"Траектория краба" - читать интересную книгу автора (Грасс Гюнтер)

7

Черт его знает, кто обрюхатил мать. То она утверждает, будто дело было в Лангфуре на Эльзенштрассе, где они устроились с кузеном в сарае для пиломатериалов, то речь заходит о рядовом вспомогательной службы ВВС с зенитной батареи под Кайзерхафеном – «с видом на гору костей», то она снова вспоминает фельдфебеля, который якобы скрипел зубами при акте зачатия. Неважно, кто ее трахал, для меня любой из вариантов означал лишь одно: я родился и вырос без отца, чтобы со временем самому стать отцом.

Во всяком случае Ровесник матери, имевший с Туллой якобы лишь некоторое знакомство, готов мне объяснить вкратце превратности моей судьбы. По его мнению, мой крах в отношениях с сыном хотя и вполне очевиден, однако, если мне угодно, моя родовая травма может служить смягчающим обстоятельством при признании моей отцовской несостоятельности. Тем не менее, дескать, при всем интересе к разным предположениям приватного характера не следует отвлекаться и от фактической стороны излагаемых событий.

Большое спасибо! Увольте меня от подобных объяснений. Мне всегда были противны окончательные суждения. Знаю лишь одно: моя скромная персона существует на свете случайно, ведь в каюте капитана Прюфе, где раздался мой первый крик, смешиваясь с тем воплем, который кажется матери нескончаемым, на соседней койке лежали под одеялом три замерзших насмерть младенца. Потом к ним добавились другие синюшные трупики.

После того как десятитысячетонный тяжелый крейсер «Адмирал Хиппер» сделал разворотный маневр, разрубая своими винтами живых и мертвых и увлекая их своей кильватерной струей, поиски были продолжены. На помощь обоим миноносцам пришли другие суда, кроме пароходов еще и несколько тральщиков, один торпедолов и, Наконец, дозорное судно VP-1703, спасшее уже упоминавшегося найденыша.

На этом спасения закончились. Теперь вылавливались только мертвецы. Младенцы, ножками вверх. В конце концов море над этой братской могилой успокоилось.

Я могу назвать цифры, но они неверны. Все очень приблизительны. Впрочем, цифры мало о чем говорят. Они в принципе противоречивы. Числа со множеством нулей вообще не укладываются в голове. Подсчитанное количество тех, кто находился на борту «Вильгельма Густлоффа», колебалось на протяжении десятилетий от шести тысяч шестисот до десяти тысяч шестисот человек; количество уцелевших также постоянно корректировалось: вначале говорилось о девяти сотнях, под конец о тысяче двухстах тридцати девяти спасенных. Без надежды на ответ можно задаться вопросом: жизнью больше или меньше, что это значит?

Да, погибли преимущественно женщины и дети; в неприлично очевидном большинстве спаслись мужчины, в том числе все четыре капитана. Петерсен, умерший вскоре после войны, первым позаботился о себе. Цан, ставший в мирные времена предпринимателем, потерял только своего пса Хассана. Ни в какое сравнение с примерно пятью тысячами утонувших, замерзших, затоптанных на трапах детей не идет количество рождений, зарегистрированных непосредственно до и сразу после катастрофы; меня вообще не надо брать в расчет.

Большинство уцелевших было высажено на берег в Заснице на острове Рюген, в Кольберге и Свинемюнде. В пути умерло немало из тех немногих, кто был спасен. Некоторое количество уцелевших и погибших было возвращено в Готенхафен, где оставшимся в живых пришлось дожидаться новых транспортных судов. Бои за Данциг шли с конца февраля, город горел, истекал потоками беженцев, которые до последней возможности заполняли пароходы, паромные баржи и рыбацкие катера, отходящие от причалов.

Миноносец «Лёве» прибыл в порт Кольберга ранним утром 31 января. Вместе с матерью, которая несла на руках запеленутого младенца, на берег сошел Хайнц Кёлер. Один из четырех переругавшихся капитанов затонувшего лайнера, он – едва война закончилась – свел счеты с жизнью.

Больных, ослабевших, всех, у кого были обморожены ноги, увезли санитарные машины. Характерно, что мать причислила себя к тем, кто мог передвигаться самостоятельно. Каждый раз, когда в ее бесконечной истории дело доходило до эпизода с первым сошествием на берег, она говорила: «А ведь я почти босой была, в одних чулках, пока какая-то старуха, тоже беженка, не отдала мне из своего чемодана пару ботинок. Сидела она на телеге у обочины, даже не догадываясь, кто мы и что нам довелось пережить...»

Похоже, так оно и было. О гибели любимого лайнера из флотилии СЧР в Рейхе не сообщалось. Такие сообщения могли подорвать у населения стойкость духа. Ходили только слухи. Однако и у советского Главного командования нашлись какие-то причины не упоминать в ежедневных сводках об операциях Краснознаменного Балтийского флота про успех подлодки С-13 и ее командира.

Говорят, вернувшись в порт Турку, Александр Маринеско был весьма разочарован тем, что ему не устроили встречи, достойной героя, хотя за время последнего боевого похода он потопил двумя торпедами еще один корабль – бывший океанский лайнер «Генерал фон Штойбен». Атака кормовыми аппаратами состоялась 10 февраля. Корабль водоизмещением в пятнадцать тысяч тонн, имевший на борту около тысячи беженцев и двух тысяч раненых – опять эти округленные цифры, – шел из Пиллау. Он затонул за семь минут, погружаясь носом. Спаслись примерно три сотни человек. Часть тяжелораненых лежали тесными рядами на верхней палубе быстро тонущего корабля. Вместе с койками они просто выпали за борт. Атака производилась с глубины боевого порядка с выдвинутым перископом.

Тем не менее Главное командование Краснознаменного Балтийского флота не спешило представить командира, добившегося двух замечательных побед и вернувшегося на своей подлодке па базу, к званию Героя Советского Союза. Оно медлило. Командир и экипаж напрасно ждали традиционного в таких случаях банкета с жареным поросенком и большим количеством водки, а война тем временем шла на всех фронтах дальше, приближаясь на померанском участке к Кольбергу. Поначалу мать и я оставались там, получив пристанище в школе, о которой мать вспоминала позднее, выражаясь так, как говорили в Лангфуре: «Там хоть тепло было. А крышка от дряхлой парты стала твоей первой люлькой. Я даже думала: вот как рано у меня сынок за учебу взялся...»

От артиллерийских обстрелов школа перестала быть пригодной для жилья, поэтому мы переселились в казематы. Город Кольберг имел историческую славу стойкой крепости. Со своих валов и бастионов он давал отпор войскам Наполеона, что натолкнуло Министерство пропаганды на идею создать на студии «Уфа» героический фильм под названием «Кольберг»[27] с Генрихом Георге и с другими кинозвездами. Этот цветной фильм демонстрировался во всех уцелевших от бомбежек кинотеатрах Рейха: геройское противостояние превосходящим силам противника.

Теперь, в конце февраля, история Кольберга повторилась. Вскоре сам город, порт, морской курорт были окружены частями Красной армии и польской дивизией. Под сильным артиллерийским огнем началась эвакуация морем гражданского населения города и заполонивших его беженцев. Опять жуткая давка на всех причалах. Мать же категорически отказалась подниматься на борт какого бы то ни было корабля. «Меня бы тогда ни на одну посудину даже палкой не загнали...» – говорила она, когда кто-нибудь интересовался, как она выбралась из осажденного и горящего города с ребенком на руках. «Ну, щелочка-то всегда найдется», – отвечала она. Во всяком случае, и позднее, например во время бригадных вылазок на Шверинское озеро, она никогда не плавала на кораблях.

В середине марта мать с рюкзаком за спиной и со мною на руках пробралась через русские позиции, но возможно, что русские патрули и сторожевые посты проявляли сочувствие несчастной молодой женщине с грудным младенцем и просто давали нам уйти. Если я и называю себя на период нашего вторичного бегства грудным младенцем, то это верно не совсем: груди у матери были пустыми. Молока у нее не было. На миноносце выручила роженица из Восточной Пруссии, у которой молока оказалось больше чем достаточно. Затем помогла беженка, потерявшая в пути ребенка. Да и потом, пока мы находились в бегах и позднее, меня всегда кормили чужие груди.

К этому времени все города на померанском побережье были уже либо заняты противником, либо это вот-вот должно было произойти: Штеттин попал в окружение, Свинемюнде еще держался. Дальше на восток все города уже сдались: Данциг, Сопот, Готенхафен. Части советской Второй армии отрезали полуостров Хела; западнее, на Одере, уже шли бои за Кюстрин. А Кобленц, находящийся на слиянии Рейна и Мозеля, захватили американцы. В конце концов союзные войска перешли по мосту Ремагена на правый берег Рейна. На Восточном фронте группа армий «Центр» сообщала, что в Силезии некоторые участки удалось вернуть, однако положение крепости Бреслау[28] становилось все более критическим. К тому же не прекращались налеты американских и английских бомбардировочных соединений на крупные и средние города. Еще дымились, к радости английского маршала ВВС Хэрриса[29], руины Дрездена, а бомбы уже падали на Берлин, Регенсбург, Бохум, Вупперталь... Целями налетов неоднократно становились плотины водохранилищ. И всюду, превращая «натиск на Восток» в «натиск на Запад», шли беженцы, которые, собственно, не знали толком, куда им идти.

У матери тоже не было определенной цели, когда, неся на руках свое самое ценное имущество, то есть меня, постоянно ноющего из-за отсутствия материнского молока, она выбралась из Кольберга и очутилась между двух линий фронта; мать двигалась ночами, иногда ее подбирала какая-нибудь повозка или армейская полевая кухня, но обычно приходилось идти пешком среди тех, кто брел с постоянно уменьшающимся скарбом, и все чаще люди бросались наземь под обстрелом штурмовиков, проносившихся на бреющем полете; она старалась уйти подальше от побережья, постоянно ища молодых матерей с избытком грудного молока, пока не дотащилась до Шверина. О своих странствиях она рассказывала мне то так, то эдак. Вообще ей хотелось пересечь Эльбу, двинуться дальше на Запад, но застряли мы именно здесь, в неразрушенной мекленбургской столице. Это было на исходе апреля, когда Вождь покончил с собой.

Позднее, будучи столярным подмастерьем, она, окруженная мужчинами, отвечала на расспросы о своих скитаниях: «Про это целый роман можно написать. Страшней всего были штурмовики на бреющем. Летят над самой головой, и тра-та-та-та... Только нам везло. Ведь сорная трава, как говорится, живуча...»

И тут уж она переходила к своей излюбленной вечной теме гибнущего корабля. Все остальное ее не волновало. Даже на тесноту нашего временного пристанища – а нас опять разместили в школе – мать особенно не жаловалась, поскольку к этому времени уже знала, что очутилась со своим сыночком Паулем в городе, где некогда родился человек, именем которого в казавшиеся мирными времена был назван тот злополучный корабль. Имя его встречалось здесь повсюду. Даже школа, где мы жили, носила его имя. В ту пору, когда мы прибыли в Шверин, это имя можно было встретить едва ли не на каждом шагу. Так, на южном берегу озера еще был цел сооруженный из валунов Мемориал героев, там красовался огромный гранитный камень, поставленный в честь Мученика в тридцать седьмом году. Уверен, именно поэтому мать и осталась в Шверине.

Примечательно, что с тех пор как гибель лайнера привлекла к себе – пусть с запозданием – столь большое внимание, будто состоялась совсем недавно, с тех пор как начались подсчеты, округления и уточнения количества смертей и, наконец, при сравнении было выяснено, что катастрофа «Титаника» унесла значительно меньшее число жизней, в тех краях всемирной Паутины, которые я обычно посещал, неожиданно воцарилась тишина. Я уж было подумал, что сервер моего сына дал сбой или же ему самому все это просто надоело, его перестала интересовать тема вечно тонущего корабля и, соответственно, он освободился от влияния со стороны матери. Но тишина оказалась обманчивой. Так же неожиданно появился его обновленный сервер с уже известной мне направленностью.

На сей раз преобладал иллюстративный материал. Посетителям предъявлялась фотография довольно невысокого качества, зато сопровождавшаяся пояснением, данным крупным шрифтом; на ней всем любопытствующим демонстрировался огромный гранитный камень, на котором виднелась руна жизни, а под ней готическими буквами было высечено имя Мученика. Рядом с фотографией размещались материалы, характеризующие его значимость: назывались ключевые биографические даты, перечислялись организаторские свершения, приводились сопровождавшиеся восклицательными знаками цитаты, указывались день и час его убийства на легочном курорте Давосе.

Будто по приказу или иному понуждению тут же объявился и Давид. Поначалу темой их диалога стал не памятный камень, а убийца Мученика. Давид, торжествуя, сообщал, что в марте сорок пятого в судьбе Давида Франкфуртера, отсидевшего более девяти лет, произошел счастливый поворот. После безуспешных попыток добиться пересмотра дела бернские адвокаты Бруншвиг и Раас направили Большому совету кантона Граубюнден ходатайство о помиловании. Оппонент моего сына не мог не признать, что решение простить Франкфуртеру остаток от назначенного по приговору общего восемнадцатилетнего срока состоялось лишь 1 июня 1945 года, то есть уже после завершения войны. Швейцария выжидала, чтобы убедиться, что великодержавный сосед окончательно повержен. Освободив из тюрьмы Зенхоф, Давида Франкфуртера тут же выслали из страны, и он прямо от ткацкого станка решил отправиться в Палестину с надеждой на рождение государства Израиль.

Дальше спор между сетевыми оппонентами пошел в довольно сдержанных тонах. Конни великодушно заявил: «Ничего против Израиля не имею. Там еврею-убийце и место. Может, пользу принесет какому-нибудь киббуцу». Он даже выразил восхищение израильской армией. И уж полнейшее одобрение вызывала у него решимость Израиля демонстрировать свою твердость. Дескать, израильтянам не остается другого выбора. По отношению к палестинцам и другим мусульманам нельзя идти ни на малейшие уступки. Он бы только приветствовал, если бы все евреи, как этот убийца Франкфуртер, свалили бы в Землю обетованную, «тогда остальной мир очистился бы от евреев».

К этим чудовищным заявлениям Давид отнесся спокойно, он в принципе даже согласился с моим сыном. Судя по всему, его беспокоила безопасность проживающих в Германии еврейских сограждан, к которым он причислял и себя; по его словам, ожидать тут можно самого худшего, так как антисемитизм стремительно усиливается. Он, мол, опять подумывает об отъезде из страны. «Пожалуй, придется вскоре паковать чемоданы...» Пожелав счастливого пути, Конни намекнул, что был бы не прочь до отъезда повидать своего противника-приятеля, с которым до сих пор поддерживал только сетевые контакты: «Недурно было бы познакомиться, сойтись немножко поближе, причем хорошо бы это дело не откладывать...»

Он даже предложил место желательной встречи, хотя вопрос о дате оставил открытым. Встреча должна была состояться там, где раньше в Мемориале героев возвышался гранитный камень и где сегодня ничто не напоминает о Мученике, поскольку осквернители могил убрали и камень, и мемориал; словом, речь идет о том историческом месте, где в недалеком будущем необходимо восстановить памятник.

И опять разгорелся спор. Давид хотя и выразил готовность встретиться, но только не в этом проклятом месте. «Категорически протестую против твоего исторического ревизионизма...» Мой сын отвечал не менее громкой тирадой: «Кто забывает историю собственного народа, тот не достоин ее!» С этим Давид согласился. Потом они начали дурачиться. Даже обмениваться анекдотами. Например: в чем разница между электронной почтой и обычной? Ответа я так и не узнал, поскольку вышел из Интернета.

В последнее время я неоднократно бывал в тех местах. Последний раз пару недель назад. Казался себе преступником, которого тянет на место преступления, а еще чувствовал себя отцом, идущим по следу сына.

Из Мёльна, где мы с Габи так и не подобрали верных слов для разговора, направился в Ратцебург. Оттуда двинулся на восток через Мустин, деревушку, за которой раньше дорога была закрыта и начиналась граница с ее «полосой смерти». До сих пор ряды старых каштанов, которыми обсажено шоссе, обнаруживают трехсотметровую прореху: деревьев нет ни слева, ни справа. Можно себе только представить, в сколь глубоко эшелонированной обороне нуждалось государство рабочих и крестьян для защиты собственных граждан.

После того как прореха осталась позади, за появившимися вновь по обеим сторонам дороги каштанами до самого горизонта простерлись поля Мекленбурга. Местность равнинная, совсем мало леса. За Гадебушем я свернул на новую объездную дорогу. Мимо мелькали рынки стройматериалов, большие универмаги, плоские комплексы авторынков, которые пытались обвисшими флагами оживить покупательский спрос. Дикий Восток! Лишь ближе к Шверину по бокам шоссе возникли низкорослые деревья, а местность стала слегка холмистой. Затем пошли довольно большие участки леса, я слушал третью программу радио: классическая музыка по заявкам.

Потом я свернул на сто шестое шоссе по направлению к Людвигслусту и въехал в разделенный на кварталы район панельной застройки Гроссер Дреш, где раньше проживали около пятидесяти тысяч граждан ГДР; здесь, в третьем квартале, я припарковал свою «мазду» рядом с памятником Ленину у поворота на Гагаринштрассе. Погода была сносной. По крайней мере, дождь не шел. Вокруг стояли жилые кварталы, уже санированные и выкрашенные в пастельные тона.

Каждый раз, когда я навещаю мать, меня удивляет, что сделанная эстонским скульптором здоровенная бронзовая фигура все еще сохраняется на своем месте. Взгляд Ленина хоть и устремлен на запад, однако скульптор не удостоил его какого-либо целеуказующего жеста. Засунув обе руки в карманы, будто остановившийся, чтобы передохнуть, прохожий, Ленин стоит на низеньком цоколе, в уголке гранитной ступеньки вмурована бронзовая табличка, где крупными буквами выгравировано напоминание о событии революционного характера: «ДЕКРЕТ О ЗЕМЛЕ». Пальто имеет следы какой-то невыразительной надписи, сделанной спреем. Плечи слегка запятнал голубиный помет. Чистыми оказались только мятые брюки.

На Гагаринштрассе я задержался недолго. С одиннадцатого этажа из материнской квартиры с балконом открывается вид на соседнюю телебашню. Без ее кофе, как всегда чересчур крепкого, дело не обошлось. После ремонта панельных домов квартплата выросла, но это повышение, по словам матери, оказалось вполне терпимым. Об этом и зашел разговор, только об этом. Больше говорить нам было не о чем. Ее даже не заинтересовало, зачем – кроме краткого визита к ней – я еще прибыл в город множества озер: «Уж, во всяком случае, не из-за дня рождения Вождя!» Впрочем, дата моего приезда давала ей возможность угадать его цель, поэтому, приоткрыв мне дверь в комнату Конни, она не пустила туда, сказала: «Не стоит. Тут уж ничего теперь не поможет».

По Гамбургераллее, которая раньше называлась Лениналлее, я поехал к зоопарку, потом к району Амхексенберг, где оставил машину и с уверенностью лунатика нашел то самое место, за молодежной турбазой. Позади серого строения ранних пятидесятых годов крутым обрывом идет вниз обсаженный деревьями высокий южный берег Шверинского озера. Внизу, у самой кромки воды, виднелась дорожка Францозенвег, которой любят пользоваться пешеходы и велосипедисты.

Погода тем временем разгулялась. Хотя на апрель было еще не очень похоже. Солнышко, если пробивалось сквозь тучи, даже пригревало. Неподалеку от входа в здание турбазы лежали, будто ничего и не произошло, поросшие мхом обломки гранитных плит, оставшиеся от разрушенного мемориала. Между посаженными тогда деревьями разросся дикий худосочный кустарник. Отчетливо выделялся квадратный фундамент мемориала, лишь слегка присыпанный сверху землей, но если этот абрис легко угадывался, то вставшее поперек здание турбазы закрывало перспективу, поэтому вообразить, как выглядело продолжение мемориала, было уже невозможно. Слева от входной двери строгим шрифтом были выведены имя и фамилия Курта Бюргера, рядом ждал игроков стол для пинг-понга. На дверях висела покосившаяся табличка: «Закрыто с 9 до 16 часов».

Я долго стоял между замшелых гранитных обломков, на одном из которых даже сохранился рунический знак. Останки, из какого века?

Когда мы с матерью нашли прибежище в Шверине, здесь все еще было целым: рядами стояли валуны построенного нацистами Мемориала героев, высился большой гранитный камень с именем Мученика. Мать застала мемориал уже не очень ухоженным, хотя он и оставался на попечении партии, которая, впрочем, и сама приходила в упадок. Она рассказывала, что зашла сюда, к низеньким тогда дубам и букам, в поисках дров: «Там, где нас власти разместили, топить было нечем...» Многие женщины и дети занимались поисками топлива.

Еще до того, как 3 мая к Шверину сначала прорвались с плацдарма на Эльбе американские танки, а потом пришли англичане – «Это были настоящие шотландцы...», – нас перевели из довольно обветшавшего к концу войны района Шельфштадт, где мы жили в школьном подвале, на Лемштрассе. Здесь нас в принудительном порядке вселили в кирпичную хибару, крытую толем, которая находилась, естественно, на заднем дворе. До сих пор эта хибара стоит. У нас были две комнатушки и кухонька. Туалет во дворе. Нам даже поставили буржуйку. Вытяжная труба выходила в кухонное окно. Чтобы топить буржуйку – мать готовила на ней, – приходилось искать дрова по дальним окрестностям.

Так она добралась однажды до Мемориала. Даже когда в июне англичане ретировались, а вместо них пришла и надолго осталась Красная армия, валуны с высеченными именами и рунами еще долго продолжали стоять; русских это не волновало.

В соответствии с соглашением победителей, достигнутым в Потсдаме, мы очутились в советской зоне, для матери это был даже добровольный выбор, поскольку однажды она увидела на самом большом камне Мемориала, обращенном к озеру, знакомое ей имя: «Камень-то поставили в честь нашего Густлоффа...»

Во время моего последнего визита в Шверин я увидел меж обомшелых гранитных обломков на расколотом валуне остатки надписи, высеченной готическим шрифтом, и сумел разглядеть у самого скола буквы «гельм», сохранившиеся от имени и фамилии Вильгельм Даль; я не удержался от искушения представить себе, как мать занимается поиском дров, как она с вязанкой хвороста на плече обнаруживает еще целый Мемориал героев и входит в него. На полудюжине валунов она видит имена незнакомых ей, но наверняка заслуженных партийцев, среди них – Даль, руководитель округа Висмар. Вот она, маленькая, к тому же иcхудавшая, стоит перед четырехметровым гранитным камнем, но ее мыслей я угадать не могу, потому, видимо, что ее сбила с толку неожиданность – прочитанная надпись на камне, воздвигнутом в честь Мученика. Во всяком случае, насколько я знаю мать, она не оробела и спокойно вошла в Мемориал.

Он был сложен на ровной земле из гранитных блоков. На отполированных колоннах, обрамлявших Мемориал, неизвестный современный скульптор высек в виде барельефов огромные фигуры штурмовиков-знаменосцев. Кроме того, внутри Мемориала, не имеющего крыши, находились восемь бронзовых табличек с именами покойников. И все восемь раз рядом с датами рождения и смерти указывалась ее причина – «убит». Пол Мемориала был загажен. Это мне рассказывала мать: «Собаки гадили...»

Памятный гранитный камень в честь Вильгельма Густлоффа стоял отдельно от выстроенных рядами валунов на особом месте, которое хорошо просматривалось из Мемориала. С этого места открывалась широкая панорама озера. Но мать, наверное, смотрела в противоположную сторону. Впрочем, она никогда не брала меня па поиски дров. Пока она занималась этим, я оставался на Лемштрассе, где меня кормила грудью женщина, жившая по соседству, по фамилии Курбьюн. У матери и грудей-то почти не было, ни тогда, ни потом, только два острых кулечка.

Такая уж у памятников судьба. Одни сооружаются слишком поспешно, а потом, когда чрезвычайная героическая пора проходит, их убирают. Другие, как памятник Ленину на углу Гамбургераллее и Платерштрассе, продолжают стоять до сих пор. А вот памятник командиру подлодки С-13 был воздвигнут в Ленинграде, ныне Санкт-Петербурге, всего около десяти лет назад, 8 мая 1990 года, то есть через сорок пять лет после окончания войны и спустя двадцать семь лет после смерти Маринеско: на треугольной гранитной стеле установлен крупный бронзовый бюст, запечатлевший без головного убора человека, которому со значительным опозданием было присвоено звание Героя Советского Союза.

Бывшие морские офицеры, вышедшие теперь в отставку, организовали в Одессе, Москве и иных городах общественные комитеты, которые упорно добивались восстановления справедливости по отношению к капитану-подводнику, умершему в 1963 году. В Кенигсберге, как назывался Калининград до конца войны, его именем даже была названа набережная реки Преголь за областным музеем. Так она называется и до сих пор, а вот ведущая к бывшему Мемориалу героев шверинская Шлосгар-теналлее, переименованная с тридцать седьмого года в Вильгельм Густ-лоффаллее, носит свое первоначальное название; то же самое можно сказать и о Лениналлее, которой после «бархатной революции» вернулось прежнее название Гамбургераллее и которая ведет мимо проявившего историческую стойкость памятника к району панельной застройки Гроссер Дреш. Адрес матери также сохранил свою верность памяти космонавта Гагарина.

Тут обращает на себя внимание определенный пробел. Именем студента-медика Давида Франкфуртера нигде и ничего не названо. Нет ни такой улицы, ни школы. Нигде убийце Вильгельма Густлоффа не поставили памятника. Нет и в Сети сайта, который призывал бы соорудить скульптурную группу «Давид и Голиаф», например, на месте события – в Давосе. А если бы враг-приятель моего сына и выступил в Сети с подобной инициативой, то ему наверняка пригрозили бы с соответствующих серверов, что на уничтожение памятника высылается спецкоманда бритоголовых.

Собственно, так было всегда. Ничто не вечно. Хотя окружное руководство НСДАП и лично обер-бургомистр Шверина приложили сразу после убийства Густлоффа немало сил к тому, чтобы Мемориал героев встал навеки. Уже в декабре тридцать шестого, когда в швейцарском кантоне Кур завершился процесс над Франкфуртером и был вынесен приговор, на полях Мекленбурга начались поиски валунов, чтобы выложить из них ограду Мемориала. В распоряжении говорилось: «Для указанной цели необходимы природные камни любых размеров, таковые камни надлежит собирать на полях в окрестностях Шверина...» А из письма гаушулюнгсляйтера Роде следует, что столица округа Шверин чувствует себя обязанной оказать финансовую поддержку окружному партийному руководству «суммой до 10 000 рейхсмарок».

Когда к 10 сентября 1949 года ликвидация Мемориала и перенос праха и урн были по существу завершены, то связанные с этим расходы оказались гораздо меньше, ибо в тексте официального письма под денацифицированной шапкой обер-бургомистр сообщал: «Затраты, выставляемые в счет земельному правительству на предмет их возмещения, составили 6096,75 марок...»

Правда, здесь же указывалось, что «прах Вильгельма Густлоффа» перенести на городское кладбище не удалось, так как: «Урна Г., по свидетельству мастера-каменщика Крёпелина, вмурована в фундамент памятного камня. Изъятие урны представляется в настоящее время невозможным...»

Данное «изъятие» произошло лишь в начале пятидесятых, когда приступили к строительству молодежной турбазы, названной в честь недавно умершего антифашиста Курта Бюргера. К этому времени герой-подводник Маринеско уже три года находился в Сибири.

Вскоре после прибытия подлодки С-13 в финский порт Турку у ее капитана, который надеялся на почести, едва ли не при первом же выходе на берег начались проблемы. Хотя дело, заведенное на него в НКВД и пока не дошедшее до суда, представляло для него серьезную опасность, он, как в трезвом виде, так и разгоряченный алкоголем, продолжал сражаться за признание собственных героических заслуг. Правда, подлодку С-13 наградили орденом Красного Знамени, а все члены экипажа получили орден Отечественной войны, а также орден Красного Знамени, на котором красовались звезда с серпом и молотом, однако звания Герой Советского Союза Александр Маринеско так и не удостоился. Более того, в официальных сводках Краснознаменного Балтийского флота по-прежнему отсутствовало упоминание об уничтожении двадцатипятитысячника «Вильгельм Густлофф», ни слова не говорилось и о потоплении «Генерала фон Штойбена».

Дело выглядело так, будто носовые и кормовые аппараты подлодки безрезультатно выстрелили фантомными торпедами по несуществующим целям. Почти двенадцать тысяч душ, которые должны были бы значиться на личном счету командира, во внимание не принимались. Неужели главное флотское командование устыдилось столь большого и поддающегося лишь приблизительной оценке количества погибших детей, женщин и тяжелораненых? А может, успехи Маринеско затерялись в победной эйфории последних месяцев войны, когда героических поступков совершалось великое множество? Во всяком случае, его шумная настойчивость не могла быть неуслышанной. Он не упускал ни малейшей возможности громогласно заявлять о своих победах. Это надоело.

В сентябре сорок пятого его лишили командования подлодкой, вскоре разжаловали в старшие лейтенанты, а в октябре уволили из военно-морского флота, обосновав эти три ступеньки последовательного унижения ссылкой на халатное отношение к исполнению служебных обязанностей.

После неудачной попытки устроиться в торговый флот – его признали якобы близоруким на один глаз – Маринеско нашел работу в качестве заведующего складом стройматериалов. Прошло совсем немного времени, и он, не предоставив достаточного количества убедительных доказательств, обвинил директора своего предприятия как в получении взяток, так и в даче взяток партийным функционерам, а также в спекуляции стройматериалами; в ответ против самого Маринеско были выдвинуты обвинения, что он, руководствуясь корыстными мотивами, раздавал материалы, пришедшие лишь в частичную негодность, чем нарушил закон. Особое судебное заседание приговорило его к трем годам лагерей.

Его отправили на Колыму, в те места «Архипелага ГУЛАГ», будни которых описаны в литературе. Лишь спустя два года после смерти Сталина Сибирь осталась для него позади, по крайней мере в географическом отношении. Он вернулся больным. Только в начале шестидесятых годов пострадавший герой-подводник был реабилитирован. Ему вернули звание капитана третьего ранга – правда, сейчас уже в отставке, – он получил право на пенсию.

А теперь мне опять придется вернуться назад. Поэтому скажу следующее. Когда на Востоке и на Западе объявили о смерти Сталина, я увидел мать плачущей. Она даже свечи зажгла. Мне было восемь лет, в школу не ходил из-за кори или какой-то другой хворобы, я стоял у кухонного стола, чистил вареную картошку, которую мы собирались есть с творогом и маргарином, и вдруг увидел, как мать при зажженных свечах оплакивает Сталина. Картошка, свечи и слезы были тогда дефицитом. За все годы моего детства и до самых старших классов шверинской школы я никогда не видел мать плачущей. Когда она выплакалась, взгляд у нее сделался отсутствующим, таким, какой хорошо известен и тете Йенни с детских лет. Во дворе столярной мастерской на Эльзенштрассе в Ланг-фуре говорили по такому поводу: «Опять у Туллы выбиты окошки».

Итак, вдосталь наплакавшись из-за смерти великого товарища Сталина и просидев довольно долго с отсутствующим видом, она принялась за вареную картошку с творогом и кусочком маргарина.

В ту пору мать уже стала мастером, возглавила на шверинской мебельной фабрике бригаду столяров, которая в плановом порядке выпускала спальные гарнитуры для братского Советского Союза, укрепляя тем самым дружбу народов. Хотя ее образ этих лет у меня несколько смутен, но вполне определенно можно сказать, что мать по сей день осталась сталинисткои, хотя в ответ на мои попытки в наших спорах развенчать ее героя теперь она уже только отмахивалась: «Ну и что, он тоже был всего лишь человеком...»

В ту пору, когда Маринеско знакомился с сибирским климатом и условиями пребывания в советских лагерях, мать хранила верность товарищу Сталину, а я, будучи пионером, гордился своим галстуком, Давид Франкфуртер, окончательно излечившись в тюрьме от костного заболевания, поступил на службу в израильское министерство обороны. Он женился. Позднее появились двое детей.

И еще кое-что произошло в эти годы: Хедвиг Густлофф, вдова убиенного Вильгельма, покинула Шверин. Теперь она жила на западе от внут-ригерманской границы, а именно в Любеке. Особняк из клинкерного кирпича по адресу Себастьян-Бахштрассе № 14, построенный супругами незадолго до убийства, был вскоре после войны национализирован. Я видел фотографию этой типичной солидной виллы, рассчитанной на одну семью, в Интернете. Мой сын додумался на своем сайте до требования вернуть несправедливо отнятое здание, чтобы устроить там «Музей Густлоффа», доступный для заинтересованной публики. Дескать, потребность в профессионально подобранных экспонатах и материалах простирается далеко за пределы Шверина. Он, впрочем, не возражал против того, чтобы слева от балконного выступа и окна сохранилась бронзовая табличка, оповещавшая о том, что с сорок пятого по пятьдесят первый год в этом национализированном здании проживал первый премьер-министр Мекленбурга, некий Вильгельм Хёккер. Не возражает он, дескать, и против окончания надписи: «после разгрома гитлеровского фашизма». Мол, это такой же неоспоримый факт, как и убийство Мученика.

Мой сын весьма умело справлялся с размещением на своем сайте иллюстративного материала, таблиц и документов. Например, я обнаружил здесь изображение как фронтальной, так и тыльной стороны большого памятного камня, установленного на южном берегу Шверинского озера. Он приложил немало стараний, чтобы рядом с фотографией камня поместить плохо различимую и потому специально увеличенную надпись, высеченную на тыльной стороне камня. Три строки, расположенные друг под другом.

Жил во имя Движения.

Убит евреем.

Погиб за Германию.

Поскольку в средней строке имя убийцы не называлось, а тем самым злодейскими убийцами объявлялись по существу все евреи, то можно предположить – и позднее такое предположение получило развитие, – что Конни отказался от односторонней фиксации на конкретной личности Давида Франкфуртера, решив продемонстрировать свою ненависть к «еврею как таковому».

Однако ни подобное объяснение, ни поиски других мотивов не смогли пролить достаточно света на событие, произошедшее 20 апреля 1997 года. Перед закрытой в эту пору молодежной турбазой, имевшей довольно запущенный вид, разыгралось нечто, чего нельзя было предвидеть, однако для такого финала замшелый фундамент бывшего Мемориала героев оказался более чем подходящей сценической площадкой.

Что подвигло виртуального Давида покинуть далекий Карлсруэ, где восемнадцатилетний гимназист, старший из троих сыновей, жил со своими родителями, чтобы во плоти отправиться на поезде в Шверин, откликнувшись на невнятно высказанное приглашение? Что подтолкнуло Конни к тому, чтобы перенести возникшую в Сети по существу виртуальную дружбу-вражду в реальность, то есть устроить настоящую встречу? Приглашение на эту встречу было так искусно запрятано среди прочего коммуникационного сора, что расшифровать его мог только извечный оппонент Давид.

После того как молодежная турбаза была отвергнута в качестве места встречи, обе стороны сумели найти компромисс. Решено было встретиться там, где Мученик родился. Неплохой вопрос для телевикторины, ибо на сервере моего сына не указывались ни соответствующий город, ни улица, ни номер дома. Однако подобного намека знатоку вполне хватило, а Давид, как и Конни, именовавший себя в Сети Вильгельмом, знал треклятую историю Густлоффа вплоть до мельчайших деталей самого идиотского характера. Во время приезда Давида в Шверин выяснилась, например, его осведомленность даже насчет того, что гимназия, где Густлофф проучился несколько лет, после смерти была названа в его честь, а во времена ГДР она стала общеобразовательной средней школой и была переименована в «Школу мира». Мой сын признавал не только значительную осведомленность своего оппонента, но и восхищался им как «фанатом точности».

Итак, погожим весенним днем они встретились на Мартинштрассе у дома № 2, на углу Висмаршештрассе. С тем, что назначенная дата имела особое значение, Давид молча согласился. Встреча произошла перед фасадом дома, недавно отремонтированного, чтобы забыть о запустении, царившем здесь долгие годы. Известно, что они обменялись рукопожатием, при этом Давид, шагнув навстречу долговязому Конраду По-крифке, назвал себя Давидом Штремплином.

По предложению Конни в качестве первого пункта совместной программы состоялась прогулка по городу. При осмотре района Шельф-штадт гостю была показана как одна из достопримечательностей даже сохранившаяся на одном из задних дворов Лемштрассе кирпичная хибара, крытая толем, где мы ютились с матерью в послевоенные годы, а также частично обветшалые, частично уже отремонтированные фахверковые домики этого живописного квартала. Конни с такой уверенностью продемонстрировал Давиду все потайные уголки и места моих детских игр, будто речь шла о его собственном детстве.

После наружного и внутреннего осмотра церкви Санкт-Николаи настал, разумеется, черед Замка на Замковом острове. Экскурсия шла неспешно. Мой сын не подгонял гостя. Он даже предложил заглянуть в соседний музей, но предложение интереса не вызвало, Давид вдруг проявил нетерпение и захотел увидеть, наконец, территорию молодежной турбазы.

Тем не менее во время прогулки по городу они решили передохнуть. В итальянском кафе-мороженом каждый съел порцию мороженого. Конни гостеприимно расплатился за обоих. Давид Штремплин был также настроен вполне дружелюбно, не без некоторой иронии он рассказал о своих родителях, физике-атомщике и учительнице музыки. Готов спорить, что мой сын ни словом не обмолвился об отце и матери, зато наверняка счел важным хотя бы намеками поведать историю о том, как некогда спаслась его бабушка.

Затем разнорослые друзья-враги – Давид был пошире в плечах, но на голову ниже, – они отправились наконец через Замковый парк мимо Шлифовальной мельницы, прошлись по Шлосгартеналлее, которая благодаря ослепительно белым виллам стала весьма дорогим кварталом, затем повернули на дорожку Бальдшульвег, ведущую к месту преступления – поляне, закрытой деревьями. Поначалу все складывалось вполне мирно. Давид Штремплин похвалил вид на озеро. Если бы на стоявшем перед молодежным комплексом столе для пинг-понга нашлись ракетки, то, возможно, Конни и Давид сыграли бы партию; оба страстно увлекались настольным теннисом, поэтому вряд ли упустили бы представившийся случай. Может, перекинулись бы шариком через сетку, и события этого дня развернулись бы совсем иначе.

И вот перед ними, так сказать, кусок истории. Но даже замшелые обломки гранита и фрагмент валуна с высеченной руной и остатками имени еще не послужили поводом для столкновения. Они даже рассмеялись в два голоса над белкой, скакавшей от одного бука к другому. Лишь когда они встали на фундамент бывшего Мемориала героев и мой сын принялся объяснять гостю, где стоял большой памятный камень – позади здания турбазы, которого тогда не было, лишь тогда, когда он обрисовал жестом расположение камня, а потом сказал, где на его лицевой части находилось имя Мученика, и продекламировал все три строки, которые были высечены на тыльной стороне, Давид Штремплин якобы произнес «Мне как еврею приходит здесь в голову только вот что», после чего он трижды плюнул на замшелый фундамент, то есть на место поминовения, которое, по словам моего сына, сказанным позднее, было этим «осквернено».

Сразу же раздались выстрелы. Несмотря на солнечную погоду, Конни был в просторной теплой куртке с откинутым капюшоном. Вытащив из кармана ствол, он выстрелил четыре раза. Это был пистолет российского производства. Первый выстрел пришелся в живот, остальные в голову, в шею и опять в голову. Давид беззвучно рухнул на спину. Позже моему сыну было важно уточнить, что он попал столько же раз, сколько в свое время это сделал еврей Франкфуртер в Давосе, вот только стрелял в отличие от того не из револьвера. Подобно Франкфуртеру, он сам сообщил о происшествии из ближайшей телефонной будки, набрав номер экстренного вызова но. Не возвращаясь на место преступления, он направился в соседний полицейский участок, где добровольно сдался со словами: «Я стрелял, потому что являюсь немцем».

По дороге туда навстречу ему пронеслась полицейская патрульная машина и «скорая помощь», обе с синими мигалками. Только помощь для Давида Штремплина уже опоздала.