вечером был освобожден Бернабас. В его камере я прочитал приказ Августы о его освобождении.

— А как все это устроилось, сын мой? — спросил он. — Ведь я, зная, как много у меня врагов в этом не столь уж важном деле поклонения иконам, думал, что мне придется здесь и умереть. А теперь, оказывается, я освобожден и могу вернуться к своей пастве в Египет.

— Императрица пошла мне навстречу в этом вопросе в знак своего особого благоволения, отец мой, — ответил я. — Я сказал ей, что вы по происхождению с Севера, как и я.

Некоторое время он изучал меня своими умными глазами, затем проговорил:

— Мне кажется, что столь большое и необычное благодеяние вряд ли могло быть пожаловано только из этих соображений, если учесть, что люди получше меня страдают в изгнании и от еще более худших несчастий за провинности гораздо меньше моих. Чем вы заплатили императрице за эту благосклонность, сын мой?

— Ничем, отец мой.

— Так ли это, Олаф? Мне было видение в отношении вас. Я видел вас проходящим через великий огонь и выходящим из него невредимым, если не считать, что ваши губы и волосы были опалены.

— Это ничего, что опалены, отец мой. Сам-то я не сгорел, хотя в будущем, которое мне неведомо, меня поджидают опасности, кажущиеся мне очень большими.

— В этом моем видении вы с триумфом проходите сквозь все опасности, Олаф, а также добиваетесь награды еще в этой жизни, хотя я и не знаю, что она собой представляет. Да, вы будете триумфатором, мой сын во Христе. Ничего не бойтесь, даже когда штормовые облака будут проноситься над вашей головой и молнии станут слепить ваши глаза. Я говорю вам: не бойтесь ничего, ибо у вас есть друзья, которых вы не можете видеть. Не стану больше ни о чем расспрашивать вас, так как бывают секреты, которые знать нехорошо. Кто ведает, что случится с тобой: я могу сойти с ума, или же пытки могут заставить меня сказать те слова, которых я говорить не должен. Поэтому держите свои планы при себе, сын мой, и отчитывайтесь перед одним лишь Богом.

— Что вы собираетесь делать, отец мой? — спросил я. — Вернетесь в Египет?

— Да, но только некоторое время спустя. Мне пришло в голову, что я должен с этим подождать, так как мне предоставлена свобода действий, хотя и не знаю, до какого времени. Чуть позднее вернусь туда, если Богу будет угодно. А сейчас я собираюсь пожить у старых друзей, которых я хорошо знаю. Время от времени я буду давать вам знать, где меня можно найти, если вы вдруг станете нуждаться в моей помощи или совете.

Затем я проводил его до ворот и, вручив заверенную копию приказа о его освобождении, попрощался с ним, объявив охране и каким-то священникам, которые очутились там по неведомым причинам, что всякий, кто попытается обидеть старика, ответит за это перед Августой.

На том мы и расстались.

Я передал ключи от тюрьмы и повернулся было, чтобы возвратиться к своим делам во дворце, один, без сопровождения. Но вышло иначе. Едва я вышел из помещения, часовой у ворот что-то прокричал, и какой-то посланец, ожидавший этого, побежал из тюрьмы изо всех сил. Часовой, отсалютовав мне, заявил, что я должен немного подождать, но чего ждать — не сказал. Вскоре все выяснилось, так как через площадь к тюремным воротам маршировала полная генеральская охрана. Командовавший ею офицер отсалютовал мне и попросил следовать за ним. Я отправился, размышляя, что бы все это могло означать, и шел рядом с ним в окружении пышной охраны. Таким образом меня привели на мою новую квартиру, которая оказалась просто великолепной. Трудно себе представить что-нибудь более восхитительное. Здесь охрана меня оставила, но вскоре появились другие офицеры, и среди них мои старые друзья. Они заявили, что ждут моих приказаний, которых у меня пока, естественно, не было. Затем, примерно через час, я был вызван на генеральский совет, обсуждавший вопросы ведения войны, в которую империя в то время была вовлечена. И вот таким образом мне дали понять, что я стал важным человеком или, во всяком случае, нахожусь на пути к этому.

После полудня, когда я в соответствии со своими старыми привычками делал обход постов, на главной террасе я встретил Августу, окруженную несколькими министрами и придворными. Я отсалютовал им и направился было дальше, но она приказала одному евнуху догнать меня и позвать к ней. Я подошел и вытянулся перед Августой.

— Мы приветствуем вас, генерал Олаф, — мягко сказала она. — Где это вы так долго отсутствовали? О! Я вспомнила! В государственной тюрьме вы были комендантом. И по вашей просьбе вы теперь От этой должности освобождены. Что ж, приветствуем вас снова, так как раз вы здесь, то все мы теперь чувствуем себя в безопасности.

И пока она говорила эти слова, ее большие глаза все время пристально смотрели мне в лицо, затем она наклонила голову в знак того, что отпускает меня. Я снова отсалютовал и сделал несколько шагов назад в соответствии с ритуалом. Однако в этот момент она подала мне знак остановиться и вслед за этим принялась посмеиваться надо мной, обращаясь к толпе вокруг нее.

— Скажите мне, дамы и господа, — проговорила она. — Видел ли кто-нибудь из вас подобного мужчину? Мы обращаемся к нему с самыми милостивыми словами… Нам кажется, что он понимает наш язык, но тем не менее не удостаивает нас ни единым словом. Вот он стоит, похожий на солдата, сделанного из железа и приводимого в действие пружиной. И никогда с его губ не сорвутся слова «Благодарю вас!» или же «Хороший сегодня день». Он, вне сомнения, осуждает всех нас, говорящих, как он считает, слишком много, тогда как сам он — человек строгий, не имеющий снисходительности к недостаткам людей. Между прочим, генерал, до нас дошли слухи, что вы отбросили свои сомнения и стали христианином. Это правда?

— Правда, Августа.

— Тогда мне интересно знать одно: вы в язычниках были железным человеком, каковы же вы теперь, когда стали христианином? Тверды, как алмаз, не меньше. Все же мы рады этой новости, так как церковь нуждается в хороших слугах церкви. С этого времени наша дружба должна быть еще более тесной, и мы будем выше ценить вас. Генерал, вам надлежит получить известность в кругах верующих, ваш пример ободрит других. Возможно, так как вы хорошо послужили нам во многих войнах и как офицер нашей охраны, мне самой надо быть вашей крестной матерью. Нам это дело следует обдумать. Что вы на это скажете?

— Ничего, — ответил я. — Кроме того, что, когда Августа обдумает это дело, к тому времени я обдумаю свой ответ.

Придворные захихикали, услышав эти слова вместо ответа, но Ирина не рассердилась, как я полагал, а разразилась смехом.

— Воистину мы были неправы, — промолвила она, — провоцируя вас на то, чтобы вы открыли рот, генерал. Так как едва вы это сделаете, ваш язык становится острым, словно ваш красный меч, хотя он, как и ваш меч, несколько тяжеловат. Расскажите нам, генерал, пришлись ли вам по вкусу ваши новые покои, но, прежде чем ответите, знайте, что мы осмотрели их и, имея пристрастие к подобным делам, сами помогали в их меблировке. Они отделаны, вы должны были это заметить, в стиле севера, который мы в какой-то степени считаем холодным и тяжелым, подобно вашему мечу или языку.

— Если Августа спрашивает меня, — произнес я, — то я отвечу: они слишком хороши для простого солдата. Двух комнат, в которых я жил до сих пор, мне вполне хватало.

— Простого солдата! Что ж, это ошибка, которую легко исправить! Вы должны жениться, генерал!

— Когда я найду женщину, которая пожелает выйти за меня и на которой я сам захочу жениться, я выполню приказ Августы.

— Так тому и быть, генерал. Только помните, что вначале мы должны одобрить кандидатуру невесты. И не вздумайте, генерал, разделить ваши новые помещения с какой-нибудь женщиной, которой мы не одобрим!

Затем, провожаемая двором, она, повернувшись, ушла. Я же отправился по своим делам, размышляя, что означал весь этот разговор с его резкостью и предупреждениями.

Следующее событие, отчетливо возвращающееся ко мне, — это мое публичное посвящение в храме святой Софии, которое, по-видимому, состоялось вскоре после этой встречи на террасе. Мне помнится, что всеми способами, бывшими в моем распоряжении, я старался, хотя и безуспешно, избежать этой церемонии, доказывая, что я мог быть публично крещен в любой церкви, где есть священник и находятся несколько прихожан. Но этого императрица не позволила, она непременно собиралась устроить пышную церемонию, объясняя ее необходимость тем, что такое обращение в христианскую веру должно быть известно всему городу, чтобы и другие язычники, которых в нем тысячи, последовали бы моему примеру. Все же, как мне кажется, лелеяла она другое, в чем открыто не признавалась, — о том, что я должен быть известным народу как важное лицо, ставшее таким благодаря ее власти.

В то утро, когда должна была состояться эта церемония, пришла Мартина, чтобы ознакомить меня с ее деталями и сообщить, что сама императрица будет присутствовать в храме во всем своем великолепии, а поездку туда она совершит в золотой колеснице, запряженной знаменитыми молочно-белыми лошадьми. Мне, кажется, следовало ехать на лошади вслед за колесницей, в роскошной генеральской форме, в окружении охраны и поющих священников. Сам патриарх, ни больше, ни меньше, встретит меня и некоторых других обращаемых, а храм святой Софии будет заполнен всей знатью Константинополя.

Я спросил, намерена ли Ирина быть моей крестной матерью, как она грозилась?

— Нет, — ответила Мартина, — в этом отношении она изменила свою точку зрения.

— Что же, это к лучшему, — сказал я. — А почему?

— Есть такой церковный канон, Олаф, когда вступление в брак крестных родителей со своими крестниками запрещается, — объяснила она сухо. — Но вспомнила ли этот закон Августа или нет, я сказать не могу. Хотя возможно, что да.

— Так кто же тогда должен быть моей крестной матерью? — полюбопытствовал я, оставляя вопрос о причинах, побудивших Ирину принять такое решение, без обсуждения.

— Я! Согласно письменному императорскому указу, врученному мне не более часа назад.

— Вы? Мартина, ведь вы намного моложе меня!

— Да, я. Августа только объявила мне, что, кажется, мы добрые друзья, так как много раз беседовали наедине, и что она не сомневается в своем выборе — с точки зрения религии нет личности, более подходящей для этой цели, чем я. И я по праву займу это святое место.

— О чем вы говорите, Мартина? — произнес я туповато.

— О том, Олаф, — изрекла она, поворачивая голову и говоря напряженным тоном, — что во всем, связанном с вами, Августа в последнее время выказывала мне внимание, испытывая нечто вроде ревности к вам. Что ж, к крестной матери ей ревновать не придется. Августа очень умная женщина, Олаф.

— Я не все понимаю, — признался я. — Почему это вдруг Августа должна ревновать вас?

— Для этого нет оснований, Олаф, кроме того, что, как это бывает, она ревнует к каждой женщине, проходящей мимо вас. Мало того, ей прекрасно известно, что мы хорошо знакомы и что вы доверяете мне… Возможно, больше, чем ей самой. О! Могу вас уверить, что в последнее время вы не говорили ни с одной женщиной без того, чтобы это не заметили еще пятьдесят и не доложили бы ей об этом. Множество глаз следят за вами, Олаф.

— Тогда им было бы лучше найти более полезное занятие. Но скажите мне откровенно, Мартина, что все это означает?

— Неужели даже деревянноголовый Олаф не в состоянии догадаться? — оглянувшись вокруг, чтобы убедиться, что мы были одни в покоях, двери плотно закрыты, она продолжала почти шепотом: — Моя хозяйка сейчас решает, следует ли ей выходить замуж вторично. А если следует, то не выбрать ли ей в мужья некоего сверхдобродетельного солдата-христианина. И она пока окончательно это не решила. Однако, даже если бы и решила, нельзя ничего сделать до тех пор, пока борьба за власть между нею и ее сыном не закончится. И, к худшему это или к лучшему, добродетельный солдат еще имеет некоторое время, чтобы пожить своей простой жизнью. Скажем, месяц или два…

— Тогда может случиться, что через месяц или два он благополучно отправится путешествовать.

— Возможно, если он будет дураком, убегающим прочь от своего счастья, и если он получит отпуск, что в его случае совершенно исключено. А попытаться путешествовать без разрешения означало бы его смерть. Нет, если он достаточно умен, то останется там, где он есть, и будет ждать развития событий, вооружив свою душу терпением, как это подобает христианину. А теперь я, как ваша крестная мать, должна проинструктировать вас в отношении этой службы. Не смотрите на меня с беспокойством, все очень просто. Вы знаете Стаурациуса, евнуха, он будет вашим крестным отцом, что является большой удачей для вас, ибо хотя он и относится к вам с недоверием и завистью, но ослепить или убить своего крестного сына он не может, так как это вызвало бы слишком большой скандал даже в Константинополе. Как официальный знак милости следует рассматривать то, что епископу Бернабасу Египетскому разрешено участвовать в этой церемонии, — ведь именно он вырвал вашу душу из пекла. Кроме того, он получил разрешение, так как причастие будет позднее, исповедовать вас в церкви дворца, что займет не более часа. Вы знаете, что этот день является праздником святого Михаила и всех ангелов, и вы получите имя Михаила. Это высокое имя, которое хорошо должно подойти еще одному святому, хотя я, наверное, по-прежнему буду вас называть Олафом. Так прощайте же, мой будущий крестный сын, до встречи в церковном храме, где я буду сиять в отраженном свете ваших добродетелей! — И, чуть слышно вздохнув, она негромко рассмеялась и исчезла.

В должное время прибыл священник из церкви, чтобы отвести меня туда, где меня ждал епископ Бернабас. Я, говоря по правде, мало что мог сообщить ему такого, чего бы он уже не знал. Затем добрый старик, уже полностью оправившийся от ран, побоев и заключения, проводил меня в мою квартиру, где мы вместе поели. Он сообщил мне, что до того, как он прислуживал в церкви двора, был принят императрицей, которая очень любезно беседовала с ним по вопросам различия их взглядов на проблемы изображения Бога. Она подтвердила назначение его епископом и даже намекала на возможное его повышение. Я спросил его, намерен ли он сейчас же возвратиться в Египет, где находилась его епархия.

— Нет, сын мой, — ответил он. — Пока не собираюсь. Говоря по правде, только потому, что сюда прибыл самый важный человек моей епархии. Он — потомок древних египетских фараонов и живет возле второго порога Нила8, почти на границе с Эфиопией, куда ненавистные сыны Магомета еще не добрались. Он все еще является большим человеком у египтян, считающих его своим законным правителем, и прибыл сюда с целью осуществить план новой войны с последователями пророка. Он считает возможным, что империя захватит низовья Нила, в то время как он с египтянами атакует врага с юга.

Меня очень заинтересовало это его сообщение, так как всегда огорчала потеря империей Египта9, и я спросил, как зовут этого принца.

— Могас, сын мой, и его дочь — Хелиодора. О! Она как раз такая женщина, которую я бы хотел видеть вашей женой: она прелестна, а ее доброта и правдивость равны ее красоте. У нее возвышенная душа, как и должно быть у человека древней благородной крови. Возможно, вы увидите ее в храме. Впрочем, нет, я забыл, что не там, а здесь, во дворце, чуть позднее, так как я получил приказание императрицы, согласно которому меня ознакомили с их делами и сообщили о том, что они должны прибыть сюда, чтобы пожить тут некоторое время. После этого, я надеюсь, мы все вместе возвратимся в Египет, хотя Могас, прибывший с секретной миссией, и путешествует под чужим именем как торговец.

Внезапно остановившись, он уставился на мою шею.

— Что-нибудь не в порядке в моих доспехах? — спросил я.

— Нет, сын мой. Я смотрю на эту безделушку, которую вы носите. Уверен, что я ее видел раньше, хотя и не так близко. Это странно, очень даже странно…

— Что здесь странного, отец?

— Только то, что я видел другое ожерелье, похожее на это.

— Конечно, видели, — ответил я, смеясь. — Я отказался отдать это ожерелье Августе, которой оно понравилось, и она приказала сделать себе точную копию.

— Нет, нет, я имел в виду Египет и, кроме того, одну историю, связанную с этими драгоценностями.

— На ком вы видели это ожерелье? Где? И о какой истории вы говорите? — я буквально засыпал его вопросами.

— О! Я не могу задерживаться, чтобы рассказать вам ее. К тому же сейчас вы должны размышлять о бессмертии души, а не о каких-то земных ожерельях. Вы лучше встаньте на колени и помолитесь, прежде чем за вами сюда придут ваши крестные родители.

И несмотря на все мои попытки его удержать, он вышел, бормоча:

— Странно! Чрезвычайно странно!

Он оставил меня в состоянии, совершенно не подходящем для молитвы.

Часом позже я ехал верхом по улицам огромного города, облаченный в сверкающие доспехи. Был октябрь — месяц, на который выпадает праздник святого Михаила. Мы все надели плащи, хотя день выдался настолько теплым, что в них было мало проку. Мой плащ был сшит из белой ткани с красным крестом, вышитым на правом плече. Стаурациус — евнух и великий министр, которому было приказано стать моим крестным отцом, ехал рядом со мной на муле, так как не осмеливался влезть на лошадь. Он обливался потом под своей парадной одеждой и, как я слышал, время от времени бормотал себе под нос проклятия в адрес своего крестного сына и всей этой церемонии. С другой стороны от меня ехала моя крестная мать на арабской кобыле, что получалось у нее достаточно хорошо, поскольку она познакомилась с искусством верховой езды еще на равнинах Греции. Ее настроение часто менялось: то она смеялась над всей этой комичной сценой, то внезапно становилась печальной, доходя почти до слез.

Улицы заполняли тысячи людей, выглядевших довольными. Это были жители города, пришедшие сюда, чтобы увидеть императрицу во всем ее великолепии, когда она направляется в храм. Они толпились даже на плоских крышах домов, в подворотнях и просто на открытых местах. И в центре внимания был не я со своим эскортом, а сама Ирина. Сопровождаемая блистающими полками солдат, она ехала в своей знаменитой золотой колеснице, влекомой восьмеркой молочно-белых лошадей, каждую из которых вел под уздцы разукрашенный драгоценностями знатный дворянин. Ее одежда сверкала и переливалась великолепными камнями, а на ее русых волосах была корона. Когда она проезжала, толпа кричала, приветствуя ее, она же в ответ раскланивалась направо и налево. Но тем не менее кое-где группы вооруженных мужчин, одетых в гражданское платье, со свистом и криками выходили из боковых переулков:

— А где Августус? Дайте нам Августуса! Мы не хотим, чтобы нами управляла женщина со своими евнухами!

Это были люди из партии Константина, подстрекаемые им. Один раз даже возникла суматоха, когда они попытались создать преграду на пути процессии, пока не были отогнаны прочь, оставив после схватки несколько убитых и раненых. А толпа по-прежнему приветствовала Ирину, и та кланялась, как будто ничего и не произошло, и таким образом этот, до некоторой степени хвастливый кортеж добрался наконец до храма святой Софии.

Августа вошла в этот чудесный храм, сопровождаемая мной и свитой. И сейчас храм стоит перед моими глазами пусть не в деталях, а в общем, с его колоннами бесконечной высоты, блестящей мозаикой, мерцающей в священной полутьме, которую пронзали лучи из окон. Все это великое место было заполнено высокой знатью города, пришедшей сюда, чтобы увидеть императрицу в сиянии ее славы на празднике святого Михаила, который год за годом она отмечала подобным образом.

В алтаре уже находился, в ожидании, великим патриарх в своем роскошном праздничном одеянии, окруженный многими епископами и священниками, среди которых я заметил и Бернабаса.

Служба началась. Я и другие обращенные стояли вместе у ограды алтаря. Сейчас я не могу припомнить все детали этой церемонии. Пели дивные голоса, из кадила клубился голубоватый ладан, развевались флаги, а статуи святых в храме отовсюду улыбались нам своими неподвижными улыбками.

Некоторые из нас получали крещение, а другие, крещенные ранее, как и я, публично принимались в братство Христово. Мой крестный отец Стаурациус, по подсказке дьякона, и моя крестная мать Мартина произносили какие-то слова от моего имени. Я также говорил слова, которым был обучен.

Патриарх, мужчина угрюмого вида с чуть раскосыми глазами, дал мне особое благословение. Епископ Бернабас, к которому, как я заметил, патриарх все время пытался повернуться спиной, вознес молитву. Мои крестные обняли меня, Стаурациус чмокнул губами на расстоянии, за что я ему был признателен. Мартина тихонько прикоснулась губами к моему лбу. Императрица улыбнулась мне и, когда я проходил мимо, похлопала меня по плечу. Затем прошел обряд причастия. Первой к нему подошла императрица, затем вновь обращенные со своими крестными родителями и потом большая часть присутствующих.

Наконец все было кончено. Августа и ее свита направились по лестнице к громадным западным дверям, священники последовали за ними. Со священниками отправились и мы, новообращенные, которым собравшиеся шумно аплодировали.

Я смотрел во все стороны, ибо мне надоело глядеть только в пол; внезапно мой взгляд задержался на чьем-то лице, хотя оно и находилось далеко от меня. Оно, казалось, притягивало меня, хотя я и не знал, почему. Это было лицо женщины, стоявшей рядом со старым, полным достоинства мужчиной с белой бородой. Она была последней в ряду посетителей церкви, ближе к боковому проходу, вдоль которого шествовала процессия, и я увидел, как она молода и красива.

Внизу длинного шумного прохода процессия продвигалась медленно. Теперь я был уже ближе к этому лицу и осознал, что оно прекрасно, словно цветок, богатый оттенками. Большие глаза были темными и мягкими, как у оленя. Цвет лица — чуть смугловатым, как если бы солнце слегка поцеловало ее. Губы — свежими и алыми, изогнутыми, и на них играла чуть заметная улыбка, полная тайны, в то время как ее глаза отражали мысли и нежность; фигура этой не очень высокой женщины была изящной и округлой. Все эти и другие подробности, описанные мной, я не то чтобы увидел и запомнил, скорее всего я уже знал их, знал эту женщину.

Она была именно той, кого я многие годы назад видел во сне в ту ночь, когда я вломился в могилу Странника в Ааре!

Ни на одно мгновение я не сомневался, что это так. Я был полностью уверен. И когда она повернулась, чтобы что-то шепнуть своему спутнику, то плащ, бывший на ней, чуть распахнулся, открыв на ее груди ожерелье из изумрудных жуков на бледном старинном золоте.

Она с интересом следила за процессией, пожалуй, чуть лениво. Но вдруг ее взгляд упал да меня, которого с того места, где она стояла, было плохо видно. И сразу же ее лицо стало сомневающимся, встревоженным, как будто ее кто-то обидел. Она заметила ожерелье на моей шее, побледнела и, не подхвати ее рука стоявшего рядом мужчины, наверное, упала бы. Затем ее глаза встретились с моими, и Судьба накинула на нас свою сеть.

Она наклонилась вперед, вглядываясь в меня, и вся ее душа в этот момент хлынула в ее темные глаза. Я также смотрел на нее, не отрываясь. Исчез великий храм с его сверкающей толпой, в моих ушах смолкли звуки псалмов и топот многих ног. Вместо этого я увидел огромный, весь в колоннах храм и две застывшие фигуры выше сосен, росших на равнине. И в тишине под лунным светом я услышал нежный голос, прошептавший: «Прощай! В этой жизни — прощай!»

И вот мы уже близко друг от друга, а я не мог остановиться, когда проходил мимо. Моя рука слегка коснулась ее руки… О! Это было подобно тому, как будто бы я выпил чашу вина. Я ожил, осмелел и, слегка нагнувшись, прошептал ей по-латыни на ухо, так как не осмелился употребить греческий, который знали все:

— Приветствую тебя через века!

Я увидел, как поднялась ее грудь, и услышал ответный шепот:

— Ave!

Она узнала меня!