"Опасность" - читать интересную книгу автора (Гурский Лев)

Глава пятая ГОРОД С. МЕЛКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Скорый поезд номер 10 Москва – Саратов приятно меня удивил. И занавески на окне купе оказались чистыми, и постельное белье – сухим, и в сортире не было вонючих луж на полу, и проводник обещал принести чай и, надо же, принес! Вдобавок ко всему бог послал мне всего одного попутчика – упитанного гражданина, похожего на попа-расстригу, только без бороды. Пока я ходил инспектировать вагонный сортир, попутчик шустро переоделся в линялый тренировочный костюм и выставил на стол початую бутылку водки «Astafjeff» вместе с двумя стаканчиками.

– Евгений, – представился попутчик и приглашающе кивнул на бутылку.

– Максим, – ответил я и не без сожаления отрицательно мотнул головой.

Упитанный Евгений ошеломленно глянул на меня, а потом до него дошло.

– Подшился? – с сочувствием спросил он.

– Наподобие того, – соврал я, чтобы не обижать хорошего человека.

– Тогда я мигом, – сказал деликатный Евгений. – И баиньки.

С этими словами он припрятал бесполезные стаканчики, раскрутил бутылку винтом и за десяток секунд одолел содержимое. Сделал он это, надо заметить, играючи, как большой профессионал. Как только бутылка была готова, попутчик вытащил откуда-то шоколадный батончик «Сникерс» и азартно захрустел им, словно соленым огурцом. Через пару мгновений от батончика осталась только обертка с иностранными буквами.

– Ну, спокойной ночи, – объявил попутчик Евгений. Хотя за окном было еще совсем светло, он ловко и быстро застелил свою верхнюю полку, запрыгнул на нее и вскоре уже сочно похрапывал.

Молодец мужик, одобрительно подумал я. Другой бы мусолил эту несчастную бутылку не меньше часа, а потом еще весь вечер приставал бы ко мне с вопросами об уважении к его пьяной роже. И в заключение вечера эту пьяную рожу еще пришлось бы и бить.

Удовольствие, прямо скажем, маленькое. Или, точнее, вовсе никакого.

Представив себе все это, я посмотрел на мирно спящего Евгения с возрастающей признательностью. В другое время я бы, конечно, поддержал компанию – тем более что «Astafjeff» красноярского разлива пьется гораздо лучше, чем тот же самый немецкий эрзац-«Rasputin». Однако сейчас мне просто необходимо было собраться с мыслями.

Это я и попытался сделать, выпив стакан только лишь чая и удобно расположившись на своей нижней полке.

Итак, Стекляшка. Принадлежность двух покойничков – рукастого и блондинчика – к РУ могла означать очень много, а могла и вообще не означать ничего. Наше ПГУ никогда не воспринимало парней из Разведупра в качестве серьезных конкурентов, сколько те ни пыжились. Квалификация сотрудников Стекляшки традиционно оставляла желать лучшего: и качество вербовки, и частота удачных инвазий, и сроки акклиматизации – все у них было на каком-то провинциальном уровне. Словно бы не ядерную державу от моря до моря они представляли, но какую-нибудь жалкую банановую республику. Максимум, что у них еще получалось, – так это уложить смазливого военного атташе в койку к супруге какого-нибудь высокопоставленного деятеля. Атташе, допустим, мог работать на износ, однако стратегическая информация, полученная в промежутке между оргазмами, все равно оказывалась третьестепенной. К тому же пару раз эти горе-любовнички сводили на нет серьезные разработки нашей конторы. В Управлении, например, все знали историю о том, как из-за такого вот прыткого атташе вынужден был уйти в отставку министр финансов одной европейской страны, а следом за ним и весь кабинет. Пикантность ситуации состояла в том, что наша контора только-только заполучила себе человечка в непосредственной близости от министра обороны все той же страны – и уже приготовилась черпать лопатой совершенно секретные сведения. Понятно, что министр обороны сразу стал бывшим, а все усилия ПГУ накрылись медным тазом. Впрочем, на фоне всей остальной деятельности Стекляшки работа их сексуал-атташе могла показаться образцовой. На две-три относительно удачных операции приходилось десять-пятнадцать клинически бездарных. О том, что Стекляшка обожает вербовать западных фирмачей на международных технических выставках, знали, вероятно, коммивояжеры всех мало-мальски крупных и даже мелких фирм, и они даже сами хищно высматривали в выставочных павильонах Осло, Брюсселя или Абу-Даби дурно одетых хлопчиков, с трудом скрывающих военную выправку, свой отвратительный английский и физиономии без малейших проблесков мысли. Фирмачи сами напрашивались на вербовку, чтобы под видом современной вычислительной техники, ввозить которую нам долго мешала поправка Джэксона-Веника толкнуть нам за огромные деньги немыслимое айбиэмовское старье, чуть ли не первого поколения. Всю эту рухлядь парни из Стекляшки с колоссальными предосторожностями доставляли в Москву, научные эксперты хватались за головы, и на этом очередная международная афера благополучно заканчивалась.

Единственной по-настоящему удачной операцией Стекляшки за последние два-три десятилетия была крупная имиджевая акция, которая удалась от и до. Конечно, саму идею они позаимствовали у нашей конторы (имею в виду дело Бэррона), однако сделано все было на высшем уровне, с невероятным для Стекляшки изяществом. Они взяли в разработку какого-то капитана-неврастеника из бронетанковых войск, якобы приняли его к себе в РУ и полтора года кормили страшными сказочками будто бы из жизни этого учреждения. На «Мосфильме» был сделан игровой ролик о том, как в стенах Стекляшки предателя сжигают-де живьем в специально отведенной топке. Генерал Голубев позднее каким-то макаром раздобыл этот ролик и показал его нам. Роль предателя исполнял статист из Центрального детского театра и вопил очень натурально. Судя по всему, фильм ужасов произвел на экс-бронетанкового капитанишку глубокое впечатление – этого и добивались режиссеры. Затем, наконец, капитан был послан якобы с заданием в одну из стран Европы, и уже там мордатые хлопчики вкупе с молодцеватыми атташе дружно сделали вид, будто подозревают капитана в измене – рядом с которой он, натурально, и близко не стоял. Неврастеник поступил в полном соответствии со своей натурой: заблажил, дал стрекача и попросил политического убежища у наших тогдашних классовых врагов. Никаких настоящих тайн РУ упомянутый деятель, само собой, не знал, зато смог проявить свои литературные способности и очень скоро выпустил на Западе толстенную книгу под названием «Стекляшка». Предосторожности ради книга была издана под каким-то воинственным псевдонимом – то ли Кутузов, то ли Нахимов, а в начале 90-х данный опус переиздали и у нас, в России. Филиков раскошелился, купил толстый том, и мы с ним дружно поржали над одураченным капитаном Кутузовым-Нахимовым, который раскрывал все стрррашные тайны Разведупра, включая и привычку зажаривать предателей так глубоко автора перепахавшую. В свое время капитанское сочинение имело, однако, на Западе успех и чуть подняло международные акции РУ как серьезного ведомства – хотя, разумеется, не такого серьезного, как наша контора на Лубянке…

Рассуждения мои были прерваны весьма прозаическим образом: колеса нашего поезда перешли с привычного стука на жалобный скрип, и мы стали довольно резко тормозить, отчего попутчик Евгений даже вознамерился было свалиться со своей верхней полки. Я спас соседа, отдернул занавеску и бдительно выглянул в окно, заподозрив каверзу типа внезапного пожара или теракта. Но оказалось, что мы всего лишь прибыли на станцию с заграничным названием Раненбург, а замогильный радиоголос с перрона сразу успокоил меня, сообщив о двухминутной всего-навсего стоянке здесь нашего экспресса. Две минуты, пожалуй, этот Раненбург можно вытерпеть, подумал я, обозревая из окна пустой перрон, залитый мертвенным светом ночных вокзальных фонарей. Когда до отправления осталось секунд около десяти, в пределах моей видимости показался быстро бегущий местный житель. В руках у местного жителя была здоровенная картина в золоченой рамке и маленький замызганный чемоданчик-этюдник. За спиной у местного жителя висел туго набитый рюкзак. Я сообразил, что хозяин рюкзака и картины надумал путешествовать с нами в Саратов и, признаться, сильно испугался. У припоздалого раненбуржца вполне мог оказаться билет именно в наше купе – и прости-прощай мой покой. Кроме того, я успел рассмотреть картину, и она привела меня в содрогание: на картине изображены были разноцветные клоуны в колпачках, деловито пожирающие за столом какие-то цветы вроде фиалок. Совсем некстати в моей голове всплыла недавно прочитанная заметка о выставке произведений душевнобольных художников. Выставка проводилась, кажется, не в Саратове, но на все сто процентов поручиться за это я бы не смог. Да-да, только психа для полного счастья мне не хватало! Я быстренько запер дверь купе на замок и еще на защелку, искренне надеясь, что автор пожирателей фиалок найдет себе убежище в любом другом купе – тут полно свободных мест. Говорят, художник Ван Гог, впав в безумие, отрезал себе ухо. Этот же ненормальный живописец может ночью разбушеваться и лишить уха кого-нибудь из своих соседей. Пусть даже пострадаю не я, а, предположим, попутчик Евгений – все равно, согласитесь, неприятно.

На мое счастье, раненбургский Ван Гог миновал наше купе и стал тыркаться в дверь соседнего. Там, насколько я успел заметить, в одиночестве путешествовала женщина средних лет с огромным количеством баулов и с комплекцией молотобойца. Такая могла бы запросто влепить в стенку любого, кто отважился бы на попытку членовредительства. Соседняя дверь сонно щелкнула, впустив живописца вместе с картиной, и я немедленно выбросил из головы это чудо природы и вернулся к своим невеселым мыслям…

Стало быть, Стекляшка. Примерно за час до моего отъезда в Саратов я получил по факсу официальный ответ Разведупра Минобороны на официальный запрос Минбеза. Отдел кадров Стекляшки сухо извещал генерала Голубева (запрос я послал, естественно, от имени своего высокого начальства), что оба покойных гражданина с соответствующими паспортными данными, фейсами и отпечатками пальцев среди сотрудников РУ не значатся. Что касается особых примет в виде одинаковых татуировок на предплечье, то стекляшечный кадровик не видел в них ничего необычного, ибо факт нанесения татуировок любых форм и расцветок на любые части своего тела правонарушением не является, и ни одно из существующих ведомств – включая МВД, МБ, МО и даже Минздрав – не в силах запретить любому гражданину хоть с головы до ног изрисовать себя синими стрелочками без оперения. Кадровый крысеныш определенно издевался во второй части своего послания, однако мог быть безукоризненно точен в первой части ответа. Существовало несколько уровней казуистики. Строго говоря, ничего не мешало Стекляшке, получив от нас запрос со всеми данными на покойников, легко вычеркнуть их из всех своих списков (кому они теперь нужны, мертвые?) и представить нам информацию, с формальной точки зрения истинную. Я, правда, склонялся к другой версии: и блондинчик, и рукастый на момент своей скоропостижной кончины могли уже действительно не состоять в штате РУ. Но это отнюдь не означало, что они не работали в Стекляшке раньше. Например, до Большого сокращения штатов в феврале 92-го, когда и у нас, и в РУ началась кадровая чехарда по причине усыхания бюджета. У нас, например, в одном только Московском управлении было переведено в оперативный резерв не меньше трети кадровых сотрудников, а у несчастных эрушников, подозреваю, еще больше. К тому же наши орлы, даже и выведенные за штат, не потерялись – всего лишь незаметно рассредоточились по крупным фирмам и банкам в качестве консультантов или начальников охраны. Опыт и квалификация Лубянки везде ценились неплохо, чего нельзя сказать о бесхозных выпускниках Стекляшки, коих называли дикими – и за дело. Общий уровень подготовки хлопчиков из РУ и так не больно отвечал современным требованиям: многих из них готовили на случай силовых операций за рубежом, да только случай все не представлялся и теперь, видимо, не представится. Насколько я знаю, первым делом из Стекляшки удалили горсточку тамошних смутьянов, затем всех засвеченных агентов, которые здесь все равно только груши околачивали, и, наконец, едва ли не весь молодняк, который еще ничему и выучить не успели, а уже наподдали коленкой под зад. Минобороны и пальцем не шевельнуло, дабы трудоустроить отбракованных эрушников, даже вида не сделало, что шевельнуло. Можно предположить, что дикие пополнили структуры, и отнюдь не коммерческие: мне, по крайней мере, доподлинно было известно, что во время неудачного нападения на ярославский филиал «Ост-Банка» среди погибших бандитов оказался один такой, со стрелочкой. Я склонялся к версии о причастности к убийствам обоих физиков именно диких, кем-то нанятых во имя чего-то. В пользу этого свидетельствовала сравнительная легкость нашей с Филиковым победы над блондинчиком Лукьяновым и рукастым Лобачевым. В качестве заплечных дел мастеров они выглядели еще довольно сносно, но как бойцы – бледно, очень бледно. Что ж, если обоих покойников привлекли втемную лишь для пары-тройки убийств и обысков, то мои шансы отыскать работодателей этих граждан опускались почти до нуля. Правда, с год назад ходил странный слух: будто бы некоторое количество диких объединились неизвестно для чего, причем занимался объединением якобы кто-то из тех самых старших офицеров Стекляшки, кого вычистили не за глупость, а как раз таки за смутьянство. Слух этот, помню, необыкновенно воодушевил Филикова. Он даже некоторое время носился с идеей создать в нашей конторе некое спецподразделение, которое бы только занималось отловом несанкционированных диких. Такую, значит, зондеркомандочку. По счастью, слух никак не подтвердился и Дяди-Сашина инициатива осталась невостребованной и безнаказанной. «Дядя Саша, – укоризненно спросил я его, когда он получил от генерала Голубева положенный отлуп, – ты-то сам веришь в эту чепуху насчет тайного объединения диких? Ну, честно? – Ясное дело, не верю, – ответил мне честный Филиков, не моргнув глазом. – Но представляешь, какой фитиль можно было бы вставить Стекляшке?…»

Тут физиономия Филикова возникла перед моими глазами, качнулась, расплылась, и я сообразил, что все-таки засыпаю, убаюканный своими воспоминаниями годичной давности. Я еще успел щелкнуть выключателем тусклой лампочки у изголовья, а потом окончательно провалился в глубокую яму полусна-полубреда. Мне приснилась почему-то Маша Бурмистрова, которую я видел только на фотографии. У Маши были очки редактора Боровицкого и глаза под очками тоже редактора Боровицкого. Это будет бомба, Макс… – ласково говорила мне Маша-редактор голосом кудлатого визажиста Бориса Львовича. Какая бомба? – умоляюще интересовался я, чувствуя, что вот-вот пойму нечто очень важное, некий ключ к разгадке, ускользающий от меня. Известно, какая, – отвечала мне Маша-редактор-визажист, постепенно превращаясь в генерала Голубева. – И если ты, Макс, через полчаса не положишь мне на стол ответ на запрос депутата Безбородко… – Плюньте вы на депутата! – дерзко перебивал я свое начальство, занятое такими пустяками. – Не время. – Нет, время, время! – настаивал генерал громким голосом, стуча кулаком по столу. – Подъезжаем! Сдавайте постели! Я только было начал удивляться, какие постели генерал имеет в виду и при чем здесь вообще постели, и куда их следует сдавать, – как в этот же самый момент взял и проснулся. Мы действительно подъезжали. И проводник барабанил в двери купе, призывая проявить сознательность и тащить в его проводницкую простыни и наволочки.

– Подъезжаем, – предупредил я своего соседа Евгения, мирно дрыхнущего на своей полке. У того, видимо, был большой опыт железнодорожных путешествий, поэтому дважды повторять мне не пришлось. Сосед Евгений еще с закрытыми глазами, как лунатик, спрыгнул со своей полки, собрал казенное бельишко в комок и, чуть пошатываясь, выбежал из купе. Вернулся он минут через десять – благостный, полностью удовлетворенный, держа в руке почти уже опустошенную пивную бутылку. Где он сумел раздобыть пиво так быстро, выскочив из купе буквально в одних трусах, так и осталось для меня загадкой.

– Сейчас приедем, – сообщил он мне, одеваясь и сноровисто укладываясь. Обе пустые бутылки он, чтя неписаные пассажирские законы, оставил на видном месте, для проводника. Если бы проводник оказался сволочью, то бутылки следовало бы выбросить в окно. Из принципа.

– Вы местный? – поинтересовался я у Евгения, тоже приготовившись к высадке. У меня была с собой карта Саратова, но старая, доавгустовская. Наверняка и Саратова коснулась эпидемия переименований. Еще в Москве, рассматривая карту, я решил, что здешняя центральная площадь, названная в честь Революции, сегодня уже именуется как-нибудь по-другому.

– Ага, местный, – с довольным видом кивнул Евгений. – Если интересуетесь ресторанами, то могу порекомендовать… – Посредине этой тирады он вдруг вспомнил о моем антиалкогольном недуге, дико засмущался, что наступил, вероятно, на больную мозоль, и притих.

– Где у вас тут, в центре, какой-нибудь киоск горсправки? – осведомился я. – Адрес, понимаете, хочу найти…

Евгений понял, что его невольная бестактность прощена, и приободрился.

– Горсправка? – переспросил он. – Вроде был киоск на углу Ленина и Горького. То бишь теперь Московской и… Горького. В общем, рядом с площадью Революции. Вернее, я хотел сказать – с Театральной площадью. Черт с этими названиями…

«Так-так, – похвалил я самого себя за догадливость. – Значит, Театральная. Где же, интересно, там театр?»

Вопрос этот задать я уже не успел. Мы неожиданно приехали, и Евгений, не дожидаясь окончательной остановки вагона, уже выкатился из купе. На прощание он помахал мне рукой – и скрылся. В окно купе я успел заметить, как мой бывший сосед в окружении встречающих – по виду таких же, как и он, попов-расстриг с портфельчиками – проследовал по перрону. В руке у него была новая бутылка с пивом… Я сглотнул слюну, подхватил свой легкий чемоданчик системы дипломат и тоже покинул свое купе. Я нарочно замедлил шаг, поскольку впереди меня оказался раненбургский Ван Гог, который трудолюбиво тащил к выходу из вагона свое хозяйство – рюкзачок, этюдник и полотно с едоками цветов. При свете дня картина показалась мне еще более безумной, да еще и чрезвычайно аляповатой по цвету. Вполне возможно, что живописец, ко всему прочему, был еще и дальтоником. Беда, как известно, не приходит одна.

Я еще немного выждал, чтобы покинуть вагон не сразу вслед за художником, а несколько позже. Если он и вправду прибыл на выставку «Творчество душевнобольных», то его могут встречать санитары, а заодно заграбастать и меня, до кучи. В тот момент, как творец-дальтоник вышел из вагона, раздались громкие крики. Я решил было, что санитары уже вяжут живописца, а он вырывается, бьет их этюдником, кричит и явно намеревается отхватить кому-нибудь ухо.

Но я ошибался самым фатальным образом. Это были приветственные крики. Когда я, опасливо оглядываясь, ступил с вагонной лестнички на саратовскую землю, живописца уже обступила возбужденная толпа. Не слишком большая, человек примерно из пяти. Свою малочисленность толпа, однако, искупала радостными воплями. Особенно надрывался некто, заросший бородой по самые уши.

– Мы счастливы, – самозабвенно орал он, – что из далекого Раненбурга наш город посетил знаменитый… – Фамилия знаменитости потонула в новых криках. Мне, правда, послышалось что-то вроде Левитана, но я предпочел счесть это обычной слуховой галлюцинацией. Надо было побыстрее уносить отсюда ноги. Граждане, встречающие приезжего психа, также, видимо, были психами. Вот-вот могла подъехать карета с красными крестами для погрузки раненбургского гостя, местных его почитателей, а заодно и картины. Большая такая карета, размером с автобус. В маленькую все не войдут…

Я шмыгнул в здание вокзала, спустился куда-то по лестнице и неожиданно оказался перед огромным прилавком. На одном конце прилавка продавали коньяк и туалетную бумагу. На другом – сигареты и презервативы. Посередине располагался книжный развал.

Саратов – город контрастов, подумал я. Как и Москва. Как и Россия. Мы живем в самое интересное время, потомки еще будут нам завидовать. Если, конечно, у нас хватит сил и желания оставить после себя какое-нибудь потомство. Я вздохнул и вспомнил свою Ленку, к которой так и не успел заехать ни позавчера, ни вчера. Лично у меня все-таки было желание оставить потомство и силы еще были, но вот у нее – не уверен. По крайней мере, когда я сообщил ей по телефону о срочной командировке в город N, она восприняла эту новость с обидным равнодушием. Надолго? – только и спросила она. По обстоятельствам, – туманно ответил я, поскольку сам не знал. Счастливо съездить, – с этими словами она повесила трубку, оставив меня гадать: то ли ей действительно безразлично, в Москве я или в Тьмутаракани, то ли она досадует, что я сваливаю неведомо куда от нее, Ленки. Если досадует – значит, любит. Не купить ли ей какой-нибудь гостинец?

Машинально я окинул взглядом прилавок. Сигареты были индийские, презервативы – польские, коньяк – греческий и очень дорогой. Местного производства была, кажется, только туалетная бумага. Для подарка все это точно не годится. Я перелистал выставленные книжки. Если спрос и впрямь определяет предложение, то саратовцы обязаны были обожать только двух авторов – неких Стивена Макдональда (кажется, американца) и Георгия Черника (определенно соотечественника). Американца я даже листать не стал, только поглядел на обложку: выпученный глаз и пистолетное дуло. Этого добра у нас и в жизни хватает. В случае с Черником я продвинулся немного дальше – рассмотрел название. Книга называлась «Кремлины», и я тут же вспомнил, что слышал про эту книгу не далее как вчера от напарничка Юлия. Это дало мне основания немедленно вернуть том на исходную позицию. То, что могло понравиться Юлию, – не могло бы понравиться нормальному человеку. Полным-полно психов, что в Саратове, что в Москве. К черту!

Воспоминания о моем напарничке вынудили меня поскорее покинуть здание вокзала и направиться к троллейбусной остановке. Надо было спешить: Юлий мог прилететь всего через каких-то несколько часов, и мне за это время обязательно надо было найти эту Селиверстову – первую военную любовь беглого Лебедева. А там, чем черт не шутит, отыщется и он сам.

По дороге от вокзала к троллейбусу произошла еще одна волнующая встреча. Тип, стоящий спиной к вокзалу на гранитном (или базальтовом?) постаменте, показался мне необычайно знакомым. Это меня заинтриговало, поскольку никаких саратовских деятелей я не знал. Для удовлетворения своего профессионального любопытства я нарочно избрал самый кружной путь к остановке – специально чтобы взглянуть на памятник анфас.

Фигура оказалась и вправду знакомой.

«Здравствуйте, Феликс Эдмундович, – мысленно поздоровался я. – Какими судьбами?»

Здешний Дзержинский промолчал. По сравнению с нашим Феликсом, который вот уже почти два года не маячил перед окнами нашей конторы на Лубянке, саратовский был хлипковат. И одет он был не в шинель, а во френчик и галифе. И руку держал как-то на излете – не устрашающе, но приглашающе. Должно быть, приглашал он саратовцев воспользоваться услугами железнодорожного транспорта.

Чугунный Феликс был единственным чекистом, который счел нужным меня встретить. Другие местные чекисты не были в курсе моей поездки сюда. Обычно мы предупреждаем территориальные управления в случае подобных визитов, но в этот раз мне хотелось сохранить инкогнито. К тому же в провинции на человека из Москвы всегда смотрят, как на немного ревизора. Ну и не надо: тихо найду всех, кого мне нужно. Тихо уеду, никого не потревожив. Паситесь, мирные народы. Макса Лаптева не интересует ваша финансовая отчетность и данные по расходу патронов и магнитофонной ленты.

Подошел троллейбус под номером 1, я еще раз сверился с картой и потом залез в салон. Все шесть остановок я разглядывал из окна Саратов и пришел к выводу: городок ничего себе, хотя и грязноват. Впрочем, весной, особенно в апреле, любой нормальный город выглядит запущенным. Промежуток между поздней зимой и ранним летом всегда создает ощущение какой-то временности, неопределенности. Всем хочется просто переждать этот период, всем до зарезу не хочется ничего делать. И дворникам в том числе. Авитаминоз. Рукоятки метел еще не зазеленели, но почки уже набухли везде, где можно. Благодать, одно слово.

Из троллейбуса я не вышел, а вывалился, изрядно помятый. Но, по крайней мере, на своей остановке. Та-ак, вот и киоск горсправки, описанный Евгением. Из-за окошечка киоска, крепко запертого, выглядывала записка: «Через полчаса буду». Предположим худшее, подумал я, глядя на часы. Предположим, что хозяйка горсправки отлучилась за секунду до того, как я подошел. Следовательно, у меня есть полчаса. Самое время осмотреть достопримечательности города, а начать осмотр – с близлежащей Театральной площади. Бывшей Революции. Итак, где здесь театр?…

Театр обнаружился в полном соответствии с картой – на окраине одноименной площади. Серая бетонная коробка с колоннами напоминала о Большом: как если бы мальчик-олигофрен взялся лепить из серого пластилина здание ГАБТа с натуры и довел бы дело до победного конца, но тут его позвали обедать, и он закончил дело кое-как. Вместо квадриги конек крыши украшали чьи-то балетные ноги. Возможно, это были ноги музы – снизу видно было довольно плохо. Репертуар на афишах был соответствующий: «Лебединое озеро», «Аида», что-то современное. В скором времени афиши обещали «Тоску». Вот уж действительно, кисло подумал я и вышел на площадь. До возможного открытия справочного киоска оставалось еще минут двадцать. Мой чемоданчик-дипломат начинал понемногу оттягивать мне руку. Проще было, конечно, доехать до «Братиславы», получить там номер, бросить вещички и дальше продолжать свои поиски налегке. Проще, но не лучше. Перспектива скорой встречи с Юлием вынуждала меня оставить гостиницу на потом. Чемоданчик мой, в конце концов, не тяжелее портфеля. С ним неудобно только бегать и отстреливаться, а просто ходить по улицам можно запросто.

На площади обнаружилось немало достопримечательностей. Наискосок от театра, например, располагался очередной книжный лоток. Правда, без сопутствующих коньяка и туалетной бумаги, но зато с непременными Макдональдом и Черником. Покупатели, по-моему, сегодня не очень-то давились за своими любимыми книгами. По крайней мере, у лотка я заметил всего одного типа, этакого сутулого близорукого интеллигента в коричневой курточке и с черным дипломатом, раздутым до неприличия. Хлипкие замки еле-еле удерживали этого монстра, больного водянкой, в закрытом состоянии, причем один из замков пребывал уже в полуоткрытой стадии.

– Осторожнее, откроется, – предупредил я близорукого интеллигента.

– Да-да, – благодарно откликнулся интеллигент, одной рукой кое-как закрывая свой дипломатный замочек, а другой продолжая перелистывать опус Черника.

– Интересно? – спросил я.

– Ужасное барахло, – печально отозвался владелец разбухшего портфеля. – Сразу видно, что человек пишет для денег.

– А для чего, по-вашему, следует писать? – поинтересовался я. – Для человечества?

– Хотя бы для публики, – быстро ответил близорукий интеллигент, не отрываясь от книги. – Чтобы был понятный сюжет… юмор… любовь желательно. И все в одном романе.

– Читайте классику, – посоветовал я. – Ильфа и Петрова, к примеру. Тут вам и сюжет, и юмор…

– А любовь? – заинтересовался интеллигент. Даже оторвался от Черника и поглядел на меня.

– И любовь есть, – напомнил я. – Искренняя и пламенная. К деньгам. Во имя этой любви, между прочим, Киса Воробьянинов режет горло своему партнеру.

– Ужасно, – с отвращением протянул интеллигент. – Любовь к деньгам, я имею в виду. Мне кажется…

Продавец книг, злобно молчавший во время нашего умного разговора, не выдержал.

– Будете брать? – раздраженно обратился он к интеллигенту.

– Я бы взял, – ответил тот миролюбиво, кладя Черника обратно на место. – Ради спортивного интереса. Но вот, как назло, деньги меня не любят, и их вечно нет.

– Тогда не надо было лапать, – излил свою желчь продавец. – Суперобложки, между прочим, не железные. Один перелистает, другой. Глянь – а уже никакого товарного вида у книжки нет. Очень умные все пошли, бесплатную библиотеку здесь устроили…

Оскорбленный интеллигент пожал плечами:

– Если хотите, я могу заплатить за амортизацию. На это денег у меня, пожалуй, хватит…

– Да пошел ты, – посоветовал продавец интеллигенту. – Просто уйди отсюда, не отсвечивай. Всех клиентов мне распугаешь… Чем-то конкретным интересуетесь? – обратился этот тип уже ко мне, вообразив, будто я и есть клиент.

– Угу, – ответил я, провожая взглядом фигуру удаляющегося интеллигента с дипломатом. – Ищу книгу «Записки старого чекиста». Автор – Филиков А.В. Есть у вас такая?

– Не завезли, – извиняющимся тоном сказал книгопродавец.

– Ладно, – пообещал я, – зайду в другой раз. А если вдруг завезут книгу Филикова, непременно отложите.

Заморочив таким образом голову продавцу, я отвалил от лотка и побрел по площади. Удалось потратить всего пять минут, осталось еще не меньше десяти. И притом я еще не был уверен, что для хозяйки горсправки (я представлял ее почему-то старушкой в платке) полчаса – это действительно тридцать минут, а не, допустим, сто. Возможно, на саратовском диалекте слово «полчаса» означает «после дождичка в четверг». По правую руку от меня располагалась барахолка, вокруг которой, как и положено, толпился саратовский народ. Барахолка была довольно странной: там продавали носильные вещи на вес. Очевидно, поношенные джинсы и свитера разнообразных расцветок, коими торговали здесь довольно бойко, прибыли в город на Волге в виде бесплатной гуманитарной помощи, а хитроумные саратовские торговцы делали на этой помощи свой маленький бизнес. Особенно при этом не наглея, что определенно делало тутошним коммерсантам честь. В толпе страждущих я неожиданно заметил одного мотоциклиста, который рассматривал вещички, прямо не слезая со своего стального коня. Будь мотоцикл каким-нибудь новеньким «харлеем», парня выперли бы из пешей толпы в два счета, однако его железная лошадка была таким потрясающим хламом, что никто вокруг, вероятно, не воспринимал ее как транспортное средство. Парень был в умопомрачительной спецовке на бретельках, и было ему лет тридцать пять. Его обшарпанный мотоцикл выглядел раза в два старше хозяина. Видимо, это местный рокер, подумал я с уважением. Московские рокеры, которых я знал, были все как на подбор скучнейшими гражданами в турецких кожанах и разъезжали на новеньких мощных мотоциклах. Желание ездить на гибриде велосипеда и пылесоса не пришло бы ни в одну из их волосатых головок.

По левую руку от меня никто не торговал, зато там располагался потрясающий монумент, гораздо круче вокзального Феликса. Здешний Владимир Ильич так невероятно выворачивал кисть руки, указывая куда-то с пьедестала, что можно было подумать, будто ему где-то на дуэли повредили сухожилие и он теперь старается избавиться от боли. По-моему, Каплан стреляла не в это место… Я подошел поближе, поставил свой дипломат на асфальт и попытался повторить жест вождя. Вышло у меня это не слишком похоже, и рука немедленно заболела, словно каплановская пуля угодила не во Владимира Ильича, а в меня.

Мои репетиции не прошли незамеченными. От гранитного (или все-таки базальтового?) пьедестала отделился плюгавый гражданин, который до сей минуты вместе с еще двумя плюгавыми гражданами подпирал твердыню. Или нес возле нее почетный караул.

– Издеваешься над вождем? – подозрительно спросил он, подходя ко мне поближе. Помимо того, что блюститель вождя был низкоросл, он еще был подстрижен под горшок, и этот горшок кто-то накрепко вбил между двух плеч. Между подбородком и макушкой располагался длинный острый нос. В руках гражданин-от-пьедестала сжимал пук помятых газет.

– Я не издеваюсь, – дружелюбно ответил я. – Просто репетирую. Если мне удастся насобачиться так держать руку, то я смогу баллотироваться в Верховный Совет. И даже в президенты смогу, если захочу.

– А в лоб хочешь? – практично поинтересовался защитник вождя.

Я оценил его и мои габариты. Даже если он кликнет на подмогу остальных двух плюгавых, перевес будет на моей стороне. Тем более мой дипломат обладал железными уголками и драться им было одно удовольствие. Но драться мне не хотелось, да и не время.

– Не хочу, – ответил я.

– Значит, струсил… – сделал неверный вывод плюгавый. – Тогда купи у меня прессу. «Возрожденный коммунист», например. Хорошая газета, почитаешь, просветишься.

Я взял в руки дрянненький листок, немедленно испачкавший мне палец типографской краской.

– Газета-то старая, – отказался я вежливо, возвращая листок. – Я, знаете ли, привык читать только свежую прессу.

– А в лоб? – завел свою шарманку плюгавый. Мне это уже порядком надоело. Я примерился тюкнуть уголком моего тяжелого дипломата по коленной чашечке плюгавого, но того неожиданно спасли его соратники.

– Вовка, Вовка! – раздались внезапно крики от пьедестала. – Дуй сюда, свадьба приехала!

Со стороны проспекта, окаймляющего площадь, к памятнику действительно причалило несколько машин в шарах и лентах.

– Повезло тебе… – пробурчал постриженный под горшок Вовка и, больше не мешкая, устремился к пьедесталу тезки-вождя. Пока он бежал на свой пост, я догадался в чем дело. У нас в Москве таким мелким рэкетом занимаются обычно возле Минина-Пожарского и рядом с ракеткой на ВДНХ. В общем, там, куда новобрачные приезжают на машинах с куколками из ЗАГСа, чтобы сфотографироваться на память. Вероятно, до Саратова еще не дошли московские слухи о том, что Ленин был бякой, и пары по-прежнему прибывают сюда засвидетельствовать свое почтение автору бессмертной брошюры «Лучше меньше, да лучше».

Картинка, которую я сейчас наблюдал, радовала меня своей патриархальной простотой. Плюгавая троица хранителей вождя разыгрывала простенькую интермедию Дай денежку, а то в рожу харкну. Должно быть, еще не было случая, чтобы новобрачный в торжественный для себя день портил себе настроение препирательствами с уличными шакалами. И в этот раз традиция не была нарушена: жених сунул плюгавым несколько купюр, те отошли в сторонку, предоставив возможность фотографу увековечить юную пару у подножия основоположника ленинизма.

Я хмыкнул про себя, подхватил свой дипломат и уже намеревался возвращаться к справочному киоску, как вдруг… Да нет, не может быть, показалось! Осторожно скосив глаза, я понял, однако, что ничего мне не показалось. Просто заговорили мои профессиональные инстинкты: позже, чем нужно, конечно. Но в нашем деле лучше поздно, чем никогда.

На площади меня элементарно пасли.

Очень грамотно, умело, высококлассно пасли. По меньшей мере трое саратовских джентльменов вели за мною скрытое оперативное наблюдение. Хвост, говоря по-русски. «И кто же, интересно, это может быть?» – подумал я. Для парней из Стекляшки – диких или даже штатных – такой уровень наружки был не по плечу. Или я долгие годы сильно недооценивал заведение на Рязанском проспекте.

Делая вид, будто я поглощен разглядыванием свадебного кортежа, я попробовал прикинуть возможные пути к отступлению. Перспективы казались безрадостными. В беге по пересеченной местности (через площадь и сквозь толпу покупателей гуманитарной помощи) я не имел особых преимуществ: мои опекуны выглядели и помоложе, да и чемодан не прибавил бы мне скорости. Выдвинуться на проспект и поймать тачку? Но вон та бежевая «волга» почти наверняка поедет следом, и, возможно, та серая «нивка» тоже принадлежит моим соглядатаям. Куда бы я ни отправился на своих двоих или на четырех колесах – форы у меня нет. Стало быть, придется искать нестандартное решение. Сможете найти среднее арифметическое между четырьмя колесами и двумя ногами? Я нашел ответ через десять секунд: два колеса. Там, где пехота не дройдет, где бронепоезд не промчится, автомобиль не проползет… Правильно: там пролетит ржавый драндулет, гибрид самоката с газонокосилкой.

Я прибился к толпе ценителей подержанных шмоток, приценился к подозрительной расцветки курточке, а затем словно бы невзначай похлопал по ветхому кожаному сиденью драндулета.

– Неужели эта рухлядь способна ездить? – иронически осведомился я у хозяина. Реплика моя была произнесена таким мерзким тоном, что парень в спецовке на бретельках промолчать не смог. Он отложил в сторону маечку, которую уже собрался было взвешивать, повернулся ко мне и надменно ответил:

– Эта, как вы говорите, рухлядь способна развивать скорость до семидесяти километров в час.

Я мельком взглянул в сторону своих шпионов. Те, похоже, не проявляли пока никакого беспокойства. И в самом деле – куда бежать, везде все схвачено. Узкий проход в чугунной ограде театрального сквера, расположившегося сразу за барахолкой, никто из соглядатаев не рассматривал всерьез как путь моего отступления. К тому же я не подавал никакого вида, будто заметил слежку, и моя попытка к бегству стала бы для пастухов полной неожиданностью. Очень хорошо. Теперь пора немного раззадорить моего будущего спасителя.

– Семьдесят километров? – переспросил я вежливым тоном, но с некой оскорбительной усмешкой. – Простите, не верю!

– Спорим?! – воскликнул обиженный хозяин чудовища на двух колесах. Покупатели справа и слева стали обращать внимание на нашу перепалку, но соглядатаи пока еще ничего не заподозрили.

– Спорим, – ответил я спокойно. – Ставлю пять тысяч, что ваш… что ваше… короче, что эта штука не довезет нас обоих до набережной.

Если верить моей карте, в районе здешней набережной полным-полно маленьких улочек, где можно потеряться. Вернее, где тебя могут потерять.

– По рукам! – владелец драндулета протянул мне свою костлявую руку, и мы с ним обменялись рукопожатием.

Я спиной чувствовал, что мои шпионы забеспокоились, но еще не понимали в чем дело.

– Наташ! – обратился тем временем мотоциклист к длинноногой блондинке с красивым и сосредоточенным лицом, которая вдумчиво рассматривала зеленый батник с иностранной надписью New Zealand. – Подожди меня, я сейчас слетаю к набережной с этим Фомой Неверующим, – он кивнул на меня, – и сразу вернусь обратно…

Длинноногая Наташа, не выпуская из рук облюбованный батник, глянула на меня с неодобрением. И на мотоциклиста, кстати, тоже.

– Заработаю пять тысяч, – быстро добавил тот. Хмурая Наташа несколько смягчилась.

– Ладно, – разрешила она. – Хоть и маленькие, а все деньги. Только побыстрее, тебе еще Алика из школы забирать…

– По коням! – радостно заорал мотоциклист, приглашающе хлопнув по сиденью. Деньги его, похоже, не очень интересовали: ему хотелось показать класс этому пентюху с дипломатом, усомнившемуся в возможностях его машины. Я немедленно взгромоздился на сиденье, воззвав про себя к Николаю Угоднику, покровителю мотоциклов и мотоциклистов. Ну, не подкачай!

Хозяин драндулета что есть силы лягнул педаль, раздался оглушительный треск, как будто выпустили длинную очередь из древнего пулемета «максим». Толпа бросилась врассыпную, а ядовитые клубы отработанных газов из выхлопной трубы сыграли роль дымовой завесы. Я сразу потерял из виду своих преследователей и, надеюсь, они меня тоже. Как я предполагал, мой новый знакомец выбрал самую короткую дорогу – через узкий проход в ограде сквера, мимо скамеечек, мимо погасшего вечного огня, мимо еще какого-то монумента на постаменте, и дальше, через второй проход в ограде, и по дороге, мимо яркого секс-шопа (я успел заметить лишь краешек витрины), мимо подъездов, мимо новых лотков, и дальше, мимо громоздкого монумента (господи, да сколько их тут?!), и дальше налево и вниз, к набережной. Драндулет показывал совсем неплохую скорость – не семьдесят, конечно, но уж никак не меньше пятидесяти. Единственным недостатком нашей поездки был громкий треск, из-за которого мы должны были привлекать всеобщее внимание прохожих. Однако, как ни странно, прохожие и проезжие не обращали на нас внимания. Вероятно, драндулет был местной достопримечательностью и всем успел примелькаться. Сам же хозяин, похоже, и вовсе не обращал никакого внимания на треск. Через пару минут пути, когда я более-менее освоился на сиденье и теперь только покрепче прижимал к себе дипломат, я осознал, что костлявый мотоциклист мне что-то говорит. Пришлось напрячь слух и вникнуть в его слова. Оказалось, ничего особенного: просто за пять выигранных тысяч владелец драндулета счел необходимым поведать мне родословную этого мустанга. Временами водителю даже удавалось переорать стрекот мотора, и тогда я узнавал, что этот железный конь изготовлен в 1934 году знаменитой немецкой фирмой «Дитрих Кнабе» в рамках имперского проекта «Фольксмотор-рад» – то есть «Народный мотоцикл». Всего было выпущено не более двухсот «народных» драндулетов, после чего фюрер передумал и решил взять под покровительство более помпезный проект «Фольксваген». Герр Кнабе, лишившись поддержки рейхсканцлера, немедленно прекратил выпуск этих убыточных мустангов, а выпущенные две сотни продал Тиссену. Тиссен продал эти мотоциклы еще кому-то… – фамилию я не разобрал из-за треска, – а этот кто-то по дешевке продал их вермахту. Потом началась война, мотоциклы попали в фельд-жандармерию, а кто-то из жандармов сложил свою буйную голову у села Подлипки – как раз там, где полвека спустя нынешний хозяин драндулета оказался совершенно случайно и нашел останки «Дитриха Кнабе» в заброшенном сарае. Чтобы потом, сразу после защиты кандидатской, восстановить своими руками этот немецко-фашистский трофей.

– А вы кандидат каких наук? – прокричал я в ухо своему знакомому. – Технических?

– Философских! – откричал мне обратно владелец моторрада. – А вы приезжий?!

– Приезжий! – крикнул я, не желая лукавить. – Из Москвы!

– Научный работник? – во весь голос полюбопытствовал кандидат философских наук. Должно быть, он углядел во мне родственную душу.

– Чекист! – проорал я честно. – С Лубянки! При слове Лубянка мотор немедленно захлебнулся и заглох. Словно у трофейной машины была аллергия к нашей конторе. Мы чуть не шмякнулись на полном ходу, и лишь чудом водителю удалось сохранить равновесие.

– Ну и шуточки у вас, – пробормотал кандидат наук, оглядывая заглохший драндулет. – Даже мотоцикл перепугали.

Я вытащил из своего кармана пятитысячную купюру и сунул в глубокий наружный карман на груди кандидатской спецовки.

– Какие, к черту, шутки, – мрачно ответил я. – Самый натуральный чекист, из Минбеза. И гонятся за мной какие-то ваши местные ублюдки. Ну, спасибо за помощь, вы выиграли…

Отблагодарив таким образом обескураженного владельца драндулета, я стал быстро спускаться к Волге по улице Волжской (если, конечно, ее не переименовали); в качестве ориентира мною была избрана уже привычная деталь городского пейзажа – очередной монумент. Некто сидел в кресле почти на самой набережной, лицом к Волге, спиной ко мне. Чтобы рассмотреть лицо, надо было бы потратить пять минут и пройти еще метров двести…

Однако ни этих минут, ни этих метров у меня не оказалось.

Поскольку мои соглядатаи все-таки нашли меня. Та самая троица с площади. Она внезапно оказалась слева от меня и теперь уже и не думала скрываться. Мало того – настроены эти граждане были ко мне крайне недоброжелательно. Хотя, возможно, я ошибался, и это просто такая любопытная форма доброжелательства аборигенов, чисто саратовская: перекошенные морды и пистолеты в руках.

Taken: , 1