Личный счет

Тет: год Обезьяны.

Последний день перед встречей нового, 1968 года по вьетнамскому лунному календарю мы с Стропилой проводим у лавки на Фридом Хилл возле Да-Нанга[18]. Мне приказано написать тематическую статью о центре отдыха на Фридом Хилл на высоте 327 для журнала «Leatherneck». Я – военный корреспондент при 1-ой дивизии морской пехоты. Моя работа заключается в том, чтобы писать бодрые новостные бюллетени, которые раздаются высокооплачиваемым гражданским корреспондентам, которые ютятся со своими служанками евроазиатского происхождения в больших отелях Да-Нанга. Те десять корреспондентов, что работают в информбюро 1-ой дивизии, с неохотой выполняют свои обязанности по созданию пиара войне вообще и корпусу морской пехоты в частности. Сегодня утром мой начальник решил, что статью, которая может реально вдохновить войска на великие свершения, можно написать о высоте 327, а фишка должна быть в том, что высота 327 была первой долговременной точкой, которую заняли американские войска. Майор Линч считает, что я заслужил немного халявы перед тем как вернусь в информбюро в Фу-Бай. Мои последние три операции меня вымотали до усрачки; в поле корреспондент – такой же стрелок, как и все. Стропила прицепился ко мне и таскается за мной как ребенок. Стропила – военный фотокорреспондент. Он думает, что я реально крутой боевой морпех.

Мы направляемся в кинотеатр, который больше похож на склад, и любуемся там на Джона Уэйна в «Зеленых беретах», в этой голливудской мыльной опере о любви к оружию. Сидим в самых первых рядах, рядом с группой хряков. Хряки развалились поперек кресел, задрав грязные тропические ботинки на кресла перед ними. Они все бородатые, немытые, одеты не по форме. Все поджарые и злобные – так обычно выглядят люди, вернувшиеся живыми после долгих топаний через джунгли, болота, зеленую пиздятину.

Я укладываю ноги на ряд кресел перед собой, и мы смотрим, как Джон Уэйн ведет за собой зеленоберетчиков. Джон Уэйн просто прекрасен как солдат, он чисто выбрит, одет в щегольскую тропическую форму в тропическом камуфляже, сшитую точно по фигуре.

Ботинки на его ногах блестят, как черное стекло. Вдохновленные Джоном Уэйном, исполненные боевого духа солдаты спускаются с небес и вступают в рукопашную со всеми Виктор-Чарли в Юго-восточной Азии. Он рявкает, отдавая приказ актеру-азиату, который играл Мистера Сулу в «Звездном пути». Мистер Сулу, который здесь играет арвинского офицера, зачитывает свою реплику, исполненный величайшей убежденности в сказанном: «Сначала убейте ... всех вонючих конговцев ... а потом поедете домой». Морпехи-зрители взрываются ревом и хохотом. Это дико смешное кино, такого мы давно уже не видели.

Позднее, в самом конце фильма, Джон Уэйн уходит в закат с отважным мальчонкой-сиротой. Хряки смеются, свистят и предупреждают, что сейчас напустят полные штаны от смеха. Солнце садится в Южно-Китайское море, и это делает конец фильма столь же похожим на правду, как и все остальное.

Большинство летунов в зале – чисто выбритые штабные крысы, которые никогда не ходят на операции. На крысах отполированные ботинки, накрахмаленная форма и авиаторские темные очки. Крысы уставились на хряков так, будто перед ними Ангелы Ада, забредшие на балет.

Экран тускнеет, включается верхнее освещение, и одна из крыс говорит: «Хряки гребаные... животные, и ничего боле...»

Хряки оборачиваются. Один из хряков поднимается. Направляется к ряду, где расселись крысы.

Крысы смеются, пихают друг друга, передразнивают хряка, изображая, какое сердитое у него лицо. И вдруг замолкают. Они не могут отвести глаз от этого лица, на котором появляется улыбка. Хряк улыбается, будто ему известен какой-то жуткий секрет.

Аэродромные крысы не спрашивают у хряка, почему он так улыбается. Лучше им этого не знать.

Еще один хряк вскакивает, хлопает улыбающегося хряка по руке и говорит: «Брось, Звер. Ерунда. Этих мудаков мы мочить не будем».

Улыбающийся морпех делает шаг вперед, но тот, что поменьше, преграждает ему путь.

Крысы решают воспользоваться этой задержкой в продвижении улыбающегося хряка. Они пятятся спиной вперед по проходу до самой двери и там, запинаясь, вываливаются на солнечный свет.

Я говорю:

– Ну не херня ли? А говорят, хряки все сплошь убийцы. По мне, так вы, дамочки, на убийц и не похожи.

Улыбающийся хряк уже не улыбается. Он говорит:

– Так-так-так, сукин ты сын...

– Не лезь, Звер. – говорил маленький морпех. – Я этого засранца знаю.

Мы с Ковбоем бросаемся друг на друга, боремся, пихаемся и колотим друг друга по спинам.

– Старый ты козел. Как ты? Что нового? Кого успел поиметь? Только твою сестренку. Ну, лучше уж сестренку, чем маманю, хоть у меня и маманя ничего.

– Слушай, Джокер, а я уж размечтался, что больше с тобой, говнюком, не встречусь. Я уж так надеялся, что призрак комендор-сержанта Герхайма из Пэррис-Айленда никогда тебя не выпустит, что уж он-то обеспечит тебе мотивацию.

Я смеюсь:

– Ковбой, засранец ты этакий. А выглядишь ты сурово. Когда б не знал, что ты прирожденная крыса, тебя бы испугался.

Ковбой фыркает.

– Знакомься, это Зверодер. Вот он – суровый малый.

Здоровенный морпех ковыряет пальцем в носу.

– Проверять не рекомендую, ептать.

Лента с пулеметными патронами крест-накрест перехватывает его грудь, поэтому выглядит он просто как здоровенный мексиканский бандит.

Я говорю:

– А это Стропила. Он не ходячая фотолавка. Он фотограф.

– Ты фотограф, да?

Мотаю головой.

– Я военный корреспондент.

Зверодер оскаливается, обнажая гнилые клыки.

– Много войны повидал?

– Хорош трындеть, урод. Мой откат – п...ц всему. У меня в два раза больше операций, чем у любого хряка в I корпусе. А сюда я просто заехал всякого добра поднабрать. Моя контора – в Фу-Бай.

– Правда? – Ковбой толкает меня кулаков в грудь. – Это наш район. Первый пятого. Рота «Дельта» – лучше всех, круче всех, злее всех. Мы сегодня утром сюда на попутках добрались. Заслужили чуток халявы, потому что наше отделение замочило боку Виктор-Чарли. Мы ведь душегубы и сердцееды. Ты там спроси только кабанов из первого взвода. Мы из людей сита делаем, брат, и свинцом их затыкаем.

Я ухмыляюсь.

– Сержант Герхайм мог бы гордиться, если б это услышал.

– Да, – отвечает Ковбой, кивая головой. – Да, согласен.

Смотрит куда-то в сторону.

– Терпеть этот Вьетнам не могу. У них тут даже лошадей нет. Охренеть можно – на весь Вьетнам ни одной лошади.

Ковбой разворачивается и знакомит нас с мужиками из своего отделения: Алиса, чернокожий, такой же здоровяк, как и Зверодер, Донлон – радист, младший капрал Статтен – главный в третьей огневой группе, Док Джей – флотский медик, С.А.М. Камень; и командир отделения «Кабаны» Бешеный Граф.

У Бешеного Графа на плече висит кольтовская автоматическая винтовка M-16, но в руках еще и духовое ружье «Ред райдер». Он тощий, будто из концлагеря сбежал, а все лицо его состоит из длинного острого носяры и пары запавших щек по сторонам. Глаза увеличены толстыми стеклами, и одна дужка дымчатых очков, какие выдают в морской пехоте, прикручена проволокой, которой могло бы быть и поменьше. Он говорит: «По коням», и хряки начинают собирать свои вещи, винтовки М-16, гранатометы М-79 и захваченные у врага АК-47, рюкзаки, бронежилеты и каски. Зверодер поднимает пулемет М-60 и упирает приклад в бедро, направив черный ствол вверх под углом в сорок пять градусов. Зверодер крякает. Бешеный Граф поворачивается к Ковбою и говорит:

– Надо б нам поторапливаться, братан. Мистер Недолет нам сердца повышибает, если опоздаем.

Ковбой собирает свой скарб. «Так точно, Граф. Но ты с Джокером сначала переговори. Мы на острове вместе были. Он про тебя такого распишет – знаменитым станешь».

Бешеный Граф глядит на меня. Лицо его не выражает ничего.

– Именно так. Меня Бешеный Граф зовут. Гуки[19] меня любят страшно, покуда я их не грохну. Потом уже не любят.

Я ухмыляюсь.

– Именно так.

Бешеный Граф ухмыляется, выставляет вверх большие пальцы, говорит: «Выдвигаемся, Ковбой» и выводит отделение из кинотеатра.

Ковбой толкает меня в плечо.

– Вот это, братан, мой бесстрашный командир. А я – командир первой огневой группы. Скоро командиром отделения стану. Жду вот только, когда Графа замочат. Или он просто спятит к гребаной матери. Сам-то Граф именно так главным стал. До него у нас главным старина Сток был. Просто суперхряк. Свихнулся напрочь. Ничего, совсем скоро и мой черед придет.

– Ну, Ковбой, ты там не расслабляйся. Не забывай, какой ты дурень. Ты же сам о себе позаботиться, и то не можешь. Помнишь, как легко я тебя завалил, когда сержант Герхайм заставил меня снайпера изображать? Я вот как думаю: Корпус должен твою маму сюда на самолете доставить, чтобы она с тобой вместе по джунглям шастала.

Ковбой делает несколько шагов к двери, оборачивается, машет рукой, улыбается.

Показываю ему средний палец.

Когда Ковбой уходит за своим отделением, мы с Стропилой смотрим мультики про розовую пантеру. Потом берем свои винтовки и отправляемся в лавку, которая по виду ничем не отличается от обычного склада. Покупаем там всякую недорогую хавку.

Стоим в очереди, чтобы расплатиться за хавку военными платежными чеками. Стропила мнется, придумывает, как бы получше сказать.

– Джокер, я хочу ... Куда-нибудь. Я на операцию хочу. Я в стране уже почти три месяца. Три месяца. А чем занимаюсь? Только рукопожатия щелкаю на наградных церемониях. Намба тен, хуже некуда. Мне надоело уже. Какая-нибудь школьница – и та бы справилась.

Он протягивает чеки миловидной кассирше-вьетнамке.

Когда мы выходим за дверь, юный вьетконговец-стажер насильно заставляет меня сдаться и разрешить ему почистить мне ботинки, а тем временем его старшая сестренка демонстрирует свою грудь Стропиле.

– Не гоношись, Строп, ради своей же пользы. Успеешь еще и на операцию.

– Ну, Джокер, помоги, а? Как я смогу географии учить, если мира не видел? Забери меня с собой в Фу-Бай. Договорились?

– Ага, а там тебя замочат на первой же операции, и я же буду виноват. Вернусь в Мир, а там твоя мамочка меня разыщет. Она же меня до усрачки отмудохает. Никак нет, Строп. А я ведь не сержант, я всего лишь капрал. И ответственности за твою тощую задницу не несу.

– А вот и несешь. Я же только младший капрал.

Мы с Стропилой заходим в контору Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил и обмениваемся скользкими шуточками с девчонками из Красного креста, которые в ответ хлопают широко раскрытыми глазами и угощают нас круглыми бубликами. Мы спрашиваем девчонок из Красного креста, не думают ли они, что этими бубликами мы должны удовлетворять свои плотские желания, а они отвечают, что больше дырки от бублика мы ничего не заслуживаем.

В конторе лежат кучи и кучи писем, которые пишут нам дети из Мира.

Дорогие Солдаты в Боевой Готовности:

Мы узнали, что во Вьетнаме все самые смелые, живые или мертвые. Мы все стараемся помочь вам вернуться домой в свои дома. Мы покупаем облигации. Мы помогаем Красному кресту помогать солдатам. Мы поможем вам и вашим союзникам прийти обратно. Если можно, мы пошлем вам подарки.

С приветом из вашей страны,

Чери

Дорогой боевой товарищ:

Мне восемь лет. У меня есть брат. У меня есть сестра. Там, наверно, грустно.

Искренне Ваш,

Джефф

Дорогой американец:

Мне хотелось бы поговорить с тобой по-настоящему, а не через открытку. У нас есть собака, она такая четкая. Она черная, с длинными волосами. Меня зовут Лори. Я всегда буду упоминать о тебе в своих молитвах. Скажи всем, что я люблю их всех, и тебя тоже. Ну, пока.

Твой друг Лори

Стропила читает эти письма вслух. Его они еще способны тронуть.

А по мне эти письма – что туфли для покойников, которые ходить уже не могут.

Когда начинает темнеть, мы с Стропилой добираемся на попутках до хибары, отведенной для информбюро в расположении штаба 1-ой дивизии морской пехоты.

Стропила пишет письмо матери.

Достаю черный маркер и рисую жирное "X" на числе 59 на крутом бедре голой женщины, которую я нарисовал в натуральную величину на фанерной перегородке позади своих нар. На моем бронежилете, на задней стороне – уменьшенная копия той же самой женщины.

Практически у каждого морпеха во Вьетнаме есть свой стариковский календарь его срока службы – обычных 365 дней и еще 20 бесплатного приложения за то, что он морпех. Некоторые рисуют их маркерами на бронежилетах. Некоторые украшают ими каски. Некоторые накалывают. Есть и трафаретные картинки Снупи, на которых его собачье тело разделано на части бледно-голубыми чернилами, или каска с парой ботинок – «Старик». Рисунки бывают разные, но самый популярный – полуженщина-полудевочка с большим бюстом, которая раскроена на кусочки, как сборная картинка-головоломка. Каждый день очередная деталь ее соблазнительного анатомического устройства затушевывается, а та, что между ног, естественно, остается на последние несколько дней в стране.

Сидя на шконке, я печатаю на машинке свой отчет о Высоте 327, этом оазисе для военнослужащих, о том, как всем нам, добропорядочным юным гражданам Америки, гарантируются здесь ежедневные рационы хавки, и о том, как те из нас, кому повезет посетить тылы, смогут посмотреть на то, как Мистер Джон Уэйн с помощью каратэ забивает Виктор-Чарли до смерти в цветных мультиках про войну в каком-то другом Вьетнаме.

Статья, которую я пишу на самом деле – шедевр. Требуется настоящий талант, чтобы убедить людей в том, что война – это прекрасное приключение. Поезжай один, приезжайте все в экзотический Вьетнам, жемчужину Юго-Восточной Азии, здесь вы познакомитесь с интересными людьми, наследниками древней культуры, которые пробудят в вас интерес к жизни ... и кроме того, вы сможете их убить. Стань первым парнем из своего района, кто откроет официальный счет убитым врагам.

Валюсь в койку. Пытаюсь уснуть.

Заходящее солнце заливает оранжевым светом рисовые поля за проволочным заграждением.

Полночь. Где-то под нами, в деревне Догпэтч, гуки запускают фейерверки, отмечая вьетнамский Новый год. Мы с Стропилой забрались на жестяную крышу нашей хибары, откуда лучше видны салюты посерьезнее, которые запускают с аэродрома Да-Нанга. 122-миллиметровые ракеты падают с темного неба. Я открываю набор «B-3», и мы едим джонуэйновские печенюшки, макая их в ананасовый джем.

Не прекращая жевать, Стропила говорит:

– Я думал, должно быть перемирие, ведь Тет у них великий праздник.

Пожимаю плечами.

– Ну, наверное, лишь из-за того, что сегодня праздник, трудно отказаться от удовольствия пострелять по тем, кого уже давно пытаешься пристрелить.

И вдруг «у-у-у-ш-ш-ш...»

Это по нам.

Я спрыгиваю с крыши.

Стропила, раскрыв от изумления рот, вскакивает на ноги. Он смотрит сверху вниз на меня как на сумасшедшего.

– Что -

Мина разрывается на палубе в пятидесяти ярдах от нас.

Стропила слетает с крыши.

Рывком поднимаю Стропилу на ноги. Пихаю его. Он валится в бункер из мешков с песком.

Повсюду вокруг холма оранжевые пулеметные трассеры взлетают к небу. Летят в противника мины. Бьет артиллерия. Ракеты летят в нас. Осветительные заряды вспыхивают над рисовыми полями. Ракеты блестят, плавно скользя вниз на миниатюрных парашютах.

Пару секунд прислушиваюсь, потом хватаю за шкирку Стропилу и втягиваю его в хибару.

– Хватай оружие.

Беру свою M-16. Щелкаю магазином. Кидаю набитый магазинами патронташ Стропиле.

– Вставляй магазин, и патрон – в патронник. Заряжай.

– Но ведь так не положено.

– Делай что говорят.

За дверью штабные из окружающих хибар несутся, запинаясь, в стрелковые ячейки, отрытые по периметру. Они в одном исподнем, съеживаются в мокрых окопах. Напряженно вглядываются в темноту за проволокой.

Там внизу, на аэродроме Да-Нанга, ракеты Виктор-Чарли поливают бетонные конюшни, где крыло авиации морской пехоты разместило свои штурмовики F-4 «Фантом».

Ракеты мерцают как фотовспышки. Затем вспышки лопаются. И начинают стучать барабаны.

Информбюро на высоте напоминает карнавал, на который все пришли в зеленых костюмах – много-много человек. Служаки так и хотят показать себя бесстрашными командирами. Новички готовы обмочиться от страха. Говорят все сразу. Все ходят взад-вперед и смотрят туда-сюда, ходят и смотрят. Большинство из этих ребят в говне еще ни разу не были. Насилие не волнует их так, как волнует оно меня, потому что так, как я, они им еще не прониклись. Им страшно. С ними смерть еще не побраталась. Потому они и не знают, о чем говорить. Они не знают, что им надо делать.

Входит наш начальник майор Линч и приводит всех в кондицию. Он сообщает, что Виктор-Чарли воспользовался праздником Тет и начал наступление по всему Вьетнаму.

Нападению подверглись все основные объекты во Вьетнаме, имеющие военное значение.

В Сайгоне посольство Соединенных Штатов захвачено отрядами смертников. В Ке-Сань ждут, когда и их захватят, второй Дьен-Бьен-Фу получится. Термин «укрепленный район» отныне потерял всякое значение. Всего в пятидесяти ярдах дальше по холму, возле генеральских апартаментов, отделение вьетконговских подрывников разнесло ранцевыми зарядами центр связи. Наш «побежденный» противник взбрыкнул поразительно мощно.

Все начинают говорить одновременно.

Майор Линч спокоен. Он стоит в центре этого бедлама и пытается отдавать нам приказания. Никто не слушает. Он заставляет нас себя услышать. Его слова вылетают отрывисто, как пули из пулемета.

– Задернуть молнии на бронежилетах. Ты, морпех, каску надень. Примкните магазины, но не досылайте патрон в патронник. Всем приказываю заткнуться нахер. Джокер!

– Ай-ай, сэр.

За спиной майора Линча флаг Корпуса морской пехоты – кроваво-красный, с орлом, земным шаром и золотым якорем, на нем надписи: U.S.M.C. и Semper Fidelis. Майор стучит пальцем мне по груди.

– Джокер, я приказываю снять этот чертов значок. Ну, как это будет выглядеть? – тебя убьют, а у тебя пацифик на груди.

– Ай-ай, сэр!

– Двигай в Фу-Бай. У капитана Джэньюэри сейчас каждый на счету.

Стропила делает шаг вперед.

– Сэр? Можно мне поехать с Джокером?

– Что? Громче говори.

– Я Комптон, сэр. Младший капрал Комптон. Я из фото. Хочу в говне побывать.

– Разрешаю. И – добро пожаловать на борт.

Майор отворачивается, начинает орать на новичков.

Я говорю:

– Сэр, я думаю, что не -

Майор Линч раздраженно оборачивается ко мне.

– Ты еще здесь? Исчез, Джокер, рики-тик[20] как только можно. И салагу забирай. Отвечаешь за него.

Майор отворачивается и начинает рявкать, отдавая приказы по организации обороны информбюро 1-ой дивизии морской пехоты.

На аэродроме Да-Нанга царит хаос, реактивные снаряды противника раздолбали кучу хибар, морских пехотинцев и «Фантомов». Обращаюсь к крысе в очках с толстыми стеклами. Крыса читает сборник комиксов. Используя свой голос как командное средство, довожу до этой крысы, что я офицер и имею личное поручение от командующего корпуса морской пехоты. Мы со Стропилой занимаем приоритетное место в очереди, и потому вынуждены ждать всего девять часов, пока вместе с сотней служак из морской пехоты не запихиваемся в чрево транспортника C-130 «Геркулес», как в пещеру.

В тысячах футов под нами Вьетнам выглядит как узкая полоска драконьего дерьма, которую бог усыпал игрушечными танками, самолетами и множеством деревьев, мух и морских пехотинцев.

Мы идем на посадку на военную базу Фу-Бай. Стропила прижимает к себе три черных «Никона», как железных младенцев.

Я смеюсь: "Когда хряки увидят, что знаменитый Стропила наконец-то прибыл, они сразу поймут, что войне конец ".

Стропила ухмыляется.

Стропила получил свое прозвище в ту ночь, когда он свалился со стропил в клубе «Тандербэрд» (это солдатская лавка в районе штаба 1-ой дивизии морской пехоты). Для развлечения зрителей, которые набили зал до отказа, привезли юмориста из Австралии и двух толстых теток из Кореи, исполнительниц танца живота. Стропила был упившись в доску, но удержать его я не смог, потому что сам был не лучше. Места нам достались сзади, возле дверей, и Стропила решил, что единственная возможность рассмотреть полуголых танцовщиц получше – залезть на стропила и повиснуть там над зеленой массой морпехов.

Генерал Моторс со своим штабом тоже заглянул, чтобы посмотреть на представление. Время от времени такое случалось – генерал Моторс не любил отрываться от своих морпехов.

Стропила просвистел со стропил как зеленая бомба, разнес вдребезги генеральский столик, залил всех пивом, раскидал все сушки и генерала вместе с четырьмя офицерами его штаба так, что они шлепнулись на свои высокопоставленные задницы.

Сотни рядовых и сержантов решили, что Стропила – минометный снаряд неизвестного образца, и превратились в плотную кучу зеленых тряпок. Затем из кучи начали высовываться отдельные головы.

Офицеры штаба схватили Стропилу, рывком привели его в вертикальное положение и начали вопить, вызывая эмпэшников.

Генерал Моторс поднял руку. На зал опустилась тишина. В отличие от многих других генералов морской пехоты, генерал Моторс действительно выглядел как генерал морской пехоты, с серыми глазами оттенка оружейного металла, с лицом грубым, но выразительным. В общем, с лицом кроманьонского святого. Его тропическое обмундирование было накрахмалено, стрелки остры как бритвы, рукава рубашки аккуратно закатаны.

Стропила уставился на генерала, улыбаясь как дурак набитый. Его шатнуло в сторону. Он попытался было сделать шаг, но выяснил, что ходить не в состоянии. Ему и стоять на месте было нелегко.

Генерал Моторс приказал убрать остатки разбитого стола. Затем предложил Стропиле свой собственный стул.

Стропила постоял, посмотрел на генерала, потом на офицеров штаба, которые все еще не могли прийти в себя от возмущения, потом на меня, и снова на генерала.

Улыбнулся и свалился на складной металлический стул.

Генерал кивнул и присел на пол рядом со Стропилой. Жестом приказал офицерам штаба усесться на пол рядом с собой (что они и сделали, по-прежнему в состоянии крайнего недовольства).

Следующим жестом генерал приказал артистам продолжать представление.

Юморист из Австралии и потные танцовщицы продолжали стоять в замешательстве.

Стропила встал.

Покачался немного и, обмякнув, свалился на палубу рядом с генералом. Обвил ему плечи рукой. Генерал Моторс смотрел на него, не выражая никаких эмоций. Стропила сказал: «Слушай, брат, а я летать умею. Видал, как я летал?» Сделал паузу. «Ты думаешь ... пьян ли я? Типа, в доску я пьян или в доску я пьян?» Осмотрелся. «Джокер? А где Джокер?» Но я все еще пробирался к нему, запинаясь о разгневанных крыс. «Джокер – мой брат, сэр. Мы, рядовой и сержантский – сплоченный состав, понял? Неоспоримо. А вон тех сексуальных баб я люблю. Вас понял, прием...» И, с серьезным лицом: «А кто проведет меня через заграждение? Сэр? Где Джокер?» Он осмотрелся, но меня не увидел.

«Я же там запутаюсь. Или подорвусь. Сэр? СЭР! Я на мину наступлю. Мне бы брата отыскать, сэр. Я не хочу снова в колючке путаться. ДЖОКЕР!»

Генерал Моторс посмотрел на Стропилу и улыбнулся.

– Спокойно, сынок. Морские пехотинцы никогда не бросают раненых.

Стропила посмотрел на генерала с выражением, с каким пьяницы глядят на людей, изрекающих нечто сверх их понимания. Потом улыбнулся. Кивнул головой.

– Ай-ай, сэр.

Юморист из Австралии и мясистые исполнительницы танцев живота возобновили действо, которое заключалось в основном в том, что юморист отпускал плотские шуточки каждый раз, когда большая нежная грудь у какой-нибудь из танцовщиц вываливалась из ее крохотного золотого костюма. Действо имело сокрушительный успех у зрителей.

К концу представления Стропила мог удерживаться на ногах только в присутствии стенки, на которую мог бы опереться. Генерал Моторс взял руку Стропилы, положил ее себе на плечи и вывел Стропилу из солдатского клуба. Оставив офицеров штаба позади, он помог Стропиле проковылять вниз по холму, по узкой тропе, проложенной через проволочные паутинки и спирали.

Покидая клуб «Тандербэрд», рядовой и сержантский состав наблюдал за этим маленьким представлением, кивая головами и заключая: «Достойно. Намба ван».

И добавляли: «Именно так».

C-130 «Геркулес» крутит пропеллерами, выруливая на стоянку. Тяжелая транспортная дверь обрушивается на полосу. Мы с Стропилой выпрыгиваем вместе с остальными попутчиками.

На левую сторону аэродрома отогнали в одну кучу три поврежденных C-130. С правой стороны – скелет еще одного С-130 с выпущенными наружу внутренностями, обугленный, еще дымящийся. Люди в космических костюмах из фольги прыскают на разорванный металл белой пеной.

Мы со Стропилой шлепаем с поля и топаем по снова ставшей скользкой грунтовке до самого периметра военной базы Фу-Бай, примерно в миле от аэродрома и тридцати четырех от ДМЗ.

Фу-Бай – это широкая глинистая лужа, разбитая на сектора идеально ровными рядами щитовых хибар. Самое крупное строение в Фу-Бай – штаб 3-ей дивизии морской пехоты. Это большое деревянное здание возвышается здесь символом нашей мощи и храмом для тех, кто влюблен в эту мощь.

Мы останавливаемся у бункера охраны. Здоровый дубина-эмпэшник приказывает нам разрядить оружие. Выщелкиваю магазин из своей М-16. Стропила выполняет то же самое. Я пристально смотрю на дубину-эмпэшника, чтобы показать ему, что намерен играть по своим правилам. Он черкает на дощечке огрызком желтого карандаша.

Неожиданно эмпэшник толкает Стропилу в грудь своей каштановой деревянной палкой.

– Салага?

Стропила кивает.

– В наряд пойдешь. Будешь для моих бункеров мешки песком заполнять.

Эмпэшник указывает согнутым пальцем на бункер охраны посередине дороги. Из бункера выгрызен здоровый кусок. Минометный снаряд пробил один ряд мешков и раскромсал другой, из которого высыпался песок.

Я говорю: «Он со мной».

С презрительной ухмылкой сержант напрягается под своим новехоньким, чистым полевым обмундированием, какое носят в Америке. На белом чехле его каски красным выведено «Военная Полиция», ремень белый с золотой пряжкой, на которой орел, земной шар и якорь, ярко блистает новенький пистолет сорок пятого калибра, как и черные начищенные до блеска ботинки, какие носят в Америке. Дубина-эмпэшник самодовольно купается в своей власти, разрешающей ему требовать обыденных мелочей. «Он будет делать, что я скажу. Кап-рал» – постукивает по черным металлическим уголкам на петлицах концом своей каштановой палки. – «А я – сержант».

Я киваю. «Так точно. Точно так, служака ты гребаный. Но вот он – только младший капрал. И приказы ему отдаю я».

Дубина-эмпэшник пожимает плечами. «Ну, хорошо. Хорошо, урод. Можешь отдавать ему свои приказания. А вот ты сам можешь набивать мешки песком, капрал. Много-много мешков».

Я не отрываю глаз от палубы. Изнутри меня начинает распирать нечто чреватое взрывом. Пока это давление нарастает, я ощущаю страх, ужасный напряг, а потом – как разрядка, выпуск пара: «Нет уж, тупорылая ты деревенщина. Никак нет, свинья гребаная. Нет уж, не собираюсь я. Нет, в твою рабочую команду Микки Мауса направляться я не собираюсь. И знаешь, почему? А?» Я вгоняю магазин обратно в свою М-16 и передергиваю затвор, досылая патрон.

А вот сейчас я уже улыбаюсь. Улыбаясь, я вдавливаю пламегаситель в рыхлый живот дубины-эмпэшника и жду, когда он издаст лишь звук, любой звук, или пошевелится хоть чуть-чуть, и вот тогда я нажму на спусковой крючок.

У дубины-эмпэшника отвисает челюсть. Больше сказать ему нечего. Полагаю, он больше не хочет, чтобы я набивал его мешки песком.

Дощечка с карандашом падают на землю.

Пятясь спиной вперед, дубина-эмпэшник отступает в свой бункер, так и не закрыв рта и подняв руки вверх.

Какое-то время Стропила от испуга не может рта открыть.

Я говорю:

– Привыкнешь еще к местным порядкам. Другим станешь. Все поймешь.

Стропила по-прежнему молчит. Мы идем дальше. Наконец он отвечает:

– Ты же всерьез. Ты ведь мог его убить. Ни за что.

– Именно так.

Стропила глядит на меня, как будто видит в первый раз.

– Тут все такие? Ты же смеялся. Как...

– Об этом обычно не говорят. Этого не объяснишь. Вот побываешь в говне, запишешь на личный счет первый труп – тогда поймешь.

Стропила молчит. Его переполняют вопросы, но он молчит.

– Вольно. – говорю я ему. – Не обманывай себя, Стропила, бойня тут. В этом говеном мире у тебя времени не будет, чтобы разбираться, что к чему. Что сделаешь, тем и станешь. Не рыпайся, и будь что будет. Тебе же лучше будет.

Стропила кивает, но ничего не говорит в ответ. Я понимаю, что у него сейчас в душе творится.

Информационное бюро оперативной группы «Экс-Рей», подразделения, которому поставлена задача прикрывать подразделения 1-ой дивизии, временно действующие в зоне действий 3-ей дивизии, представляет собой маленькую сборную хибару, которая построена с использованием брусков два на четыре дюйма и рабского труда. К двери из проволочной сетки приколочена красная табличка, на которой желтыми буквами написано: TFX-ISO. Крыша хибары изготовлена из листов оцинкованной жести, а стены – из мелкоячеистой сетки, назначение которой – спасать нас от жары. По бокам хибары флотские строители приколотили зеленые нейлоновые пончо. Эти пыльные полотна закатываются вверх во время дневного говна, а ночью опускаются вниз для защиты от свирепых муссонных дождей.

Чили-На-Дом и Дейтона Дейв занимаются фотолистами перед хибарой информбюро. Чили-На-Дом – задиристый чикано из восточного Лос-Анджелеса, а Дейтона Дейв – пофигист и серфингист из богатой флоридской семьи. Они абсолютно, совершенно разные. Но друзья – не разлей-вода.

Около сотни хряков постарались втиснуться во все возможные уголки, где отыскалась тень. Каждому хряку выдан фотолист, это такой отпечатанный формуляр с пробелами для внесения личных данных, которые нужны для того, чтобы отправить фотографию хряка в газету в его родном городишке.

Дейтона Дейв фотографирует черным «Никоном», а Чили-На-Дом помогает:

– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.

Очередной морпех из очереди становится на колено рядом с маленькой вьетнамской сироткой неустановленного пола. Чили-На-Дом сует в руку пехотинца резиновый батончик «Херши».

– Улыбнись, гандон. Скажи п-и-и-и-ська. Следующий.

Дейтона Дейв делает снимок.

Одной рукой Чили-На-Дом забирает у хряка листок, а другой выхватывает резиновый батончик.

– Следующий!

Сиротка говорит:

– Э, морпех намба ван! Ты! Ты! Дашь ням-ням? Сувенира?

Сиротка цапает рукой батончик и выдергивает его из руки Чили-На-Дом. Он кусает его, но обнаруживает, что внутри всего лишь резина. Пытается содрать обертку, но не может.

– Ням-ням намба тен!

Чили-На-Дом выхватывает резиновый батончик из руки сиротки и швыряет его следующему пехотинцу.

– Поживее там. Вы что, прославиться не хотите? Кто-то из вас, может, семью этого пацана замочил, но в родном твоем городишке все должны знать, что ты крутой морпех с золотым сердцем.

Я говорю своим фирменным голосом Джона Уэйна:

– Слушай сюда, пилигрим. Снова тащимся?

Чили-На-Дом оборачивается, замечает меня и лыбится.

– Привет, Джокер, que pasa? Может, и тащимся, парень, а может и нихрена. Эти гуковские сиротки – крутой народ. Я думаю, половина из них – вьетконговские морпехи.

Сиротка уходит ворча себе под нос, пинает камни на дороге. И вдруг, будто решив доказать, что Чили-На-Дом прав, сиротка останавливается. Он оборачивается и с двух рук одаряет нас средними пальцами. И уходит дальше.

Дейтона Дейв смеется: «Это дитя стрелковой ротой СВА командует. Грохнуть бы его надо».

Я улыбаюсь.

– Образцово работаете, дамочки. Вы оба просто прирожденные крысы.

Чили-На-Дом пожимает плечами.

– Братан! Корпус нас, фасолеедов, в поле не пускает. Мы слишком крутые. На нашем фоне обычные хряки хреново выглядят.

– Как тут, долбят по вам?

– Так точно, – говорит Дейтона Дейв. – Каждую ночь. Так, по нескольку выстрелов. Они типа по нам прикалываются. Ну, а я, само собой, столько успел на счет записать, что сбился уже. Но мне никто не верит! Гуки-то своих покойников с собой утаскивают. Вполне верю, что этот маленький желтый злобный народец питается своими же потерями. Следы крови от утащенных трупов повсюду, а на счет не идут. Ну, и вот, я-то герой, а капитан Джэньюэри заставляет здесь в Микки Мауса играть, вместе с этим нахалом мокрозадым.

– КАПРАЛ ДЖОКЕР!

– СЭР! Пока, ребята. Пойдем, Строп.

Чили-На-Дом толкает Дейтону Дейва в грудь. «Сгоняй-ка в деревню и засувенирь мне сиротку помилее. Только чтобы грязный был, настоящая вонючка».

– ДЖОКЕР!

– АЙ-АЙ, СЭР!

Капитан Джэньюэри сидит в своем фанерном кубрике в глубине хибары информбюро. Капитан Джэньюэри мусолит в зубах незажженную трубку, потому что думает, что так он больше похож на отца-командира. Он не на живот, а на смерть режется в «Монополию» с Мистером Откатом. У Мистера Отката больше Ти-Ай, вьетнамского стажа, чем у любой другой собаки[21] в нашем подразделении. Капитан Джэньюэри не капитан Куиг, но он и не Хэмфри Богарт. Он поднимает серебряный башмачок и передвигает его на Балтик-Авеню, прибирая к рукам всю собственность по пути.

– Покупаю Балтик. И два дома. – Капитан Джэньюэри тянется за бело-фиолетовой купчей на Балтик-Авеню. «Вот и еще одна сфера моей монополии, сержант». Он расставляет на доске зеленые домики.

– Джокер, в Да-Нанге ты боку халявы хватанул, и определенно дошел уже до кондиции, чтобы снова в поле побывать. Топай-ка в Хюэ. СВА захватили город. Там сейчас первый первого в говне.

Я медлю.

– Сэр, не известно ли капитану, кто зарубил мою статью про гаубичный расчет, который замочил целое отделение СВА одним игольчатым снарядом[22]? В Да-Нанге мне одна крыса рассказала, что какой-то полковник мою статью похерил. Какой-то полковник сказал, что игольчатые снаряды – плод моей буйной фантазии, потому что Женевская конвенция классифицирует их как «негуманное оружие», а американские воины не позволяют себе быть негуманными.

Мистер Откат фыркает.

– Негуманное? Милое словечко. Десять тысяч дротиков из нержавеющей стали с оперением. Эти болванки, набитые такими стрелками, действительно превращают гуков в кучи обосранных тряпок. Это так точно.

– У, черт! – говорит капитан Джэньюэри. Он шлепает карточкой по походному столу. – Идешь в тюрьму – прямо в тюрьму – упускаешь куш – не получаешь двести долларов. – Капитан отправляет серебряный башмачок в тюрьму.

– Я знаю, кто похерил твою статью про игольчатый снаряд, Джокер. А вот чего я не знаю, так это кто дает врагам-репортерам наводку каждый раз, когда происходит что-нибудь неприятное – типа того белого Виктор-Чарлевского разведчика, которого замочили на прошлой неделе, из тех, кого собаки называют «Призрачный Блупер». Генерал Моторс готов уже отправить меня в хряки из-за этих утечек информации. Расскажешь? Тогда и я тебе скажу. Заметано?

– Нет. Нет, капитан. Ладно, неважно.

– Намба ван! Два очка! Все путем, Джокер. Тут тебе большой кусок халявы отвалили. – Капитан Джэньюэри достает конверт заказного письма из плотной бумаги и вытаскивает листок, на котором что-то написано затейливыми буквами.

– Поздравляю, сержант Джокер.

Он вручает мне листок.

ПРИВЕТСТВУЮ ВСЕХ ЧИТАЮЩИХ СЕЙ ДОКУМЕНТ: СИМ ДОВОЖУ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО, ОКАЗЫВАЯ ОСОБОЕ ДОВЕРИЕ И ВЫРАЖАЯ УВЕРЕННОСТЬ В ПРЕДАННОСТИ ДЖЕЙМСА Т. ДЕЙВИСА, 2306777/4312, Я ПРОИЗВОЖУ ЕГО В СЕРЖАНТЫ КОРПУСА МОРСКОЙ ПЕХОТЫ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ АМЕРИКИ...

Изучаю этот листок бумаги. Потом кладу приказ на походный рабочий стол капитана Джэньюэри.

– Намба тен. Ничего не выйдет, сэр.

Капитан Джэньюэри останавливает свой серебряный башмачок на полпути.

– Что ты сказал, сержант?

– Сэр, я поднялся до ранга капрала исключительно за счет собственной военной гениальности, так же как, говорят, Гитлер и Наполеон. Но не сержант я. В душе я всегда буду капралом, им и буду.

– Сержант Джокер, приказываю отставить игры в Микки Мауса. Тебя на Пэррис-Айленде за заслуги в звании повысили. У тебя и в стране отличный послужной список. Стаж в нынешнем звании у тебя достаточный. Заслуживаешь продвижения по службе. Другой войны сейчас нет, сержант. Твоя карьера в морской пехоте -

– Нет сэр. Сначала мы этот народ бомбим, потом фотографируем. Мои статьи – это бумажные пули, летящие в жирное черное сердце коммунизма. Я сражаюсь за то, чтобы в этом мире лицемерие могло спокойно процветать. Мы встретились с врагом, а он, как оказалось – мы сами. Война – выгодное дельце, вкладывайте в нее сыновей. Вьетнам – это когда ни за что не надо извиняться. Arbeit Macht Frei -

– Сержант Джокер!

– Никак нет, господин капитан. Намба тен. Я капрал. Можете меня в тюрягу засадить – это все понятно. Ну, так заприте меня в Портсмутской военно-морской тюрьме и держите там, покуда я не сгнию заживо, но позвольте мне сгнить капралом, сэр. Вы знаете – что надо, я делаю. Я пишу статьи про то, что Вьетнам – это азиатский Эльдорадо, населенный милыми людьми – примитивными, но целеустремленными. Война – это шумный завтрак. Войну есть весело. Она здоровье поправляет. Война излечивает рак – раз и навсегда. Я не убиваю людей. Я пишу. Это хряки убивают, я только наблюдаю. Я всего лишь юный доктор Геббельс. Но я не сержант ... Сэр.

Капитан Джэньюэри опускает серебряный башмачок на Ориентал-Авеню. На Ориентал-Авеню стоит маленький красный пластмассовый отель. Капитан Джэньюэри кривится и отсчитывает 35 долларов в военных платежных чеках. Он вручает Мистеру Откату маленькие цветастые бумажки и передает ему игральные кости.

– Сержант! Я приказываю тебе нашить шевроны, соответствующие твоему званию, и если в следующий раз я их на тебе не увижу, то определенно займусь твоим воспитанием. В хряки захотелось? Если не захотелось, то выполняй приказ и сними неуставной символ пацифизма с формы.

Молчу в ответ.

Капитан Джэньюэри глядит на Стропилу.

– А это еще кто? Докладывай, морпех.

Стропила заикается, никак не может доложить.

Отвечаю за него:

– Это младший капрал Комптон, сэр. Салага из фото.

– Образцово. Добро пожаловать на борт, морпех. Джокер, этой ночью можешь здесь носом посопеть, а с утра направляйся в Хюэ. Завтра сюда Уолтер Кронкайт[23] должен прибыть, поэтому дел у нас будет много. Чили-На-Дом и Дейтона мне тут понадобятся. Но твое задание тоже важное. Генерал Моторс мне лично насчет него звонил. Нам нужны хорошие, четкие фотографии. И мощные подписи к ним. Привези мне снимки мирных жителей из аборигенов, и чтобы они там были после казни, с руками, завязанными за спиной, ну, ты знаешь – заживо похороненные, священники с перерезанными глотками, младенцы убиенные. Хорошие списки потерь противника привези. И не забудь соотношение убитых прикинуть. И вот что еще, Джокер...

– Что, сэр?

– Никаких фотографий с голыми. Только если изувеченные, тогда можно.

– Есть сэр.

– И еще, Джокер...

– Что, сэр?

– Постригись.

– Есть, сэр.

Когда Мистер Откат отпускает руку от своей маленькой серебряной машинки, капитан Джэньюэри восклицает: «Три дома! Три дома! Стоянка, рас-так-так! Это... восемьдесят долларов!»

Мистер Откат выкладывает все деньги, что у него есть. «Я банкрот, капитан. Должен Вам семь баксов».

С говножадной улыбкой на лице капитан Джэньюэри сгребает чеки.

– Не врубаешься ты, как дела делаются, Мистер Откат. Вот были бы у нас в морской пехоте деловые генералы, эта война бы уже закончилась. Секрет победы в этой войне – пиар. Гарри С. Трумэн сказал как-то, что у морской пехоты пропагандистский механизм почти такой же, как у Сталина. Он прав был. Первая жертва войны – правда. Корреспонденты – более действенная сила, чем хряки. Хряки всего лишь убивают противника. А главное – это то, что мы напишем и как сфотографируем. Согласен, историю можно творить кровью и железом, но пишут ее чернилами. Хряки – мастера представления устраивать, но именно мы делаем из них тех, кто они есть. Нижестоящие виды войск любят прикалываться над тем, что каждый взвод морской пехоты идет в бой в сопровождении взвода фотографов-морпехов. Так точно. Морпехи более стойки в бою, потому что легенды, на которые они равняются, у них величественнее.

Капитан Джэньюэри шлепает рукой по большому мешку, который лежит на полу возле стола.

– А вот законченный продукт нашей индустрии. Моя жена любит проявлять интерес к моей работе. Сувенир попросила прислать. Я ей решил гука отправить.

У Стропилы на лице появляется такое странное выражение, что я отворачиваюсь, чтобы на расхохотаться.

– Сэр?

– Что, сержант?

– А где Топ[24]?

– Первому отпуск без выезда из страны дали, в Да-Нанге он. Повидаетесь, когда из Хюэ вернешься. Капитан Джэньюэри смотрит на наручные часы. «Семнадцать ноль-ноль. Хавать пора».

По пути на хавку мы со Стропилой заходим за Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом в хибару рядового и сержантского состава информбюро. Я даю Стропиле повседневную куртку с нашивками 101-ой воздушно-десантной дивизии, пришлепанными тут и там. На моей армейской куртке – знаки 1-ой воздушно-кавалерийской. Я выбираю два потрепанных комплекта армейских петлиц на воротник, и мы нацепляем их.

Теперь у нас новые звания -мы специалисты 5 класса, сержанты сухопутных войск. Чили-На-Дом с Дейтоной Дейвом и Мистер Откат превратились в простых сержантов 9-ой пехотной дивизии.

Мы идем хавать в армейскую столовку. У армейских еда правильная. Торты, ростбифы, мороженное, шоколадное молоко – сплошь одно добро. В нашей собственной столовке дают «Кул-Эйд» и «дерьмо с фанерой» – ломтики жареной говядины на тостах, а на десерт – арахисовое масло и бутерброды с мармеладом.

– Когда Топ обратно будет?

Чили-На-Дом отвечает: «Может, завтра. Джэньюэри снова твоим воспитанием занялся?»

Киваю.

– Служака поганый. Он явно чокнутый. Определенно спятил к гребаной матери. С каждым днем все ненормальнее. Дошел уж до того, что жене в подарок решил вьетнамского жмура послать.

Дейтона говорит:

– Именно так. Но и Топ из служак.

– Но Топ-то хоть достойный человек. Я что имею в виду: в Корпусе он как дома, нас вон заставляет свое дело делать, но он хоть всякими играми в Микки Мауса не достает. Он, когда может, собакам халявы отпускает. Нет, Топ – не служака, он профессиональный морпех. Служаки – это такая порода особая. Служака – это когда человек злоупотребляет властью, которой обладать не достоин. И на гражданке таких полно.

Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, решает провести выборочную проверку наших документов.

Сержант, начальник армейской столовки с большой сигарой во рту, забирает у нас из рук блестящие столовские подносы и вышвыривает нас из своей столовки.

Мы отступаем в морпеховскую столовку, где едим дерьмо с фанерой, пьем теплый как моча «Кул-Эйд» и болтаем о том, что армейские могли и дать нам засувенирить чего там у них осталось, потому что морской пехоте все равно только такое и достается.

После хавки возвращаемся в нашу хибару, играя по пути в догонялки. Запыхавшись и продолжая смеяться, останавливаемся на минутку, чтобы опустить зеленые нейлоновые пончо, прибитые к хибаре снаружи. Ночью они будут удерживать свет внутри, а дождь – снаружи.

Валяемся на шконках и треплемся. На потолке шестидюймовыми печатными буквами красуется лозунг военных корреспондентов: ВСЕГДА МЫ ПЕРВЫМИ ИДЕМ, СРЕДИ ПОСЛЕДНИХ УЗНАЕМ, И ЖИЗНЬ ГОТОВЫ ПОЛОЖИТЬ ЗА ПРАВО ПРАВДЫ НЕ УЗНАТЬ.

Мистер Откат травит свои байки Стропиле: «Единственная разница между военной байкой и детской сказочкой состоит в том, что сказка начинается „Жили-были...“, а байка начинается „Все это не херня“. Ну так вот, слушай внимательно, салага, потому что все это не херня. Джэньюэри приказал мне играть с ним в „Монополию“. С гребаного утра и до гребаного вечера. Каждый гребаный день недели. Подлей служаки человека нет. Они меня и так обувают, и так, но я пока молчу. Ни слова им не говорю. Откат – п...ц всему, салага. Запомни это. Когда Люки-гуки долбят тебе в спину, а „Фантомы“ хоронят их с помощью бочек с напалмом – это и есть откат. Когда кладешь на человека, отдача будет, рано или поздно, но будет – только сильнее. Вся моя программа из-за служак похерена. Но откат до них еще доберется, рано или поздно. Ради отката я все что хочешь сделаю».

Я смеюсь. «Откат, ты служак так не любишь, потому что сам такой».

Мистер Откат запаливает косяк. «Да ты больше всех с ними корешишься, Джокер. Служаки со служаками только и водятся».

– Никак нет. У меня столько операций, что служаки мне и слово сказать боятся.

– Операций? Чушь. – Мистер Откат поворачивается к Стропиле. – Джокер думает, что зеленая пиздятина в деревне живет, дальше там по дороге. Он и в говне-то ни разу не был. Об этом так просто не расскажешь. Как на «Хастингсе» -

Чили-На-Дом прерывает его: «Откат, ты не был на Операции „Хастингс“. Тебя еще и в стране-то не было».

– Хапни-ка дерьмеца и сдохни, гребаный латино. Крыса. Я был там, парень. Прямо в говне вместе с хряками, парень. У этих мужиков – стержень, понял? Крутые типы. А побудешь в говне рядом с хряками, так побратаешься с ними раз и навсегда, понял?

Я фыркаю.

– Байки.

– Так, значит? Ты в стране сколько пробыл-то, Джокер? А? Сколько Ти-Ай у тебя? Сколько времени в стране, мать твою? А тридцать месяцев не хочешь, крыса? У меня уже тридцать месяцев в стране. Так что был я там, парень.

Я говорю:

– Стропила, не слушай ты всей этой хрени, что Мистер Откат несет. Иногда он думает, что именно он – Джон Уэйн.

– Так точно, – говорит Мистер Откат. – слушай Джокера, салага, слушай. Он знает ti ti – всего ничего. А если чего нового и узнает, так только от меня. Сразу видно, что он в говне никогда не был. Взора у него нет.

Стропила поднимает голову: «Нет чего?»

– Тысячеярдового взора. У морпеха он появляется, когда он чересчур долго в говне пробудет. Ну, типа ты реально видел что-то... по ту сторону. У всех боевых морпехов появляется. И у тебя будет.

Стропила говорил: «Неужели?»

Мистер Откат пару раз пыхает косяком и передает его Чили-На-Дом.

– Давным-давно, когда я сам еще салагой был, я в бога не верил... – Мистер Откат вытаскивает из кармана рубашки зажигалку «Зиппо» и сует ее Стропиле. – Видишь? Тут написано: «Бог! Бог! Мы с тобою заодно, понял?» – Мистер Откат хихикает. Такое впечатление, что он пытает навести взгляд на какой-то далекий предмет. – Да уж, в окопах атеистов не остается. Ты сам молиться начнешь.

Стропила глядит на меня, усмехается, отдает зажигалку Мистеру Откату. «Многому тут у вас научишься».

Я стругаю кусок доски от патронного ящика своим боевым ножом. Вырезаю деревянный штык.

Дейтона Дейв говорит: «Помните то малолетнее гуковское создание, которое хотело батончик съесть? Оно меня укусило. Я же пошел в деревню, сироток подыскать, и в засаду к этому юному Виктор-Чарли попал. Подбежал и чуть кусок руки не отхватил». Дейтона поднимает левую руку, показывая маленькие красные полумесяцы, оставленные зубами. «Там детишки утверждают, что наш ням-ням намба тен. Как бы бешенством не заболеть».

Чили-На-Дом усмехается. Он поворачивается к Стропиле. «Именно так, салага. Ты тут понимаешь, что достаточно просолился, когда банки с консервами начинаешь бросать не детям, а в детей».

Я говорю: «Мне явно снова в говно надо. Столько недель прошло, а я за это время не слышал ни одного выстрела в гневе праведном. Тоска смертная. Как мы в Мире потом к жизни привыкать будем? День без крови – что день без солнечного света».

Чили-На-Дом говорит:

– Не дергайся. Та старая мамасан, что нам одежки стирает, рассказывает такие вещи, что про них даже служаки из разведки не знают. Она говорит, что в Хюэ вся гребаная северовьетнамская армия крепко окопалась в старой крепости, которая зовется Цитадель. Тебе оттуда не вернуться, Джокер. Виктор Чарли попадет тебе прямо в сердце. Корпус отправит твою худосочную задницу домой в алюминиевом ящике за триста долларов, и ты будешь там весь такой разодетый, как служака, на тебя там напялят мундир из парадного комплекта. Только шляпу белую не дадут. И штанов тоже. Штанов они не дают. И все твои школьные приятели, и все родственники, которых ты один хрен никогда не любил, придут на твои похороны, и будут называть тебя добрым христианином, и будут говорить о том, что ты совершил геройский поступок, позволив замочить себя в борьбе за разгром коммунизма, а ты будешь просто лежать себе с холодной жопой, дохлый как селедка".

Дейтона Дейв усаживается на раскладушке: «Иногда можно и погеройствовать чуток, но это если перестать за жопу свою волноваться, если тебе все похрен станет. Но гражданские ведь не понимают нихрена, поэтому ставят статуи в парках, чтобы на них голуби гадили. Гражданские не понимают. Гражданские не желают понимать».

Я говорю: «Злые вы какие. Неужто американский образ жизни больше не любите?»

Чили-На-Дом качает головой. «Ни один Виктор Чарли не насиловал моих сестер. Хо-Ши-Мин не бомбил Перл-Харбор. Мы здесь в плену. Мы военнопленные. У нас отобрали свободу и отдали ее гукам, но гукам она не нужна. Для них важнее остаться живыми, чем свободными».

Я фыркаю. «Именно так».

Заштриховываю маркером очередной фрагмент на бедре голой женщины, нарисованной на спине бронежилета. Число 58 исчезает. Осталось пятьдесят семь дней в стране – и подъем.

Полночь. Скука становится невыносимой. Чили-На-Дом предлагает убить время, замочив пару-другую наших маленьких мохнатых друзей.

Я объявляю: «Крысиные гонки!»

Чили-На-Дом спрыгивает с брезентовой раскладушки и направляется в угол. Он разламывает джонуэйновскую печенюшку. В углу мы сделали треугольный загон, приколотив доску, которая поднимается на шесть дюймов от палубы. В обгоревшей доске проделано небольшое отверстие. Чили-На-Дом запихивает кусочки печенья под доску. Потом он вырубает свет.

Я бросаю Стропиле один из своих ботинок. Ясное дело, он не понимает, что с ним делать. "Что – "

Ш-ш-ш-ш.

Мы сидим в засаде, наслаждаясь предвкушением грядущего насилия. Пять минут. Десять минут. Пятнадцать минут. Наконец вьетконговские крысы начинают выползать из нор. Мы застываем. Крысы мечутся по стропилам, лезут вниз по матерчатым стенкам, спрыгивают на фанерную палубу с негромкими шлепками, бесстрашно передвигаются в темноте.

Чили-На-Дом дожидается, пока все это мельтешение не сосредоточится в углу. Тогда он выпрыгивает из койки и включает верхний свет.

Все, за исключением Стропилы, в ту же секунду вскакивают на ноги и собираются полукругом вокруг угла хибары. Крысы посвистывают и повжикивают, цепляясь розовыми лапками за фанеру. Две или три вырываются на свободу – они настолько храбрые или одуревшие от ужаса ( в таких ситуациях мотивы поведения уже несущественны), что бегут прямо по нашим ногам, прорываются между ног и через смертельный строй старательно целящихся ботинок и вонзающихся в пол штыков.

Но большинство крыс сбиваются в кучку под доской.

Мистер Откат достает банку с бензином для зажигалок из своего бамбукового рундука. Он прыскает бензином в дырочку, проделанную в доске.

Дейтона Дейв чиркает спичкой. «Берегись огня в дыре!» Бросает горящую спичку в угол.

Доска с хлопком охватывается пламенем.

Крысы разлетаются из-под доски, как осколки от гранаты, заряженной грызунами.

Крысы охвачены огнем. Крысы превратились в маленьких пылающих камикадзе, они мечутся по фанерной палубе, бегут под шконками, по нашим вещам, носятся по кругу, все быстрее и быстрее, куда попало, лишь бы туда, где нет огня.

– НА ТЕБЕ! – Мистер Откат орет как сумасшедший. – «НА! НА!» Он разрубает крысу напополам своим мачете.

Чили-На-Дом удерживает крысу за хвост, та визжит, а он забивает ее насмерть ботинком.

Я бросаю свой боевой нож в крысу на другой стороне хибары. Здоровенный нож пролетает мимо, втыкается в пол.

Стропила не понимает, что ему делать.

Дейтона Дейв вертится как волчок с винтовкой с примкнутым штыком, идя в атаку на горящую крысу как истребитель в воздушной схватке. Дейтона преследует безумно мечущуюся зигзагами крысу, крутится на месте, перескакивает через препятствия, с каждым шагом сокращая дистанцию. От наносит по крысе удар прикладом, а затем колет штыком, снова, снова и снова. «Эта на счет идет!»

И вдруг битва кончается, так же неожиданно, как и началась.

После крысиных гонок все сваливаются в изнеможении. Дейтона быстро и шумно дышит. «Уффф. Хороший у них отряд был. Реально крутой. Я уж думал, у меня сердечный приступ случится».

Мистер Откат кашляет, фыркает. «Слышь, салага, сколько на счет записал?»

Стропила все так же сидит на своей брезентовой койке с моим ботинком в руке. «Я ... нисколько. Все так быстро было».

Мистер Откат смеется: «Слушай, а прикольно иногда убить кого-нибудь, кого разглядеть можно. Ты побыстрее в кондицию входи, салага. В следующий раз крысы будут с оружием в руках».

Дейтона Дейв вытирает лицо грязной зеленой нательной рубашкой. «Да все нормально у салаги будет. Отвали ему халявы. У Стропилы пока инстинкта убийства нет, вот и все. У меня вот есть, я где-то с пятьдесят мог бы на счет занести. Но все знают, что гуковские крысы своих мертвецов с собой утаскивают».

Мы начинаем швырять чем попало в Дейтону Дейва.

После небольшого передыха мы собираем поджаренных крыс и выносим их на улицу, чтобы провести ночные похороны.

Несколько парней из взвода обеспечения, который расположился в соседней хибаре, выходят на улицу, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Младший капрал Уинслоу Славин, главный у военных трубопроводчиков, подгребает к нам в своем заляпанном зеленом летном комбинезоне. Комбинезон изорван, покрыт пятнами краски и масляными разводами.

– Всего шесть? Херня. Прошлой ночью мои ребята семнадцать сделали. Все официально подтверждены.

Я отвечаю:

– Так у вас там крысы-то тыловые были. Битва у вас между крысами получилась. А эти крысы – бойцы вьетконговской морской пехоты. Крутейшие хряки.

Я поднимаю одну из крыс. Поворачиваюсь к военным трубопроводчикам. Держу крысу на весу и целую ее.

Мистер Откат смеется, подбирает одну из мертвых крыс, откусывает кончик хвоста. Проглотив, Мистер Откат говорит: «У-м-м-м... Люблю я хрустящих зверушек». Он ухмыляется, подбирает другую мертвую крысу, предлагает ее Стропиле.

Стропила замирает. Даже рта не может открыть. Только на крысу пялится.

Мистер Откат смеется.

– В чем дело, салага? Не хочешь настоящим убийцей стать?

Мы хороним вражеских крыс со всеми военными почестями – выковыриваем неглубокую могилку и сваливаем их туда.

Мы поем:

Приходи-ка песни петь,

И с нами пить и есть.

Эм-И-Ка... Ка и И. Эм-А-У и Эс.

Микки Маус, Микки Маус...

– Господи! – говорит Мистер Откат, глядя в неопрятное небо. – Эти крысы погибли как морпехи. Отвали им там халявы. А-минь.

Мы все повторяем: «А-минь».

После похорон мы еще какое-то время издеваемся над военными трубопроводчиками и возвращаемся в нашу хибару. Лежим без сна в койках. Долго обсуждаем подробности битвы и похорон.

Потом пытаемся заснуть.

Проходит час. Начинается дождь. Мы заворачиваемся в подкладки от пончо и молимся, чтоб скорее рассветало. Муссонный дождь холоден и плотен, и всегда начинается без предупреждения. Ветер колотит водяными струями в пончо, которые развешаны по стенам хибары, чтобы защищать нас от дурной погоды.

Ужасный звук падающих снарядов...

Это по нам.

– Черт! – говорит кто-то. Никто не шевелится.

Стропила спрашивает: "Это – "

Я отвечают: «Именно так».

Отзвуки взрывов начинаются где-то за проволокой и приближаются, как шаги какого-то чудовища. Отзвуки превращаются в бухающие удары. Бух. Бух. БУХ. А затем надвигаются свист и рев.

БАХ.

Ритмичная дробь дождя прерывается звяканьем и бряканьем осколков по жестяной крыше.

Мы все соскакиваем со шконок с оружием в руках, как детали одного большого механизма – даже Стропила, который уже начинает врубаться в здешнюю жизнь.

Под бьющими струями холодного дождя бежим к нашему бункеру.

На периметре пулеметы гремят пулеметы M-60, грохают гранатометы M-70, мины с глухими ударами вылетают из труб минометов.

Осветительные ракеты взрываются вдоль всего заграждения красивыми кустами зеленого огня.

В мокрой пещерке, образованной мешками с песком, мы сбиваемся в кучку, локоть к локтю, в мокром белье, задавленные темнотой, беспомощные, как пещерные люди, прячущиеся от чудовища.

– Лишь бы они просто по нам прикалывались. Лишь бы через проволоку не поперли. Не готов я к такой херне.

По ту сторону бункера слышны звуки: БАХ, БАХ, БАХ. И шум дождя.

Каждый из нас ждет, когда его прямо в голову пригвоздит следующий снаряд – мины летят, как посланцы рока.

Вопль.

Дожидаюсь затишья и выползаю наружу узнать, что там. Ранило кого-то. Свист приближающегося снаряда заставляет меня отступить в бункер. Жду, когда он разорвется.

БАХ.

Я выползаю наружу, встаю и бегу к раненому. Это один из военных трубопроводчиков. «Ты из взвода обеспечения? Где Уинслоу?»

Он жалобно воет. «Я умираю! Я умираю». Трясу его.

– Где Уинслоу?

– Там – показывает он рукой. – Он мне помочь шел...

Стропила и Чили-На-Дом вылезают наружу, и Стропила помогает мне утащить трубопроводчика в наш бункер. Чили-На-Дом бежит за санитаром.

Мы оставляем трубопроводчика на Дейтону с Мистером Откатом и бегаем под дождем, разыскивая Уинслоу.

Находим его в грязи у порога его хибары. Он разорван на куски.

Мины больше не падают. Пулеметный огонь на периметре ослабевает до отдельных коротких очередей. Несмотря на это, хряки, охраняющие периметр, продолжают запускать кусты зеленых ракет на тот случай если Виктор-Чарли планируют начать наземную атаку.

Кто-то набрасывает пончо поверх Уинслоу. Дождь барабанит по зеленой пластиковой простыне.

Я говорю: «Чтоб проделать такое, как Уинслоу, нужно стержень иметь. Ну вот, кишки вижу, а стержня никакого и нет».

Никто не отвечает.

После того как зеленые упыри из похоронной команды запихивают Уинслоу в похоронный мешок и уносят его, мы возвращаемся в хибару. В полном изнеможении шлепаемся на шконки.

Я говорю: «Ну, Строп, вот и довелось тебе услышать, как стреляют в гневе праведном».

Стропила сидит на шконке в зеленом исподнем, весь промок до нитки. Он держит что-то в руке, уставясь на это что-то.

Я поднимаюсь.

– Э, Строп. Что это? Осколок засувенирил?

Ответа нет.

– Строп? Ты ранен?

Мистер Откат фыркает. «В чем дело, салага? Из-за пары выстрелов разнервничался?»

Стропила глядит на нас, и мы видим на его лице какое-то новое выражение. Его губы искривлены в жестокой злобной гримасе. Его тяжелое дыхание то и дело прерывается хрипами. Он рычит. Губы его мокры от слюны. Он глядит на Мистера Отката. Предмет в руке Стропилы – кусок человеческой плоти, плоти Уинслоу, мерзко-желтого цвета, размером с джонуэйскую печенюшку, мокрый от крови. Мы долго не можем оторвать от него глаз.

Стропила кладет этот кусок человеческой плоти в рот на язык, и мы ждем, что его сейчас вытошнит. Но он лишь скрежещет зубами. Затем, закрыв глаза, глотает.

Я выключаю свет.

Рассвет. Дневная жара воцаряется быстро, выжигая грязные лужи, оставленные муссонным дождем. Мы со Стропилой шлепаем в посадочную зону Фу-Бай. Ждем медицинского вертолета.

Через десять минут прибывает «Веселый зеленый гигант» с грузом.

Санитары взбегают по трапу, откинутому из задней части подрагивающей машины, и тут же появляются снова, таща брезентовые носилки. На носилках лежат окровавленные тряпки, внутри которых люди. Мы со Стропилой заскакиваем в вертолет. Поднимаем носилки и бежим по металлическому трапу. Вертолет вот-вот взлетит.

Мы опускаем носилки на палубу рядом с другими, где санитары сортируют живых и мертвых, меняют бинты, ставят капельницы с плазмой.

Мы со Стропилой забегаем под пропеллерную струю, вбегаем боком под хлопающими лопастями в смерч раскаленного воздуха и жалящей щебенки. Мы останавливаемся пригнувшись, выставляем вверх большие пальцы.

Пилот вертолета – как вторгшийся на Землю марсианин в оранжевом огнезащитном летном комбинезоне и космическом шлеме защитного цвета. Лицо пилота – тень за темно-зеленым козырьком. Он поднимает пальцы вверх. Мы обегаем вертолет, устремляясь к грузовому трапу, где бортовой пулеметчик подаем нам руку, помогая влезть в живот дрожащей машины, которая в это время начинает подъем.

Рейс на Хюэ – это восемь миль на север. Далеко под нами Вьетнам выглядит как одеяло из зеленых и желтых лоскутьев. Очень красивая страна, особенно если смотреть с высоты. Вьетнам как страница из альбома Марко Поло. Палуба испещрена снарядными воронками, от напалмовых ударов остались большие выжженные заплаты, но красота этой страны затягивает ее раны.

Мне закладывает уши. Я зажимаю нос и надуваю щеки. Стропила повторяет мои действия. Мы сидим на тюках зеленых прорезиненных похоронных мешков.

Когда мы подлетаем к Хюэ, бортовой пулеметчик закуривает марихуану и стреляет из своего М-60 в крестьянина на рисовых полях под нами. Бортовой пулеметчик длинноволос, усат и совершенного гол, если не считать расстегнутой гавайской спортивной рубашки. На гавайской спортивной рубашке красуется сотня желтых танцовщиц с обручами.

Лачуга под нами расположена в зоне свободного огня – по ней можно стрелять кому угодно и по какой угодно причине. Мы наблюдаем за тем, как крестьянин бежит по мелкой воде. Крестьянин знает одно – его семье нужен рис для еды. Крестьянин знает одно – пули разрывают его тело.

Он падает, и бортовой пулеметчик хихикает.

Медицинский вертолет садится в посадочной зоне возле шоссе номер 1, в миле к югу от Хюэ. Посадочная зона беспорядочно усыпана ходячими ранеными, лежачими и похоронными мешками. Мы со Стропилой не успеваем еще покинуть посадочную зону, а наш вертолет уже успевает загрузиться ранеными и снова поднимается в воздух, отправляясь обратно в Фу-Бай.

Сидим перед разбомбленной бензоколонкой, ждем какой-нибудь лихой колонны. Проходит несколько часов. Наступает полдень. Я снимаю бронежилет. Вытаскиваю старую, рваную бойскаутскую рубашку из северовьетнамского рюкзака. Напяливаю бойскаутскую рубашку, чтобы солнце не спалило тело до самых костей. На потрепанном воротнике красуются капральские шевроны, которые уже настолько просолились, что черная эмаль стерлась, и проглядывает латунь. Над правым нагрудным карманом пришит матерчатый прямоугольник, на котором написано: «1-я дивизия морской пехоты, КОРРЕСПОНДЕНТ». И по-вьетнамски: «BAO CHI».

Сидя на изрешеченной пулями желтой устрице с надписью «SHELL OIL», мы попиваем Коку по цене пять долларов за бутылку. У мамасаны, которая продала нам эту Коку, на голове надета коническая белая шляпа. Каждый раз, когда мы что-нибудь говорим, она кланяется. Она щебечет и стрекочет как старая черная птица. Улыбается нам, обнажая черные зубы. Она очень гордится тем, что зубы у нее такие. Такие черные зубы, как у нее, получаются только если всю жизнь бетель жевать. Мы не понимаем ни слова из ее сорочьего стрекотанья, но ненависть, отпечатанная в застывшей на ее лице улыбке, ясно дает понять: «Пусть эти американцы и мудаки, но уж больно они богатые».

Ходит известная байка о том, что старые Виктор-Чарлевские мамасаны торгуют Кокой, в которую подсыпают молотое стекло. Пьем и обсуждаем, правда это или нет.

Два «Дастера», легких танка со спаренными 40-миллиметровыми пушками, со скрежетом проезжают мимо. Люди в «Дастерах» игнорируют наши поднятые вверх пальцы.

Часом позже "Майти Майт[25]" пролетает мимо на скорости восемьдесят миль в час – это максимум для такого маленького джипа. Опять не повезло.

Затем появляется колонна трехосных грузовиков, который катит за двумя танками M-48 «Паттон». Тридцать здоровенных машин с ревом проносятся мимо на полной скорости. Еще два танка «Паттон» едут замыкающими Чарли, обеспечивая тыловое охранение.

Первый танк увеличивает скорость, проезжая мимо нас.

Второй танк замедляет ход, взбрыкивает, дергается и останавливается. Из башни торчит белокурый командир танка, на котором нет ни шлема, ни рубашки. Он машет нам рукой, приглашая залезать. Мы напяливаем бронежилеты. Подбираем снаряжение и забрасываем его на танк. Потом мы со Стропилой вскарабкиваемся на плотный кусок горячего дрожащего металла.

Через люк под нашими ногами видим водителя. Его голова едва высовывается наружу, только чтобы дорогу было видно. Руки лежат на рычагах. Он дергает ручку эксцентрика, и танк наклоняется вперед, подпрыгивает, скрежещет, все быстрее и быстрее. Рев дизельного двигателя в восемьсот лошадиных сил нарастает, пока не превращается в ритмичный рокот механического зверя.

Мы со Стропилой откидываемся на горячую башню. Повисаем на длинной девяностомиллиметровой пушке как обезьяны. Так приятно ощущать прохладу набегающего воздуха после многих часов, проведенных во вьетнамской духовке с температурой под сто двадцать градусов. Пропитанные потом рубашки холодят тело. Мимо пролетают вьетнамские лачуги, прудики с белыми утками, круглые могилки с облупившейся и выцветшей краской, и бескрайние мерцающие полотна изумрудной воды, свежезасеянные рисом.

Прекрасный сегодня день. Я страшно рад, что я жив, невредим, и старый. Я по уши в дерьме, это так, но я жив. И мне сейчас не страшно. Поездка на танке доставляет мне захватывающее ощущение силы и благодушия. Кто посмеет стрелять в человека, едущего на тигре?

И танк великолепен. На длинном стволе выведено краской: «ЧЕРНЫЙ ФЛАГ – Истребляем домашних грызунов». На радиоантенне развевается оборванный флаг Конфедерации. Военные машины прекрасны, потому что конструкция их функциональна, и из-за того они настоящие, надежные и бесхитростные. Танк несет в себе красоту своих грубых линий. Это пятьдесят тонн брони, которые катятся вперед на гусеницах, похожих на стальные часовые браслеты. Этот танк защищает нас, катясь вперед и вперед без остановки, вызвякивая железом и оружием механические стихи.

Вдруг танк бросает влево. Нас со Стропилой сильно бьет о башню. Металл скрежещет о металл. Танк бьет в холмик на дороге, резко сворачивает вправо и с рывком останавливается, из-за чего нас бросает вперед. Мы со Стропилой цепляемся за пушку, и из меня вырывается: «Сукин сын...»

Белокурый командир танка вылезает из башенного люка и соскакивает с задней части танка.

Водила уводит танк на обочину.

В пятидесяти ярдах позади, вытянув ноги, валяется на спине буйвол. Буйвол ревет, бьет кривыми рогами. На палубе, посередине дороги, я замечаю крохотное тельце, лежащее лицом вниз.

Вьетнамское мирное население с щебетаньем выпархивает из придорожных лачуг, пялятся на дорогу, тычут пальцами. Вьетнамское мирное население собирается вокруг, чтобы посмотреть, как их американские спасители только что выдавили кишки из ребенка.

Белокурый командир танка общается с мирным вьетнамским населением по-французски. Затем, когда белокурый командир возвращается к танку, его преследует по пятам древний папасан. На глазах папасана слезы. Высохший старикан потрясает костлявыми кулачками и забрасывает спину командира танка азиатскими проклятьями. Мирное вьетнамское население замолкает. Очередной ребенок умер и, хоть все это и печально, и больно, они с этим смиряются.

Белокурый командир танка забирается на танк и засовывает ноги обратно в башенный люк. «Железный Человек, гребаный ты говнюк. Приказываю водить эту машину как танк, а не как спортивную тачку, мать твою. Идиот слепошарый, ты ту девчонку сбил. Черт, я же ее даже через эти триплексы хреновы разглядел. Она стояла на спине того буйвола...»

С напряженным лицом водитель оборачивается. «Да не видел я их, Шкипер. А они о чем думали, когда поперлись через дорогу прямо передо мной? Что, эти косоглазые не знают, что ли, что у танков преимущественное право на дороге?» Лицо водителя покрыто тонкой пленкой масла и пота, железо въелось в его душу, и он стал деталью этого танка, он потеет маслом, которым смазаны его шестеренки.

Белокурый командир танка говорит: «Лажанешься еще раз, Железный Человек, и точно в хряки отправишься».

Водитель разворачивает голову обратно. «Есть, сэр. Я буду следить за дорогой, лейтенант».

Стропила спрашивает с болезненными выражением лица: «Сэр, мы эту девочку насмерть задавили? Почему этот старик на Вас кричал?»

Белокурый командир танка вытаскивает из набедренного кармана зеленую шариковую ручку и зеленую записную книжечку. Что-то в ней записывает. «Дед этой девчонки? Да он вопил о том, как ему этот буйвол дорог. Хочет компенсацию получить. Хочет, чтоб мы ему за буйвола заплатили».

Стропила умолкает.

Белокурый командир танка вопит на Железного Человека: «Заводи, слепошарый ты сукин сын».

И танк катит дальше.

На окраине Хюэ, древней имперской столицы, мы замечаем первые признаки сражения – собор многовекового возраста, превращенный пулями в перечницу из каменных руин, с провалившейся вовнутрь крышей и стенами, насквозь пронзенными снарядами.

Въезжая в Хюэ, третий по величине город во Вьетнаме, испытываешь странное по своей новизне ощущение. Раньше наша война велась на рисовых полях, среди лачуг, где бамбуковая хижина – самое большое строение. А теперь, разглядывая последствия войны в большом вьетнамском городе, я снова чувствую себя салагой.

Погода премерзкая, но сам город прекрасен. Хюэ уже столько времени прекрасен, что даже война и плохая погода не могут его изуродовать.

Пустынные улицы. Каждое здание в Хюэ поражено каким-нибудь снарядом. Земля еще не высохла от ночного дождя. Воздух прохладен. Весь город закутан в белую дымку. Солнце идет на закат.

Мы катим мимо танка, развороченного ракетами из гранатомета B-40. На стволе 90-миллиметровой пушки разбитого танка надпись: «ЧЕРНЫЙ ФЛАГ».

Пятьдесят ярдов дальше по дороге мы проезжаем мимо двух грохнутых трехосных машин. Один из здоровенных грузовиков опрокинут набок. Кабина грузовика – груда изорванной и перекрученной стали. Второй трехосник сгорел, и от него остался только черный железный остов. Дырки от пулевых отверстий сверкают сквозь крылья обоих грузовиков как бусы.

Когда мы проезжаем мимо школы «Квок Хок», я хлопаю Стропилу по руке. «Здесь Хо-Ши-Мин учился. Интересно, играл он в школьной команде в баскетбол или нет? А еще интересно – с кем он на выпускном балу танцевал?».

Стропила ухмыляется.

Где-то далеко слышны выстрелы. Одиночные. Короткие очереди из автоматического оружия. Сражение на какое-то время прекратилось. Те выстрелы, что мы слышим – это просто хряк какой-то решил счастья попытать.

Возле университета города Хюэ танк со скрежетом останавливается, и мы со Стропилой спрыгиваем на землю. Университет города Хюэ превращен в сборный пункт для беженцев, направляющихся в Фу-Бай. Как только сражение началось, целые семьи со всем своим скарбом оккупировали классы и коридоры. Беженцы слишком устали, чтобы бежать дальше. Беженцы какие-то безразличные и истощенные – так начинаешь выглядеть, когда смерть посидит на твоем лице и подушит тебя так, что устаешь вопить. На улице женщины варят в горшках рис. По всей палубе кучки человеческого дерьма.

Мы машем на прощанье белокурому командиру танка, танк грохочет и укатывает прочь. Стальные грунтозацепы дробят кирпичи, раскиданные взрывами по всей улице.

Мы со Стропилой вглядываемся в противоположный берег реки Благовонной. Мы разглядываем Цитадель. Река выглядит гнусно. Река мутная. Стальной подвесной мост – мост «Золотые воды» – обрушился в реку, когда его подорвали аквалангисты противника. Разорванные балки торчат из воды как переломанные кости морского змея.

Где-то далеко, внутри Цитадели, взрывается ручная граната.

Мы со Стропилой направляемся к MAC-V, пункту группы американских военных советников в Южном Вьетнаме.

– Красиво здесь – говорит Стропила.

– Было красиво. На самом деле было. Я бывал тут пару раз на наградных церемониях. Генерал Кашмэн сюда приезжал. Я сфотографировал его, а он сфотографировал меня, когда я его фотографировал. И Ки был, весь такой разодетый, в летной куртке из черного шелка с серебряными генеральскими звездами во всех местах и в черной фуражке, тоже с серебряными генеральскими звездами во всех местах. У Ки были всякие пистолеты с жемчужными рукоятками, аскотский галстук на шее. Этакий плейбой в японском стиле. У этого Ки кондиционная программа была. Он верил во Вьетнам для вьетнамцев. Думаю, потому и получил от нас пинок под зад. Но в тот день он был просто великолепен. Видел бы ты всех тех школьниц в их ao dai[26], все в пурпурном и белом, с маленькими солнечными зонтиками..."

– И где ж они сейчас, те девчонки?

– Поубивало всех, наверное. Ты слышал такую легенду, что Хюэ вырос из грязной лужи как цветок лотоса?

– Посмотри-ка!

Арвинское отделение грабит особняк. Эти арвины из Армии Республики Вьетнам – забавное зрелище, потому что все снаряжение чересчур велико для их размеров. В висящем обмундировании и здоровущих касках они похожи на мальчишек, играющих в войну.

Я говорю: «Достойно. Намба ван. Это все равно что нам халявы отвалили, Строп. Запомни, Стропила, если видишь арвина, то можешь не переживать по поводу Виктор-Чарли. При первых признаках опасности арвины разбегаются как кролики. Арвинский стрелковый взвод – подразделение столь же смертоносное, как кружок бабушек-садоводок, кидающихся зефиринами. Ты не верь всем этим слухам о том, что арвины трусы. Просто они свою зеленую машину ненавидят еще больше, чем мы свою. Их забрало по призыву сайгонские правители, которых забрали служаки, которые забрали нас, а последних забрали другие служаки, которые думают, что могут купить эту войну. А арвины не дураки. Арвины совсем не дураки, когда занимаются любимым делом – воруют, например. Арвины искренне убеждены в том, что драгоценные камни и деньги являются штатными предметами снабжения военнослужащих. И потому мы в безопасности – до тех пор, пока арвины не завопят: „Боку Виси, боку Виси!“ и не пустятся наутек. Но об осторожности тоже не забывай. Арвины всегда палят по курицами, чужим свиньям и деревьям. Арвины готовы стрелять во что угодно, кроме транзисторов, „Кока-Колы“, солнечных очков, денег и противника».

– А что, правительство им разве не платит?

Я усмехаюсь: «Для них деньги и есть правительство».

Солнце уже зашло. Мы со Стропилой переходим на бег. Нас окликает часовой, я посылаю его ко всем чертям.

Пятьдесят шесть дней до подъема.

Утром мы просыпаемся на пункте MAC-V, это белое двухэтажное здание со стенами в пулевых отметинах. Пункт укрыт за стеной из мешков с песком и колючей проволоки.

Мы собираем снаряжение и уже собираемся уходить, когда какой-то полуполковник начинает зачитывать заявление военного мэра Хюэ. В заявлении отрицается факт существования в Хюэ такого явления как мародерство, и делается предупреждение о том, что все замеченные в мародерстве будут расстреливаться на месте. С дюжину гражданских военных корреспондентов сидят на палубе, протирая глаза со сна, слушая в вполуха и позевывая. Дочитав, полуполковник добавляет уже от себя. Кто-то наградил медалью «Пурпурное сердце»[27] толстого белого гуся, который был ранен в ходе нападения на пункт. Полуполковник высказывает сомнение в том, что гражданские корреспонденты осознают, что война – дело серьезное.

Мы идем по улице, я указываю на труп солдата СВА, повисший на колючей проволоке. «Война – крупный бизнес, а это наш валовой национальный продукт». Я пинаю труп, вызывая панику среди червей, шевелящихся в пустых глазницах и улыбающемся рту, а также во всех дырках от пуль в его груди. «Скажи, противно?»

Стропила наклоняется и рассматривает труп. «Да, этот-то точно кому-то на счет пошел».

Появляется съемочная группа из Си-Би-Эс в окружении очумевших от свалившейся славы хряков, которые принимают эффектные позы, изображая настоящих бойцов-морпехов, какие они типа на самом деле. Они все хотели бы познакомить Уолтера Кронкайта со своими сестренками. Телевизионщики из Си-Би-Эс, в белых рубашках с короткими рукавами, поспешают дальше – снимать смерть в красочном многоцветии.

Я останавливаю мастер-сержанта. «Топ, нам в говно надо».

Мастер-сержант пишет на листке желтой бумаги, закрепленном на дощечке. Он не поднимает взгляда, но тычет пальцем через плечо. «За рекой. Первый пятого. Лодку у моста найдете».

– Первый пятого? Образцово. Спасибо, Топ.

Мастер-сержант отходит, продолжая писать на желтой бумаге. Он не обращает внимания на четырех заляпанных хряков, который вбегают в расположение. Каждый держится за угол пончо. На пончо лежит убитый морпех. Хряки вопят, вызывая санитара, а когда с великой осторожностью опускают пончо, темная кровяная лужица стекает на бетонную палубу.

Мы со Стропилой спешим к реке Благовонной. Обращаемся к флотскому энсину с детским личиком, который засувениривает нам переправу на вьетнамской канонерке, доставляющей подкрепление для вьетнамских морпехов.

Мы скользим по поверхности реки. Стропила спрашивает: «А эти вот ребята? Они как, хорошие вояки?»

Я киваю. «Лучшие, что есть у арвинов. Хотя и не такие крутые, как корейские морпехи. Корейцы такие крутые, что у них даже дерьмо мускулистое. Бригада „Голубой дракон“. Я был с ними на операции у Хой-Ан».

С берега доносится звук выстрела. Над нами просвистывает пуля.

Экипаж канонерки открывает огонь из пулемета пятидесятого калибра и 40-миллиметровой пушки.

Стропила горящими от восторга глазами глядит на тонкие фонтанчики, которые пули выбивают из воды вдоль речного берега. Он по-парадному держит винтовку у груди, рвется в бой.

Земляничная поляна, большой треугольник земли между Цитаделью и Благовонной рекой – тихая богатая окраина Хюэ. Мы вылезаем из канонерки на Земляничной поляне и бродим вместе с вьетнамскими морпехами, пока не натыкаемся на низкорослого морпеха с дорогим помповым дробовиком, закинутым на спину, ящиком сухпая на плече и с надписью «СМЕРТОНОСНАЯ ДЕЛЬТА» на бронежилете.

Я говорю: «Эй, братан, где первый пятого?»

Маленький морпех оборачивается, улыбается.

Я говорю: «Тебе поднести помочь?»

– Спасибо, не надо, морпех. Вы из первого первого?

– Никак нет, сэр.

В поле на офицерах знаков различия нет, но собаки умеют различать звания по голосу.

– Мы первый пятого ищем. У меня там братан в первом взводе. Ковбоем зовут. Он шляпу ковбойскую носит.

– А я командир взвода, в котором Ковбой. Кабанье отделение сейчас в расположении взвода, рядом с Цитаделью.

Идем дальше рядом с маленьким морпехом.

– А меня зовут Джокер, сэр. Капрал Джокер. А это – Стропила. Мы из «Stars and Stripes».

– А меня зовут Байер. Роберт М. Байер третий. Мои ребята прозвали меня Недолетом, по понятным причинам. Ты сюда приехал, чтоб Ковбоя прославить?

Я смеюсь. «Хрен когда».

Серое небо проясняется. Белый туман уползает, открывая Хюэ лучам солнца.

Из расположения первого взвода видны массивные стены Цитадели. Покуда первый взвод ожидает начала атаки, отделение «Кабаны» устроило праздник.

Бешеный Граф тычет в нас троих пальцем. «Пополнение! Намба ван!» Продолжает: «Эй, коровий наездник, тут Джокер на палубе».

Ковбой смотрит на нас и улыбается. Он держит в руке большую коричневую бутылку тигриной мочи – вьетнамского пива. «Точно, не херня. В самом деле, Джокер с салагой. Lai dai, братаны, давай сюда, добро пожаловать к столу, будьте как дома».

Мы со Стропилой усаживаемся на землю, и Ковбой швыряет нам на колени охапки вьетнамских пиастров. Я в удивлении смеюсь. Подбираю красочные бумажки, большие бумажки, с большими цифрами. Ковбой сует нам в руки бутылки тигриной мочи.

– Э, Шкипер! – говорит Ковбой. – Ты бы мне спагетти с фрикадельками засувенирил, а? Каждый раз достается свинина с мудаками – «завтрак чемпионов». Ненавижу эту гребаную ветчину с лимской фасолью.

Маленький морпех открывает одну из коробок с сухпаем, вытаскивает картонную упаковку, бросает ее Ковбою.

Ковбой ловит упаковку, щурит близорукие глаза на ярлык. «Намба ван. Спасибо, Шкипер».

Бешеный Граф швыряет мне на колени еще одну кипу пиастров.

У каждого в отделении – куча денег.

– Ну, наконец-то получили заработанное, – говорит Бешеный Граф. – Джентльмены, понимаете, о чем я? Мы пахали, как черти, и вот за наш наемный труд огребли это богатство. У нас тут миллион пиастров, джентльмены. А это боку пиастров.

Я спрашиваю: "Сэр, откуда эти деньги – "

Мистер Недолет пожимает плечами. «Какие деньги? Не вижу никаких денег». Он снимает каску. Сзади на ней написано: «Убей коммуняку в подарок Христу». Мистер Недолет закуривает сигарету. «Тут с полмиллиона пиастров. Где-то по тысяче долларов на человека в американских деньгах».

Ковбой говорит: «Напиши про нашего лейтенанта – вот настоящий Джон Уэйн». Ковбой щиплет Мистера Недолету за руку. "Мистер Недолет – мустанг[28]. Когда Корпус решил сделать его лейтенантом, он был всего лишь капрал, такая же собака, как и мы. Он такой маленький, но охренеть какой крутой". Ковбой закидывает голову назад и делает долгий глоток тигриной мочи. Продолжает: "Мы брали вокзал. Там тот сейф и нашли. Подорвали куском C-4[29]. Гуки по нам палили из автоматов, из B-40, даже из долбанного миномета долбили. Лейтенант себе шесть человек записал. Шесть! Он этих косоглазых мочил, как прирожденный убийца".

– Там СВА, – говорит Бешеный Граф. – Много-много.

– Так точно, – говорит Ковбой. – И крутые, как сержанты-инструктора с узкими глазами. Вот это типы с высочайшей мотивацией.

Бешеный Граф ухватывает бутылку за горлышко и разбивает о поваленную статую толстого, улыбающегося, лысого гука.

– Это не война, это сплошные бунты, не успел один закончиться, как другой уже начинается. Скажем, мы их грохнули. Не успели убраться, а они уже подкрались сзади и палят нам в задницу. Я знал одного парня из первого первого, так он пристрелил гука, привязал к нему ранцевый заряд и разнес его на маленькие невидимые кусочки, потому что просто так в гуков стрелять – зря время терять: они снова оживают. Но эти гуки настолько достают, что начинаешь палить хоть во что-нибудь, во все вокруг. Братаны, половина на моем счету – мирные жители, а другая половина – буйволы. – Граф делает паузу, отрыгивает, растягивая отрыжку до бесконечности. – Вы бы видели Зверодера, когда он этих арвинов мочил. Не успели мы в говно залезть, а эти арвины уже начали di-di mau в тыл, и тогда Зверодер только сплюнул и всех грохнул.

– Эх, скучно мне без Спотыкашки Стьюи, – говорит Алиса, чернокожий гигант. Он объясняет мне и Стропиле:

– Спотыкашка Стьюи был у нас главным до суперхряка Стока. Спотыкашка Стьюи был реально нервный, понял? Очень нервный. Поясняю – он нерв-ный был. Этот чувак расслаблялся только когда ручные гранаты бросал. Постоянно все вокруг гранатами усеивал. Потом начал держаться за них вплоть до последней секунды. Ну и вот, однажды Спотыкашка Стьюи вытащил кольцо и больше ничего делать не стал, просто уставился и смотрел, смотрел и смотрел на это зеленое яйцо в руке...

Бешеный Граф кивает головой, отрыгивает пивом.

– Когда Спотыкашка Стьюи подорвался, я еще просто салага был. После него суперхряк Сток командовать отделением начал. Сток назначил меня заместителем командира отделения. Он понимал, что я ничего не знаю, и все такое прочее, но он сказал, что я ему понравился. – Бешеный Граф делает глоток из очередной бутылки. – Эй, Ковбой, где твой конь? Резче! Тут мои мандавохи родео начинают!

Радист Донлон говорит: «Хотелось бы здесь подольше остаться. Эти уличные бои – достойная служба. Мы их тут хоть увидеть можем. Нас и огнем прикрывают, и снабжение есть, можно даже места найти, где не надо окоп копать, чтобы поспать. Никаких тебе рисовых полей, где в косоглазом дерьме купаешься. Никаких тебе траншейных стоп. Ноги не гниют. И пиявки с деревьев не сваливаются».

Бешеный Граф подбрасывает пивную бутылку в воздух, она описывает дугу и разбивается вдребезги о разрушенную стену.

– Так точно. Но мы вот разносим все эти святилища и храмы, и у гуков появляется куча мест, чтобы спрятаться, и нам приходится их оттуда выковыривать.

Пиво кружит головы. Граф запускает длинную и подробную байку о том, что племена местных горцев – это вьетконговские пещерные жители. «Мы заявили, что бомбардировками загоним их обратно в Каменный век, и это правда».

Ковбой высказывает предположение, что на самом деле эти горцы – вьетконговские индейцы, и секрет победы в этой войне в том, что каждый хряк должен получить по коню. Тогда Виктор-Чарли придется топать, а морпехи смогут скакать.

Бешеный Граф обвивает рукой плечи человека, сидящего рядом с ним. На человеке тропическая шляпа, сдвинутая на лицо, бутылка пива в руке, пачка денег на коленях. «Это мой братан, – говорит Бешеный Граф, поднимая шляпу с лица человека. – Это в честь него праздник. Он почетный гость. День рожденья у него, понял?».

Стропила глядит на меня с раскрытым ртом. «Сарж...»

– Не называй меня «сарж».

Человек рядом с Бешеным Графом – покойник, северовьетнамский капрал, юный азиат с тонкими чертами лица. На вид ему лет семнадцать, волосы угольно черные, коротко стриженные.

Бешеный Граф обнимает капрала северовьетнамской армии. Скалится. «Я его спать уложил». Бешеный Граф подносит палец к губам и шепчет: «Ш-ш-ш-ш. Он сейчас отдыхает».

Прежде чем Стропила успевает задать вопрос, на дороге появляются бегущие Зверодер и еще один морпех, которые тащат большой картонный ящик, уцепившись с двух сторон. Они забрасывают ящик и залезают вовнутрь. Кидают каждому из нас по полиэтиленовому мешку. «Припасы принесли! Припасы принесли! Получай свежайшее добро! Налетай!»

Ковбой подхватывает мешок и рывком его раскрывает. «Большой сухпай. Образцово!»

Я беру свой мешок и показываю его Стропиле. «Эта хавка – намба ван, Строп. Армейцы эту хрень на выходах едят. Добавляешь воды, и получается настоящая еда».

Лейтенант Недолет говорит: «Ну, Звер, и где ты эту хавку засувенирил?»

Зверодер сплевывает. Улыбается, обнажая гнилые зубы.

– Украл.

– Значит, украл, сэр.

– Ага, украл... сэр.

– Это мародерством называется. За это расстреливают.

– Я у армейских украл... сэр.

– Образцово. Обязанности морпеха включают в себя вздрачивание побратимских видов войск. Продолжай в том же духе. Ковбой щипает за руку морпеха, который помогал Зверодеру тащить картонную коробку. "Это С.А.М. Камень. Ты его прославь. Он на шее свой камень таскает, чтобы динки[30], когда его грохнут, знали, кто он такой".

С.А.М. Камень ухмыляется. «Алкоголик чертов. Хватит всем про мой камень рассказывать». Тянет за сыромятный шнурок и показывает нам свой камень, кусок кварцевого хрусталя в оправе из латуни.

Зверодер прислоняет свой пулемет М-60 к стене и усаживается, скрестив ноги. «Ох, чуть до киски не добрался».

С.А.М. Камень говорит: «Так точно. Звер за этой гуковской девчушкой с елдой наружу гонялся...»

Лейтенант Недолет вытаскивает из ножен боевой нож и отрезает кусок пластичной взрывчатки Cи-4, которую он выковырял из мины «Клеймор». Он кладет кусок C-4 в печурку, которую сделал сам, наделав дырок для прохода воздуха в пустой консервной банке из-под сухого пайка. Чиркает спичкой и поджигает С-4. Наполняет вторую банку водой из фляжки и ставит банку с водой на голубое пламя. «Звер, ты должен помнить, о чем я тебе на прошлой неделе говорил».

Реактивный F-4 «Фантом» с ревом проносится над нами и опустошает несколько бомболюков с ракетами над Цитаделью. Взрывы сотрясают палубу.

С.А.М. Камень рассказывает, поглядывая на Зверодера: «Это был сущий ребенок, сэр. Лет тринадцать-четырнадцать».

Зверодер ухмыляется, сплевывает. «Раз до течки доросла, значит и до порева».

Мистер Недолет глядит на Зверодера, но ничего не говорит. Он достает белую пластмассовую ложку из кармана рубашки и опускает ее в банку с кипящей водой. Затем вытаскивает пакет из фольги с какао-порошком из набедренного кармана, разрывает, высыпает коричневый порошок в банку с кипятком. Берется за белую пластмассовую ложку и начинает медленно помешивать горячий шоколад. «Зверодер! Слышишь меня? С тобой разговариваю».

Зверодер свирепо глядит на лейтенанта. Потом отвечает: «Да я так, дурачился, лейтенант».

Мистер Недолет помешивает горячий шоколад.

Я говорю: «Зверодер, а с чего ты решил, что такой крутой?»

Зверодер с удивлением глядит на меня. «Слышь, урод, ты меня не трогай. Ты не хряк. Ботинком в морду захотел? А? Биться хочешь?»

Я беру в руки M-16.

Зверодер тянется за своим M-60.

Ковбой говорит: "Слушай, вот чего я терпеть не могу, так это насилия. Хочешь Зверодера долбануть? – Образцовое желание. Звера один хрен никто не любит. Да он и сам себе противен. Но тебе реальная пушка нужна, не эта игрушка M-16. Маттел[31] – это стильно. Ковбой отцепляет осколочную гранату от бронежилета и бросает ее мне. «Бери, вот этим давай».

Подхватываю ручную гранату. Несколько раз подбрасываю ее в воздух, ловлю, не отводя взгляда от Зверодера.

– Нет, я вот надыбаю себе M-60, и тогда у нас с этим уродом будет дуэль -

– Кончай, Джокер, – прерывает меня Мистер Недолет. – Слушай сюда, Зверодер. Еще хоть раз к малолетке пристанешь, и я спрячу свою маленькую серебряную шпалу в карман, и тогда уж мы с тобой смахнемся.

Зверодер фыркает, сплевывает, берет бутылку тигровой мочи. Он запускает зуб под металлическую крышку и с силой дергает бутылкой. Крышка с хлопком слетает. Он делает глоток, потом глядит на меня. Бормочет: «Крыса гребаная...» Делает еще пару глотков и очень громко говорит: «Ковбой, помнишь, мы устроили засаду углом у Ке-Сань и грохнули стрелковое отделение СВА? Помнишь ту маленькую гуковскую сучку, проводника ихнего? Она намного младше была, чем та, что я сегодня видел. – Делает еще глоток. – Мне и ту трахнуть не удалось. Но там-то нормально. Нормально. Я ее гребаное лицо выстрелом разнес. – Зверодер отрыгивает. Он смотрит на меня и самодовольно ухмыляется. – Так точно, крыса. Я ее гребаное лицо выстрелом разнес».

Алиса показывает мне костяное ожерелье и пытается убедить меня, что это волшебные вудуистские кости из Нью-Орлеана, но я вижу в них просто высушенные куриные косточки.

– Мы ... звери, – говорю я.

Пару минут спустя Бешеный Граф говорит: «Хряки не звери. Мы просто делаем свое дело. В нас то стреляют и мажут, то стреляют и попадают. Гуки тоже хряки, как и мы. Они воюют, как и мы. У них есть свои крысы-служаки, которые правят их страной, и у нас есть крысы-служаки, которые правят нашей. Но, по крайней мере, гуки – это хряки, как и мы. Вьетконг – другое дело. ВК – это такие высушенные старые мамасаны с ржавыми карабинами. А с СВА мы дружим. Мы друг друга убиваем, это само собой, но мы друзья. Мы круты. – Бешеный Граф швыряет пустую пивную бутылку на палубу и берется за свое духовое ружье „Red Rider“. Он стреляет из него в бутылку, и пулька отлетает от бутылки со слабым „пинг!“. – Мне эти коммуняки нравятся, серьезно говорю. Хряк хряка завсегда поймет. В замечательное время живем, братаны. Мы веселые зеленые гиганты, мы бродим по земле с оружием в руках. Нам никогда уже не доведется повстречать людей лучше, чем те, кого мы здесь сегодня замочили. После ротации в Мир нам будет не хватать людей, в которых действительно стоит пострелять. Надо создать правительство, которое работало бы для хряков. Хряки смогли бы привести этот мир в порядок. Я ни разу еще не встречал хряка, который не пришелся бы мне по душе, кроме Звера».

Я говорю: «Хрен когда. Смысла нет. Давайте лучше спасать Вьетнам от местного народа. Нет сомнений, что они нас любят. Знают, что если не будут любить, мы их убьем. Возьмешь их за яйца – умы и сердца подтянутся».

Донлон говорит: «Ну, теперь мы богатые, пива у нас боку и хавки боку. Вот только Боба Хоупа не помешало бы».

Я поднимаюсь. Пиво ударило мне в голову. «Сейчас Боба Хоупа покажу». Делаю паузу. Ощупываю лицо. «О, блин, нос у меня маловат». Редкие смешки.

В сотне ярдов от нас тяжелый пулемет выпускает длинную очередь. В ответ слышна нестройная пальба из автоматов.

Начинаю вечер пародии.

– Друзья, меня зовут Боб Хоуп. Уверен, вы все помните, кто я такой. Я с Бингом Кросби в нескольких фильмах снялся. А во Вьетнам приехал вас развлечь. Там, дома, о вас не настолько заботятся, чтобы вернуть в Мир, чтоб вас больше не мочили, но все-таки о вас там не забыли и шлют сюда юмористов, чтобы вы, по крайней мере, могли помереть с улыбкой. Ну, слышали анекдот про ветерана из Вьетнама, который приехал домой и сказал: «Смотри, мама, а рук-то нет!»

Отделение смеется. Потом просят: «Джона Уэйна давай!»

Начинаю рассказывать отделению анекдот своим фирменным голосом Джона Уэйна:

– Остановите, если уже слышали. Жил да был морпех, весь на стальных пружинах, полуробот – дико звучит, но правда – и каждое движение его было из боли, как из камня. Его каменная задница вся была побита и переломана. Но он только смеялся и говорил: «Меня и раньше били и ломали». И, естественно, было у него медвежье сердце. Доктора поставили диагноз – а сердце его продолжало биться несколько недель спустя. Сердце его весило полфунта. Его сердце перекачивало семьсот тысяч галлонов теплой крови через сто тысяч миль вен, и работало оно усердно – так усердно, что за двенадцать часов нарабатывало столько, что хватило бы шестидесятипятитонный вагон на фут от палубы поднять – так он говорил. Мир не даст пропасть зазря медвежьему сердцу – так он говорил. Его чистую голубую пижаму многие награды украшали. Он был живой исторической легендой, которая в мастерскую зашла, чтоб подремонтироваться. Он не унывал и здорово держался. И вот однажды ночью в Японии жизнь его ушла из тела. И была она черна – как вопросительный знак. Если вы можете сохранять голову на плечах, когда все вокруг теряют головы – возможно, вы неверно оценили ситуацию. Остановите, если уже слышали...

Никто не отвечает.

– Эта война все мое чувство юмора загубила, – говорю я. Присаживаюсь на корточки.

Ковбой кивает. «Именно так. Я уже просто дни считаю, просто считаю дни. Сто дней до подъема, и я окажусь на большой серебристой Птице Свободы, полечу в Мир, в свой квартал, в штат Одинокой Звезды, обратно в Большую лавку. Я буду весь в медалях. И буду я цел и невредим! Ведь если ранят, то отправляют в Японию. Тебя отвозят в Японию, и кто-то там прицепляет увольнение по медицинским показаниям к тому, что от тебя осталось, и вся такая прочая хрень».

– Лучше уж пускай меня замочат, – отвечаю я. – Берите калек на работу – на них смотреть прикольно.

Ковбой ухмыляется.

С.А.М. Камень говорит: "Мне мама часто пишет о том, какой храбрый мальчик ее С.А.М. Камень. С.А.М. Камень – не мальчик, он личность. – Он отпивает пива. – Я знаю, что я личность, потому что знаю, что Санты Клауса нет. И этого долбанного рождественского кролика нет. Знаете что? Там, в Мире, мы думали, что будущее всегда лежит

себе спокойно и надежно где-то в маленькой золотой коробочке. Ну, а я буду жить вечно. Ведь я С.А.М. Камень."

Бешеный Граф хрюкает. «Слышь, Шкипер, может, в твой дробовик травы напихаем, да попыхаем через ствол?»

Мистер Недолет отрицательно мотает головой. «Не может, Бешеный. Мы выдвигаемся очень skoch».

Донлон разговаривает по радио. «Сэр, начальник запрашивает командира».

Донлон передает трубку Мистеру Недолету. Лейтенант говорит с Дельта-Шесть, командиром роты «Дельта» первого батальона пятого полка.

– Намба тен. Только-только начали всякого добра набирать, – говорит Бешеный Граф. – Только-только чуток халявы отломилось...

Лейтенант Недолет поднимается и начинает надевать на себя снаряжение.

– Выдвигаемся, богатеи. По коням. Бешеный, поднимай своих.

– Выдвигаемся. Выдвигаемся.

Мы все встаем, лишь капрал СВА остается сидеть, с бутылкой пива в руке, кучкой денег на коленях, с губами, раздвинутыми в улыбке смерти.

Алиса подходит к нему с мачете в одной руке и синей холщовой хозяйственной сумкой в другой. Он нагибается и двумя ударами мачете отрубает ступни капрала. Он поднимает каждую ступню за большой палец и опускает в синюю хозяйственную сумку. «Этот гук крутой чувак был. Намба ван! Много волшебной силы!»

Хряки распихивают пивные бутылки, пиастры, большие сухпаи и награбленные сувениры по оттопыренным карманам, по полевым табельным ранцам морской пехоты, по табельным ранцам СВА, которые они засувенирили у замоченных хряков противника. Хряки берут в руки оружие.

В путь. В путь. Я иду за Ковбоем. Стропила идет за мной.

Я говорю: «Ну, думаю, в этой Цитадели говно будет неслабое. Могло быть хуже. В смысле, по крайней мере, это не Пэррис-Айленд».

Ковбой ухмыляется.

– Именно так.

Мы видим величественные стены Цитадели. Крепость зигзагами опоясывают валы высотой тридцать футов и восемь футов толщиной, она окружена рвом и похожа на древний замок из волшебной сказки с драконами, охраняющими сокровища, рыцарями на белых скакунах и принцессами, взывающими о помощи. Замок стоит как черная скала на фоне холодного серого неба, а в его мрачных башнях поселились живые призраки.

По сути, Цитадель – это маленький город, окруженный стенами, который возвели французские инженеры для защиты резиденции Гиа Лонга, императора аннамитской империи. В те времена, когда Хюэ был еще имперской столицей, Цитадель защищала императора с императорским семейством и древние сокровища Запретного города от пиратов, которые совершали набеги с Южнокитайского моря.

А сейчас уже мы – здоровенные белые американцы в стальных касках и тяжелых бронежилетах, вооруженные волшебным оружием – осаждаем замок, но уже в иное, наше время. Первый пятого далеко уже не тот батальон, что когда-то первым десантировался на плацдарм на Гуадалканале.

С неба падают сверкающие железные птицы и гадят повсюду, рассыпая стальные яйца. Реактивные истребители Ф-4, «Фантомы», гадят напалмом, фугасками и «Вилли Питерами» – зажигательными бомбами, начиненными белым фосфором. Бомбы – это наши литературные приемы, мы слагаем слова нашей истории из разбитых камней.

Розы из черного дыма расцветают внутри Цитадели.

Мы шлепаем по-индейски, след в след, по обеим сторонам дороги, соблюдая дистанцию в двадцать ярдов. По колоннам разносятся удары и щелчки, сопровождающие

движения затворных рам и затворов, досылающих патроны в патронники. Щелкают предохранители. Переводчики огня большими пальцами передвигаются в положение для стрельбы очередями. Вот они, морпехи, вооруженные винтовками М-14 с примкнутыми штыками.

Пулеметы начинают отпечатывать нашу историю. Сначала наши, потом их пулеметы. Снайперы отвечают одиночными беспорядочными выстрелами, пристреливаясь к нам.

Война – это коллекция звуковых эффектов. Наши уши указывают ногам, куда им бежать.

Пуля с хрустом вгрызается в стену.

Кто-то запевает:

Эм-И-Ка... Ка и И. Эм-А-У и Эс.

Теперь уже пулеметы обмениваются ровными огненными фразами, как старые приятели за беседой. Взрывы, то глухие, то резкие, нарушают ритм очередей.

Снайперы целятся в нас. Каждый выстрел превращается в слово, вылетающее из уст Смерти. Смерть обращается к нам. Смерть хочет рассказать нам смешной секрет. Мы, может, ее и не любим, но она любит нас. Виктор-Чарли крут, но он никогда не врет. Оружие говорит правду. Оружие никогда не говорит: «Прими за шутку». Война отвратительна, ибо истина бывает безобразной, а война говорит все как есть.

Я громко произношу: «Бог! Мы с тобою заодно, понял?»

Я направляю курьерской почтой указания в свою личную зону тактической ответственности, которая простирается до периметра моей кожи. Дорогие ступни, ступайте осторожно, как по тюльпанному полю. Яйца, болтайтесь, где положено. Ноги, не джонуэйнствуйте. Мое тело пригодно для выполнения своих обязанностей. Я и впредь намереваюсь содержать свое тело в том отличном состоянии, в каком мне его выдали.

Нарушая тишину, охватившую сердца, мы обращаемся к своему оружию, к оружию оборотней, и наше оружие отвечает нам.

Ковбой прислушивается к моему бормотанию:

– Джон Уэйн? А Джокер прав! Все понарошку. Это просто кино с Джоном Уэйном. Джокер может быть Полом Ньюманом. Я буду лошадь.

– Ага.

Бешеный Граф подхватывает: «Можно, я буду Гебби Хейс?»

– С.А.М. Камень будет камнем, – говорит радист Донлон.

Алиса отзывается:

– Я буду Энн-Маргрет.

– Зверодер может бешеного буйвола играть, – говорит Статтен, главный третьей огневой группы.

Стены дрожат от волчьего хохота.

– А кто будет индейцев играть?

Маленький злобный народец тут же заявляется на кинопробы – справа от нас пулеметная очередь вгрызается в стену.

Лейтенант Недолет жестом собирает командиров отделений – поднимает вверх правую руку и крутит ею. Три командира отделений, включая Бешеного Графа, бегом устремляются к нему. Он что-то им говорит, указывает на стену. Командиры бегут обратно к своим отделениям, чтобы довести информацию до командиров огневых групп.

Лейтенант Недолет свистит в свисток, и мы все бежим вперед, летим, как толстозадые птицы. Так не хочется этого делать. Нам всем страшно. Но отстанешь -окажешься

один. Твои друзья куда-то идут, и ты должен идти с ними. Ты больше не личность. Тебе больше не надо быть самим собой. Ты часть атакующей массы, всего одна зеленая единица в цепи зеленых единиц, и ты бежишь к бреши в стене Цитадели, через громкий шум и разрывы металла, бежишь, бежишь, бежишь... и не оборачиваешься.

Мы, как оборотни с оружием, бежим, задыхаясь на ходу. Мы бежим так, будто нам не терпится нырнуть в тьму, которая уже разверзлась, чтобы нас поглотить. Что-то оборвалось, и пути назад уже нет. Мы перебегаем через разрушенную стену. Мы бежим быстро и не намерены останавливаться. Ничто не в силах нас остановить.

Воздух разрывается.

Палуба плывет под ногами. Ноги вязнут в асфальте, как в пляжном песке.

Зеленые трассеры рассекают небо.

Пули бьют по улице. Пули кудахтают, как выводок вспархивающих куропаток. И – искры. Ощущаешь силу удара, с которым пули бьют в кирпичи. Каменная крошка жалит лицо.

Другие говорят тебе, что делать.

Не стоять, не стоять, не стоять. Если прекратишь движение, если остановишься, то сердце твое перестанет биться. Твои ноги как механизмы, которые заводят тебя как игрушку. Если ноги перестанут двигаться, завод твоей тугой пружины кончится, и ты свалишься безжизненным мешком.

Кажется, ты в силах и всю Землю кругом обежать. Асфальт превращается в батут, и ты становишься быстр и ловок, как зеленый камышовый кот.

Звуки. Рвется картон. Машины сталкиваются лоб в лоб. Поезда сходят с рельсов. Стены обрушиваются в море.

Над головой роятся металлические шершни.

Картинки: черные зрачки автоматов, холодные зрачки автоматов. Картинки мигают и расплываются, стена, крохотные человечки, разбитые камни.

Не стоять, не стоять, не стоять...

Ноги несут тебя вверх... вверх... через обломки стены... вверх... вверх... это тебе уже нравится... лезешь вверх, ты больше не человек, ты зверь, ты чувствуешь себя Богом... ты воешь: УМРИ! УМРИ! УМРИТЕ ВСЕ, УРОДЫ! УМРИ! УМРИ! УМРИ!

Шершни роем набрасываются на тебя – ты от них отмахиваешься.

Ботинки скрипят по истолченным камням. Снаряжение шлепает, клацает, бренчит. Слышна чья-то ругань.

– У, черт!

Не стоять.

Бойскаутская рубашка просолилась от пота. Соленый пот заползает в глаза и на губы. Указательный палец правой руки лежит на спусковом крючке М-16. Вот он я, говоришь сам себе, вот он я, с винтовкой, набитой патронами. Сколько патронов осталось в магазине? Сколько дней до ротации домой? Что же так много всего на мне понавешано? Где же они? И где же мои ноги?

Лицо. Лицо перемещается. Твое оружие наводится на него. Автоматическая винтовка М-16 содрогается. Лицо исчезает.

Не стоять.

И вдруг ты чувствуешь, что ноги больше не касаются земли, и спрашиваешь себя, что с тобой происходит. Твое тело расслабляется, потом застывает. Ты слышишь звук человеческого тела, которое взрывается, мерзкий звук, который издает человеческое тело, разрываемое металлом, летящим с огромной скоростью. Мигание картинок перед глазами замедляется, как на бракованной катушке в немом кино. Оружие уплывает из рук, и вдруг ты оказываешься один. И ты плывешь. Вверх. Вверх. Тебя вздымает стена из звуков. Картинки мигают быстрее и быстрее, и вдруг пленка рвется, и стена из звуков обрушивается на тебя – всепоглощающий, ужасающий грохот. Палуба, на которую ты падаешь – огромна. Ты сливаешься с землей. Твой бронежилет почти полностью смягчает удар. Твоя каска слетает с головы и вертится волчком. Ты лежишь на спине, раздавленный этим грохотом. Ты думаешь: я что, уже в раю?

– САНИТАРА. – доносится издалека чей-то голос. – САНИТАРА!

Ты лежишь на спине. Повсюду танцуют ботинки, все вокруг топча и круша. С неба валятся земляные глыбы и обломки камней, они залетают в рот, в глаза. Ты выплевываешь каменную крошку. Поднимаешь одну из рук. Ты стараешься сказать топочущим ботинкам: э, не наступите на меня.

Твои ладони горят. Твои ноги переломаны. Одной из рук ты ощупываешь себя, лицо, бедра, проверяешь, нет ли теплых, мокрых дырок в раздолбанном животе.

Твоя реакция на собственную смерть – не более чем чрезвычайно повышенное любопытство.

Рука прижимает тебя к земле. Тебе интересно, стоит ли попытаться что-то сделать по поводу переломанных ног. Ты думаешь о том, что, вероятно, у тебя нет никаких ног. На тебя обрушиваются тонны океанской воды, темной, холодной, населенной чудовищами. Руки тебя держат. Ты борешься. Ты выбрасываешь руки. Чьи-то сильные руки ощупывают твое тело в поисках повреждений.

– Ноги...

Ты выкашливаешь пауков.

Рядом с тобой на земле лежит морпех без головы – самое убедительное доказательство того, что раньше это был человек, а теперь двести фунтов изорванного, переломанного мяса. Морпех без головы лежит на спине. Лицо его снесено напрочь. Верхняя часть черепа оторвалась и сдвинута назад, внутри видны мягкие мозги. Челюстная кость и нижние зубы без повреждений. В руках морпеха без головы пулемет М-60, зажатый там навеки трупным окоченением. Палец на спусковом крючке. Его брезентовые ботинки заляпаны глиной.

Ты глядишь на засохшую глину на тропических ботинках морпеха без головы, и вдруг тебя поражает мысль о том, что его ноги так похожи на твои собственные.

Ты протягиваешь руку. Ты касаешься его руки.

Что-то жалит тебя в руку.

И вдруг ты ощущаешь страшную усталость. Тебе тяжело дышать из-за того, что столько бегал. Твое сердце бьется так сильно, что кажется, будто оно хочет прорваться

через тело наружу. Прямо через центр твоего сердца проходит звездообразное пулевое отверстие.

К тебе прикасаются руки, нежные руки. «Ты в порядке, голова кувшином. Не гоношись. Я Док Джей. Слышишь меня? Ты во мне не сомневайся, морпех. У меня руки волшебные».

«Нет» – говоришь, – Нет!" Ты пытаешься объяснить рукам, что часть тебя пропала без вести. Ты просишь руки найти эту пропавшую часть, ты не хочешь, чтобы ее

здесь забыли. Но ты не можешь говорить. Твой рот отказывается говорить.

И вот ты уже спишь. Ты доверяешь этим рукам, которые берут тебя и поднимают.

В одурманенном смертном сне ты видишь себя вербовочным плакатом, приколоченным к черной стене: КОРПУС МОРСКОЙ ПЕХОТЫ СОЗДАЕТ МУЖЧИН -

ТЕЛО – РАЗУМ – ДУХ.

Ты чувствуешь, что разламываешься на три части... слышишь незнакомые голоса...

– Что случилось? – говорит один из голосов в замешательстве и страхе. – Что случилось?

– Кто там?

– Что?

– Кто там?

– Я Разум. А ты...

– Так точно. Я его Тело. Мне плохо...

– Это страшно глупо и смешно, – влезает третий голос. – Этого не может быть.

– Кто это сказал? – вопрошает Разум. – Тело? Ты?

– Я это сказал, дурак. Можешь называть меня Дух.

Тело презрительно фыркает.

– Я никому из вас не верю.

Разум медленно говорит:

– Ну, давайте разбираться логически. Наш человек ранен. Мы должны действовать организованно.

Тело хныкает.

– Слушайте, ребята, это же я там лежу, а не вы. Вы же не знаете, каково мне.

Разум говорит:

– Слушай, болван, мы все тут в одном положении. Не станет его – всех нас не станет.

– А он... – Тело не может решиться произнести это слово. – Мне нужно выжить.

– Нет, – замечает Разум. – не обязательно. Это они в такую игру играют. Я не уверен, что нам разрешено вмешиваться.

Тело приходит в ужас.

– Что еще за «игра»?

– Точно не знаю. Что-то там про правила. У них полно правил.

Дух говорит:

– Достал он меня. Я обратно не пойду.

Разум говорит:

– Ты должен вернуться.

– Вовсе нет, – говорит Дух. – Я поступаю так, как мне нравится. У вас нет власти надо мной.

– Ну и черт с ним, – говорит Тело.

Разум настаивает:

– Но Дух обязан вернуться вместе с нами.

– Нет. Он нам не нужен.

Разум обдумывает положение.

– Возможно, Дух привел стоящий довод. Возможно, и мне бы назад не следовало...

Тело приходит в панический ужас.

– НЕТ! НУ ПОЖАЛУЙСТА...

– Ну, а собственно, толку не будет и если мы не вернемся. В любом случае, наши действия на их игру не повлияют. От потери одного человека их игра никак не изменится. На самом-то деле похоже, что цель этой игры – как раз в том, чтобы людей терять. Нужно поступать практично. Пойдем-ка, Тело, назад.

Дух говорит:

– Скажите ему, что я пропал без вести.

Во сне ты просишь прийти капеллана Чарли. Ты познакомился с этим флотским капелланом, когда брал интервью для статьи. Капитан Чарли был фокусник-любитель. Своими фокусами капитан Чарли развлекал морпехов в палатах и затягивал духовные жгуты тем, кто был еще жив, но безоружен. Обращаясь к грубым детям-безбожникам, капеллан Чарли рассказывал о том, сколь милостив Господь, несмотря на его видимые проявления; о том, что Десять заповедей написаны так кратко и лишены подробностей, потому что когда пишешь на каменных скрижалях, высекая буквы ударами молний, приходится быть кратким; о том, как Свободный мир обязательно победит коммунизм с помощью Господа Бога и пары-тройки морпехов, и о беспутности людей. Но однажды вьетнамское дитя подложило мину-ловушку в черный волшебный мешок капеллана Чарли. Капеллан Чарли засунул туда руку и вытащил яркий смертоносный шар...

– Подымайся, кожаный загривок, выдвигаемся.

– Что за... ? – я узнаю комнаты, в которых нахожусь. Я помню эту комнату по прошлой поездке в Хюэ. Я во Дворце совершенной гармонии в Запретном городе.

Ковбой шлепает меня по руке. «Хорош, Джокер, хватит притворяться. Мы знаем, что ты не убит».

Я поднимаюсь, сажусь. Я на брезентовых носилках из вертолетного комплекта.

– Именно так. Опа! Намба ван! Первое Сердце!

Стропила спрашивает: «Пурпурное Сердце?»

Ковбой смеется: «С этим жопа, крыса ты штабная. Не будет никакого Сердца».

Я охлопываю себя руками. «Не гони. Куда меня?»

Стропила говорит:

– Ты несколько часов в отключке был. Док Джей говорит, тебя из В-40 долбануло. Ракетным снарядом. Но у тебя только контузия. А вот осколки кой-кому достались.

– Ну, – говорю, – поступок, достойный служаки какого-нибудь.

Зверодер фыркает и сплевывает. Зверодер вообще часто плюется, потому что думает, что так он выглядит круче. «Служак никогда не мочат. Разве что тех, кого я сам подорву».

Донлон делает шаг по направлению к Зверодеру. Донлон свирепо смотрит на Зверодера. Донлон открывает рот, но передумывает.

Стропила говорит: «Док Джей тебе морфия вколол. А ты его вырубить пытался».

«Именно так» – говорю я. «Крут я, даже когда без сознания. Но вот морфий этот – дурь классная».

Ковбой поправляет на переносице дымчатые очки, какие выдают в морской пехоте. «Я б и сам сейчас врезал. Жаль, времени нет, чтобы травки покурить».

Я говорю: «Э, братан, на тебя-то кто наехал?»

Ковбой качает головой. «Мистер Недолет теперь „пал на поле боя“. – Ковбой вытягивает из заднего кармана красную бандану и вытирает чумазое лицо. – Взводного радиста ранило. Забыл, как звали, такой деревенский парень из Алабамы. Снайпер ему колено прострелил. Шкипер пошел его вытаскивать. Гранатой накрыло. Граната их обоих накрыла. По крайней мере... – Ковбой оборачивается и глядит на Зверодера. – По крайней мере, Звер так говорит, а он в голове шел».

Трясу головой, проясняя мозги, и собираю свое снаряжение. «Где моя Маттел?»

Ковбой протягивает мне «масленку». «Накрылась твоя Маттел. На вот это». Он дает мне брезентовый мешок с полудюжиной магазинов для «масленки», пистолета-пулемета М3А1.

Рассматриваю «масленку». «Что за древний экспонат!».

Ковбой пожимает плечами. «Я ее у грохнутого танкиста засувенирил. – Ковбой скребет ногтями лицо. – Новый нож надыбал. И пистолет Мистера Недолета засувенирил».

– А где Граф?

Ковбой выводит меня наружу к длинному ряду похоронных мешков и пончо, набитых тем, что осталось от людей.

Мы стоим над Графом, Ковбой рассказывает: «Граф начал Джона Уэйна изображать. Озверел-таки окончательно. Начал пульками по гуковскому пулемету палить. Пульки от гуковских пулеметчиков только и отскакивали. Жаль, ты не видел. Граф заливался смехом, как дитя малое. А потом этот косоглазый пулемет его и грохнул».

Я киваю. «Кто-нибудь еще?»

Ковбой проверяет винтовку, двигает затвором, проверяя плавность хода. «С.А.М. Камень. Снайпер. Голову напрочь разнес. Я тебе потом еще расскажу. Сейчас-то за дело пора. Того снайпера найти надо. Я лично намерен этого сукина сына гуковского замочить. С.А.М. Камень – первый, кого убили после того, как я принял отделение. Я за него отвечал.»

Алиса подбегает к нам. «Тот снайпер там еще. Его не видно, но он там сидит».

Ковбой ничего не говорит, он глядит на длинный ряд похоронных мешков. Делает несколько шагов. Я ступаю рядом с ним.

Мистер Недолет больше не похож на офицера. Он лежит голый, лицом вниз на окровавленном пончо. Кожа у него стала желтой, в глазницах – сухие глаза. Мертвый, Мистер Недолет – всего лишь набитый мясом мешок с дыркой.

Ковбой глядит на Мистера Недолета. Снимает свой перепачканный «стетсон».

Донлон подходит к Мистеру Недолету. На глазах Донлона слезы. Он вертит в руках трубку радиостанции. Донлон говорит: «Мы злобные морпехи, сэр». Он спешит прочь, продолжая вертеть в руках трубку.

Алиса подходит к ряду похоронных мешков, пинает труп Мистера Недолета.

– Не серчай, братан.

Отделение один за другим проходит мимо.

Я наклоняюсь. Заворачиваю пончо на маленькое тело Мистера Недолета. Ощущаю дикое желание что-нибудь сказать этому зеленому пластиковому свертку с человеческими ногами. Я говорю: «Не долетели Вы, сэр».

Я думаю о том, что только что сказал, и понимаю, как глупо было отпускать такую дурную шутку. Но с другой стороны – что ни скажешь мертвому офицеру, которого только что убил один из его подчиненных, все одно выйдет страшно неловко.

Мы со Стропилой бегом догоняем отделение.

Мы топаем мимо благовонных лотосовых прудов, через ухоженные сады, через мостики, ведущие от одной изящной пагоды к другой.

Со всех сторон над прекрасными садами невидимые вертолеты огневой поддержки врываются в этот мир и спокойствие, как собаки, устраивающие драку в церкви.

Ковбой поднимает правую руку. Отделение останавливается. Алиса указывает пальцем на улицу с большими особняками.

Ковбой глядит на меня, потом на отделение. Ковбой отводит меня в сторону. Отходим вперед на несколько шагов.

– Этот снайпер начал стрелять по нам на гуковском кладбище. Ребята из первого первого сказали, что в императорском дворце нашли золотые слитки. Они утащили все, что могли унести, поэтому мы собирались засувенирить что осталось.

Ковбой протирает глаза от пота.

– С.А.М. Камень шел в голове. Снайпер отстрелил С.А.М. Камню ступню. Отстрелил напрочь. Ребята из отделения «Отморозки» пошли его вытаскивать, один за другим. Снайпер и им ступни поотстреливал. Мы укрывались за могилами, такими круглыми могилками, как бейсбольные холмики, а девять наших хряков лежали на улице...

Ковбой вытаскивает из заднего кармана красную бандану и протирает потное лицо.

– Мистер Недолет не пускал нас за ними. Ему самому было хреново от этого, но он нас не пускал. Затем снайпер начал отстреливать пальцы на руках, на ногах, уши – и так далее. Ребята на дороге плакали, молили о помощи, мы все рычали как звери, но Мистер Недолет удерживал нас на месте. Потом Зверодер пошел их спасать, а Шкипер схватил его за воротник и ударил по лицу. Зверодер так взбесился, что я думал, он нас всех перестреляет. Но прежде чем он успел что-либо сделать, снайпер начал всаживать пули в ребят на улице. Он промахнулся всего пару раз. Он разнес С.А.М. Камню голову, а потом всадил по пуле в голову каждому. Они все стонали и молились, а потом стало тихо, потому что все они умерли, и мне показалось, что и мы все умерли...".

Я не знаю, что сказать.

Ковбой сплевывает, лицо как камень в испарине.

– Когда СВА отошли, служаки послали арвинских Черных Пантер на захват Запретного города. Блин. Здесь никого не осталось, только отделения тыловой охраны. Мы долбили СВА, они долбили нас, а потом служаки послали вперед арвинов, и типа чертовы эти арвины все и сделали. Мистер Недолет сказал, что это их страна, сказал, что мы тут только помогаем, сказал, что это позволит поднять боевой дух вьетнамского народа. В жопу весь этот вьетнамский народ. Дикие кабаны из крутой, голодной до боя роты «Отель» водрузили американский флаг. Как на Иводзиме. Но какие-то крысы из офицерья заставили его снять. Собаки вынуждены были поднять этот вонючий вьетнамский флаг, желтый такой – самый подходящий цвет для этого трусливого народца. Нас в этом городе кладут как на бойне, а мы не можем даже этот долбанный флаг водрузить. Я уже не в силах эту хренову службу дальше тащить. Я обязан вернуть своих обратно в Мир в целости и сохранности.

Ковбой закашливается, сплевывает, вытирает нос тыльной стороной ладони.

– Под огнем не найдешь людей лучше них. Лишь бы кто-нибудь в них гранатами кидался до конца их дней... Я в ответе за этих парней. Я не могу послать своих людей,

чтоб они взяли этого снайпера, Джокер. Я могу все отделение положить.

Дожидаюсь конца ковбоевского рассказа и говорю: «По мне, так это твоя личная беда. Ничего посоветовать не могу. Будь я человек, а не морпех, тогда, может быть, и сказал бы чего-нибудь». Чешу подмышку. «Ты здесь главный. Ты тут сержант, и ты отдаешь приказания. Ты принимаешь решения. Я бы никогда так не смог. Никогда бы не смог командовать стрелковым подразделением. Хрен там, брат. Для этого яйца нужны, а у меня таких нет».

Ковбой обдумывает сказанное. Затем ухмыляется.

– Ты прав, Джокер. Засранец этакий. Ты прав. Надо мне свою программу в кондицию привести. Жаль, сержанта Герхайма тут нет. Он бы знал, что делать.

Ковбой обдумывает сказанное. Затем ухмыляется.

– Черт.

Идет обратно к отделению.

– Выдвигаемся...

Отделение медлит. Раньше Бешеный Граф всегда говорил, что им делать.

Зверодер поднимается. Он упирает свой пулемет M-60 в бедро. Молчит. Обводит взглядом грязные лица. Двигается в путь.

Отделение собирает снаряжение и двигает вперед.

Ковбой машет рукой, и Зверодер становится в голове колонны.

Мы обсуждаем, как будет лучше всего прочесать эту улицу, дом за домом, и в это время к нам с грохотом приближается танк.

Донлон говорит: "Смотри-ка, танк! Мы можем его попросить – "

– Нет, – говорит Ковбой. – Намба тен! Ничьей помощи нам не надо.

– Так точно, – говорит Зверодер.

Я говорю:

– Танк может его подавить огнем, Ковбой. Подумай-ка. Без огневой поддержки мы гуковских хряков с места не сдвинем.

Ковбой пожимает плечами: «Ладно, какого черта!»

Я бегу по дороге, чтобы перехватить танк. Пробегаю мимо куч развалин, которые вчера еще были домами, а сегодня превратились в груды кирпичей, камней и деревянных обломков.

Танк, дернувшись, останавливается. Жужжит башней. Здоровая девяностомиллиметровая пушка наводится на меня. Какое-то время, которое тянется для меня очень долго, мне кажется, что танк собирается разнести меня в клочья.

Из башенного люка высовывается верхняя половина белокурого командира. На лейтенанте бронежилет и защитного цвета футбольный шлем с микрофоном, который торчит у него над губой. Механический кентавр – получеловек, полутанк.

Я указываю на особняки и объясняю про снайпера, про то, как снайпер замочил нашего братана, и про всякую прочую хрень.

Подходит Ковбой и говорит лейтенанту, что надо немного выждать, а потом начать разносить особняки, один за другим.

Белокурый командир танка молча поднимает вверх два больших пальца.

Ковбой направляет младшего капрала Статтена с его огневой группой в обход, позади ряда особняков.

Зверодер устанавливает свой M-60 на низенькую стенку и открывает огонь, обстреливая особняки в произвольном порядке. Каждый пятый патрон – трассирующий.

Танк подкатывает к первому особняку.

Мы, все кто остался, бежим по аллейке и перебегаем дорогу в ста ярдах дальше по улице, где кончается ряд особняков.

На другом конце улицы стоит наш танк. Танк выпускает фугасный снаряд. Верхний этаж первого дома разлетается на части. Крыша проваливается вовнутрь.

Зверодер продолжает вести огонь со своей позиции рядом с танком.

Ковбой подбегает к первому дому с нашего конца улицы. Он осторожно пробирается к углу с задней стороны дома, заглядывает за угол. Ковбой ждет, когда младший капрал Статтен взорвет зеленую дымовую гранату, подав сигнал о том, что его огневая группа заняла позицию и перекрывает подходы с той стороны.

Ждем.

Когда зеленый дым начинает выползать из дренажной канавы рядом с первым домом на дальнем конце улицы, Ковбой машет рукой, и мы все открываем огонь по первому дому с нашей стороны. По очереди перебегаем через улицу к первому дому, присоединяемся к Ковбою.

Ковбой высовывается из-за угла и машет рукой. Огневая группа младшего капрала Статтена начинает палить очередями, поливая заднюю сторону первого дома с их конца улицы сотнями остроконечных пуль в медной оболочке.

Зверодер продолжает обгрызать фасады всех особняков на улице из своего черного пулемета.

Танк выпускает второй снаряд. Первый этаж первого особняка разносится на части. Танк со скрежетом продвигается вперед на двадцать ярдов, останавливается, снова открывает огонь. Второй этаж второго дома взрывается.

Ковбой ведет нас к дверям особняка на нашем конце улицы. Зайдя в дом, мы перебежками передвигаемся от угла к углу. Ковбой срывает кольцо с гранаты и навешивает ее в чью-то кухню. Взрыв сотрясает весь дом, затыкает нам уши.

Стропила делает шаг вперед. Жестикулирует Ковбою, тычет большим пальцем в потолок. Ковбой поднимает большой и указательный пальцы, сведенные в кружок -"О'кей". Стропила вырывает кольцо из осколочной гранаты и бросает ее через лестничный проем на второй этаж. От взрыва штукатурка над нашими головами трескается.

Танк на улице стреляет еще раз.

Ковбой ударяет меня в грудь костяшками пальцев. Затем Стропилу и Алису. Указывает пальцем сначала на Донлона, потом на палубу. Донлон кивает и начинает бесшумно указывать позиции бойцам отделения.

Ковбой машет рукой, и мы поднимаемся за ним по лестнице.

Поднявшись наверх, Алиса пинает окно, и мы все выпрыгиваем на крышу.

Танк стоит через два дома от нашего. Продолжает вести огонь.

Мы избавляемся от снаряжения и перепрыгиваем через шестифутовый промежуток между двумя домами.

На крыше второго дома Ковбой встает на ноги и дает сигнал младшему капралу Статтену, который размахивает в ответ своим пончо. Пули огневой группы младшего капрала Статтена перестают поливать дом, на котором мы стоим.

Я подбегаю к фронтонной части дома и машу Зверодеру. Пули из зверодерского пулемета перестают поливать лицевую часть дома.

Стреляет танк. Разрываются снаряды. Над нами с воем проносится шрапнель.

Мы собираемся над стеклянным фонарем в крыше. Я бросаю осколочную гранату, пробивая стекло. Граната взрывается в невидимой для нас комнате под нами. Взрыв вдребезги разносит фонарь.

Через рваную прямоугольную дыру сваливаемся в чью-то библиотеку. Осколки искромсали книги в кожаных переплетах. Я подбираю маленькую книжку в кожаном переплете в качестве сувенира. Автор – Жюль Верн, название на французском. Я запихиваю книжку в набедренный карман и шарю по бронежилету, ищу еще одну гранату.

Мы пробираемся по дому, забрасывая гранаты в каждый коридор, в каждую комнату. Но никак не можем найти снайпера.

Танк стреляет по второму этажу соседнего дома.

Я говорю: «Времени уже не остается».

Ковбой пожимает плечами. «Он С.А.М. Камня замочил».

Я делаю несколько шагов вниз по лестницу. Ковбой поднимает руку. «Слышите?»

М-60 Зверодера раздирает крышу над нашими головами.

Я говорю: «Зверодер совсем dinky-dow? Чокнулся?»

Ковбой мотает головой. «Нет. Звер как человек – мудак, но хряк он отличный».

Мы бежим обратно в библиотеку.

Подтаскиваем под разбитый купол тяжелый антикварный письменный стол, Ковбой забирается на него и вылезает обратно на крышу.

Выстрел из снайперского карабина Симонова врывается в приглушенный ритмичный стук зверодерского пулемета.

Ковбой сваливается обратно сквозь купол. Алиса, который успел залезть на стол, ловит Ковбоя и бережно опускает его на стол.

Срываю кольцо с гранаты. Залезаю на стол, хватаюсь за крышу левой рукой. Отпускаю скобу. Она со звоном отлетает в сторону и тарахтит по крыше. Я выжидаю три секунды, удерживая скользкую от пота зеленую овальную гранату и, подтянувшись, бросаю ее назад-вверх, чтобы она скатилась по крыше прямо над нашими головами. Граната взрывается, осыпая всю крышу сотней с половиной проволочных обрезков. Потолок трескается. Алиса прижимает к себе Ковбоя. Штукатурка и щепки отскакивают от моей каски.

Стропила запрыгивает на стол и вылезает на крышу.

Я в удивлении вылезаю вслед за ним.

Танк ведет огонь по первому этажу соседнего дома.

Мы со Стропилой ползем на животе по крыше.

Позади нас Алиса поднимает Ковбоя над своей головой, как в реслинге, осторожно укладывает его на крышу. Потом вылезает сам. Он поднимает Ковбоя на руки, как будто Ковбой – чрезмерно крупный ребенок.

Док Джей окликает нас с крыши первого дома.

Алиса вытаскивает из набедренного кармана моток палаточного троса и завязывает его у Ковбоя подмышками. Он кидает другой конец троса Доку Джею. Док Джей крепко ухватывается за трос и упирается в крышу. Алиса опускает Ковбоя в промежуток между домами. Док Джей выбирает слабину, и в это время Ковбой падает. Обмякшее тело Ковбоя летит по дуге и шлепается о стену где-то под ногами Дока Джея. Док Джей скрипит зубами, вытягивая Ковбоя наверх. Алиса оглядывается на меня, но я машу рукой, чтобы он двигался дальше. Он перепрыгивает на первый дом.

Док Джей подбирает побросанное нами снаряжение, Алиса перекидывает Ковбоя через плечо, и они начинают отходить вниз.

Стропила уже успел залезть на конек крыши. Заглядывает на другую сторону.

БАХ. Свист.

Я подползаю к Стропиле. Выглядываю. Из-за невысокой трубы на противоположном углу крыши высовывается черная полоска.

Мы слышим невообразимо громкий лязг танка, движущегося внизу по улице. Танк останавливается.

Зверодер и младший капрал Статтен прекращают огонь.

– Пошли отсюда, – хватаю Стропилу за плечо. – Этого гука из танка замочат.

Стропила на меня не смотрит. Вырывается.

Я поворачиваюсь и добираюсь гусиным шагом до края крыши. Встаю на ноги и только собираюсь прыгать, как дом взрывается подо мной.

Я валюсь на спину.

Снайпер трогается с места.

Стропила перепрыгивает через конек и на заднице съезжает вниз по скату.

Пытаюсь встать. Но все мои кости, похоже, сместились на дюйм влево.

И вдруг мою грудь припечатывает чья-то нога. Снайпер с удивлением смотрит на меня сверху вниз. Снайпер видит мою беспомощность, бросает взгляд назад на Стропилу, готовится перепрыгнуть на другую крышу.

Стропила бежит обратно вверх по скату и съезжает на заднице вниз, в десяти ярдах от меня.

Я тянусь за своей «масленкой».

Снайпер оборачивается в сторону Стропилы, и ее СКС начинает подниматься.

Этот снайпер – первый Виктор-Чарли, которого я вижу не мертвым, не в плену и не с большого-большого расстояния. Она совсем ребенок, не более пятнадцати лет, стройный ангелочек смешанной евроазиатской наружности. У нее прекрасные темные глаза, которые одновременно и суровые глаза хряка. Ростом она не дотягивает даже до пяти футов. У нее длинные блестящие черные волосы, собранные в хвостик сыромятным шнурком. На ней рубашка и брюки из хаки горчичного цвета, на вид новые. Между ее маленькими грудками, по диагонали пересекая грудь, тянется трубка из белой материи, плотно набитая липким красноватым рисом. Ее сандалии типа «B.F. Goodrich» вырезаны из списанных покрышек. Тонюсенькая талия перехвачена полевым ремнем, на котором болтаются самодельные гранаты с пустотелыми деревянными ручками (их делают из банок из-под «Кока-Колы», набивая их черным порохом), нож для чистки рыбы и шесть брезентовых патронташей с рожками для автомата AK-47, который висит у нее за спиной.

БАХ. Стропила стреляет из своей M-16. БАХ. БАХ.

Снайпер опускает оружие. Смотрит на Стропилу. Смотрит на меня. Пытается поднять карабин.

БАХ. БАХ. БАХ. БАХ. БАХ. Пули бьют в тело. Стропила продолжает стрелять. Пули Стропилы вышибают из снайпера жизнь.

Снайпер падает с крыши.

Танк стреляет по первому этажу, который под нами. Дом содрогается.

Я поднимаюсь. Чувствую себя как дерьмо мертвячье. Выхожу на лицевую сторону дома. Машу белокурому командиру танка. Он разворачивает пулемет пятидесятого калибра и целится в меня. Я встаю в полный рост на краю крыши. Машу руками: «Все чисто».

Командир танка поднимает вверх большие пальцы.

Выдергиваю кольцо и швыряю на крышу зеленую дымовую гранату.

Ковыляю к куполу и слезаю в библиотеку.

Стропила уже успел запрыгнуть в библиотеку и теперь несется вниз по побитым осколками ступеням.

Спустившись и выйдя на улицу, я вижу, как танк подкатывает к последнему дому, который еще не разрушен. Еще раз сообщаю жестами «Все чисто», и командир танка одаряет меня еще одной улыбкой, еще раз выставляет вверх большие пальцы, а потом танк стреляет, разнося второй этаж. Делает еще один выстрел, разнося первый этаж.

Огромное механическое тело командира танка удовлетворенно рычит и с грохотом удаляется.

Ковбой бежит мне навстречу. Шлепает меня по руке. «Смотри! – Ковбой осторожно дотрагивается до правого уха. – Смотри! В его правом ухе – аккуратная круглая дырочка, а в верхней части левого -полукруглая царапина. „Видишь? Легкое Сердце! Пуля пробила каску сзади, прошла вокруг всей головы, потом вылетела и попала в руку...“ – Ковбой поднимает правое предплечье, которое уже успели перебинтовать. – Нет, ты видел этот танк? Круто работал, да? Что за прелесть».

Док Джей подбегает к Ковбою, грубо его хватает, силой усаживает. Ковбой сидит на расщепленном обрубке бревна, а тем временем Док Джей срывает обертку с перевязочного пакета и перематывает бинт вокруг окровавленной головы Ковбоя.

Мы с Алисой обходим дом, заходя к нему сзади.

Обнаруживаем там Стропилу, который стоит над снайпером, отхлебывая из бутылки «Кока-Колы». Стропила ухмыляется. Он говорит: «С Кокой дела идут лучше!»[32]

Подходит Зверодер, и Стропила говорит: «Посмотрите на нее! Посмотрите на нее!»

Мы обступаем снайпера. С огромными усилиями снайпер втягивает в себя воздух. Кишки вылезли через пулевые отверстия как цветными пластмассовыми трубками. Задняя часть бедра снайпера и правая ягодица оторваны. Она скрипит зубами и повизгивает, как собака, которую переехала машина.

Младший капрал Статтен подводит свою огневую группу к снайперу.

– Глянь-ка, – говорит младший капрал Статтен. – Девчонка. Ну и разворотило же ее!

– Посмотрите на нее! – говорит Стропила. Он расхаживает вокруг стонущего куска развороченного мяса. – Посмотрите на нее! Правда, я крут? Правда, я грозен? Я ли не душегуб? Я ли не сердцеед?

Алиса наклоняется, расстегивает полевой ремень снайпера и выдергивает его из-под ее тела. Снайпер слабо стонет. Обращается к нам по-французски. Алиса швыряет окровавленный ремень Стропиле.

Снайпер начинает молиться по-вьетнамски.

Стропила спрашивает: «Что она говорит?»

Я пожимаю плечами. «Какая разница?»

Зверодер сплевывает. «Скоро стемнеет. Потопали-ка обратно в роту».

Я говорю: «А с гуком что?»

«Хрен с ней, – говорит Зверодер. – Пускай тут сгниет».

«Нельзя ее вот так оставлять» – говорю я.

Зверодер делает гигантский шаг ко мне, приближает свое лицо к моему.

– Слушай, мудак, Ковбой ранен. Ты только что друзей потерял, урод. Я руковожу этим отделением. Пока меня не разжаловали, я взводным сержантом был. И я говорю – оставляем этого гука на потеху крысам.

Стропила защелкивает на себе северовьетнамский ремень. У ремня тускло-серебристая пряжка со звездой, которая выгравирована посередине.

– Джокер – сержант.

Зверодера это приводит в удивление. Он глядит на Стропилу, потом на меня. Наконец произносит:

– Тут это не катит нихрена. Мы в поле, урод. Ты нихрена на хряк. Не тянешь ты на хряка. Хочешь со мной схлестнуться? А? Смахнемся?

Я говорю:

– Меня этим отделением командовать за миллион долларов не заставишь. Я просто говорю: нельзя этого гука вот так оставлять.

– А мне-то что? – говорит Зверодер. – Давай, мочи ее.

Я говорю:

– Нет, я не буду.

– Ну, тогда по коням. Выдвигаемся... Незамедлительно.

Я гляжу на снайпера. Она хныкает. Я пытаюсь прикинуть, чего бы сам желал, лежа вот так полумертвым, в страшных мучениях, окруженный врагами. Заглядываю ей в глаза в поисках ответа. Она видит меня. Она понимает, кто я: человек, который положит конец ее жизни. Мы стали близки, мы повязаны кровью. Я начинаю поднимать «масленку», а она – молиться по-французски. Я дергаю за спусковой крючок. БАХ. Пуля входит снайперу в левый глаз и, выходя, отрывает затылочную часть головы.

Отделение застывает в молчании.

Потом Алиса фыркает, сверкает широкой улыбкой.

– А ты крутой чувак. И почему ты не хряк?

Ковбой с Доком Джеем появляются рядом со мной.

Ковбой говорит:

– Звер, я пригоден для дальнейшей службы. Благодарю за службу, Джокер. Ну, ты и крут.

Зверодер сплевывает. Делает шаг вперед, наклоняется, выхватывает мачете. Одним могучим ударом отрубает ей голову. Он хватает голову за длинные черные волосы и высоко ее поднимает. Смеется и говорит:

– Да упокоятся обрубки твои, сука. – снова ржет. Идет по кругу и тычет окровавленным шаром в наши лица. – Крут? Кто крут? Теперь кто крут, уроды?

Ковбой смотрит на Зверодера и вздыхает.

– Джокер крут, Звер. А ты... Ты просто зверюга.

Зверодер замолкает, сплевывает, швыряет голову в канаву.

Ковбой говорит:

– Выдвигаемся. Дело сделано.

Зверодер поднимает свой пулемет M-60, укладывает его поперек на плечи, вразвалку подходит ко мне. Улыбается.

– Слышь, а Недолет так и не увидел той гранаты, которой его грохнуло, жиденка этого.

Зверодер отцепляет гранату от бронежилета и толкает меня ею в грудь – изо всей силы. Звер озирается по сторонам, потом снова мне улыбается.

– Никому не дозволено на Звера класть, урод. Ни-ко-му.

Я прицепляю гранату на свой бронежилет.

Алиса подбирает винтовку снайпера.

– Э, а сувенир-то намба ван!

Стропила стоит над обезглавленным трупом снайпера. Он наставляет свою M-16 и выпускает в тело длинную очередь. Потом говорит: «Она моя, Алиса». Забирает у Алисы СКС и внимательно его рассматривает. Опускает глаза и любуется новым ремнем. «Я первый в нее попал, Джокер. Она бы все равно умерла. Это первый убитый на моем счету».

Я говорю: «Ясное дело, Строп. Ты же ее замочил».

Стропила говорит: «Именно я. Я замочил ее. Я грохнул ее нахрен!» Снова глядит на свой северовьетнамский ремень. Поднимает вверх СКС. «Ну, подожди, вот Мистер Откат еще и это увидит!»

Алиса опускается на колени рядом с трупом. Своим мачете он отрубает у снайпера ступни. Кладет ступни в синюю холщовую хозяйственную сумку. Отрубает у снайпера палец и снимает с него золотое кольцо.

Мы ждем, пока Стропила не сфотографирует мертвого гука, и пока Алиса не сфотографирует Стропилу, который позирует, уперев СКС в бедро и поставив ногу на расчлененные останки вражеского снайпера.

А потом, когда мы уже уходим, в зазубренных зубьях разбитого окна Стропила замечает отражение своего лица и видит на нем новую, незнакомую улыбку. Стропила

долго-долго вглядывается в себя самого, а затем, уронив карабин, просто бредет куда-то по дороге, не оборачиваясь, не отвечая на наши вопросы.

Ковбой машет рукой, и мы выдвигаемся. О Стропиле никто ничего не говорит.

Мы топаем обратно в Запретный город и устраиваемся там на ночь.

Делаю отметку на своем стариковском календаре – пятьдесят пять дней в стране до подъема.

Позднее, в темноте, возвращается Стропила.

Всю ночь сражения вокруг нас продолжаются, вспышки насилия слышны отовсюду, то разрыв мины из миномета, то проклятья, то вопли.

Мы спим сном младенца.

Солнце, встающее над Хюэ утром 25 февраля 1968 года, озаряет мертвый город. Солдаты корпуса морской пехоты США освободили Хюэ до основанья. Здесь, в самом сердце древней имперской столицы Вьетнама, этой живой святыне для вьетнамцев с обеих сторон, зеленые морпехи из зеленой машины освободили бесценное прошлое. Зеленые морпехи из зеленой машины расстреляли кости священных предков. Мудрые как Соломон, мы превратили Хюэ в руины, чтобы спасти его.

На следующее утро Дельта Шесть отваливает нам немного халявы, и мы проводим весь день в охоте за золотыми слитками в императорском дворце.

Мы входим в тронный зал, где восседали императоры прошлых времен. Трон кроваво-красный, усыпанный грошовыми зеркальцами.

Хотел бы я жить в Императорском дворце. Яркий фаянс на стенах оживляет их. На крыше оранжевая черепица. Повсюду каменные драконы, вазы из керамики, бронзовые журавли, стоящие на черепашьих спинах, и много других прекрасных предметов, происхождение и назначение которых неизвестно, но нет сомнения, что они очень ценные, очень красивые и очень старые.

Я выхожу из дворца в потрясающий императорский сад. Обнаруживаю там Алису и Стропилу, которые разглядывают хрустящих зверушек. Определить, какой армии они принадлежали, не представляется возможным. Напалм даже костей не щадит. Я говорю: «Пристрастие к аромату жареной плоти, следует признать, достигается многочисленными упражнениями».

Алиса смеется. «И нахрен все тут изувечили? Ведь это место типа волшебного храма, знаешь, да? Гуки так его любят. Раздолбать его – все равно, что ... ну, Белый дом раздолбать. Вот только на Белый дом всем насрать, а это место в десять раз древнее».

Я пожимаю.

– Дурдом. – говорит Алиса. – Просто гребаный дурдом. Эх, как хочется в Мир.

Я говорю: «Нет, это в Мире дурдом-то и есть. А вот это, весь этот говеный мир – он и есть настоящая реальность».

Ковбой появляется позднее и говорит, что командир роты «Дельта» сказал, чтоб собирались на берегу у Земляничной поляны.

Маршируем. Смотрим на сотворенные нами руины. Устаем уже смотреть, столько

их везде.

Сумерки.

Те, кто остался от роты «Дельта» 1-го батальона 5-го полка 1-ой дивизии морской пехоты, развалились по всему берегу у Благовонной реки. Бородатые хряки спят, готовят хавку, хвастаются, сравнивают сувениры, заново воссоздают все моменты сражения, реальные и мнимые, где каждый – невероятный герой.

Отделение «Кабаны» измотано до смерти. Мы вколотили наши имена в страницы истории – на сегодня хватит. Вытаскиваем фляжки. Готовить слишком жарко, поэтому едим холодный сухпай.

Кто-то из парней начинает приподниматься.

Донлон встает на ноги, кричит: «Смотрите!»

В пяти сотнях ярдов к северу отсюда на реке Благовонной ? остров. На этом острове миниатюрные танки сжимают полукольцо вокруг лихорадочно мечущейся муравьиной семьи. Муравьи бросают свои вещи, перекидывают АК-47 за спины и прыгают в реку. Муравьи спасаются бегством вплавь, гребут так сильно, насколько хватает сил.

Все танки открывают огонь из 90-миллиметровых орудий и 50-калибровых пулеметов.

Некоторые из муравьев идут на дно.

Штурмовые вертолеты «Кобра» с жужжанием выносятся из-за свинцового горизонта и сваливаются на добычу.

Муравьи начинают плыть быстрее.

Парящие вертолеты молотят по коричневой воде из пулеметов.

Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.

Рота «Дельта» вскакивает на ноги.

Три штурмовых вертолета «Кобра» с ревом снижаются до нескольких ярдов над водой, и бортовые пулеметчики в шлемах начинают поливать из пулеметов муравьев, которые бултыхаются в воде, попав в плен бьющего в рваном ритме горячего урагана от бешено крутящихся лопастей, захваченные в ловушку в воде, и их красная жизнь вытекает из них через дырки от пуль.

Лишь один муравей добирается до берега реки. Муравей открывает огонь по вертолетам, парящим над водой как монстры на кормежке.

Кто-то из нас произносит: «Нихрена себе, видали? Крутой чувак».

Один вертолет отлетает от места кровавой трапезы и скользит через реку Благовонную. Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими муравья.

Муравей сбегает с пляжа.

Вертолет с жужжаньем направляется обратно к месту кормежки, где в воде плавают муравьи.

Муравей выбегает на берег и открывает огонь.

Вертолет круто наклоняется и заходит на низкой высоте, из под его живота со свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.

Муравей снова убегает с берега.

Вертолет находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на берегу объявляется вновь и открывает огонь.

На этот раз пилот заходит так низко, что может снести муравьиную голову полозьями вертолетного шасси. Вертолет открывает огонь.

Муравей стреляет в ответ.

Пулеметные пули сбивают муравья с ног.

Штурмовой вертолет разворачивается, чтобы зарегистрировать гибель противника.

Посреди пулеметных очередей, бьющих в мокрый песок, муравей поднимается, прицеливается из крохотного АК-47 и в одну очередь выпускает магазин в тридцать патронов.

Штурмовой вертолет «Кобра» взрывается и трескается, как лопнувшее зеленое яйцо. Вспоротый каркас из алюминия и плексигласа скачет по воздуху, горит, оставляя

хвост черного дыма. И сваливается вниз.

Объятый пламенем вертолет врезается в реку, и водяные струи утаскивают его на дно.

Муравей не шевелится. Муравей выпускает еще один магазин одной длинной очередью. Муравей палит в небо.

Двум оставшимся вертолетам надоело палить по плавающим в реке трупам, они переходят в атаку на муравья.

Муравей не торопясь покидает берег.

Канонерки бьют по берегу и песчаным дюнам изо всего оружия, что у них на борту. Они кружат, кружат и кружат, как хищные птицы. А потом, израсходовав боеприпасы и горючее, с жужжанием уносятся прямиком к линии горизонта и пропадают из вида.

Рота «Дельта» аплодирует, свистит, издает восхищенные вопли.

– На тебе! Намба ван! Охер-образ-цово! Откат – п...ц всему!

Алиса говорит: «Этот мужик – реальный хряк».

В ожидании вертолетов, которые должны прибыть и перевезти нас обратно через реку Благовонную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк – охеренно крутой тип, о том, как было бы здорово, если б он приехал в Америку и женился на всех наших сестренках, и о том, как все мы надеемся, что он будет жить до ста лет, потому что с его уходом этот мир помельчает.

На следующее утро мы со Стропилой получаем от зеленых упырей координаты массового захоронения и топаем туда, чтобы привезти капитану Джэнюери его фотографии с жестокостями.

У массового захоронения реально жуткий запах – запах крови, вонь червей, разложившихся людских тел. Арвинские собаки, которые раскапывают ее на школьном дворе, пообвязывали лица нижними рубашками защитного цвета, но все равно несут тяжелые потери вследствие неконтролируемого блевания.

Мы видим трупы вьетнамских мирных жителей, которые были похоронены заживо, их лица застыли в оборванном вопле, руки как клешни, ногти окровавлены, на них заговнась влажная земля. Все мертвецы улыбаются жуткой безрадостной улыбкой людей, до которых дошел смысл великой шутки, которые узрели ужасные секреты земли. Вместе с ними валяется даже труп собаки, которую Виктор-Чарли не смогли оторвать от хозяина.

Трупов с руками, завязанными за спиной, нет. Однако зеленые упыри уверяют нас, что в другом месте такие трупы видели. Поэтому я одалживаю немного саперного провода у арвинских собак и, нажимая коленом на застывшие тела, пока не трескаются кости, связываю накрепко семью, которую подбираю наугад из множества людей мужчина, его жена, маленький мальчик, маленькая девочка и, само собой, их собачка. Наношу на картину последний штрих, связывая ноги собаке.

Полуденное время на пункте MAC-V. Мы прощаемся с Ковбоем и отделением «Кабаны».

Ковбой нашел бродячего щенка и таскает костлявое маленькое животное под рубашкой. Ковбой говорит мне: «Задницу свою не высовывай, братан. Ходят слухи, кабанье отделение отправляют в Ке-Сань, а место там очень опасное. Но не бзди, мы прорвемся. А может, у них там и лошади есть. Короче, если почувствуешь, что стал достаточно крут, чтобы быть настоящим морпехом, хряком, шлепай к нам».

Я глажу ковбойского песика. «Хрен когда. Но ты-то будь осторожен, засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и упускать его я не хочу».

Стропила прощается с Алисой и другими ребятами в отделении Ковбоя. Он жмет руку Ковбою и гладит его щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона Уэйна я говорю: «До встречи, Звер».

Зверодер отвечает: «Увижу тебя первым – тебе не до встречи будет».

Мы со Стропилой шлепаем по 1-му шоссе на юг, к Фу-Бай. Мы топаем по убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце по-прежнему неумолимо, и колонн не видать.

Усаживаемся в тени на обочине. «Жарко. – говорю я. – Очень жарко. Вот бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну Коку боку денег засувенирил...».

Стропила поднимается. «Нефиг делать. Сейчас найду...». Стропила шлепает по дороге.

Я собираюсь сказать ему что-нибудь в том смысле, что неплохо бы нам держаться вместе. В этих местах все еще полно отбившихся от своих солдат СВА. «Строп...» Но тут я вспоминаю, что Стропила себе на счет одного уже записал. Стропила может сам о себе позаботиться.

Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не видать.

И все же ничто на земле не бывает мощнее танка по звуку, ничто кроме танка не издает столь ужасающего грохота металла. Он него начинают трястись мои кости. Я вскакиваю на ноги, оружие наготове. Оглядываю дорогу в обе стороны. Ничего нет. Но все вокруг заполнено звуками гремящего по дороге металла и запахом дизельного топлива.

Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает этого железного землетрясения.

Я бегу к нему.

– Строп!

Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг мы оба его замечаем. Танк – нечто тяжелое и металлическое, выкованное из холодного мрака, бесплотное привидение. Черный металлический призрак надвигается на нас, как мрачная эманация духа, вызванная медиумом посреди солнечного дня. Белокурый командир танка стоит в башенном люке, глядя прямо перед собой, вглядываясь в нечто потустороннее, смеясь.

Стропила оборачивается.

Я говорю ему: «Не двигайся!»

Но Строп смотрит на меня в паническом испуге.

Я хватаю его за плечо.

Стропила вырывается и убегает.

Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.

Танк виляет, не зацепив меня, с ревом проносится мимо как большой железный дракон. Танк сбивает Стропилу и расплющивает его под стальными гусеницами.

И исчезает из вида.

Стропила лежит в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес, выползающий из своей шкуры. Стропила смотрит на меня таким же взглядом, каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в Да-Нанге. Его глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.

Стропилу разрезало напополам как раз ниже его нового ремня пехотинца СВА. Его кишки как розовые канаты валяются повсюду на палубе. Он пытается запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и они выскальзывают из рук, когда он хочет засунуть их вовнутрь. Он пытается вставить вывалившиеся кишки обратно в разрезанное тело, изо всех сил стараясь при этом не выпачкать их в дорожной пыли.

Стропила оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит на меня с таким выражением, какое может возникнуть на лице у человека, который проснулся и обнаружил, дохлую птицу во рту.

– Сарж...

– Не называй меня «Сарж».

Я наклоняюсь и подбираю черный «Никон» Стропа. Я говорю: «Я расскажу Мистеру Откату и про ремень твой, и про СКС...» Мне дико хотелось бы сейчас заплакать, но заплакать я не смогу – слишком я для этого крут.

Я больше ничего не говорю Стропиле, потому что Стропила мертв. Нездоровая это привычка для живого человека – разговаривать с мертвыми, а в последнее время что-то слишком часто веду я беседы с мертвецами. Я, по-моему, разговариваю с ними с тех пор, как мне зачли первого убитого. После первого зачтенного убитого стало представляться более разумным разговаривать с трупами, а не с теми, кого еще не успели замочить.

Во Вьетнаме трупы видишь почти ежедневно. Поначалу пытаешься не обращать на них внимания. Не хочется, чтобы окружающие сочли тебя чересчур любопытным. Неохота дать другим понять, что с трупами ты еще не на короткой ноге, никому не хочется, чтобы его держали за салагу. Поэтому смотришь на них так, будто это кучи грязных тряпок. А через какое-то время начинаешь замечать, что у куч грязных тряпок есть руки, ноги и головы. И лица.

Когда я впервые увидел труп, еще когда был салагой, меня чуть не вырвало, прямо как это показывают в кинофильмах. Тот труп был хряком СВА, который погиб в огромном оранжевом шаре желеобразного бензина возле Кон-Тьен. После напалма от него осталась кучка пепла, скрючившегося как зародыш. Его рот был открыт. Его обугленные пальцы закрывали глаза.

Во второй раз, когда я реально разглядывал труп, мне стало стыдно. Это была старая вьетнамка с такими черными зубами, какие получаются только если всю жизнь бетель жевать. Это женщина погибла не просто от огня из стрелкового оружия. Она погибла, попав под перестрелку между корейскими морпехами и северовьетнамскими хряками в Хой-Ан. Мертвая, она была такая беззащитная, такая беспомощная.

Мой третий труп был морпех без головы. Я споткнулся об него во время операции в долине А-Шау. Он вызвал у меня приступ любопытства. Мне стало интересно, что он чувствовал, когда пули входили в его тело, о чем он подумал в последний в жизни раз, каким был его последний крик, когда ударила пуля. Ничем не превосходимая мощь смерти привела меня в благоговение. Здоровенный молодой американец, такой энергичный и полнокровный, за несколько минут был превращен в желтую массу застывшего мяса. И я понял, что мое собственное оружие могло сотворить такую же штуку в духе черной магии с любым живым существом. С помощью своей автоматической винтовки, легчайшим нажатием пальца, я мог вышибить жизнь из любого врага. И, осознав это, я стал бояться уже меньше.

Четвертый труп – последний из тех, что запомнил. После него все они слились в одну гору мертвецов без лиц. Но вот четвертый, по-моему, был все же тот старый папасан в белой конической шляпе, которого я увидел на шоссе No 1. Старик присел на дороге по большому, и тут его переехал трехосный грузовик. Мы тогда куда-то передвигались, и единственное, что я помню – мухи, который разлетелись со старика, как шрапнель.

Первого на свой счет я записал, когда был на операции с ротой «Индия» третьего пятого.

Я писал тематическую статью о том, что хряки в Рокпайле на шоссе No 9 вынуждены проверять дорогу на наличие мин каждое утро, а уже потом пускать по ней машины. Там был толстый ганни, который настаивал на том, что именно он должен идти в голове с миноискателем. Толстый ганни хотел защитить своих людей. Он верил в то, что судьба карает беспечных. Он наступил на противотанковую мину. Считается, что человек слишком легок, чтобы противотанковая мина сработала, но тот ганни был очень толстый.

Земля разверзлась, и ад вырвался наружу с ревом, от которого у меня затряслись все кости. Толстого ганни швырнуло в безоблачное синее небо, как изломанную куклу, зеленую, пухлую и с переломанными суставами. Я смотрел, как толстый ганни уплывает на небеса, а потом волна жаркого воздуха ударила меня со страшной силой, и я ударился о палубу.

Толстый ганни поплыл обратно на землю.

Хотя осколки и прошлись по моему лицу и испещрили дырочками мой бронежилет, мне было не страшно. Я был очень спокоен. С того момента, как взорвалась эта мина, я знал, что я покойник, и сделать по этому поводу уже ничего не мог.

Позади меня кто-то изрыгал проклятья. Это был санитар, приданный из флота. Правая рука санитара была разорвана, и он придерживал пальцы здоровой рукой, ругался и вопил, вызывая санитара.

Потом до меня дошло, что «осколки», удары которых я почувствовал, были всего лишь разнесенной щебенкой.

Хряки из отделения боевого охранения расползались по кустам, занимая круговую оборону с оружием готовым к бою.

Все еще не понимая, почему я до сих пор жив, я поднялся на ноги и побежал к ямке, которую вырвал на дороге взрыв.

Два хряка неслись через поляну к лесополосе. Я побежал за ними, не отрывая пальца от спускового крючка М-16, горя желанием засыпать таящихся там призраков невидимыми сокрушительными стрелами.

Мы с двумя хряками пробежали через лесополосу и оказались на краю большого рисового поля. Толстый ганни плавал там на спине в мелкой воде, а вокруг него плавали темные куски удобрений самодельного происхождения.

Пока хряки расстилали под ним пончо, я стоял рядом, прикрывая их. Обе ноги ганни были оторваны по самый пах. Я заметил, что рядом плавает одна из его толстых ног, выловил ее из воды и бросил поверх него.

Все вместе мы ухватились за пончо и потащили тяжелую ношу обратно на дорогу. Я шумно дышал, и темная ярость тяжко билась в моей груди. Я продолжал следить за деревьями в надежде заметить какое-нибудь движение.

И вдруг из ниоткуда возник человек, крошечный, древний землепашец, который одновременно был и смешон, и полон достоинства. Древний землепашец держал на плече мотыгу, а на голове у него была неизменная в здешних местах коническая белая шляпа. Грудь его была костлява, и на вид он был очень стар. Крепкие ноги его были покрыты шрамами. Древний землепашец ничего нам не сказал. Он просто стоял себе возле тропы с рисовыми побегами в руках, спокойно перебирая в уме все те нелегкие дела, которые предстояли ему в тот трудовой день.

Древний землепашец улыбнулся. Он глядел на суетящихся детишек с их мертвым грузом, и ему было нас жаль. И потому он улыбнулся, чтобы показать нам, насколько понятны ему наши чувства. А потом затряслась моя М-16, и невидимые металлические ракеты затрещали, проходя через тело древнего землепашца как сквозь мешок с хворостом.

Древний землепашец поглядел на меня. И, пока он падал головой вперед в темную воду, лицо его оставалось умиротворенным, и я увидел, что он все понял.

После первого записанного на личный счет противника я начал понимать, что понимать не обязательно. Что сделал – тем и стал. Только успеешь что-нибудь осознать – а в следующее мгновение происходит нечто, что стирает все твои выводы. Отыскивать в этом смысл можно сколько влезет – все равно, никогда и ни за что не сможешь изменить самого факта содеянного – холодного и черного факта. Меня опутала плотная паутина тьмы и, как тот древний крестьянин, я вдруг стал очень спокоен, столь же спокоен, как и тогда, когда разорвалась мина, потому что от меня ничего уже не зависело. Своими пулями я сам себя сделал тем, кем стал, кровь запятнала мою янки-дудлевскую мечту о том, что у всего будет хороший конец, и что, когда закончится война, я вернусь в родную Америку в белом шелковом мундире, с радугою планок поперек груди, невообразимо бравый, этакий Иисус военного образца.

Я долго размышляю о первом убитом мною человеке. Когда наступают сумерки, появляется медик. Я объясняю ему, что морские пехотинцы никогда не бросают своих погибших или раненых.

Медик несколько раз заглядывает в оба зрачка Стропилы.

– Что?

Я пожимаю плечами.

– Откат – п...ц всему.

– Что? – медик в замешательстве. Явно салага.

– Спасибо за памятник... – говорю я ему, потому что не могу объяснить ему, как я сейчас себя чувствую. Ты как пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту. Ты ждешь, вглядываясь через колючую проволоку в маленьких человечков, которые идут в атаку на твою позицию. Ты видишь их крохотные штыки, как у игрушечных солдатиков, их решительные лица без глаз, но ты пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах что-либо сделать. Маленькие человечки будут сейчас расти, расти и расти – в свете неровного призрачного огня осветительной ракеты – а потом они все на тебя набросятся и изрежут всего ножами. Ты это видишь. Ты это знаешь. Но ты пулеметчик, расстрелявший до конца последнюю ленту, и не в силах что-либо сделать. Ты ощущаешь пока еще далекую ярость маленьких человечков, и в этой ярости они тебе как братья, и ты любишь их больше, чем друзей своих. И потому ты ждешь, когда маленькие человечки приблизятся, и знаешь, что будешь нетерпеливо ожидать этого, потому что тебе самому никуда идти уже не надо...

Медик в замешательстве. Он не понимает, отчего я улыбаюсь.

– Что с тобой, морпех?

Да, он определенно салага.

Я шлепаю по дороге. Медик меня окликает. Я не обращаю на него внимания.

Отойдя на милю от этого страшного места, я поднимаю вверх большой палец.

Я грязен, небрит и смертельно устал.

Водитель «Майти Майта» бьет по тормозам.

– МОРПЕХ!

Я оборачиваюсь, полагая, что халява обломилась, что сейчас подвезут.

Крыса-полковник выскакивает из джипа, четким шагом подходит, становится лицом к лицу.

– МОРПЕХ!

Я думаю: Джон Уйэн, ты ли это? Я ли это?

– АЙ-АЙ, сэр.

– Капрал, ты что, не знаешь, как честь отдавать?

– Есть, сэр.

Отдаю ему честь. Я держу руку поднятой до тех пор, пока крыса-полковник не поднесет руку к своей накрахмаленной фуражке, а потом еще пару секунд продолжаю держать руку у виска, прежде чем резко оторвать ее вниз. Теперь вражеские снайперы, которые могут тут обретаться, должны понять, что из нас двоих именно крыса-полковник – офицер.

– Капрал, ты что, не знаешь, как по стойке «смирно» стоят?

Моментально возникает желание вернуться обратно в говно. Когда идут сражения, там нет полиции, там лишь те, кто хочет тебя подстрелить. Там, где идут сражения, крыс нет. Крысы хотят убить тебя изнутри. Крысы не трогают тела, потому что, кроме мускулов твоих, ничего им от тебя и не нужно.

Я стою по стойке смирно, слегка пошатываясь под шестьюдесятью фунтами снаряжения, которое тащу на себе.

У крысы-полковника классическая гранитная челюсть. Я уверен, что в учебном центре корпуса морской пехоты в Квонтико кандидаты в офицеры наверняка проходят суровую проверку, и тех, у кого нет гранитной челюсти, отсеивают.

На его тропической полевой форме стрелки остры как бритвы, и накрахмалена она до такой степени, что похожа на зеленую броню. Он исполняет безупречную «Короткую паузу», любимый приемчик начальников, который предназначен для поражения жертв посредством приведения их в состояние неуверенности, несовместимой с жизнью. Мне вовсе не хочется сколь-либо ущемлять самоуверенность полковника, поэтому я отвечаю ему насколько возможно совершенным исполнением приема, который освоил в Пэррис-Айленде, и который именуется «я-всего-лишь-рядовой-и-стараюсь-быть-послушным».

– Морпех...

Полковник будто штык проглотил. Эта поза называется «Командный вид», и назначение ее в том, чтобы меня запугать, несмотря на то, что я на фут выше его и вешу

фунтов на пятьдесят больше. Полковник внимательно изучает все, что находится ниже моего подбородка.

– Морпех...

Ох, и нравится ему это слово.

– Что это у тебя на бронежилете, морпех?

– Сэр?

Крыса-полковник поднимается на цыпочках. На миг я опасаюсь, что он собирается укусить меня в шею. Но он всего лишь хочет обдать меня своим дыханием. Его улыбка холодна. Его кожа чересчур бела.

– Морпех...

– Сэр?

– Я тебе вопрос задал.

– Вы имеете в виду этот пацифик, сэр?

– Что это такое?

– Символ мира, сэр...

Я терпеливо жду, пока полковник пытается вспомнить содержание главы «Межличностные отношения с подчиненными» из учебника офицерского училища.

Крыса-полковник продолжает обдавать своим дыханием все мое лицо. Его дыхание пахнет мятой. Офицерам корпуса морской пехоты не разрешается иметь плохой запах изо рта, плохо пахнуть, иметь прыщи на лице или дырки в нижнем белье. Офицерам корпуса морской пехоты не разрешается иметь ничего нетабельного, только то, что им выдается. Полковник тычет в значок указательным пальцем, демонстрирует мне весьма недурной «Отточенный свирепый взгляд». Его голубые глаза сверкают.

– Хорошо, сынок, можешь притворяться, будто ничего не знаешь. Но я-то знаю, что означает этот значок.

– Так точно, сэр!

– Это пропагандистский значок, «Запретить бомбу». Подтвердить!

– Никак нет, сэр. – Мне уже больно не на шутку. Тому, кто изобрел стойку «смирно», явно никогда не приходилось топать в полевом снаряжении.

– И что же это?

– Просто символ мира, сэр.

– Ах, вот как? – Он начинает дышать чаще, подошел совсем вплотную, будто обладает даром выявлять ложь на запах.

– Так точно, полковник, это просто -

– МОРПЕХ!

– АЙ-АЙ, СЭР!

– СОТРИ ЭТУ УЛЫБКУ С ЛИЦА!

– АЙ-АЙ, СЭР!

Крыса-полковник обходит меня кругом, надвигается на меня.

– Ты считаешь себя морпехом?

– Ну...

– ЧТО?

Скрещиваю пальцы, чур меня!

– Так точно, сэр.

– А теперь поговорим серьезно, сынок... Полковник начинает с блеском исполнять «Отеческий подход».

– Расскажи-ка, кто дал тебе этот значок. Со мной можешь быть откровенным. Можешь мне доверять. Я же всего лишь помочь тебе хочу.

Крыса-полковник улыбается.

У полковника такая идиотская улыбка, что я улыбаюсь в ответ.

– Где ты взял этот значок, морпех? – На лице полковника появляется страдальческое выражение. – Разве ты не любишь страну свою, сынок?

– Ну...

– Веришь ли ты, что Соединенные Штаты должны дозволять вьетнамцам вторгаться во Вьетнам лишь потому, что они здесь живут? – Крыса-полковник с видимым усилием пытается вернуться в хладнокровное состояние. – Веришь ты в это?

У меня сейчас плечи отвалятся. Ноги уже отнимаются.

– Никак нет, сэр. Мы должны забомбить их обратно в Каменный век... сэр.

– Сознайся, капрал, сознайся, ты ведь хочешь мира.

Я исполняю для него «Короткую паузу». – А полковник разве не хочет мира ... сэр?

Полковник медлит с ответом.

– Сынок, нам всем следует не терять головы до тех пор, пока эти пацифистские поветрия не рассеются. Я от своих парней лишь одного требую – чтобы они выполняли мои приказы, как повеления господни.

– То есть, ответ отрицательный ... сэр?

Крыса-полковник пытается придумать, чего бы такого еще более вдохновляющего мне сказать, но весь свой запас он уже исчерпал. А потому он говорит: «Ты должен снять этот значок, морпех. Это противоречит требованиям уставов и наставлений. Или ты его немедленно снимешь, или тебе придется держать ответ перед начальством».

Где-то наверху в раю, где морпехи на страже, Джим Нейборс в обмундировании Гомера Пайла распевает: «Монтесумские чертоги, Триполийцев берега...»

– МОРПЕХ!

– ТАК ТОЧНО, СЭР!

– СОТРИ ЭТУ УЛЫБКУ С ЛИЦА!

– АЙ-АЙ, СЭР!

– Командующий корпуса морской пехоты приказал защищать свободу, разрешая вьетнамцам жить как американцам поелику возможно. И, пока американцы находятся во Вьетнаме, у вьетнамцев должно быть право выражать свои политические убеждения без страха перед репрессиями. А потому повторяю еще раз, морпех – сними этот пацифистский значок, или я тебе обеспечу срок в Портсмутской военно-морской тюрьме.

Я стою по стойке «смирно».

Крыса-полковник по-прежнему спокоен.

– В отношении тебя, капрал, я новый приказ составлю. Я лично потребую, чтобы твой начальник тебя в хряки заслал. Покажи свои жетоны.

Я вытаскиваю свои жетоны и срываю с них зеленую маскировочную ленту, которой они обмотаны. Крыса-полковник записывает в зеленый блокнотик мои имя, звание и личный номер.

– Идем-ка со мной, морпех, – говорит крыса-полковник, засовывая зеленый блокнотик обратно в карман. – Хочу показать тебе кое-что.

Я подхожу к джипу. Для пущего эффекта крыса-полковник делает драматическую паузу, а затем стягивает пончо с некоего крупного предмета на заднем сиденье. Этот предмет – младший капрал морской пехоты, скрюченный в позе зародыша. Шея младшего капрала исколота – много-много раз.

Крыса-полковник ухмыляется, обнажая вампирские клыки, делает шаг ко мне.

Я бью ему в грудь деревянным штыком.

Он замирает на месте. Переводит глаза вниз на деревянный штык. Смотрит на палубу, потом на небо. Неожиданно проявляет жгучий интерес к своим наручным часам.

– Я ... Э-э ... Не могу больше тратить времени на столь непродуктивное общение... И вот еще что – постригись!

Я отдаю честь. Крыса-полковник мне отвечает. Мы по-дурацки держим поднятые руки, пока полковник произносит: "Когда-нибудь, капрал, когда ты станешь чуток постарше, ты поймешь, каким наивным – "

Голос крысы-полковника срывается на слове «наивным».

Я ухмыляюсь. Он опускает глаза.

Мы оба четко отрываем руки от головных уборов.

– Всего хорошего, морпех. – говорит крыса-полковник. И, закованный в броню своего высокого чина, жалованного ему конгрессом, полковник возвращается к своему

«Майти-Майту», залезает в него и уезжает, увозя с собой обескровленного младшего капрала.

«Майти Майт» крысы-полковника срывается с места, оставляя на дороге следы покрышек – столько проговорили, а он меня даже подвезти не хочет.

– ТАК ТОЧНО, СЭР! – говорю. – КАК ВСЕ ХОРОШО СЕГОДНЯ, СЭР!

Война продолжается. Бомбы продолжают падать. Маленькие такие бомбочки.

Часом позже водитель 2,5-тонного грузовика бьет по тормозам.

Я забираюсь в кабину к водителю.

Всю дорогу до Фу-Бай, подскакивая на выбоинах, водитель грузовика рассказывает мне об изобретенной им математической системе, с помощью которой он сорвет банк в Лас-Вегасе, как только вернется обратно в Мир.

Водитель болтает, солнце садится, а я думаю: пятьдесят четыре дня до подъема.

Остается сорок пять дней до подъема, когда капитан Джэньюэри вручает мне листок. Капитан Джэньюэри что-то мямлит насчет того, что он надеется, что мне повезет, и убывает на хавку, хотя время вовсе не обеденное.

Бумага приказывает мне явиться для прохождения службы в качестве стрелка в роте «Дельта» первого пятого, нынешнее место дислокации – Ке-Сань.

Я прощаюсь с Чили-На-Дом, с Дейтоной Дейвом и Мистером Откатом, и говорю им, что я рад стать хряком, потому что отныне мне не надо будет сочинять подписи к фотографиям с жестокостями, которые они только прячут в папках, и не придется больше врать, потому что теперь служакам угрожать мне нечем. «И что они сделают – во Вьетнам пошлют?»

Дельта Шесть решает помочь Ковбою, и я получаю назначение в его отделение на должность командира первой огневой группы – заместителя командира отделения – пока не наберусь достаточно полевого опыта, чтобы командовать своим собственным стрелковым отделением.

Именно так.

Я теперь хряк.