Гурфель БенорМама

Бенор Гурфель

Мама [1]

Люди, знавшие её в молодости, говорили мне:"А знаешь, твоя мама была такая весёлая. Она всё время смеялась и мы её звали "хохотушка".

"Да?-отвечал я, слегка растерянно - что-то не припоминаю".

Но я хорошо помню, как она пела. Долгими сибирскими вечерами, под заунывный свист вьюги, при светлячке коптилки или без, она напевала наивные и чувствительные романсы своей молодости.

......................................................................

"В далёкой страстной Аргентине, где небо южное так сине

Где женщины как на картине, танцуют все - тан-го!

В больших шикарных ресторанах, на мягких, низеньких диванах, в хрустальных узеньких бокалах - шампанское ли-лось!"

......................................................................

Или:

"В последний раз я видел Вас так близко

В пролёты улиц Вас умчал авто

И где-нибудь в притонах Сан-Франциско

Лиловый негр Вам подаёт манто...

Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?

Куда ушёл Ваш китайчёнок Ли?

Вы помнится любили португальца,

А может быть с малайцем Вы ушли?"

......................................................................

Я сидел прижавшись к печке, ловя ладонями уходящее тепло. И испарялась, занесённая снегами деревня и сквозь замороженные слепые окна проступало синее небо Аргентины, вливался свет и запах бескрайней пампы. Так прянное вино романтики преображало чёрствый хлеб действительности.

Мамино поколение, поколение Купринской "Ямы" и Бунинских "Тёмных аллей", "Вишнёвого сада" и Блоковской "Незнакомки" было воспитано на идеальной романтике любви и сострадания и не было готово итти "на бой кровавый, святой и правый" и не умело разговаривать "языком товарища маузера".

И когда наступили новые времена, которые провозгласили "смерть беспощадную всем плутократам и всем паразитам трудящихся масс", мамино поколение оказалось на обочине истории.

Ну а я, естественно, был пылкий комсомолец. Почему "естественно"? Замечено неоднократно, что самые пылкие приходили из рядов социально чуждых. Как бы пытаясь своей "пылкостью" оправдать "грех" происхождения. Заслужить доверие. Только бы быть допущенным к столу. И получить свою порцию капусты.

"Ну как ты не понимаешь?" - раздражённо проповедовал школьный комсомольский лидер своей отсталой матери.

"Не можем же мы, в наше время, воспевать Ахматову и заслушиваться Вертинским!"

"Но почему? Почему? Чем плоха для вас Ахматова? Что плохого в стихах:

А я иду - за мной беда.

Не прямо и не косо

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса. "

"Вот в этом-то всё и есть! Вот ты всё и открыла!" - уверенно печатал лидер.

"Что значит - за мной беда? Что значит - в никуда и в никогда? Вот это-то и есть пессимизм и индивидуализм. Стих должен призывать и направлять. Правильно Жданов говорит! Искоренять надо таких!" - торжествовал лидер. И мать молча отходила, идеологически поверженная.

Детство мамы прошло в деревне Тарутино, заселённой на половину немецкими колонистами. Видимо от них мама научилась не чураться физического труда, ухаживать за скотиной, обрабатывать землю и рассчитывать только на себя.

Все эти качества пригодились ей и дали возможность выжить, когда она оказалась одна с восьмилетним сыном в далёкой Сибири. Одной из первых обратилась она к председателю с просьбой дать ей землю под огород. Получив свои 10 соток и натянув непривычные кирзовые сапоги с раннего утра она топала за околицу, где находился её участок и возвращалась домой затемно.

Было ей уж под пятьдесят. И прошлая жизнь - жизнь холённой и избалованной жены известного врача не приучила к крестьянскому труду. Но когда пришлось - не дрогнула. Косила траву, рубила и пилила деревья на дрова, бродила по тайге, собирая грибы и ягоды, запасала на долгую зиму картошку, капусту, турнепс, репу и прочие овощи. Билась за жизнь, как и все вокруг, спасая сына и ожидая мужа.

Вспоминается тёплый июльский вечер. Окно палаты приоткрыто и снаружи доносятся азартные крики студентов, играющих в футбол. В палате только одна койка, на ней моя мама. Её левая нога красно-синяя и опухшая подтянута на блоках вверх. У мамы гангрена и врачи собираются ампутировать ногу выше колена. Мама знает об этом. От гангрены у неё высокая температура и легкий бред.

"А помнишь сын, как мы ходили с тобой по грибы и заблудились в тайге?" - вдруг спрашивает она.

"Помню" - отвечаю я

"Я тогда подумала: если не выйдем к ночи - ты будешь ночевать на дереве, а я на земле, под деревом буду тебя охранять.

А помнишь суп из лебеды летом 42-го? И как ты просил: мама положи хотя бы ещё одну картошку в суп. А я отказывалась, потому что в неделю мы могли съесть только 7 картошек. Ведь до нового урожая оставалось только ведро картошки. И прикупить было негде. Да и денег не было.

А помнишь как ты заболел корью и тебя положили в больницу, а больница не отапливалась и я ложилась к тебе в постель и согревала тебя."

Я слушаю мамину прерывистую речь, её хрипловатый голос и в воображении встают картины её жизни.

Вот мама гимназистка. Выпускной бал летом 1912. В огромном актовом зале играет приглашённый полковой оркестр. Манящая мелодия Штраусовского вальса. На бал приглашены выпускники мужской гимназии. Вот из их рядов выходит мальчик. Невысокий, стройный с карими внимательными глазами. Подходит к маме, кланяется и с лёгкой улыбкой, уверенно спрашивает: "Вы не возражаете если я Вас приглашу на вальс?".

"Этот вальс, этот вальс, этот вальс..." Мама ощущает крепкую руку на своей пояснице, сухую твёрдую ладонь, дыхание перехватывается а стройные, крепкие, молодые ноги уже сами несут её по залу, и дальше и дальше, по жизни, вдаль.

А вот Одесса 1919. В городе творится чёрт знает что. Стреляют на окраинах, стреляют с моря, и из степи накатывается конница Махно. Но в знаменитом оперном театре выступает знаменитый скрипач и не пойти ну никак нельзя. И напрасно тёща умоляет: "Ну куда вы сумасшедшие?! Куда? Убьют ведь!" И мама с бывшим гимназистом, который за эти годы стал врачом, прячась в подъездах и перебегая перекрёстки "идут" в театр.

Десять лет спустя. Маленький уютный городок. Как бы спокойная и как бы сытая жизнь. Дочери уже девять. И тут налетает беда. У Дэби менингит. Все эти десять дней паломничество врачей. Каждый со своим безпомощным советом и предлагаемым лечением. На десятый день дочь уходит в невобразимую даль. Врачи исчезают и в доме наступает могильный холод. Три года тишины и траура. До появления сына.

Сыну уже девять и мама вздрагивает при каждом его резком движении. И вот наступает ночь 13 Июня 1941. До начала войны осталось девять дней. Но будет война или не будет а тут идёт большая политическая акция - выселение в Сибирь социально-чуждых слоёв с территории Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии. Не обошла судьба и ёе семью. Явились и повезли гимназиста в уральский трудовой лагерь на "исправление", а её со столь дорого доставшимся сыночком - в ссылку в Нарым. (Как это у Галича? "От Караганды по Нарым - вся земля как один нарыв").

И вот, сидя у постели бредящей мамы, стал я считать сколько же было в её взрослой жизни счастливых лет? Когда не надо было бороться за жизнь свою и своих близких, дрожать перед завтрашним днём и пресмыкаться перед неправдой? И получилось совсем немного, может пять, а может семь.

"Человек создан для счастья как птица для полёта". Враньё. Пожалуй эти строки честнее "Поколение обречённых, как недавно, как давно...".

А за окном всё доносились и доносились азартные крики футболистов.

----

[1] Рассказ написан под влиянием рассказа Михаила Зуева "Мама"