"Зов пахарей" - читать интересную книгу автора (Даштенц Хачик)

* Пахлеван – борец.

– Тигран, – сказал я, – пожалуй, пора уносить ноги, а не то из-за этого дурацкого бхбхика застрянем тут.

Мы вышли из гончарной и быстрым шагом пошли прочь. А гончар, стоя в дверях, посылал нам вслед проклятия.

– На дикарей этих поглядите! Вместо того чтобы на мозги налегать, они на легкие свои налегают. Жалко, что ваши варварские уста коснулись нашей благословенной урартской глины.

Мушец Тигран не выдержал, повернулся и сделал движение к гончару. Чуро Назар, увидев это, в страхе кинулся в мастерскую и закрылся изнутри. Но еще долгое время доносились до нас его вопли и проклятия.

И вдруг я вижу – нас преследуют.

– Осел забрел в просо, – сказал я и, увлекая за собой мушца Тиграна, побежал от преследователей.

Искатель клада Перед Беркри есть большое ущелье. Мы давно уж прошли его и теперь шли по усеянному цветами полю, держа направление на север. В поле, на равном расстоянии друг от друга, раскидано было несколько холмов, длинные тени от них падали на нашу дорогу. В конце поля виднелся холм побольше. На его макушке торчали гребешком четыре утеса.

Геворг Чауш предупредил меня: ежели, мол, весной в открытом поле мне попадется человек и поинтересуется, что я, дескать, делаю в этих краях, – я, рассеянно оглядываясь по сторонам, должен ответить: «Ищу цветок брабиона». Спрашивающий решит, что я сумасшедший, и оставит меня в покое.

О цветке брабиона я слышал в детстве. Блаженной памяти моя бабушка рассказывала, что в девичестве, будучи в доме Рыжего попа, она видела в селе Куртер очень старое евангелие, в котором было написано:

«В горах Бингёла есть вершина, сделав столько-то шагов от этой вершины, три дня постящийся и молящийся, прошедший весь путь босиком, найдет цветок брабиона, приносящий счастье. Человек, если потрет этим цветком глаза свои – услышит прекрасные голоса, если коснется им ног своих – станет самым быстрым и неутомимым путником, а вдохнув его аромат – все наслаждения земные получит».

Кто не мечтал найти этот цветок! Мальчишками сколько раз собирались мы отправиться на Бингёл, чтобы найти волшебный этот цветок. А сколько, народу до нас пыталось найти его и обрести бессмертие! Бабушка рассказывала, что два престарелых мушца, опираясь на палки, потащились к Бингёлу, да так и не вернулись, и никто не знал, что с ними сталось.

Где только не искали этот цветок – и на склонах Цирнкатара, и среди скал Свекольного Носа! Неделями искали, месяцами, годами и не находили. Отправившийся на поиски чудесного цветка считался безумцем, потому что цветок этот невозможно найти. Его попросту нет на свете.

Мушец Тигран отстал немного – он непременно хотел узнать, кто это нас преследует. Дойдя до первой скалы, я остановился в тени и стал ждать. Какой-то мужчина с палкой и киркой в руках, нагнувшись, что-то измерял на земле. Увидев меня, он закричал не своим голосом:

– Отойди, не мешай, не тронь тень, не смей…

– Какую еще тень?

– Тень от этой скалы, она нужна мне! «Сумасшедший», – подумал я.

– Отойди же! Не видишь разве? Тень от первой скалы упала на вторую, от второй на третью, а от третьей тень падает по-другому. – Сказав это, он побежал и воткнул железный прут возле самых моих ног. От прута упала тень. Отмерив восемь шагов от конца этой тени человек быстро переместил прут. Потом лег плашмя на землю и смотрит на скалы. Встал, посмотрел на прут, снова лег и снова встал. Я понял – он хотел выстроить все тени в одну линию. Он явно что-то искал. Меня разобрало любопытство, и я уже нарочно шагнул к железному пруту.

– Говорят тебе, убирайся! – сердито закричал мужчина и бросился на меня с кулаками. Но я успел отбежать.

Странным и подозрительным показался мне этот тип со своим прутом и киркой. Что за ужимки, что за поведение такое непонятное! Мне показалось, он разыгрывает нас, а на самом деле просто следит, шпионит за нами.

– Что ищешь, парень? – спросил он у меня сердито.

– Цветок брабиона, – ответил я. – Три дня пост держу.

– На что он тебе, этот цветок?

– Счастье свое ищу.

– Несчастный, уж не мушец ли ты?

– Мушец, – кивнул я.

В это время показался Тигран с переметной сумой – хурджином – и трехами через плечо.

– И товарищ твой мушец?

– Ну да, что ж тут такого… – сказал Тигран, приближаясь.

– Оба вы сумасшедшие. Поститься, молиться, из Муша до самого Беркри дойти и искать цветок брабиона на васпураканской земле. Ступайте в Бингёл, там он растет. – И, помолчав, добавил: – Если б его так легко было найти, стал бы я разве мерить здесь тени?

– А ты что ищешь? – спросил его мушец Тигран.

– Клад.

– Клад?

– Вот именно! Клад! – заорал удивительный этот человек, вытаращив глаза.

– Ты ванский, наверное?

– Ванский, да! А также из села Алюр! Ванец клад ищет, а мушец – несуществующий цветок. Заболтался я с вами, тени-то мои убежали, – сказал он, быстро переместил железный прут и давай снова что-то про себя высчитывать-соображать.

В одной из скал было круглое отверстие. Он смотрел, смотрел на это отверстие, потом вскрикнул и побежал. Остановился, обернулся, снова стал что-то считать-прикидывать. Вернулся, передвинул вправо прут, отсчитал семь шагов от тени и, встав на карачки, стал быстро копать землю. Копает и не обращает на нас никакого внимания. Он копает, а перед ним гора земли растет. Я слышал, что алюрцы народ жизнерадостный, с пытливым гибким умом, и что в погребах их всегда вдоволь отменного домашнего вина. Что один из апостолов, дойдя до этих краев и отведав здешнего вина, воскликнул: «Куда еще нам идти, братья? Разве найдешь лучше место?» По-армянски это звучит так: «Айл ур ертанк…» и т. д. По двум начальным словам назвали это село – Айлур. Со временем название стали произносить иначе: «Алур», или «Алюр». Жители этого села, говорят, очень расчетливы. Они начитанны, практичны и заняты тем, что выискивают в древних книгах разные полезные советы и следуют им.

Наш кладоискатель был, видно, из этой породы.

Мушец Тигран подошел к нему и сказал, вспомнив недавнюю историю с гончаром:

– Братец наш из Вана, ты, наверное, хочешь найти для нас кувшин?

Тот испуганно посмотрел на нас, решив, что мы вознамерились отобрать у него клад. Лег всем телом на яму и закричал:

– Ваше место в Бингёле, слышите? В Бингёл идите!

– Но чтоб дойти до Бингёла, нам нужен кувшин для воды – бхбхик.

– Здесь нет кувшина, здесь клад зарыт! Клад, слышите?! Вся земля васпураканская – клад! Господи, сколько лет прожил на земле – одного умного мушца не встретил! Сказал и, не меняя положения, продолжал рыть под собой землю. Руками. Вдруг лицо его просияло. Очевидно, рука его коснулась в земле того самого клада. Он вздрогнул всем телом, но, метнув на нас испуганный взгляд, только крепче прижался к земле.

– Ваше место в Бингёле, в Бингёле вода бессмертная, а также хороша для пищеварения! Даже слишком хороша! Горе тем богачам, которые пьют воду Бингёла! – воскликнул ванец-кладоискатель и неожиданно расхохотался, дико вращая глазами.

Вначале мы думали, что этот подозрительный человек преследует нас, но, глядя на его ужимки и странные движения, мы поняли, что это дьявол, одетый в мужскую одежду. Мушец Тигран предложил воткнуть ему в тело иглу, чтобы он нас не сглазил. Но у нас с собой не было ни одной иголки, да и времени, чтобы заниматься всякими там сатанинскими делами, тоже не было.

И мы решили смыться отсюда подобру-поздорову. Это был единственный выход освободиться от васпураканца. Один бог ведает, о чем он думал и что замышлял, возлежа на своей яме. Мы потихонечку надели наши трехи и были таковы.

В мастерской шорника О Городе-крепости я был много наслышан. Это название связывалось у меня с Арабо. Улицы здесь были покрыты булыжником.

Город-крепость был построен на плоскогорье и окружен естественными укреплениями. Над ним возвышалась огромная крепость. Путники, побывавшие в Городе-крепости, рассказывали, что по ночам на макушке крепости черти варят смолу в больших карасах.

Дома в городе были сплошь из черного камня, крыши железные, окрашенные в красный и зеленый цвета. Через весь город протекала река Синам. Два моста через эту реку имели даже названия – Каменный мост и Чугунный мост. Последний вел к Сарыкамышу.

Мы прошли Каменный мост и двинулись к улице Лорис-Меликова. Здесь, на дороге, ведущей к крепости, стоял памятник русскому солдату. Двуглавый орел сердито клевал зеленое полотно с красным полумесяцем под ногами бронзового солдата.

Возле памятника нас встретил мужчина с Георгиевским крестом на груди. Звали его странным именем – Сраб. Сраб был родом из села Вардаблур, что в Лори. В 1877 году он участвовал в знаменитом сражении на Алачских высотах и вместе с победоносным войском Лорис-Меликова вошел в Город-крепость. У Сраба были черные брови и необыкновенно синие глаза. После войны он остался жить в Городе-крепости и был занят тем, что поставлял оружие гайдукским отрядам.

– Мне было восемнадцать лет, когда Лорис-Меликов погнал пашу Мухтара. Гром наших пушек доходил до Дорийских гор, – сказал лориец Сраб и повел нас через городской сад в маленькую мастерскую. На вывеске у входа были нарисованы деревянное седло и голова лошади: седло красного цвета, голова лошади – черная.

В мастерской Сраб познакомил нас с двумя мужчинами.

– Из страны пришли, – сказал им Сраб шепотом и быстро вышел из мастерской. Страной здесь называли наш край.

Один из армян был эрзрумец, другой – игдирец. Имя эрзрумца было Аршак, но звали его все Дядя. Нацепив передник мастерового, он чинил старое седло. Он был чуть выше среднего роста, усы тронуты сединой, глаза светлые, молчаливый; работал, склонив голову и что-то бормоча под нос. Стол его был завален деревянными и железными стременами, подковами, гвоздями, чересседельниками, а за спиной висели вожжи, кнут, уздечка, а также три чучела – лошади и двух ослов.

Игдирца звали Дро*. Это был молодой человек среднего роста, смуглолицый, с небольшими усиками и бородкой. Он беспрестанно курил и разгоряченно спорил с молодым александропольским офицером, одетым во френч, у которого из-под офицерской шапки выбивались черные шелковистые волосы. Речь шла, насколько я понял, об освобождении Западной и Восточной Армении. Два-три раза до моего слуха дошли имена Андраника и Геворга Чауша.

* Дро – главарь дашнаков, ратовавших за «независимую Армению».

Дро был офицером русской армии. В споре он явно держал верх – александрополец постепенно сдавал позиции.

Аршак работал молча, не обращая внимания на спорящих. Время от времени его изрытое оспой лицо освещала мягкая улыбка. Он напоминал человека, чей конь нетерпеливо топчется у порога, а сам он спешит привести в порядок сбрую, чтобы без промедления пуститься в путь, но куда? Может быть, в Карин, а может, к Сасуну?

– Поскольку ты согласен со мной в идейном отношении, давай выпьем за будущее – за освобождение, – сказал Дро молодому офицеру. – И Аршак пусть выпьет с нами.

– Будущее трудовой Армении куется в Сасунских горах, поэтому я предлагаю выпить прежде всего за Геворга Чауша и его фидаи, из которых двое находятся сейчас с нами, – заметил Аршак и, отложив седло, вместе с нами подошел к офицерам.

– Выпьем! – воскликнул офицер-александрополец, поднявшись.

Наполнили стаканы.

– За Андраника и Геворга Чауша! – прогремел игдирец. – Вот уж про кого сказано – горячая голова! Выпьем за наших гайдуков!

– Уж горячей, чем у тебя, не найдешь головы, – заметил Аршак. – Прежде чем пить за гайдуков, научился бы ценить их по достоинству.

– А сам я не гайдук разве? И кто он, наконец, этот шапиндарахисарец? – разгорячился Дро. – При помощи Геворга Чауша и нескольких сасунцев убил Халила в лесу и думает, что спас родину. Да я, если хотите знать, в двадцать лет отправил в преисподнюю царского губернатора. Взрыв – и княжеская карета с Нагашидзе взлетает в воздух средь бела дня! И не в каком-нибудь глухом лесу, а в самом центре Тифлиса. Теперь скажите, кто настоящий гайдук – я, Геворг Чауш или же Андраник?

– Результат недурной, но это не самый верный способ борьбы, – заметил молодой александрополец.

– Ваш Андраник тоже этот путь избрал.

– Неправда, – возразил Дядя. – Его битва при монастыре – это уже организованная борьба. Тридцать гайдуков стояли против трехтысячного войска.

Тут игдирец снова распалился и заговорил о чем-то по-русски с молодым офицером. Дядя остался недоволен таким поворотом дела и, поставив стакан на стол, вернулся к своему седлу.

Миссия, с которой шли мы в Город-крепость и за результат которой отвечал я собственной головой, заставляла меня быть рассудительным, а мушец Тигран, который заметно нервничал, не смог себя сдержать и потянулся к револьверу, спрятанному под абой. Особенно оскорбило его то, что они в нашем присутствии заговорили на непонятном языке. Тигран решил, что они продолжают уже по-русски ругать Геворга Чауша и Андраника. Игдирец заметил неосторожное движение Тиграна и сам тут же выхватил свой маузер.

Бог знает, чем бы все кончилось, не появись в эту минуту лориец Сраб и с ним пятеро армян, офицеров царской армии. Как и полагается, сабли у них висели до самой земли. Следом за ними вошли несколько молодых офицеров, говоривших между собой по-русски. Все они были в кокетливо сдвинутых набекрень форменных шапках с белым кантом. Я запомнил одного из них, Самарцева из Ростова-на-Дону, и на всю жизнь врезались в память имена трех других офицеров – Томасбеков, Силиков, Бек-Пирумов.

При виде их Дро опустил свой маузер, мушец Тигран – свой револьвер, я – стул, а Дядя – седло.

Узнав, что мы из самого Муша, русские военачальники и молодые офицеры принялись нас обнимать, и все мы стоя выпили за освобождение Армении.

О, какой это был радостный день, какие прекрасные минуты! Глядя на этих офицеров, я понял, что и в русской Армении есть героическое поколение и что у всех нас одна забота – наша Армения.

В крепости выстрелила пушка. Дро и лориец Сраб достали большие карманные часы, стали переводить стрелки. И шорник Аршак занялся тем же, и все офицеры. Нам объяснили, что три раза на дню в Карсе на цитадели стреляет пушка и жители города сверяют по ней часы.

Лориец Сраб отвел меня и мушца Тиграна в какой-то дом в ущелье, рядом с каменной грядой Слан. Там мы и заночевали.

Наутро Сраб сказал:

– Пойдем через ущелье, нам надо попасть в Александрополь.

В тот же день мы покинули Город-крепость.

Обет, данный на склоне горы Александрополь возведен на равнине, против горы Арагац. Семь церквей в нем. Семь церквей и один знаменитый базар. Местные жители называют свой город Гюмри.

В первый же день нашего пребывания в Гюмри с нами случилась беда – похлеще, чем история в гончарной мастерской.

На северо-западе Александрополя находится большая крепость, за ней – ущелье, называющееся Черкес. Лориец Сраб вместе с одним александропольцем, по имени Подвальный Ваго, пошли к этой крепости за пулями для нас, а мы с мушцем Тиграном решили пройтись, посмотреть город.

Так же, как и в Городе-крепости, здесь было множество армян-военных, и у всех сабли свисали до пят и поражали нас своим блеском. Глядя на них, мушец Тигран вдруг возьми да и вытащи свой маузер – привязал к поясу и загордился, возомнил, что он уже в свободной Армении. Сначала мы пришли в городской сад, где гуляло множество народу. Почему-то все вытаращились на нас, в особенности на Тиграна уставились, на деревянную рукоять его маузера поверх черной лохматой абы.

Куда-то мы зашли перекусить, – кажется, это было на Александровской улице, возле «Семи ран». Потом снова пошли бродить по городу. Прошли мимо церкви Спасителя, спустились в квартал Кузнецов и вернулись назад. Это был уже второй настоящий, благоустроенный город после Карса. Опустился вечер. Всюду зажглись фонари – на столбах, на фасадах домов, в витринах магазинов. В нашем краю такого не было. В особенности поразили нас цветные огни в витринах. Мы остановились возле одной из них. За стеклом были разложены громадные куски сахара. И сахара в стране султана не было.

В это время подходит к нам какой-то гюмриец и говорит, дотронувшись до Тигранова маузера: «А то, чем стреляют, внутри?» Тигран быстро оборачивается и, выхватив маузер, палит в воздух, потом спокойно дует на ствол и продолжает как ни в чем не бывало рассматривать витрину.

– Вай-вай-вай! – кричит пьяный гюмриец, растянувшись на тротуаре от страха.

– Ну что, ослиная башка, понравилось? – говорит другой гюмриец, который, оказывается, стоял неподалеку и все видел.

Нас могли арестовать за стрельбу, но тут, к счастью, подоспели лориец Сраб и Подвальный Ваго – они затолкали нас в фаэтон и увезли к казармам под названием «Казачий пост».

Возле казарм находились бахчи. Здесь нас поджидал молодой гюмриец по имени Мастер Григор. Рядом стояли три навьюченных осла. Не знаю, что сказал извозчик Григору, но только тот ответил, ухмыляясь: «Будь спокоен, парень, чертей я подковал, теперь чертенят ищу».

Я и сам был горячий мушец и не мог так уж винить Тиграна за этот выстрел. И все же гайдук должен быть осорожен. Особенно в чужом городе. Да, случился непорядок, надо было уносить ноги.

Пустив вперед ослов, мы двинулись в путь. Вдруг совсем близко от нас послышался глухой шум, следом раздалось сильное шипенье, и наши ослы пропали в клубах белого пара.

– Пар это. В нашей стране все двигатели на пару работают, – объяснил нам Подвальный Ваго, глядя на поезд, проходивший совсем рядом.

– Да что ты говоришь, парень! Ежели б так, дзитохценские бани давно бы до Америки дошли, – сказал Мастер Григор, выволакивая ослов на дорогу.

Подвальный Ваго и Мастер Григор ушли огородами, а мы трое – я, мушец Тигран и лориец Сраб – погнали ослов к Кохбу. Кохб славился своей солью. Мы добавили к нашей поклаже несколько мешков с солью и двинулись через Игдир к Оргову.

На склоне Масиса показался родник Сурб Акопа. Как только Тигран узнал, что мы у подножья Масиса, снова в нем заговорил сумасброд мушец. Пристал – давайте, мол, поднимемся на вершину Масиса. Неизвестно, говорит, придется ли нам еще когда-нибудь побывать в этих краях, а тут до вершины священной горы, можно сказать, рукой подать. И Тигран стал уговаривать лорийца Сраба постеречь ослов, пока мы с ним поднимемся на вершину.

Стояла осень, для восхождения самая удобная пора. И, честно говоря, предложение мушца Тиграна пришлось мне по душе, хотя, конечно же, думать о восхождении на Масис в нашем положении было полнейшим безумием. Ведь главное для нас было благополучно доставить ящики с патронами Геворгу Чаушу.

– Послушай, Тигран, – сказал я, – давай-ка мы от этого дела откажемся, не нужно нам сейчас на Масис идти, бог с ним.

Наш провожатый добавил, что Масис вовсе не та гора, чтобы спокойно привязать осла, подняться на вершину и тут же спуститься. На вершине бушуют ветры, даже летом там сильнейшие бури. И он стал вспоминать о многих местных и чужеземных путниках, которые, вздумав подняться на вершину, пропали без вести, дойдя до границы вечных снегов.

С большим трудом нам с лорийцем Срабом удалось отговорить Тиграна от опасного восхождения. Мы дали ему слово, что, когда настанет свобода, мы все трое, если будем живы, пойдем устанавливать знамя свободы на этой вершине.

– Даже если из нас останется в живых только один, он должен выполнить этот обет, – не унимался Тигран.

– Давайте руки! – воскликнул лориец Сраб и первый протянул свою.

И мы трое, соединив руки, молча опустились на колени перед нашей великой горой.

Мы пришли к тому месту, откуда явственно виднелась та извилистая тропа, по которой шли мы из села Алюр в Город-крепость, в Карс то есть. Опасно было возвращаться той же дорогой. Сраб посоветовал нам пройти возле Хой-Салмаста. Он проводил нас до склонов Малого Масиса, до самого города Маку.

Город Маку сидел на дне глубокого ущелья. По обе стороны городка возвышались громадные скалы, пытаясь сомкнуться где-то в небесах.

– Смотрите, человека со скалы сбросили, – показал лориец Сраб. В самом деле, вдали катился по склону человек. – Наверное, фидаи, а может, преступник. В этой стране так наказывают преступников. По приказу сардара узника выводят на вершину скалы, связывают руки и ноги и сталкивают в пропасть. А вон тот красивый шатер, видите, на самой вершине горы, – это летняя резиденция сардара.

– Ну уж нас-то непременно спустили бы с этой скалы, будь мы здешними жителями, – заметил мушец Тигран.

– И в первую очередь тебя. Как раз твое место эта пропасть, – сказал я. – В городе Гюмри стреляешь средь бела дня; забыв про дело, рвешься на Масис.

Невольно все трое мы оглянулись.

И увидели Масис… Покуда есть Масис, мечта армянина жива!

Мы в последний раз перекусили вместе с лорийцем Срабом. Он проверил напоследок нашу поклажу и отправился обратно в Карs. На прощанье он сказал нам:

– Давайте валите с тахты султана, оружием мы вас обеспечим. А надо будет – и сами на подмогу придем.

Послышался отдаленный гром. Это выстрелила в Карsе пушка. Жители Города-крепости сверили, наверное, свои часы.

Мы пошли по дороге, ведущей к церкви Тадэ.

Кто пел в лунную ночь Если вы подойдете к городу Маку со стороны Малого Масиса, то неподалеку от него, на горном склоне, увидите одинокий храм с двумя куполами.

Это церковь Цорцора, или, иначе, храм Тадэ.

Он действительно стоит один-одинешенек, этот храм, на живописном склоне, где, согласно преданию, погиб апостол Фадей, по нашему – Тадэос.

Возле церкви притулилась старая часовенка, а на южной стене храма высечены солнечные часы.

Мы были еще на горе, когда послышался вечерний звон колоколов в храме. Мушец Тигран сдернул с головы шапку и перекрестился. Потом из ущелья донесся лай собак, заглушив мягкий колокольный звон.

В церкви мы увидели старуху управительницу, мельника, пастуха и молодого архимандрита с тяжелыми набрякшими веками.

Мы вошли в храм, когда архимандрит Гинд, взглянув на солнечные часы, в последний раз ударил в колокол.

Мы с Тиграном выстояли службу перед алтарем. Потом архимандрит быстренько подмел веником в храме и, заперев железную дверцу на замок, повел нас в свою келью.

Мы поставили ослов в хлеву, а сами переночевали у архимандрита. Наутро мы переоделись курдами и, выбрив волосы на голове на манер абаханских курдов, покрыли головы войлочными колозами.

Гинд только словечко сказал – и сразу же объявился абаханец-провожатый.

– Идите с миром, – благословил нас молодой священник, и мы, оставив ослов в Цорцоре и взвалив на себя весь груз, снова двинулись в путь.

Мы прошли просторный церковный двор, где было несколько замшелых могил, и, поправив на голове непривычные колозы, спустились в Аварайрскую долину. Справа на пригорке мы заметили совсем старенькую крохотную часовенку, вокруг – море красных цветов. Абаханец сказал, что это могила Вардана Мамиконяна и что цветы эти растут только здесь, в Аварайрской долине, называются они «цветы Вардана», и каждый путник, проходя мимо, берет на память один цветок.

Мы зажгли по свечке перед часовенкой и, взяв на память по цветку, в последний раз обернулись и посмотрели на солнечные часы храма Тадэ.

И вдруг дорога раздвоилась – одна в сторону Персии повела, другая свернула на запад. Абаханец избрал вторую; он поднял в воздух палку и воскликнул:

– Вот наша дорога, идемте!

Это была очень старая дорога. Тысячи людей мечтали пройти по ней. В свое время здесь прошел Родник Сероб со своим солдатом Андраником. Дорога эта видела Арабо, Грайра-Ада, Дядю, Севкарского Саака. Мы шли в Тарон, в легендарную страну Сасунского края, которую называли Гедан Гялмаз, то есть страна, из которой вряд ли сможешь вернуться. Но мы-то сами были из тех счастливцев, что родились в этой стране, – мы возвращались туда с тем, чтобы никогда больше не покидать ее. Так мы думали.

Пройдя совсем небольшой отрезок пути, наш провожатый вдруг свернул с большака и повел нас через, скалы. Перелезая со скалы на скалу, мы добрались до какой-то заснеженной вершины. Это был пик на границе между Персией и Турцией.

Храм Тадэ остался в ущелье. Долго еще виднелась одинокая часовенка, утопающая в море цветов. Наши свечи там, наверное, уже погасли.

День мы провели среди снегов возле ручейка, а к вечеру начали спуск.

Ночь выдалась лунная. Только мы ступили в Абаханскую долину, вдруг издали донеслась знакомая песня: кто-то пел песню Хатавинской битвы. Отряд фидаи из бывших солдат Родника Сероба под предводительством Ловкого Акона ранним утром 1896 года направлялся в Хлат. На горе Хатавин отряд вступил в сражение с султанским войском. Фидаи, заняв склоны Хатавина, держали под огнем гамидовских конников. Битва продолжалась от рассвета до заката. Враг понес большие потери, а отряд Ловкого Акопа, и без того маленький, совсем поредел. Двое из гайдуков – Аракел и Мушег – спрятались в последнюю минуту на мельнице.

Об этой битве курды сложили песню. Пели ее обычно лунной ночью. Но кто пел сейчас? Кто был этот ночной певец? Кто околдовал Абаханскую долину сладкозвучной своей песней? Умолк ветер, умолкли шаги, не спала только луна на небосклоне да голос, летящий над полем.

И чем ближе подходили мы, тем знакомей и роднее делался голос певца. И вдруг мушец Тигран воскликнул радостно: «Да никак это наш Мисак поет!»

И точно, это был он, Аладин Мисак. Надев на голову курдский колоз, он громко, в голос, распевал по-курдски, сидя на скале.

Геворг Чауш, уверенный, что мы вернемся этой дорогой, выслал нам навстречу своего певца, чтобы тот оградил нас от всяких неожиданностей и благополучно провел через опасное место.

Лунной ночью звучала песня Мисака в Абаханской долине, и мы в курдской одежде, под сенью героической песни несли боеприпасы своим товарищам.

Две ночи подряд Аладин Мисак, дожидаясь нас, распевал в поле эту песню. Он повел нас по Абаханской долине, и наш маленький караван благополучно пересек ее под его непрерывное пенье. Последняя песня была тоже курдская – «Думан». Кто такой Думан? О чем пелось в этой песне?

Гайдук Никол был родом из карабахского селения Хачен. За год до Хатавинской битвы Никол с отрядом, направляясь в Ван, укрылся от преследователей в каком-то сарае, прямо на границе с Персией. Гамидовские всадники обложили сарай соломой и подожгли. Но Никол выскочил из пламени и, отстреливаясь, под градом пуль добежал до вершины ближайшей горы. Курды были ошеломлены, видя, как, прорвавшись сквозь туман и клубы дыма, гайдук исчез на горе. Вскоре стало известно, что он убил по дороге двух беков. Курды, потрясенные увиденным, окрестили этого героя Думаном и сложили о нем песню.

Вот как закончил Аладин Мисак свою песню: «Этим утром, рано-рано, самый большой фидаи по имени Думан, а на деле Божий Огонь, решил расправиться с нами».

Но сгинул, рассеялся хаченский Думан. Луна, что всю ночь вместе с нами слушала песню Аладина Мисака, соскользнув с абаханского небосклона, ушла за каменный мост Банти-Маху.

На рассвете на нас напали. Наш провожатый был убит.

Бедный абаханец, он не вернется больше в свой монастырь. Ушел на несколько дней и не вернется никогда.

Он даже ношу свою не успел опустить на землю. Рожденный курдом, он верой и правдой служил армянской церкви Цорцора и архимандриту Гинду.

Мы похоронили его возле каменного моста Банти-Маху, что означает «В тюрьме смерть», под высокой скалой, которая, как страж, возвышается над широкой Абаханской долиной.

Аладин Мисак взял ношу абаханца, и мы, пройдя ущелье Беркри, направились к Сипан-горе.

От царства змей до Бингёла Аладин Мисак сказал, что где-то поблизости мы должны встретиться с опытным провожатым из Хнуса. Действительно, вскоре мы увидели этого человека. Он встретил нас возле тех самых скал, где с таким усердием искал клад давешний ванец.

Рыжий Давид был старым проводником. Одевшись курдом, он беспрепятственно проникал в самые отдаленные уголки страны и несколько раз добирался даже до Кавказа.

Давид совершал эти переходы только ночью. Был он бесстрашен, быстр и зорок. Его глаза были приспособлены к ночной тьме; казалось даже, он, как волк, в темноте лучше видит. Он знал в этой стране каждый камушек. Когда он кого-нибудь сопровождал, всегда шел впереди и почти никогда не разговаривал во время перехода. Он мог по лаю собак, по журчанию ручья, по плеску родника, по шуму листьев безошибочно определить, где, возле какого села находится.

Мы дошли до склона горы Сипан. Здесь я встретил когда-то красивую Мави, я тогда любил бродить по горам.

Рыжий Давид повел нас через Манаскертские горы к склонам Дзернака. Только дважды мы останавливались в пути. Раз – когда он засомневался, правильно ли идет, потому что темень стояла непроглядная. В нескольких шагах от этого места у него была спрятана подкова от русской лошади; он проверил, подкова была на месте, – значит, мы шли правильно. И второй раз он остановился – пошарил под каким-то камнем и вытащил пару трехов. Они были поновее тех, что были у него на ногах. Он переобулся, а старые сунул под камень, и мы пошли дальше.

А возле какого-то хачкара он остановился и прочел:

«Я говорил – это я,

Тот, кто сказал – это я,

Стал таким, как я».

– О чем говорит эта надгробная надпись? Если под этим камнем лежит мужчина, то почему у него есть могила? Нет, мы не хотим быть, как ты! – вдруг с пафосом воскликнул мушец Тигран. – Мы из тех, у кого не бывает могилы!

– Приближаемся к деревьям Каина и к роднику Авеля, – объявил Рыжий Давид, взмахнув посохом. Ночью мы подошли к селу Хачмелик.

– Налево от нас камень Жажан, – предупредил наш проводник, показывая налево.

Мы напрягли зрение: из тумана на нас глядела большая черная человекоподобная скала, водруженная на узенький холмик земли.

– Это то место, где убили Аджи Хайдара.

– Теперь приближаемся к царству змей, – предупредил проводник, вытаскивая из мешка молитвенник.

В окрестностях села Харамик виднелись большие каменные гряды. Как только взошло солнце, на этих грядах показались черные змеи – тьма-тьмущая. Рыжий Давид сказал, что они не жалят. На рассвете они выползают на свет божий, а к вечеру скрываются. И все же это были змеи, и они преграждали нам дорогу. Они лежали, свернувшись клубками, на камнях или же, подняв головы, смотрели на нас. К вечеру они, действительно, все разом пропали, и мы могли беспрепятственно идти дальше.

Пройдя царство змей, мы очутились в Харамике. Наш гайдук Бриндар был из этого села. Мы зашли в его дом, переоделись в свою одежду и, пройдя села Арос и Хачалуйс, стали спускаться в Мушскую долину. По дороге нам встретились всадники из войска султана. Рыжего Давида, который шел впереди, поймали, а мы успели спрятаться в высокой траве.

Мы слышали, как допрашивали Рыжего Давида:

– Кто вы такие? Почему твои товарищи убежали? Куда вы шли?

– Шли в Город-крепость, серпы хотели купить, – сказал Давид.

– Почему же ночью?

– Четников боялись, потому и ночью шли. Когда всадники удалились, Рыжий посвистел нам и повел нас другой дорогой к Черному мосту.

Он первым вошел в село, чтобы договориться о ночлеге. Его долгое время не было. Мы увидели неподалеку покинутый сарай. Не дождавшись Рыжего Давида, мы зашли в этот сарай. Тигран и Аладин Мисак завалились спать, а я остался сторожить. Солнце уже было совсем высоко, когда пришла какая-то женщина с корзиной за спиной. Она стала ключом отпирать дверь сарая. Увидев нас, испугалась и хотела убежать. Но я схватил ее за руку и говорю: «Не бойся, матушка, мы армяне. Путники мы, давно уже в пути, притомились. Принеси нам, матушка, кусок хлеба да разузнай, нет ли поблизости гамидовских всадников – султанских, то есть воинов».

Женщина положила в корзину соломы и вышла. Совсем немного времени прошло – смотрим, идет обратно и опять с корзиной за спиной, а в корзине – капуста, кувшин с мацуном и хлеб, и все это прикрыто капустными листьями.

– Не можешь ли ты принести нам еще воды, забыл попросить сразу, – сказал я.

Честная была женщина, и имя под стать – Азнив*. Молча вышла из сарая и через несколько минут вернулась с кувшином воды. Сказала, что в селе двадцать пять вооруженных всадников, кого-то ищут вроде. Наполнила снова корзину соломой и вышла. Перед уходом сказала:

«Сынки, еду я вам принесла тайком от всех, даже дома не сказала о вас».

* Азнив – честный, порядочный.

Непривычно молчалив был Аладин Мисак. Ни слова не проронил. Мушец Тигран – тот, наоборот, был страшно возбужден, беспокоился, отчего это не идет Рыжий Давид.

Вдруг послышались какие-то голоса. Я высунул голову, чтобы посмотреть, не случилось ли чего с Давидом, и тут с меня слетела шапка. А я и забыл уже, что голова у меня спереди выбрита. Нагнулся, поднял шапку и вижу: идут курды – горцы, наверное, – кричат, толкутся и, приняв меня за своего, машут мне руками – иди, дескать, к нам. Двое из них направились к нашему сараю. Но я не растерялся, быстро прикрыл за собой дверь и сам поспешил им навстречу. Нельзя было, чтобы они прознали про наш тайник. Из их разговора я понял, что они направляются в Бингёл.

– В Бингёл идете? – спросил я по-курдски.

– В Бингёл, в Бингёл, – хором ответили мне.

– И я с вами, – сказал я.

Это была единственная возможность отвести их от сарая, а по пути, подумал я, что-нибудь сообразим. Но так получилось, что я не сумел от них оторваться и дошел с ними до самого Бингёла. На восточной стороне этой горы расположены летние дома армян, а на западной живут курды. Выяснилось, что мои курды идут в Бингёл, чтобы принести льда своим хозяевам.

И вышло, что я тоже иду с ними за льдом. Продажей снега и льда занимались обычно жители села Мжнкерт. Летом, в самую жару, они шли за снегом и льдом в окрестности Бингёла и торговали льдом на базаре Хнуса.

Из царства черных змей да в бингёльские благословенные горы. А ведь было время – я мечтал попасть в Бингёл и найти цветок брабиона. Найти его и обрести счастье. Я вспомнил ванца-кладоискателя: «Идите в Бингёл, в Бингёл идите, в Бингёл».

И вот я в Бингёле. Где та вершина, от которой если пройти столько-то шагов, да в такую-то сторону, да при этом поститься, непременно найдешь бессмертный цветок.

Курды все разбрелись, время от времени они перекликались, и то тут, то там возникал их красочный наряд. Вскоре я потерял всех из виду.

В Бингёле тысяча родников, и все они похожи один на другой; здесь легко заблудиться: ты можешь отойти от одного родника и через пять минут вернуться к нему же, полагая, что нашел новый родник. Но что мне родники, мне был нужен бессмертный цветок. Только как его найти?

В Мушской долине говаривали: «Гранат из ущелья Салпа хорош, а в Бингёле – вода». Гранаты из Сална я никогда не ел, но воду Бингёла попробовал. Я испил воды из семи разных родников, из каждого по глотку, а возле последнего лег и проспал до утра. Когда я проснулся, моей арахчи не было, взамен ее обнаружил возле себя курдский колоз. Кто это сделал, кто подложил его мне, я так и не узнал. Что ж, сказал я себе, кто-то позаботился обо мне, с колозом на голове мне легче будет вернуться к Черному мосту.

Повертел я в руках подарок – колоз, напялил его себе на голову и огляделся.

На вершине горы был снег. Я дошел до снежной черты и остановился. Глазам моим открылся весь Бингёл. Благословенная, с сочной луговой травой, сказочная страна. Под ногами моими – снег и птицы, над головой – синее небо и райские птицы.

«Ну, раз колоз мне дали, наверное, и осел где-нибудь меня дожидается – лед с горы свезти». Только я это подумал, смотрю – маленький караван медленно спускается по склону горы. Один из верблюдов опустился на колени и ни за что не хотел вставать. «Пожалуй, с этим караваном я и спущусь с Бингёла».

Я быстренько отломил большой кусок льда с фиалкой на краю и побежал к каравану. Я положил лед на упрямого верблюда, погладил его горб, и вдруг он вытянул шею и разом встал, а я очутился у него на горбу. Медленно покачиваясь на своем верблюде, я пристроился в хвост каравану.

Погонщик каравана был армянин из Мжнкерта и вез лед для жителей Хнус-Берда. Он обрадовался, что я пригнал его верблюда, и дал мне опилок, обложить лед, чтобы тот не растаял по дороге.

Вот так, с чужим колозом на голове, сидя на чужом верблюде, под звон колокольцев спустился я с Бингёла.

В Хнус-Берде стояла немыслимая жара. Мжнкертцы и хнусцы мигом раскупили весь лед.

– Лед из Бингёла? – спросил какой-то мужчина, подбегая к нам.

– Из Бингёла, но уже весь, – ответил хозяин каравана.

– Больной у меня, просит льда бингёльского. Хотя бы несколько кусочков.

Я отдал ему весь свой лед.

– Где ваш больной? – спросил я у него.

– В Шапатине.

Мжнкертский погонщик каравана двинулся в обратный путь, а я, поблагодарив его, направился с моим новым знакомым к Шапатину.

Мы прошли села Арос и Эльпис. Харамик с его каменными грядами остался где-то выше.

– Вчера мы видели в этих краях тысячи черных змей, куда они все подевались?

– Они показываются раз в год, в ночь на Вознесенье. А сейчас они все попрятались, – ответил мой попутчик.

– Вы не знаете, в вашем селении стоят войска? – поинтересовался я.

– Нет, никого нет.

– Что, и эти у вас в год раз показываются?

– Нет, эти чаще приходят – раз в месяц. Вчера их двадцать пять человек у Черного моста было. Этой ночью убрались; говорят, в Вардовские горы.

Поздно вечером, пройдя Шапатин, я добрался до Черного моста. Мушец Тигран и Аладин Мисак ждали меня в том же сарае. Рыжий Давид спал, растянувшись на соломе. От моих шагов он тут же проснулся.

Все они чрезвычайно были удивлены, увидев меня в чужом колозе, вдобавок в руках я держал фиалку.

– Где тебя носило? – спросил мушец Тигран сердито.

– С Бингёла иду, – сказал я.

– Мне не дал подняться на Масис, а сам дошел до Бингёла! – закричал он.

– Так вышло.

– Что это за цветок у тебя? Не брабиона ли?

– Я дошел до самой высокой вершины в Бингёле, но цветка брабиона не нашел. А это горная фиалка.

Из Хнус-Берда в Муш вел большак. Рыжий Давид сказал, что по большаку идти опасно. Он повел нас мимо озера Назик, привел к склонам Гургуры, а сам вернулся в Хнус.

От пастухов мы узнали, что село Шамирам окружено большим войском, а дорога перекрыта. У подножья Гургуры есть пещера – про нее только местные жители знают. Мы спрятали туда наш груз и, взяв у пастухов хлеба, поднялись на Немрут. Две ночи провели мы на вершине Немрута. Я нашел ту скалу, возле которой увидел впервые Родника Сероба. Я вспомнил Родника Сероба и, вытащив из-за пазухи табакерку Арабо, свернул первую в своей жизни цигарку.

На рассвете третьего дня мы извлекли из пещеры ящики с боеприпасами и двинулись в Мушскую долину. Вдали виднелись Цирнкатар и Свекольный Нос с Медовыми Скалами. Где-то в той стороне была и гора Бердак. Там ждал нас Геворг Чауш со своими гайдуками.

Только мы приготовились взойти на склоны Тавроса, началась снежная вьюга.

Вьюга на Тавросе Вы знаете, что такое вьюга на Армянском Тавросе? Бог мой, с какой силой там дует резкий холодный ветер! Каждую минуту снежный ураган может сбросить тебя в пропасть. Но я несу груз, я обязан доставить его до места. К тому же я не один – со мною мушец Тигран и Аладин Мисак. Мы все связаны клятвой. Тигран идет впереди, за ним осторожно продвигается вперед Мисак, шествие замыкаю я. Мы идем между скалами, нащупывая дорогу палками. Иногда тычемся друг в друга, падаем, поднимаемся, ноги наши скользят, но мы идем, надеясь выбраться из этого снежного лабиринта.

Я иду и думаю: этот тяжеленный груз, что давит мне на плечи, должен взорвать тахту султана. Все сейчас заготовляют порох против султана – и салоникский турок, и македонец, и грек, и армянин, и араб, и курд, и айсор…

Ревет Таврос. Буря срывает примерзший к земле снег, поднимает его с самого дна ущелья и с силой швыряет мне в лицо. Такой буран, что на расстоянии двух шагов ничего не видать. Меня покрыла ледяная корка. Ветер бросает меня из стороны в сторону, хочет скинуть в пропасть. Я подставил грудь вьюге, упираюсь палкой в землю, пытаюсь устоять. Но силы мои на исходе…

Только что явственно было видно долину Муша, но сейчас все застлано снегом. Не видно больше ни Марникского леса, ни Родника Проса.

Но где Аладин Мисак? Я вижу, как снежный вихрь крутится вокруг какого-то черного предмета и пытается сдвинуть его с места. Наверное, это и есть Аладин Мисак. Но нет, это всего лишь небольшая скала. Куда же делся Мисак? Неужели его сбросило в пропасть? Я зашел за скалу, нагнулся и посмотрел. Нет, вот он идет, склонившись в три погибели под тяжким грузом. А вон и мушец Тигран. Один удар молнии – и весь наш груз вместе с нами взлетит на воздух. Но молний, слава богу, нет, а только ветер, завывая, мечется по склонам Тавроса.

Паяно, паяно, паяно…

Нет, это не Аладин Мисак поет, это буря затянула свою песню.

Тавросская буря.

Самая прекрасная в мире гора – и в такой ярости. Не видно ни белой спины ее, ни зеленых боков, ни кудрявого подножья в цветах.

Весною здесь эдемов сад. А сейчас погляди что делается. В ярости Таврос. И как же похож народ Тарона на свою гору! У таронца в груди те же прекрасные цветы. Но не приведи бог он разбушуется, тогда лучше ему на глаза не попадаться: в такие минуты он пострашней всех молний и гроз.

Но о чем это я? Я забыл про своих товарищей.

– Тигран! – крикнул я.

Ни звука.

– Тигран!

Жуткая мысль пришла мне в голову. Неужто мой товарищ скатился в пропасть? Ну конечно, вот же она, прямо под ногами, полшага – и тебя нет.

Мой голос услышал идущий впереди Аладин Мисак и тоже стал кричать, звать Тиграна. Но Тиграна не было. Неужели так должен был закончить жизнь этот замечательный гайдук, мой славный, мой верный товарищ?

Дуй, дуй, яростный ветер Тавроса, Махлуто все равно сильнее тебя, Махлуто выносливый гайдук, а гайдуку не нужны ни слава, ни покой!

Он победит тебя, вьюга.

Новый порыв ветра, сорвавшись с вершины горы, с силой ударился мне в спину и, подхватив мой колоз, умчался прочь. Я упал, и Аладин Мисак упал. Какое-то время нас будто пришпилило к земле. Белая вспышка молнии осветила нижние склоны Гургуры, после чего раздался оглушительный гром. Когда мы пришли в себя, то увидели мушца Тиграна – он стоял на склоне горы с моим колозом в руках и ждал нас как ни в чем не бывало.

Наконец буря улеглась. Снег, смешанный с дождем, увенчал наше затянувшееся суровое путешествие, и мы, продрогшие, выбившиеся из сил, кое-как дотащили наш груз до Марникского леса – к биваку фидаи.

Пещеры Ццмака На склонах горы Алваринч было несколько старых пещер, которые носили название пещеры Ццмака, или пещеры Геворга. Местность здесь была каменистая, и можно было не бояться оставить следы.

Нам было приказано спрятать боеприпасы в этих пещерах.

Когда мы, с грузом за спиной, приблизились к пещерам, первый, кого мы увидели, был мужчина в огромной бараньей папахе.

– Молния Андреас, – предупредил меня мушец Тигран.

На наши шаги Андреас обернулся. По правде говоря, мне стало не по себе от вида этого человека. Андреас был верным и бесстрашным солдатом Родника Сероба, я помнил его еще по Хлатским горам. Это он отрезал у одного солдата ухо за нарушение дисциплины. Он первый потребовал, чтобы Сосе удалили из отряда, потому что считал, что присутствие женщины может ослабить боевой дух гайдуков.

Андреас был одним из семи солдат Андраника, тех самых, которых разоружили алианцы и шеникцы; потом они с Андраником бежали из Шеника и несколько дней скрывались в Семале.

После гибели Сероба с Андреасом что-то произошло. Он, как и прежде, был беспощаден к врагу, но стоило даже самому отъявленному злодею поклясться при нем именем Сероба – отпускал восвояси. Зимой и летом – круглый год – он был в седле, с ружьем наготове. Вид его наводил ужас. У него были страшные свирепые глаза и острые, как стрелы, усы, доходящие чуть не до самых ушей. Даже ногти у него были такие твердые и крепкие, что он их, говорят, стачивал о скалы. Когда он хотел напиться, опускался на колени перед родником и всем лицом, по самые уши, окунался в воду. А когда он пил, вода так и булькала в его горле; он пил ее с такой жадностью, что казалось, сейчас осушит весь родник. Его лошадь и он пили воду из родника одновременно. Случалось, лошадь, увидев в воде отражение хозяина, пугалась и испуганно фыркала.

Уже смеркалось, когда с Андреасом мы дошли до последней пещеры, приходившейся прямо против Скалы Арабо. Естественно было бы, если бы первым в пещеру вошел Андреас, а уж после мы с Тиграном и Мисаком. Так оно и вышло. Андреас лег на живот и ползком пролез в узкую щель, и, как ни странно, не головой вперед, а ногами. Мы последовали его примеру и тем же манером проползли в пещеру, подтягивая за собой наш груз.

В самой же пещере было достаточно просторно. Мы разглядели несколько ниш. В углу валялся кусок войлока, рядом – охапка сухой соломы и старая поношенная аба.

– Алваринчский Сейдо тут прячется, – объяснил Молния Андреас. – Сейчас Сейдо ушел в село за своим сундуком.

И хотя воздух здесь был тяжелый и невозможно было вытянуть ноги из-за тесноты, все же ночь мы провели в этой пещере. Груз наш мы разместили в одной из ниш.

На рассвете пришел Сейдо с большим сундуком. У него был свой потайной вход. Через него он втащил в пещеру сундук, уложил патроны, после чего мы выбрались на волю. Я помнил Сейдо еще по легендарной битве при Бердаке. У него была осанка и поступь чисто княжеские, хотя был он, до того как пойти в гайдуки, пастухом. Он попрощался с нами и с ружьем в руках пошел в сторону Медовых Скал. Мы увидели, как он миновал Скалу Арабо и двинулся к самой высокой точке Свекольного Носа. Там он устроился в укрытии, за кустами. Это было его излюбленное место. День и ночь с ружьем наготове сидел он здесь и просматривал дорогу, соединяющую Франк-Норшен и Алваринч. Он почти безошибочно угадывал, кто идет по ней – мирный селянин или враг ненавистный. Месяцами, годами выслеживал он добычу и сверху – р-раз! – вершил свой суд. Молния Андреас облюбовал пещеры Геворга, а алваринчский Сейдо – норшенские дороги.

Я все еще смотрел на Свекольный Нос, как вдруг Андреас исчез. Как сквозь землю провалился.

– Тигран, где Андреас? – Не знаю, – и растерянно пожимает плечами.

Кинулись мы с ним к пожелтевшим кустам – как раз в ту секунду прибежали, когда Андреас, приподняв за уши какого-то мужчину в курдском колозе, допытывался грозно:

– Следил за нами, говори?! Поклянись памятью Родника Сероба!

– Клянусь памятью Родника Сероба, я не шпион… Я пришел за кохбской солью.

– А где Кохб, в какой стороне?

– Кохб далеко… Я слышал, вы из Кохба соль привезли.

Андреас продолжал допытываться:

– Кто ты и знаешь ли ты, что такое гром небесный?

– Я… я… клянусь Родником Серобом…-пробормотал незнакомец и вдруг обмяк в руках Андреаса.

Кинжал и крест Курд, испустивший дух в руках Молнии Андреаса, был из людей Аджи Феро.

Кто же был сам Аджи Феро?

Курд по имени Птрхе, голодный и раздетый, вместе с несколькими такими же оборванцами спустился когда-то с Брнашена в Мушскую долину. Первым селом, попавшимся им на пути, был Колосик – в старину здесь были выгоны домов Рыжего попа. Пришельцы поселились в хлевах армян-землепашцев. Потом житель села Хасгюх Парехян Тонапет позвал Птрхе работать к себе мельником, а товарищи Птрхе пошли в пастухи и подпаски. Прошло несколько лет, и Птрхе, явившийся в Мушскую долину с одной-единственной шкурой козла, основал в Колосике ветвь Балахского аширета, став здешним старейшиной.

Аджи Фарыз, или же Аджи Феро, был сыном этого самого Птрхе. После смерти отца Аджи Феро под покровительством османских чиновников прибрал к рукам весь Колосик и большую часть Хасгюха, распространив свое влияние на все курдские поселения в Алваринче, Шмлаке, Эриштере, Мкрагоме и Крдагоме. Захватив земли, граничащие с Хасгюхом, он построил возле родника Севак большой двухэтажный дом с хозяйственными пристройками, окончательно сделав этот край своей вотчиной.

Присвоив Колосик, Аджи Феро запретил колосикским армянам пасти свою скотину на здешних выгонах и собирать хворост в лесу. С колосикской горы, с семи ее родников, в хасгюхские поля сбегало семь ручьев. Аджи Феро не разрешал здешним жителям пользоваться водой из этих ручьев. В колосикском ущелье у крестьян было семь мельниц. Аджи Феро спалил их все дотла и рядом построил свою собственную мельницу.

Короче говоря, этот самый Аджи Феро был приближенным султана. По приказу начальника мушской жандармерии он посылал вооруженных курдов в тот или иной армянский дом; армяне, ничего не подозревая, этих курдов принимали, усаживали за стол, угощали, а курды, откушав, убивали хозяина дома и возвращались в Балак. По личному приказу Аджи Феро были убиты два настоятеля из церкви св. Ахберика (Казар и Петрос), двое старост из Алваринча (Ваан и Смбат) и несколько отцов семейств, почтенных крестьян-землепашцев из Хасгюха, Шмлака и Мкрагома.

Достаточно было Аджи Феро сообщить людям султана, дескать, в таком-то селе появились фидаи, – тут же из Муша или Багеша выходил отряд, и зачастую с пушкой.

У Феро был один брат Али и двое сыновей – Хасан и Махмуд. У него было множество слуг, известных своей жестокостью. Даже его пастухи преследовали фидаи.

Второй богатей и султанский приспешник в Хасгюхе и Колосике был Сло Онбаши. Сло Онбаши был из хаснанских курдов. В Муше он несколько лет был погонщиком ослов, а потом ему сразу дали большую должность. Через Хасгюх проходила шоссейная дорога. В селе была почтовая станция (кордон), на которой всегда находилось двенадцать жандармов. Путники, следующие из Муша в Багеш, меняли здесь лошадей. Сло Онбаши был главным смотрителем на этой станции, и все называли его Кордон.

Оба они, Аджи Феро и Сло Онбаши, через своих слуг установили слежку за фидаи. Особое усердие и рвение выказали в этом деле жандармы Партка Чахо и Амид Онбаши, огородник Шакир, пастух Ипо и слуга Сло – немой Хасо.

На следующий день, после того как мы спрятали в пещере патроны, Аджи Феро сам пришел в Алваринчские горы узнать, что стало с его слугой, которого он отправил шпионить за нами. Могли ли мы, избежавшие стольких опасностей и преодолевшие столько трудностей, мириться с тем, чтобы какой-то разбойник посягнул на наши с таким трудом доставшиеся нам патроны… Вот почему мы не задумываясь решили уничтожить негодяя.

– Ты что за нами следишь?! – заорал Молния Адреас и, оторвав Аджи Феро от земли, поднял его в воздух и сжал в своих ручищах.

– Я не слежу, я пришел узнать, что случилось с моим слугой, он пошел занять у вас соли.

– За солью в Муш идут, а не в Марникский лес. Твой слуга умер.

– Вы убили его!

– От страха он умер, от страха, понял?

– О, какой у тебя ужасный вид, мне тоже страшно. Ты же зверь!

– Это вы нас сделали зверьми!

И когда балакский богатей уже испускал дух в руках Андреаса, а мы с мушцем Тиграном вытащили наши клинки, чтобы ускорить его конец, вдруг откуда ни возьмись священник здешний – запыхавшийся Тер-Кероб с крестом в руках.

Следом бегут, торопятся староста Муко и священник из Тарзу.

– Не делайте этого, ради Христа, на коленях вас прошу! – крикнул Тер-Кероб и упал на колени.

– Отец Кероб, ты божий человек, не вмешивайся в наши земные дела. Наша месть справедливая. Дважды уже твои крестьяне хотели прикончить этого негодяя, и каждый раз ты мешал этому. Убери свой крест, прошу тебя, – сказал мушец Тигран.

– Умоляю, отпустите Аджи Феро. Он добрый курд, и Христос хочет, чтоб такие жили, – вмешался староста Муко.

С той же просьбой обратился к ном священник из Тарзу.

– Христа ради! – снова крикнул Тер-Кероб, подняв крест.

И мы отпустили. Кинжал склонился перед крестом.

– Ступай, Аджи Феро, даруем тебе жизнь. Ступай и, сколько будешь жить, будь благодарен армянскому кресту и этим добрым людям, которые спасли тебя от верной смерти, – сказал Молния Андреас и опустил курда на землю.

Кто задул огонь Каждый гайдук знал, что, выходя из села и направляясь на восток, он должен пойти сначала на запад и, только отойдя на порядочное расстояние, повернуть на восток – чтобы запутать след.

Град Тадэ хоть и оставил Хлатские горы и присоединился к отряду Геворга Чауша, но был все тем же нетерпеливым, беспокойным стрелком. К месту и не к месту – он сердито щелкал затвором и неожиданно стрелял. Геворг Чауш отправил его однажды по делу в Сасун. Тадэ по дороге заблудился, и вместо того чтобы идти на север, направился на юг. Он был вооружен, и, зная его несдержанность, мы подумали, что он может наломать дров. Поэтому, взяв трех гайдуков, я кинулся догонять его.

Франк-Мосо был замыкающим. Он шел последним и волочил за собой ветку, которая заметала наши следы.

Проблуждав довольно долго, мы напали наконец на след Тадэ. Мушец Тигран и Чоло пошли за ним, а мы с Франком-Мосо решили немного передохнуть.

Мы устроились под раскидистым деревом, вернее я влез на дерево, а Мосо лег на землю. Мы решили, что сначала он поспит, а я посторожу, потом он меня посторожит, а я посплю. Если бы я нечаянно заснул, то непременно бы упал на Мосо, и он бы тут же проснулся. Постепенно у меня отяжелели веки. Вдруг слышу – Мосо кричит не своим голосом.

– Махлуто!

Я сразу спрыгнул на землю. В тени дерева стоял незнакомый человек и тяжело дышал.

Мы подошли к нему – это был молодой курд, юнец, можно сказать.

– Не убивайте меня! – взмолился он.- Я пришел к вам за помощью!

– За какой такой помощью?

– За помощью, хозяин, от самого села бегу.

– Это еще почему?

– Хочу честь свою спасти.

– Ну, раз о чести заговорил, значит, порядочный человек, – сказал Франк-Мосо и дружески похлопал парня по плечу. – Как звать тебя?

– Амино.

– Из-за земли спор, из-за пастбища, что там?

– Какая земля, какое пастбище, о чести речь идет, о моей чести.

– Ну, рассказывай тогда, в чем дело.

– В наших краях есть обычай – незамужние девушки повязывают платок на шею овце. Парень, который снимет платок, в тот же день должен посвататься. Неделю назад, когда отара пришла в село, я снял с одной овцы красный платок.

– И посватался?

– В тот же день.

– Ну и что?

– Завтра моя свадьба.

– Ну так и играй свою свадьбу, кто тебе мешает?

– Но, хозяин, у нас бек есть, позвал он меня вчера, сказал, что невесту после свадьбы он поведет к себе, что первая ночь его будет. Моя бабушка сказала: пойди разыщи армянских фидаи, они тебе помогут.

Все было ясно. Ничто так не близко сердцу фидаи, как защита простого народа, его чести.

Когда вернулись ребята, я объявил им, что мы идем на свадьбу.

– Невеста смуглая, черноволосая? – спросил я курда. – Какая из себя?

– Светленькая.

– Роста какого?

– С меня.

– Чоло за невесту сойдет, – подумал вслух мушец Тигран, и я подумал, что, пожалуй, это удачная мысль.

– Колоз найдется? – спросил я юношу курда.

– Колоз? – удивился курд, – Сколько угодно.

– Светильник?

– И это найдется.

Чоло стоял уже рядом со мной готовый, спрятав под абу кинжал и обрез. А Град Тадэ нетерпеливо щелкал затвором: дескать, вот как пристрелю я сейчас этого бека.

Амино объяснил нам, где находится дом бека, после чего мы распределили роли и еще раз уточнили, кто что будет делать, кому сторожить на кровле, а кому нападать на бека. Чоло должен был изображать невесту. Самую ответственную часть мы поручили Тадэ. В решающий момент он должен был задуть огонь в светильнике. Мы с Тиграном должны были помочь Чоло выбраться из дома бека. Ну, а Франк-Мосо должен был предстать как крестный отец.

Мы договорились о месте встречи и вместе с Амино пустились в путь, будто бы идем на свадьбу. Проходя мимо какого-то села, Амино отлучился ненадолго и вернулся с пятью белыми колозами и клубком веревок. Франка-Мосо и Тадэ вместе с Амино я отправил вперед, еще раз все обговорив.

Когда мы добрались до места, свадьба уже шла полным ходом.

Алибег-ага, хозяин хозяином, сидел рядом с женихом, поглядывая на невесту масленым взглядом, – впрочем, лицо невесты было скрыто покрывалом. Справа от невесты гордо восседал Франк-Мосо с белым колозом на голове. Позади невесты в качестве телохранителя стоял Град Тадэ со светильником в руках. А мы с Тиграном и Чоло встали за дверью – руки под абами на оружии. У Чоло колоз был сдвинут на ухо, смешно так.

Когда свадьба подошла к концу, мы, чтоб не бросаться в глаза, зашли за дом.

Постель Алибега-аги была готова принять чужую невесту. Алибег первым встал из-за свадебного стола и вышел из дома, за ним последовала невеста в сопровождении гостей. Франк-Мосо шел рядом с женихом, позади них шел Град Тадэ, высоко подняв светильник, как было условлено.

Возле дома Алибега Тадэ улучил минуту и задул огонь. Чоло в темноте отдал свой колоз жениху и, быстро сняв с невесты фату с покрывалом, накинул все это себе на голову и последовал за беком в дом под видом невесты.

– Доброй ночи тебе, Алибег-ага, не очень мучай невесту, так и быть, эта ночь твоя, остальные все мои, – сказал Амино и, надев колоз Чоло на свою невесту, повел ее к себе домой.

Мы с Тиграном поднялись на кровлю Алибега. Заглянули в ердык. Алибег уже разделся и лежал в постели, возбужденно покручивая усы в предвкушении ночных утех.

Чоло подошел к постели и прямо в одежде забрался под одеяло. Бек протянул руки к Чоло-невесте; Чоло выхватил обрез из-под абы – и как даст беку по голове!

– Помогите! На помощь! Это не невеста! Это джан-фидаи! Под фатой невесты джан-фидаи! – в ужасе завопил Алибег.

– Молчи! Я не стану тебя убивать, но чтоб после этого ты не смел осквернять молодым их первую ночь, – пристращал армянский фидаи курдского богача.

На крик Алибега прибежали его слуги, но из ердыка уже свесилась веревка, и Чоло, с фатой на голове, разом оказался на кровле, а Град Тадэ, стороживший нас на улице, тут же растворился в темноте.

– Кто загасил огонь?! – послышались удивленные выкрики.

И пока гости пытались понять, что случилось, мы были уже далеко от села. Фата с накидкой остались на кровле бека. Тадэ с Франком-Мосо поджидали нас в условленном месте.

Пересчитали мы свои колозы. У Франка-Мосо колоза не оказалось. Уронил, должно быть, в темноте. Тигран похвалил Чоло за храбрость, а Тадэ пожурил: раньше времени, дескать, задул огонь.

– Верно, поспешил ты чуток, – согласился Чоло.

И Франк-Мосо подхватил: да, мол, поспешил Тадэ, и потому он, Мосо, потерял свой колоз. Увидел я, что сейчас мы все перессоримся, и говорю: «Град Тадэ, говорю, вопреки своему нетерпеливому характеру, все сделал как надо и ничуть не поторопился, и это ему мы обязаны чем, что операция прошла так удачно».

Мы сложили оставшиеся колозы и веревку в мешок Франка-Мосо и направились к Черному Камню. Весть о том, как мы спасли невесту курда, мгновенно облетела все курдские села.

На следующий день мы узнали, что с Алибегом случился удар, а Амино со своей возлюбленной бежал в сторону Фархина, пообещав прислать Геворгу Чаушу свинца и серы, чтобы он продолжал бороться с безжалостными беками.

Лекари с черной горы Свет прорезал тьму, когда мы добрались до Брнашенских гор. Деревья здесь были высокие, они поднимались вместе с пригорками и спускались вместе с оврагами. Но вот макушки деревьев одна за другой осветились солнцем, и весь лес вспыхнул, заиграл, залитый светом.

Из-за листьев посыпались снопы света. Задрав головы, мы восхищенно оглядывались. И вдруг смотрим – на верхушке высоченного тополя что-то чернеет.

Мы все трое задрали головы и давай гадать-прикидывать, что бы это было.

Чоло решил, что это орел, а мушец Тигран – нет, мол, бурдюк.

– Да что же бурдюку делать на дереве? – изумился Франк-Мосо.

– Пастухи из Аринока подвесили, внутри – не иначе – шашлык запрятан.

И точно, на верхушке тополя раскачивался самый настоящий мешок из сыромятной кожи. Казалось, он вот-вот упадет, но нет, мешок из козлиной шкуры бесшумно покачивался среди ветвей, словно орел, расправляющий крылья перед полетом.

Бух! Что-то тяжелое упало сверху. Мы подумали, что упал мешок, но тут послышались стон и громкие ругательства – кто-то крыл на все лады курда-правителя Аджи Феро, того самого, которого мы отпустили с миром по просьбе Тер-Кероба.

Мы подбежали. Под деревом лежал, распластавшись, дядюшка Еранос – погонщик мулов, мой старый знакомый. Смотреть на него было страшно, живот его был весь распорот, у несчастного кишки из чрева вывалились. Обеими руками он держался за живот и кричал от боли.

Бедный, бедный дядюшка Еранос. Много лет назад я вылечил его от боли в пояснице, но сейчас помочь ему было выше моих сил. И никто из нас не мог помочь – ни Франк-Мосо, ни мушец Тигран, ни Чоло.

Чоло предложил отнести его как можно скорее к брнашенским пастухам. Отнести, но как?

Град Тадэ вызвался нести Ераноса на закорках. У него был опыт в подобных делах. Раненым, больным, усталым – всем он подставлял плечо.

Мы с осторожностью приладили ему на спину погонщика мулов. Тадэ тут же двинулся в путь, стараясь ступать как можно осторожнее. Я придерживал погонщика за правую ногу, а мушец-Тигран – за левую. Чоло шел рядом, отгоняя налетавших птиц. Ну а Франк-Мосо, как всегда, заметал следы. Иногда он забегал вперед и придерживал ветки, чтоб они Ераноса не задели.

По дороге дядюшка Еранос обронил несколько слов шепотом, и мы поняли, что случилось.

Начальник жандармерии Хюсны-эфенди, заметив, что Еранос то и дело сопровождает на дорогах Багеша подозрительных людей, запретил ему появляться в этих краях. В последний раз Ераноса видели в деревнях Манаскерта. Он вез с Хутских гор орехи, выменяв их на зерно. Происходило это после знаменитого путешествия Мосе Имо в Англию.

В конце концов Еранос был вынужден поступить на службу к архимандриту Ованесу. Он возил из лесу хворост, но тут возникло новое препятствие в лице Аджи Феро – тот запретил ему рубить лес в этих краях. Ераносу пришлось ходить за хворостом в Брнашенские леса. Он сорвался с дерева, когда обрубал ветки, и ему распороло живот снизу доверху. Остальное мы уже видели.

Довольно быстро дошли мы до выгона. Там мы увидели рослого пастуха, который, озабоченно поглядывая на отару, мерно перебирал четки.

– Ходедан это, – сказал Чоло, узнав пастуха. Чоло сказал, что жена этого пастуха, по имени Баяз, уроженка Мушской долины. Что свадьбу они сыграли такую, что звуки зурны до самой Марута-горы доходили.

Хутские пастухи вели счет своей скотине либо на пальцах, либо на четках. То ли от наших шагов, то ли еще от чего, пастух, которого звали Ходедан, сбился со счета и начал считать снова, захватывая на этот раз по две костяшки и произнося вслух: два по двадцать, три по двадцать. Под кустом он заметил трех отбившихся коз. «Одна коршуну, одна с обрыва и третья долой», – тихо пробурчал он себе под нос, загибая три пальца, но счет все равно не получался, коз не хватало.

На выгоне был еще один пастух – помоложе, Тонэ, так звали молодого пастуха, сидел у костра и зашивал трехи толстой ниткой из крученой козьей шерсти. Увидев нас, он не растерялся, отложил трехи, с достоинством поднялся, вымыл руки, уложил погонщика мулов Ераноса на войлок и осторожно стал заправлять ему кишки на место. Потом он потер края раны какими-то растениями, раскалил на огне большую иглу и прямо на наших глазах той же черной ниткой стал зашивать человеку живот. Много всякого я видел на свете, но чтобы сапожной иглой зашивали живьем рану, да еще и ниткой, скрученной из козьей шерсти, – такого я и вообразить себе не мог.

– Помрет, – покачал головой Франк-Мосо.

– Выживет, – сказал Чоло.

Честно говоря, я тоже не рассчитывал, что дядюшка Еранос выкарабкается из этой скверной истории. Пастух снова подержал иглу над огнем.

– Будьте спокойны, – заметив наше беспокойство, усмехнулся брнашенец Тонэ. – Не впервой мне. Ведь что у человека живот, что у козы – все одно. – Он сделал последние стежки над пупком. Потом нагнулся, зубами перекусил нитку и, взяв нож, сделал маленькую зарубочку на своем пастушьем посохе, пониже тех зарубочек, которые обозначали забитых коз. Что ж, этот человек вел свой счет таким образом.

Непослушные козы то и дело разбегались. Пастухам не столько приходилось обороняться от волков, сколько бегать и собирать коз. Ночью козы могли вдруг выбежать одна за другой и разбрестись по горам. Поди ищи их потом в потемках.

Из лесу вышли еще два пастуха, гоня перед собой отбившихся коз. Один из них волоком протащил мимо нас страшного бородатого козла и швырнул его у костра. Один рог у козла-вожака был совсем раздроблен, а ноги перебиты.

Этот яростный козлище уже целый год убегал от стада и уводил за собой сотни непокорных коз. За этим черным бородатым идолом, словно заговоренные, почему-то обычно бежали только белые козы, толкаясь и скатываясь с обрыва, словно пенящиеся воды водопада. Этой ночью он увел их к самому ущелью Красного Дерева, на этот раз он и сам разбился. Пастухи, пригнавшие коз, валились с ног от усталости.

Волкодавы, обступив раненого козла-вожака, яростно лаяли на него. Словно чувствовали, что черный этот бородач самый лютый их враг, почище всяких волков.

Погонщик мулов тихо застонал возле костра. Собаки, оставив козла, набросились на него.

Пришел Ходедан, он в третий раз запутался со счета и был сильно не в духе. Он отогнал собак, внимательно обследовал рану, остался доволен, кивнул и велел дать больному теплой воды с мятой.

– Давал уже, – сказал Тонэ.

– Еще дай. Нашего леса мята – спасение в таком деле.

Этот пастуший бог с сожалением посмотрел на поверженного козла, потом перевел взгляд на нас. Мы все поняли и не дали ему зарезать козла.

И тогда пастух Тонэ побежал к тополиной аллее. Он угостил нас тем самым шашлыком, который он собственноручно подвесил на самый высокий сук.

И такая кругом царила прохлада, такой ветер реял в сказочных Брнашенских горах!..

Погонщик мулов Еранос не умер. Через пять дней пастухи вытащили из шва нитки, и он живой-невредимый вернулся в монастырь, а мы спустились с горы Хачух и через ущелье Красного Дерева все направились к Бердакским лесам.

Один из пастушьих волкодавов спустился с нами в ущелье. Это был тот самый пес, который в этой теснине слизывал кровь Халила с земли, я узнал его.

Мы оглянулись в соко-высоко на макушке тополя раскачивался кошель хутского пастуха. Как только мы дошли до места, Франк-Мосо первым делом отдал колозы Молнии Андреасу, чтобы тот спрятал их в своей пещере. На всякий случай.

У архимандрита Хесу В этот год выпало так много снега, что, как сказал бы сасунец Фадэ, «если бы воробушек лег на спину и вытянул вверх лапки, он достал бы до самого бога».

На горе Сурб Ахберик мы вырыли в снегу просторную пещеру и некоторое время жили в ней. Когда же мороз усилился, я отправил Гале, Фетара Манука, Чоло и Асо в Сасун к Спаханацу Макару, а сам направился к монастырю св. Карапета, решив переждать там самые лютые один-два месяца.

Я знал, что в монастыре есть вооруженная стража, но мне необходимо было попасть туда, потому что там, я знал, находился Геворг Чауш, от которого долгое время не было никаких вестей.

Дорога к монастырю св. Карапета красивая-красивая, извилистые крученые тропинки ведут к нему. Но сейчас все покрыто снегом. Заснежено все – все пригорки, все холмы и райские леса. Луны не видать. Не видать и гор – Глака и Аватамка. Только белый снег слабо высвечивает в темноте мой путь.

Придерживая под абой обрез, я медленно продвигался вперед.

Я прошел церковь св. Ована, миновал гору Хомзо и двинулся к Дзиарету. На другой день я приметил купола церкви, которые возвышались над заснеженной оградой. На мое счастье, разыгралась страшная буря. И это помогло мне смело продвигаться вперед, не боясь быть замеченным. Так стихия, сама того не ведая, подчас приходит на помощь человеку.

Я подошел к монастырю со стороны горы Аватамк, обойдя ворота с той стороны горы, где были замучены семь отшельников. У меня был знакомый пастух здесь, однажды мы с Чоло зарезали его теленка для отряда. И сейчас, когда я, усталый и продрогший, стоял на улице, единственным моим желанием было очутиться в теплом хлеву пастуха Саака.

В келье настоятеля зажегся огонек, а вьюга между тем забирала все круче, и часовой-аскяр еле удерживался на кровле. Я улучил минуту, бросился к монастырской ограде, и, прижавшись к каменной стене, смотрел, как снег заметает мои следы. Потом передохнул немного и, слепив снежок, кинул его в освещенное окно.

Геворг давно еще договорился с отцом Хесу, что это условный знак. На всякий случай я бросил еще один снежок. Окно бесшумно приоткрылось, и на землю медленно опустился конец веревки. Я обвязался веревкой и стал быстро подниматься. Двое мужчин тянули веревку наверх. Один был сам архимандрит Хесу, облаченный в рясу, другой – отец Степанос.

Ветер в последний раз обдал меня снегом и отступил, ударившись об ограду. Еще несколько секунд – и святой отец заключил меня в свои объятия, прижав меня, продрогшего, к своей теплой бороде. Это был тот же крепкий старик с ласковой отеческой улыбкой на лице, таким я его и запомнил со времен битвы в монастыре.

Геворг Чауш учился в этом монастыре, а я здесь был уже дважды, причем в первый раз мы с Геворгом зашла сюда по пути в Фархин. Я запомнил широкий монастырский двор, где каждый год в дни праздника – Вардавара* и на пасху собиралось множество народу поглазеть на канатоходцев. Я тогда не знал даже, где живет настоятель, и, поди же ты, в такую тяжелую для меня минуту он сам, своими руками, втащил меня в свою келью.