Гуревич ГеоргийНаш подводный корреспондент

Гуревич Георгий

Наш подводный корреспондент

1

Требовалось найти его во что бы то ни стало. Где он скрывается, не представлял никто, и не было уверенности, что ищут там, где нужно. Правда, известны были его приметы, известно было, в каком окружении он встречается, и следы этого окружения уже попадались на глаза. И в довершение трудностей местность была недоступна. Приходилось, сидя за письменным столом, обдумывать донесения, сопоставлять факты, сравнивать, взвешивать, искать, не выходя из комнаты, чтобы в конце концов сказать: "Здесь вы его найдете".

Нет, это не рассказ о ловле преступников, не новые приключения Шерлока Холмса. Разве только преступника приходится разыскивать, разве только детективы умеют, сопоставляя факты, находить след? Я мог бы привести много примеров... Да вот, хотя бы на Курильских островах...

2

На Курильские острова я попал неожиданно. Я совсем не намерен был ехать туда, собирался в отпуск к теплому морю, хотел полежать на песке, не думая о его минералогическом составе, подремать, прикрыв лицо соломенной шляпой, не вскакивать чуть свет, чтобы нарубить дров для костра.

В тот год я особенно стремился на отдых, потому что сезон оказался неудачным - лето разбитых надежд. И что самое неприятное - именно я разбивал эти надежды... тяжелым геологическим молотком.

А началось так заманчиво. Ранней весной пришло радостное известие: "Открыта алмазная трубка! Новое месторождение! Вторая Якутия на Камчатке! Камчатка - страна алмазов!" Областные геологи пришли в волнение. Все силы бросили на алмазы. Сам Яковлев Иван Гаврилович вызвал меня. Прервав начатую работу, я в конце июня прилетел в Алмазную падь...

И скоро понял, что трубки нет.

Такое разочарование! Конечно, никакого нарочитого обмана тут не было; были неопытность, самонадеянность, страстное стремление сделать открытие. В общем, кто хочет видеть сны, тот видит их. Доказательства подменили энтузиазмом, выхлопотали средства, снарядили большую экспедицию, и участникам ее - мне в том числе - пришлось убедительно и методично доказывать, что никакого месторождения нет. Как ни странно, опровергать не менее трудоемко, чем открывать. Отыскать достаточно один раз, отрицать надо каждое предположение заново. Ведь открыватели стоят на своем, требуют проверки, указывают другое, третье, четвертое место, спорят со скептиками, честят их консерваторами и предельщиками.

Есть люди, которые с удовольствием закрывают чужие открытия. Им нравится разоблачать незрелые мечты, снисходительно поучать зарвавшуюся молодежь. Я не принадлежу к их числу. Мне приятнее положить находку на стол. Лето, потраченное на опровержение, было самым бессмысленным и утомительным в моей жизни. Я оказался прав, но чему радоваться? Алмазов-то нет.

И вот открытие закрыто, мы готовились к отъезду. В кармане лежали билеты на пароход. И я уже видел себя в каюте, на покачивающейся койке под снежно-белой суровой простыней, с какой-нибудь бездумной книжкой о чувствах, совершенно ненужной пожилому геологу. А там, впереди, маячила Москва, путевка на юг, отдых перед новой, более полезной, как я надеялся, экспедицией.

Но в день отъезда я встретил Ивана Гавриловича Яковлева.

Секретарь обкома Яковлев был одним из тех, чьи надежды я невольно обманул, чьи планы разрушил. И ему, собственно говоря, не было особой причины радостно улыбаться, протягивая мне руку.

- Ага, - сказал он, - на ловца и зверь бежит. Именно ты мне нужен, товарищ Сошин. На Курильских островах бывал когда-нибудь? Хочешь посмотреть?

- Иван Гаврилович, - взмолился я, - у меня билет в кармане, у меня путевка с пятнадцатого числа. Вы сами знаете, какое трудное было лето. Может быть, я и не заслужил отдых...

- Отдых ты заслужил, конечно, - возразил Иван Гаврилович. - Но до пятнадцатого числа есть время. Вместо того чтобы плыть на пароходе, ты полетишь, и мы сэкономим десять дней. Эти десять дней ты проведешь у Ходорова. Работа спокойная, неутомительная: сидеть, глядеть, консультировать. Сейчас я позвоню в обком, и через два часа тебе организуют вертолет на остров Итуруп.

Уютная каюта, которую я видел так отчетливо, выцвела и растаяла.

Я еще пытался сопротивляться:

- Иван Гаврилович, по-моему, вы меня переоцениваете. Есть тысячи консультантов, которые любят сидеть и рассуждать. А я полевой работник, я ищу на местности - работаю ногами.

Иван Гаврилович нахмурился:

- Ты мне про ноги не рассказывай. Ходоков у нас хватало, подумать некому было. Ну и выбросили уйму денег на ветер. Так вот, чтобы не выбросить еще столько же, поезжай-ка ты, голубчик, на Курильские острова. А то и Алеша Ходоров в ту же сторону клонит: дескать, прежняя наука отменяется, конец домыслам и догадкам, пришел, увидел, открыл! Но он автор, и молодой: предложил увлекательное - и сам увлекся. А ты постарше... вот и погляди хладнокровно, где там следует подумать... головой.

- И что там увлекательного, Иван Гаврилович?

- А вот не скажу. Пусть будет сюрприз. Поезжай, зажмурив глаза. Если понравится, телеграфируй одно слово: "Спасибо".

- А если не понравится?

- Тогда телеграфируй: "Жалею". И я выхлопочу тебе лишний месяц отпуска.

Должно быть, Яковлев хорошо понимал психологию искателя. Что может быть лучше: ехать неведомо куда. Еще со времен солдатской службы полюбил я внезапные походы в неизвестность. Тревога! Стройся и бегом марш - то ли на поезд, то ли на зарядку, то ли в тыл, то ли в бой?

Час спустя я был уже в кассе пароходства - сдавал билет.

3

На Курильские острова я попал впервые. До той поры видел их только на карте. На карте они похожи на провисшую цепь, запирающую выход из Охотского моря. И в голове у меня невольно сложился образ: каменная гряда, нечто вроде разрушенного волнолома, мокрые черные скалы, фонтаны брызг и неумолчный крик чаек.

На самом деле длина этого волнолома - тысяча двести километров, как от Москвы до Кубани. Между климатом северных и южных островов разница не меньше, чем между московским и северокавказским. Конечно, в цепи есть тысячи голых скал, какие и представлялись мне; есть сотни мелких островов и десятка три крупных - с долинами, горами, вулканами, колхозами и даже городами. Мне предстояло посетить самый большой из островов - Итуруп.

И остров этот приятно разочаровал меня. Я увидел зеленые горы с мягкими очертаниями, ярко-синие заливы, перешейки под ватным одеялом тумана. Лихой шофер мчал нас прямо по пляжу, по мокрому песку, и волны подкатывали под колеса, словно хотели слизнуть машину. Дорога огибала белые скалы из пемзы, пробивалась сквозь заросли бамбука, похожего на гигантские колосья, где человек подобен полевой мыши, запутавшейся в стеблях. Затем машина перевалила через хребет, с охотской стороны на тихоокеанскую, и нырнула в плотный туман цвета чая с молоком. Шофер беспрерывно сигналил, но скорость не сбавлял. Навстречу из мути выплывали толстые столбики, ограждавшие крутые повороты, бульдожьи морды встречных грузовиков, рыхлые осыпи, корявые деревца, изуродованные ветром.

Впереди послышался глухой, все усиливающийся гул. Запахло сыростью, солью, гниющими водорослями. Затем из тумана начали выкатываться могучие валы, шелково-серые у основания и с мыльной пеной на гребнях. Они выплывали из мглы безмолвно, медленно склоняли головы и вдруг с яростным грохотом рушились на берег. На секунду все исчезало в пене. Но, исчерпав свою силу, вал откатывался. Струйки, ворочая гальку, убегали во мглу, откуда уже выплывала следующая громада.

Машина запрыгала по камням. Дорога здесь была вымощена вулканическими бомбами, круглыми, величиной с человеческую голову. Мотор застучал, задрожали борта, зубы у меня начали выбивать дробь, как будто от озноба. Но тут поездка кончилась. Мы остановились у низкого деревянного дома, над дверью которого виднелась надпись: "Научно-испытательная станция номер один".

4

- Ходоров в мастерской, - сказали мне. - Пройдите через полигон.

Я пересек голую каменистую площадку, скользкую от соленых брызг. На другом конце ее была мастерская - приземистый сарай с открытыми воротами. Все люди толпились здесь, возле машины, похожей на остов ремонтирующегося трактора. Я спросил начальника экспедиции. Мне указали на спину в выгоревшем голубом комбинезоне...

Я представился:

- Сошин Юрий Петрович. Прислали к вам консультантом.

С первого взгляда Ходоров не внушил мне особого доверия.

Ему было лет около тридцати, для начальника экспедиции маловато. Худой, очень высокий, он походил на непомерно вытянувшегося подростка. Глаза светлые, близорукие, черты лица крупные: толстый нос, толстые добрые губы. По-моему, губы начальнику полагаются тонкие, строго сжатые. Ходоров был похож не на взрослого инженера, а на многообещающего юношу-студента, из тех, что изводят лекторов глубокомысленными вопросами и со второго курса пишут научные работы. Поддавшись просьбам восхищенных профессоров, я раза три брал таких в экспедицию и с ужасом убеждался, что ученые труды они знают наизусть, в уме перемножают трехзначные числа, но колоть дрова не умеют, не отличают дуб от осины, не научились грести, плавать, заворачивать портянки, пришивать пуговицы. А лето коротко, и в экспедиции предпочтительнее не тратить времени на изучение этих "разделов геологии".

Одним словом, я бы не взял Ходорова в свою партию. Но в данном случае я сам был приглашен со стороны, как бы в гости.

- Мне хотелось бы познакомиться с планом экспедиции, - сказал я.

Ходоров озабоченно поглядел на часы.

- В общих чертах план такой, - начал он торопливо. - Машина пойдет по дну океана до максимальных глубин - до девяти или десяти тысяч метров. Потом вернется сюда же. Старт сегодня в двенадцать часов. Машина вот она - перед вами. - И он показал на решетчатый остов, похожий на разобранный трактор.

Я был удивлен. Как вы сами представляете себе машину для путешествия на дно океана? Я ожидал увидеть что-то сверхмассивное, крепости необычайной стальной шар или цилиндр с полуметровыми стенками. А передо мной стояло непрочное на вид сооружение, состоящее из рам, ячеистых пластин, решеток, валов, лопастей. Никакой мощи, никакой сверхпрочности. Наоборот - все плоское, открытое, беззащитное. Треугольный нос мог предохранить машину только от лобового удара. Как же эта шаткая конструкция выдержит страшное давление в сотни и тысячи атмосфер? "

Наверное, это часть машины - двигатель или регулятор, - подумал я. - Еще надо поставить его на место. И они собираются отбывать в двенадцать! Несерьезная какая-то подготовка".

- Я хотел бы по крайней мере знать план научных исследований.

Но тут Ходорова прервал какой-то механик.

- Прошу прощения, - пробормотал он. - Минуточку...

Дело оказалось пустяковое: нужно было подписать какое-то требование. Потом Ходорова позвали к телефону.

- Ничего не делайте без меня! - крикнул он, убегая.

Потом понадобились какие-то окуляры, Ходоров сам побежал на склад. Я ожидал, возмущаясь все больше. Накануне отбытия всплывает много мелких недоделок, не без того. Но начальник не должен быть своим собственным курьером, он обязан научиться распределять работу, доверять подчиненным мелочи. Принести окуляры мог кто-нибудь другой, а вот поговорить о задачах экспедиции с геологом Ходорову надлежало самому.

- Может быть, вы меня сведете с кем-нибудь из научных сотрудников, настаивал я.

- Сейчас, минуточку! - и исчезал.

И я слонялся по площадке, сердясь все больше на неорганизованного Ходорова, на Ивана Гавриловича, на свою уступчивость. "

Не отправятся они в двенадцать", - думал я.

Но здесь ко мне подошел небольшого роста аккуратный человек с усиками, чистенький и подтянутый, полная противоположность встрепанному Ходорову.

- Если не ошибаюсь, вы Сошин? - спросил он. - Это вы тот Сошин, который изучал строение Алтын-Тага? Я читал ваши отчеты. Превосходный у вас язык сухой, точный, безукоризненно научный.

Я предпочел бы, конечно, чтобы меня хвалили за научные выводы, а не за язык. Но читатель - человек вольный, у него своя собственная точка зрения.

- А моя фамилия Сысоев, - сказал он. - Может быть, слышали?

Я действительно знал эту фамилию. В научных журналах встречались мне коротенькие статейки за подписью: "канд. наук Сысоев". Не знаю, как у меня, а у Сысоева и в самом деле все было сухо, безукоризненно и добросовестно. Никаких рассуждений, никаких претензий на открытие - только описание. Но зато какое описание - образец точности, хоть сейчас в справочник! Так и чувствовалось, что автор любит порядок, в домашней библиотеке у него каталог, к завтраку он не выходит небритый и сам себе гладит брюки по вечерам, потому что жена не умеет выгладить по его вкусу.

- Вот хорошо, - сказал я, обрадовавшись. - Наконец-то я получу нужные сведения. Постараемся, чтобы у нас был порядок хотя бы в геологии.

5

Насчет старта я не ошибся. Солнце вышло из тумана, пригрело, мгла сползла в море, открыв синий простор с белым пунктиром гребней, а возле машины все еще сновали механики с паяльниками, роняя капли олова на черные камни, мокрые от соленых брызг.

Уже во втором часу Ходоров созвал всех участников.

- Мы немного запоздали, - сказал он, - поэтому митинга не будет. Да и к чему митинг? Все мы остаемся. Сегодня я тут держу экзамен перед вами. Пожелайте мне, товарищи, чтобы испытание прошло хорошо. Ну и все. Даю старт.

Он нажал какую-то кнопку, отскочил в сторону, и через несколько секунд машина тронулась. Лязгая гусеницами по камням, она поползла к небольшой бухточке, где прибой не ощущался. Люди двинулись за ней, крича и махая платками. Так уж принято - махать платками, провожая, а махать было некому, потому что в машине никто не сидел. Экспедиция проходила без людей. Вот почему Ходоров не торопился посвящать меня в план экспедиции, вот почему никто не получал скафандры и инструкции. Машина отбывала без людей, сама шествовала к берегу.

Внезапно я заметил, что на пути торчит ребристая плита. Скорее оттолкнуть! Куда там! Плита весит тонны полторы, не меньше. Вот тебе и старт! Сейчас автомат наедет и опрокинется.

Но, не доходя метров пяти до препятствия, машина взяла в сторону и, не сбавляя хода, объехала плиту. Она сделала это самостоятельно. Ходоров не вмешивался, не притрагивался к рычагам, не нажимал кнопок. Как Сысоев, как все другие, он шел спокойно сзади.

Берег сравнительно круто спускался в воду, но машина и здесь не сплоховала. Она чуть притормозила и мягко съехала к воде, увлекая за собой крупную гальку. И вот уже гусеницы шлепают по воде, струи набегают на ступицы... Не заглохнет ли мотор? Нет, ребристый вал уже покрыт водой, лопатки взбивают пену. Машина погружается постепенно, словно робкий купальщик, - по колени, по пояс, по грудь. С полминуты она режет колыхающиеся волны острым носом; глубже, глубже, нос в воде, волны переплескивают через него. Тонут решетчатые рамы, продольные и поперечные плоскости. Некоторое время еще скользит над водой антенна, как перископ подводной лодки. Неспокойное море стирает треугольный след.

Что там происходит сейчас под этой блестящей колыхающейся крышей? Как бы хотелось видеть...

Сысоев потянул меня за рукав:

- Пойдемте скорее в кабину. Надо занять места.

- В какую кабину? Ведь машина уже на дне.

6

Сысоев открыл обыкновенную дверь, обитую кожей по войлоку. Я переступил порог... и оказался "под водой".

В комнате было несколько светящихся экранов - самый большой на передней стенке, два поменьше у самого пола, по одному на потолке и на задней стенке и два продолговатых сбоку. Окна были завешены, свет исходил только от экранов, а на экранах виднелся подводный мир. По центральному, большому, плыли навстречу темные силуэты подводных скал. Появившись впереди, скалы перемещались на боковые экраны, потом на задний. Нижние, небольшие, экранчики показывали дно; там мелькали перламутровые створки мертвых раковин и извилистые следы живых, распластывались мохнатые пятилучевые звезды, боком пробегали мелкие крабы. Изображения были цветные и очень отчетливые, так что иллюзия путешествия получалась полной, как в панорамном кино. Казалось, что ты действительно сидишь в подводной машине и смотришь в окна. Зрители хватались за кресла, когда машина резко накренялась, и только потом замечали, что пол под ногами неподвижен.

Над большим экраном висело табло, на нем сменялись светящиеся цифры: время, направление движения по азимуту, глубина в метрах, скорость, километраж по спидометру. Машина отошла уже на километр от берега и погрузилась на шестнадцать метров. Опасная полоса прибоя осталась позади.

Пожалуй, хорошо, что старт запоздал. Туман успел рассеяться. Солнце пронизывало воду, и экраны светились радостным золотистым светом. Подводный мир предстал перед людьми во всей своей красочности. В золотисто-зеленой воде развевались зеленые листья морской капусты и другие водоросли, похожие на бурый мох и на красный папоротник. Сменялись, подобные астрам, белые, розовые и кремовые актинии, приросшие к раковинам раков-отшельников, и морские лилии с пятью лепестками вокруг жадного рта. В этом мире цветы были хищными животными, вместо пташек пестрые рыбки порхали в невесомых лесах, не мошкара, а рачки плясали в лучах света. И все это было так близко, в каких-нибудь двадцати метрах под однообразной поверхностью океана.

Глаза не успевали все охватить, все заметить. "Смотрите сюда, смотрите!" слышалось то и дело. Вот пронесся толчками маленький кальмар - живая ракета, изобретенная природой. Выталкивая воду, кальмары вытягивают щупальца в струнку, а исчерпав инерцию, сжимаются комком. А вот оранжево-красная офиура, словно пять змеек, сросшихся головами.

Машина спускалась по затопленному склону вулкана. Обвалившиеся скалы лежали в хаотическом беспорядке, расщелины между ними занесло песком, бока скал густо обросли сидячими морскими животными - губками, мшанками, актиниями, устрицами, уточками... "Зверюшки" были неподвижны, а гигантские водоросли, как щупальца, хватались за гусеницы, наворачивались на вал, будто старались задержать, опутать, задушить непрошеного пришельца из чужого надводного мира. Но на машине имелись специальные ножницы. Они раскрывались ежеминутно и состригали зеленые путы.

Безжалостно давя хрупкие раковины и губки, машина переваливала через каменистые гребни; замедляя ход, съезжала по наклонным плитам; прибавляя скорость, всплывала, чтобы преодолеть барьер или расщелину. Она прокладывала путь с такой уверенностью, будто за рулем сидел опытный водитель, много лет проработавший на подводных трассах. И зрители после каждого ловкого броска невольно начинали аплодировать. Кому? Конечно, сегодняшнему имениннику Ходорову, конструктору этой смышленой машины.

А именинник между тем стоял у самого экрана, небрежно прислонившись к стене и скрестив руки на груди, как капитан Немо. Поза его должна была выражать бесстрастное хладнокровие, но хладнокровия не получалось. Брови, губы, веки, лоб выдавали волнение изобретателя. Мысленно он сидел в машине, и это отражалось на его лице. Если на нижних экранах виднелся разрисованный рябью песок, уголки губ Ходорова сдержанно улыбались, морщины на лбу разглаживались. Когда появлялись камни, Ходоров хмурился, и чем крупнее были камни, тем глубже становились морщины. Когда же машина начинала буксовать, сдержанно-торжествующая улыбка превращалась в страдальческую. Ходоров, закусив губы, выпячивал плечо, как будто хотел подтолкнуть, налечь, подсобить машине. И как же он улыбался, как расплывался, когда машина продолжала путь!

Мне вспомнились юные годы, давно забытые соревнования авиамоделистов. Там тоже было так: пока модель у тебя в руках, ты - хозяин. Ты ее придумал, можешь и переделать. Но вот моторчик заведен, модель запущена... летит. Милая, не подведи! Набери высоту, не завались, не сдай! Еще тяни, еще немного! Все что от меня зависело, сделано. Теперь помогать поздно, можно только волноваться, надеяться. Экзамен сдает моя работа, а не я.

А сегодня я был здесь пассажиром. Я как бы стоял у окон подводного поезда и любовался невиданным зрелищем. Ходоров не любовался, возможно, он даже не замечал подводных цветников. Его волновали грунт, ход, скорость, повороты... Так хозяин плохого телевизора не следит за интригой пьесы, не видит игры актеров. Он крутит ручки. В его ушах не слова, а чистота звука, перед глазами не действие, а четкость изображения.

Миновав пеструю полосу рифов, машина вошла в дремучий подводный лес. Водоросли стояли на пути сплошной десятиметровой стеной. Они охотно расступились перед острым носом и тут же сомкнулись, опутав машину зеленым и бурым серпантином. Стало темновато, как в настоящем лесу. Ножницы заработали вовсю. Стриженые куски заполонили и передний экран, и задний, и боковые. И все же избавиться от теней не удавалось. Мочальные хвосты, свиваясь, тянулись за каждой рамкой. Скорость заметно падала. Вдруг - стоп!

Неужели застряла?

На экранах заиграли радужные рыбки, обитательницы зарослей. Движущаяся машина пугала их, к застывшей они подплывали без страха.

Но вот рыбки метнулись и исчезли. Машина давала задний ход. Да, это было целесообразно. Намотавшиеся водоросли стали разматываться. Темные заросли сдвинулись с боковых экранов к переднему. Рывок. Мотор работает энергичнее, лопасти шлепают по воде. И машина отрывается от дна. Подводный лес ныряет под гусеницы. Машина обходит его поверху, перепрыгивает, как через скалистый барьер.

7

Подождите, нельзя ли не так быстро?

Я был молодым человеком, когда в Москве впервые появилось циркорамное кино. С шумливыми друзьями пришел я в круглый зал, сел в кресло, и вдруг началось путешествие... На грохочущем поезде, на плоту в брызгах пены, на ревущем самолете и даже под ним - между колесами - мчались мы по горным ущельям, над клочьями туч, вровень с двуглавым Эльбрусом. Я жадно вертел головой, стараясь все заметить. И мне хотелось крикнуть: "Стойте! Дайте насмотреться!"

Такое же чувство возникло у меня сейчас. Ведь и тут, как в циркораме, экраны сверху, впереди и сзади - словно окошки. Машина шла не так уж быстро километров шесть-семь в час, чуть скорее пешехода. Но столько показывалось неожиданного, столько надо было рассмотреть, так быстро ускользали подводные обитатели!

Один человек нипочем не уследил бы за всем. Наблюдатели разбились на группы, по специальностям. Худой остроносый физик, вперив очки в табло с цифрами, торопливо отмечал в журнале глубину, температуру, скорость течения. Батометрист наносил курс на карту, радуясь, что глубины на табло и на карте совпадают. Оживленнее всего было в группе биологов. Они распределили между собой экраны и перекликались: "Смотрите сюда! Левее! Ушла! Нет, вот она, на боковом опять. Какой любопытный экземпляр!"

Заметив что-нибудь интересное, человек умеет следить глазами. Машина лишена была этой способности, а обитатели моря никак не хотели держаться перед ее объективами, то и дело отступали в зеленую мглу. Или же лезли прямо на объектив, и тогда на экране возникало на миг невиданное чудовище. А потом оказывалось, что это крошечный рачок.

- Вы заметили, какие у него усы? - волновалась пышноволосая женщина, один из биологов.

Никто не заметил усов. Отшатнулись и вдруг видят - рачок.

- Без микроскопа ерунда получается, нужен микроскоп, - сказал, отдуваясь, толстяк с румяными, как бы надутыми щеками.

Сысоев шепнул мне на ухо:

- Это Казаковы, муж и жена. Она специалист по рыбам, а он по рыбьей икре. Составил определитель икринок. Говорил мне, что на Дальнем Востоке одной камбалы тридцать видов и под микроскопом можно различить их по икре. Каких только специальностей нет: человек сидит всю жизнь над микроскопом, разбирается в икринках!

- Так дайте же посмотреть, остановите!

И вдруг машина снова замерла на месте.

- Что случилось? Что такое? - послышались встревоженные голоса. И та самая Казакова, которая требовала остановки, закричала:

- Алексей Дмитриевич, почему задержка? Поломка какая-нибудь?

Ходоров снисходительно улыбался:

- Никакой поломки. Так по программе предусмотрено. Рассматривайте не торопясь.

И опять оказалось, что море густо заселено. Видимо, движущаяся машина распугивала самых активных обитателей. Теперь, успокоившись, они без стеснения занялись своими делами. Перед самой гусеницей зашевелилась морская звезда. Мохнатыми лучами она перевернула крупную устрицу и заправила свой желудок между створками раковины. Так звезда питалась - не глотала пищу, а хватала желудком и переваривала снаружи. Вновь появились розовые тучки рачков и серебристые стайки рыбок. Бок о бок с ними плыла крупная хищница. Малыши почему-то не боялись ее или не считали нужным удрать. Когда хищница бросалась на них, они брызгами разлетались в стороны, а потом вновь собирались стайкой. Вдруг ил зашевелился, и из него вылез длинный мохнатый червь.

- Длинный какой! - удивился я. - С метр, наверное.

Толстяк Казаков, специалист по икре, отозвался:

- Морской червь линеа лонгиссимус достигает тридцати пяти метров. Это самое длинное в мире животное, длиннее кита.

Крупный краб, тонконогий, как паук, остановился перед машиной, выпятил стебельки с глазами на невиданное сооружение. И тут небольшая розовая рыбка, которая вилась вокруг него, села ему прямо на спину.

- Что она делает? Он же съест ее!

Казаков охотно разъяснил:

- Она икру кладет, устраивает гнездышко под панцирем краба. Так безопаснее для икринок. А что вы удивляетесь? Много есть таких хитрецов, любителей попользоваться чужой силой. Мальки трески плавают под колоколом гигантской медузы, лоцман перед носом у акулы. Есть рыбки, которые прячутся в желудке голотурии.

Но тут изображение дрогнуло. Стайки рыб метнулись в сторону. Убежал, перебирая ногами-ходулями, краб, спугнув заботливую рыбку-мамашу. Пауза кончилась, заработал двигатель, машина тронулась.

И сразу же жертва. Погибла под гусеницей морская звезда вместе с мидией, которую она переваривала.

Подводный лес остался позади. Теперь машина шла по лугу, поросшему морской травой - зостерой. Луг этот был до странности похож на земной: волнующаяся зеленая трава, актинии вместо цветов. Только крабы на своих остроконечных ногах-ходулях нарушали сходство с сушей.

На лугу лежало... именно лежало, на самом дне, уткнув морду в траву, какое-то очень крупное существо. Оно виднелось сначала на переднем, потом на левом, потом на заднем экранах и все время не в фокусе. Можно было разобрать только общие очертания - рыбообразное туловище, лениво шевелящийся хвост. Акула? Но акула плавала бы, а не лежала на дне. Кит? Киту тоже нечего делать на дне. Да и не может он оставаться под водой так долго. Должен подняться, набрать воздуха.

- Это не стеллерова корова? - спросила Казакова не очень уверенно.

- Ну, матушка, ты хватила! - тотчас отозвался ее супруг. - Двести лет твоя корова лежит на дне, что ли? Ей дышать надо время от времени.

Разгорелся горячий спор. Стеллерова, или морская, корова, водяное млекопитающее, промежуточное между китами и тюленями, было открыто в середине XVIII века экспедицией Беринга на Командорских островах. Огромные, до десяти метров длиной, животные стадами лежали на мелководье, поедая водоросли. Несмотря на свой вес и рост, они оказались беспомощными и безобидными. Люди легко убивали их, наполняли бочки мясом и салом, из молока сбивали масло. Через три десятка лет от многочисленных стад не осталось ни одного животного. Могли ли они сохраниться в глубинах? Большинство специалистов сомневалось. Ведь коровам надо было дышать воздухом, подниматься на поверхность. Неужели за двести лет жители Курильских островов ни разу не заметили такого крупного зверя?

- Но корова могла приспособиться. Поднималась реже, не у самого берега, настаивала Казакова.

- Приспособилась не дышать? - посмеивался ее муж. - Это просто дохлый кит.

А Ходоров молча с удовольствием поглядывал на супругов. Как инженер своего мнения о морских коровах он не имел. Но он был горд, что его детище доставляло столько пищи для научных споров. "

Детище" между тем с полным равнодушием к научным проблемам удалялось от неизвестного животного. Минута, другая - и "вымершая корова", она же "мертвый кит", скрылась в темноте.

8

После подводного луга дно заметно пошло под уклон. Это показывали и светящиеся цифры, и цвет воды. Вода становилась все темнее, как будто в ней разводили краску. Золотисто-зеленый цвет сменился густой изумрудной зеленью, зелень постепенно пропиталась синевой - прозрачной и чистой, как вечернее небо. Потом в синеве появился фиолетовый оттенок - глубинные сумерки превращались в глубинную ночь.

Больше всех, конечно, был доволен Ходоров. С его лица не сходила победная улыбка. Впрочем, он имел право считать себя победителем. Его машина сдавала экзамен на отлично.

Но вот улыбка исчезла, уголки рта опустились, глаза забегали растерянно.

Проследив его взгляд, я обернулся к правому экрану. Прямо на меня из синей тьмы глядели выпученные глаза, почти человеческие - со зрачком, хрусталиком, радужной оболочкой, только очень уж холодные, жестоко-бесстрастные. А под этими разумными глазами торчал громадный черный клюв.

- Спрут?

- Нет, кальмар.

- И какой гигант. Гораздо больше нашей машины.

Действительно, щупальца виднелись теперь на всех экранах, на боковых, верхнем и нижнем. Они напоминали толстые темные канаты, а присоски были с чайное блюдце. На каждом экране умещалось только три-четыре присоска. Кальмар держал машину в объятиях и подтягивал к жадно раскрытому клюву.

Глаза справа, а кончики щупалец - за спиной! Казалось, не машину, а комнату кальмар обхватил своими десятью ногами. Вот-вот продолбит клювом стену, схватит первого попавшегося.

Казакова вскрикнула и закрыла лицо руками. Сознаюсь, и мне стало не по себе. Послышались встревоженные голоса:

- Какое страшилище!

- Неужели кальмар сильнее машины?

- Еще бы! Ведь у него не одна лошадиная сила.

- А зачем ему машина? Вещь несъедобная.

- Да он же не понимает. Видит движущееся и схватил.

- Он должен почувствовать. У них щупальца, как язык, пробуют, вкусно ли?

- Может быть, эти громадины не так разборчивы?

- Алексей Дмитриевич, неужели вы не предусмотрели ничего?

На Ходорова жалко было смотреть. Он беспомощно оглядывался, смотрел то на правый экран, то на левый...

- Это же не водоросли! - вырвалось у него.

Битва под водой была основана на чудовищном недоразумении. Кальмар не понимал, что машина несъедобна. Он хватал все движущееся и, как ребенок, тащил прямо в рот. В свою очередь и машина "не понимала", что перед ней живой противник. Она действовала по программе "борьба с гибким препятствием": давала задний ход и стригла ножницами возле гусениц.

А клюв все приближался, кальмар подтягивал машину. Подумать страшно: сколько он наломает, напортит, прежде чем "сообразит", что перед ним невкусный металл.

Как и в подводном лесу, машина дала задний ход, потом сделала рывок для всплытия. Но ее маломощный двигатель не мог пересилить упругих мускулов кальмара. Кальмар чуть-чуть вытянулся, но по-прежнему, держась двумя щупальцами за скалу, прочими тянул машину к себе.

- Алексей Дмитриевич, сделайте же что-нибудь.

Но здесь неразумный кальмар совершил ошибку. Своим длинным щупальцем он ухватился за крутящийся вал. Мгновение - и кончик щупальца был втянут между шестернями. Кальмар побурел от ярости, рванулся, чуть не опрокинув машину... и ударил клювом пониже экрана. Вспыхнул ослепительный свет, наблюдатели зажмурились... а когда открыли глаза, на экранах было черно.

- Все погибло? Разбит передатчик?

Но Ходоров довольно улыбался:

- Сработало все-таки. Он стукнул, вызвал разряд и испугался. А теперь удирает. И выпустил чернила для маскировки.

Все вздохнули с облегчением, разом заговорили, делясь впечатлениями. Казакова, смеясь, вытирала слезы, Сысоев держал за пуговицу изобретателя и убеждал его:

- Вы должны предусмотреть какие-нибудь средства против подобных нападений.

- Мы и предусмотрели: электрический разряд.

- Почему же он так запоздал?

- Но это же машина: она действует, не отдавая себе отчета. Пока кальмар держал ее, она исполняла программу "борьба с водорослями". А когда ударил, последовал защитный разряд по программе "борьба с хищником".

- Но ведь она видела, что это не водоросли.

- К сожалению, это мы видели. Машина не видит. Она отражает, как зеркало.

- Надо предусмотреть, чтобы машина видела, - настаивал Сысоев.

9

В синей тьме уже трудно было разобрать что-либо. Машина зажгла прожекторы. Полосы света уперлись в черную синеву. На двухсотметровой глубине еще плавали темные водоросли, в свете луча они оказались красными. Красные лучи не доходили сюда с поверхности, поэтому красный цвет был здесь защитным.

Вечерняя синева вскоре сменилась фиолетово-серой тьмой. Прожекторы, направленные под гусеницы, освещали однообразное голое дно, то илистое, то песчаное. Животные были и здесь, но уже не колониями, не стаями, а в одиночку. Мелькали створки моллюсков, сидячие черви со щупальцами, голотурии, похожие на огурчики (их так и называют морскими огурцами). На ходу трудно было рассмотреть всю эту мелочь, и биологи предпочитали щелкать фотоаппаратами, не решаясь называть латинские названия.

И вдруг море света. Огненная вьюга на всех экранах. Вихри огненных точек, светящиеся водовороты. Мелькало, вспыхивало, крутилось на всех экранах, даже глаза болели от бесчисленных искр. Казалось, машина попала в подводный горн и с дымом, искрами, словно ведьма на помеле, вылетела в трубу.

- Креветки, только и всего, - заметил Казаков хладнокровно.

Да, это были крошечные рачки. Пугающие вспышки света составляли их единственное средство защиты. Столкнувшись с машиной, они пытались ослепить неведомого врага. Биологи попробовали подсчитать количество рачков хотя бы приблизительно. У них получились астрономические цифры. В самом деле, сколько снежинок во вьюге? А в этой подводной огненной вьюге машина провела около часа, спускаясь от трехсот шестидесятого до пятьсот десятого метра.

- Вот где надо китов откармливать, - заметил Казаков.

От глубины шестьсот пятидесяти метров машина медленно начала подниматься, взбираясь на подводный хребет Витязя, открытый в 1949 году океанографическим судном "Витязь".

- Дошла очередь и до вас, товарищ геолог, - обратился ко мне Ходоров. - На следующей стоянке бурим колонку.

В углу комнаты зажегся свет. Там оказался еще один экран - узкий и продолговатый. И по нему снизу вверх поползла колонка - проба грунта, - серые, коричневатые, желтые, грязно-белые столбики. Теперь биологи молчали, скучая. Зато волновались и переживали мы с Сысоевым.

- Песок, Юрий Сергеевич! - говорил Сысоев. - Я сказал бы: вулканический песок.

- Ничего нет удивительного. Рядом, на островах, вулканы. Во время извержений пепел падает в море.

- Ил, Юрий Сергеевич!

- Вот как, ил?

- А это, если не ошибаюсь, сланцы.

- Нет, вы не ошибаетесь, товарищ Сысоев. Ничего не поделаешь, сланцы.

- Сланцы, так и записать?

- Конечно, запишите. Или вы своим глазам не верите?

- Нет, я верю, Юрий Сергеевич. Но все же странно. Почему сланцы?

- А вы верьте глазам, а не теориям. Ведь и на Малых Курильских сланцы. Что видите, то и пишите.

10

Конечно, для непосвященных наши волнения казались странными. Сланцы, ил, какая разница? Но дело в том, что мы с Сысоевым решали задачу и получили ответ. Ответ, естественно, не интересовал тех, кто не ставил вопроса.

Задача у геологов всегда одна и та же: во что бы то ни стало найти его. "Его" - полезное ископаемое: руду, горючее, драгоценные камни, даже пресную воду иногда.

Но земной шар велик. Прежде чем отправиться на поиски, нужно подумать, где искать.

У растений есть свои вкусы, свои привычки. Сосна любит сухой песок, а клюква - болото. Финиковые пальмы предпочитают пустыню, кокосовые - растут только у моря. Так и у минералов. У каждого своя история, свое происхождение, свои излюбленные места рождения. Отсюда неизменный геологический вопрос: как возникло?.. Как возникла эта гора, это озеро, эта впадина, эта возвышенность? А затем уже следует практический вывод: здесь стоит искать вот что...

И когда машина вступила на хребет Витязя, мы с Сысоевым прежде всего старались понять: как возник этот хребет и что стоит искать тут полезного?

Хребет Витязя тянется параллельно Курильским островам от Японии до Камчатки. Два хребта сходны, только на Курилах вершины над водой, а на Витязе под водой. Но происхождение Курильского хребта известно - он рожден вулканами. Земная кора лопнула здесь, из трещин проступила лава - горячая кровь Земли. Острова почти целиком сложены лавой и вулканическим пеплом - они извержены из недр. Можно сравнить их с запекшейся кровью на царапине.

А что такое хребет Витязя? Соседняя царапина? Но океанографы и раньше знали, что хребет этот плоский. Почему? Высказывалось предположение, что вершины его разрушены волнами, вулканы как бы сбриты под основание. Тем интереснее для геологов. На островах вулканы видны снаружи, а здесь - как бы в разрезе. Тем интереснее и для горняков. Вулканические страны - Япония и Италия, например, - не очень богаты полезными ископаемыми. Там находят серу, пемзу, мрамор, минеральные воды... Руды ценных металлов обычно прячутся глубже, они обнажаются в старых разрушенных горах, таких, как Урал. Но если хребет Витязя - размытая вулканическая цепь, следует ожидать, что там подводный Урал.

Чем порадует людей хребет Витязя? - вот как стоял вопрос.

И какой же ответ получили мы? Сланцы! Но сланцы - это слои слежавшейся, спрессованной давлением глины. А глина - не вулканическая порода. Она рождается на дне морей из ила... Стало быть, хребет Витязя - не цепь, затонувшая и срезанная. Здесь древнее дно моря - неповрежденная кора Земли. И недра вулканов изучать тут не приходится, и ценные жилы искать не стоит.

Вот почему так удивлялся Сысоев, встретив сланцы.

После первой колонки еще оставалась надежда. Сланцы могли быть и в вулканической области, но приподнятые, прорванные лавой, опрокинутые или растрескавшиеся. Но вторая и третья колонки разбили и эту надежду. Сланцы лежали плашмя, не потревоженные извержениями. Нет, хребет Витязя не похож на Урал. Подводной сокровищницы не было здесь.

Вывод этот сложился к концу рабочего дня, когда машина остановилась на ночь и погасила прожекторы. Только теперь мы ощутили усталость. Шестичасовый сеанс в кино - вещь утомительная. А ведь мы не просто смотрели на экран, мы ловили мелкие детали, узнавали, определяли, описывали, не отводя глаз, боясь упустить. От напряженного рассматривания болели глаза, шея, лопатки. Но покинули экранную мы с удовлетворением. Получен ответ, и всего лишь за один день. Достоверный ответ, хотя и отрицательный: "Хребет Витязя - не подводный Урал".

Впрочем, Сысоев не считал, что ответ получен.

- Не надо записывать, что здесь нет вулканизма, - говорил он. - Запишем, что мы не обнаружили.

- Хорошо, запишем, что мы не обнаружили,

- Не обнаружили на нашем маршруте...

- Но это само собой разумеется.

- Ведь мы брали колонки наугад, у нас и результаты случайные, - сомневался Сысоев.

- Возможно, случайные, но вероятнее - средние.

- Наши предшественники придерживались другой точки зрения. Были же у них какие-нибудь основания. Не глупее нас люди.

- Не глупее. Но такой машины у них не было.

- Нет, все-таки нужно прежде проверить, а потом уж составить мнение, настаивал Сысоев.

- А по-моему, прежде нужно составить мнение, а потом уж проверять. Что же вы будете проверять, если у вас мнения нет? Впрочем, проверка никогда не помешает.

11

Разговор этот происходил по дороге в столовую. Накрытые столики ожидали участников экспедиции (как-то неудобно употреблять слово "экспедиция" по отношению к людям, просидевшим весь день в комнате). Но как ни странно, всем нам действительно казалось, что мы прибыли из подводного мира. Ведь шесть часов подряд мы видели только дно океана.

Ярко освещенная столовая, аппетитный пар кушаний, белоснежные скатерти привели всех в хорошее настроение. Кто-то предложил тост за счастливое возвращение со дна морского. "За здоровье кальмара! - объявил Казаков торжественно. - За дружеские его объятия!"

Теперь-то всем было смешно. Машина избавила нас от великого множества опасностей, и нам казалось, что мы на самом деле пережили их. Настроение у всех было веселое, даже легкомысленное. Но я думал о завтрашней работе. Такая у меня для самого себя трудная привычка. Заметив, что возле Ходорова осталось свободное место, я подсел к изобретателю.

- Ваша замечательная машина, - сказал я, - с первого же дня вносит сумятицу в науку, опровергая установившиеся взгляды. Мы предполагали встретить одно, а увидели совсем другое. Нельзя ли завтрашний день посвятить проверке? Нам хотелось бы пересечь хребет Витязя еще раза четыре зигзагами.

К моему неудовольствию Ходоров отказал:

- Машина пересечет хребет на обратном пути. Так записано в ее программе.

- А разве нет никакой возможности изменить программу?

- Возможность есть. Правда, это хлопотно. Но нам просто не хотелось бы задерживаться на малых глубинах. Представьте: какая-нибудь случайность, машина застрянет на хребте Витязя, а получится, как будто она не способна спуститься глубже.

- Разве она рассчитана на такое давление?

Ходоров улыбнулся с оттенком превосходства:

- Наша машина рассчитана на любую глубину, на любое давление.

- Но есть же предел. Даже пушки разрываются, даже дома рушатся, когда предел прочности превзойден.

- Тут совсем другой принцип, - сказал Ходоров. - Когда человек спускается под воду, он несет с собой воздух, частицу привычной атмосферы, создает воздушный островок под водой. Толстые стальные стенки, герметические иллюминаторы, необыкновенная прочность - все это служит, чтобы уберечь воздух. Но машина ведь не дышит. И мы решили: пусть она живет в воде, как рыба, пусть все части ее работают в воде. Пусть не будет на ней ни одного цилиндра, никаких воздушных камер, ничего, что можно было бы раздавить! Вы же видели нашу машину. Все плоское, все плотное, все омывается водой. С одной стороны давление - тысяча атмосфер и с другой стороны - тысяча. А давление само по себе не страшно, опасна разница давлений. Если бы снаружи была тысяча атмосфер, а изнутри - одна, машина расплющилась бы, как блин.

- Неужели все плоское? А двигатель? Есть же в нем камера сгорания?

- У нас электрический мотор, и работает он от атомных аккумуляторов.

- А все эти телевизионные установки! Там же сотни ламп.

- Ни одной. Кристаллы, полупроводники. Кристаллы вода не может раздавить.

Я представил себе, какую работу надо было проделать, чтобы каждую деталь машины приспособить к воде.

- Но это же гора проблем! - воскликнул я. - Когда вы успели? Вы так молоды.

Если хотите распознать человека, похвалите его в глаза. Тут он весь раскроется перед вами. Один ответит смущенной улыбкой, другой - самодовольной, иной распетушится, потребует новых похвал, а другой спрячется в вежливые слова, как в раковину.

- При чем тут я? - сказал Ходоров. - Машина создана целым институтом. Правда, предложение мое, но ведь идеи тоже не падают с неба. Все мы получаем в наследство достижения всего человечества. Ведь атомный двигатель изобретен до нас, подводный мотор до нас, подводное телевидение - тоже. И саморегулирующиеся, самоуправляющиеся машины тоже были созданы не нами. Нам пришлось только скомпоновать, соединить все это. И то ушло четыре года. Больше, чем мы предполагали.

Я понял, что этот молодой изобретатель сделает еще очень много. Есть люди - я встречал таких не раз, - которые, додумавшись до какого-нибудь пустячка, всю жизнь кричат о своих заслугах. А Ходоров подлинное открытие называет компоновкой. Что же назовет он своим высшим достижением?

И как бы отвечая на этот мысленный вопрос, Ходоров сказал:

- Машины не так боятся среды, как человек. Можно сделать машины, работающие в вакууме, в огне, при сверхвысоком давлении. Можете быть уверены: и на ледяных планетах, и в горячих недрах Земли, и даже на Солнце будут наши машины.

Тогда-то я и подумал впервые, что ходоровские машины могли бы пригодиться и нам, георазведчикам... в измененном виде, конечно.

Но здесь интересный разговор прервала Казакова:

- Товарищи, сейчас ужин, отдых. Хоть за ужином забудьте о делах.

И Сысоев поддакнул:

- Да-да, рабочее время истекло. Оставим дела до утра. Соблюдайте вежливость по отношению к дамам.

Я пожал плечами и замолчал. Лично я не понимаю этой застольной вежливости. Почему не говорить о делах? Разве работа - скучная обязанность? Я, например, люблю свое дело, четырнадцать раз бывал в экспедициях, могу рассказать бездну интересного о тайге и пустыне. В геологии я специалист, тут меня можно слушать с пользой. О музыке, о стихах, о любви и прическах нет у меня оригинальных суждений. Друзья смеются надо мной, когда в опере, в антракте, я завожу речь о тектонике Русской платформы. Но ведь и сами они говорят о квартирах, о свадьбах, о двубортных пиджаках, никакого отношения к опере не имеющих.

- Товарищи, сегодня машина именинница, и я намерен поднимать тосты только за именинницу. Алексей Дмитриевич, ваша нержавеющая дочка - совершенство. У нее только один-единственный недостаток - отсутствие микроскопа. Пожалуйста, следующий раз поставьте микроскоп. Ибо сейчас ваша машина еще не ученый. Она туристка, любознательная, но несколько поверхностная девушка. И только надев очки-микроскоп, она станет зрелой и опытной научной сотрудницей. Я взываю и умоляю. Я стал бы на колени, но это не безопасно при моей комплекции. Поэтому я только поднимаю бокал - за обручение машины с микроскопом.

Выступление Казакова было поддержано аплодисментами.

- Между прочим, первая модель была с микроскопом, - заметил Ходоров.

- Серьезно? Расскажите, расскажите, пожалуйста.

Сторонники застольных бесед, оставшись в меньшинстве, молчали.

12

- Началось все с большой неудачи, - сказал Ходоров. Потом, подумав, поправился: - Нет, еще раньше была большая удача, но только не моя...

Но дословно я не могу припомнить подробный рассказ Ходорова. Придется передать его своими словами.

Окончив институт, Алексей почти сразу попал в ОКБ, где директором был товарищ Волков, в конструкторское бюро, занимавшееся автоматизацией железных дорог. Когда Ходоров поступил туда, уже вошел в строй автоматический участок Москва - Ожерелье. Стрелки без стрелочников, станции без начальников станций, поезда без машинистов - об этом много писалось в те годы. Поезд без машиниста казался чудом. В первые дни не все пассажиры доверяли, не решались садиться в такие поезда. Потом привыкли, как в метро привыкли к тому, что лестницы идут сами собой и двери вагона открываются без швейцара.

Чудо новейшей техники - железная дорога без машиниста - для Ходорова была исходной ступенью. Бюро проектировало автоматику для следующего участка Ожерелье - Узловая. Но там уже ничего принципиально нового не было. А молодой инженер рвался к новым творческим делам. И он с охотой пошел в небольшую бригаду, проектировавшую автомобиль без шофера.

Техническая задача была здесь куда сложнее. Ведь и работа шофера сложнее, чем работа машиниста. Паровоз ведут рельсы, он знает только одно направление. Автомобиль имеет возможность сворачивать, объезжать, выбирать дорогу: сегодня ехать по одной, завтра по другой. Паровоз знает два основных сигнала: красный - путь закрыт и зеленый - путь свободен. Для шофера вывешивается великое множество дорожных знаков: черная стрелка - проезд только прямо, красный круг - запрещена остановка, "левый поворот разрешен", "обгон запрещается", "внимание, школа!" и пр.

Два года трудилась бригада инженеров, чтобы научить одну-единственную "волгу" самостоятельно распознавать знаки и объезжать препятствия. Прохожие тоже невежливо назывались "движущимся препятствием". Как выбирать удобную и кратчайшую дорогу - для машины это труднейшая проблема. И многие ученые, даже в самом бюро, говорили, что работа бригады обречена на провал.

Ходоров не прислушивался к этим разговорам, больше интересовался преодолением трудностей. К успеху он стремился по-спортивному: чем сложнее, тем интереснее. Трудно - значит и почетно. Ведь был же создан автомат, играющий в шахматы. Кому он нужен? Никому. Просто интересно было: можно ли научить машину шахматной игре?

Наконец работа была закончена. Модель в натуральную величину прошла специальные испытания на заводском полигоне. Она великолепно различала дорожные знаки, находила правильный маршрут, выбиралась из ям и песчаных куч. Было разрешено выпустить машину в город - на московские улицы. Конечно, для безопасности в кабине рядом с рулем сидел опытный шофер, всегда готовый поправить ошибки.

Два часа спустя милицейский грузовик привел на буксире искалеченный автомат со свернутым набок радиатором, разбитыми фарами, погнутым крылом. Машина была не виновата ("Честное слово, не виновата", - сказал Ходоров), она вела себя безукоризненно, ни разу не нарушала правила. И все прошло бы благополучно, если бы на московских улицах ей встречались только автоматы. Но улицы были переполнены нарушителями - двуногими, главным образом. Они переходили мостовую при красном свете, выскакивали из-за автобусов, перебегали перед самым носом. Опытный шофер знает не только правила, он учитывает психологию нарушителя правил. Такие вершины логики были не под силу машине. Она чуть не сбила женщину, перебегавшую перед троллейбусом, чуть не искалечила школьников, игравших на мостовой в футбол... А когда перед носом автомата заметалась испуганная старушка и справа шел самосвал, а слева оказался пунктир - граница встречного движения, автомат завилял направо-налево, и живой шофер вынужден был схватить руль и врезаться в борт самосвала...

Конструкторы были возмущены и опечалены: "Какое безобразие! Старушку надо судить показательным судом. Невыполнение программы! От машины нельзя ожидать такой гадости". "Следует ввести в Уголовный кодекс новую статью, - говорили они. - Всякое нарушение программирования на улице карается заключением на срок до... в зависимости от тяжести последствий". А Ходоров, самый молодой и самонадеянный, сказал: "Мы это поправим. Введем в машину программу на случай невыполнения программы окружающими".

Однако Волков, директор бюро, приказал свернуть работу.

- У нашего бюро есть репутация, - сказал он. - Не следует заниматься рискованными экспериментами, подводить коллектив.

Ходоров был самонадеян, но не самоуверен. Он уважал старших и прислушивался к возражениям. Он заколебался. Может, и правда, не нужны автоматы-шоферы? Или нужны, но не в Москве. Нужны там, где людям трудно работать, трудно или даже невозможно существовать: в пустынях, в горах, в полярных странах, под землей, под водой, в космосе...

Мир будущего представлялся Ходорову с густым автоматическим населением. Он видел автоматы в безводных песках, во вьюжных просторах Антарктики, автоматы, влезающие на отвесные вершины, ныряющие в жерло вулкана... На чем-то надо было остановиться. Автоматы в космосе не вызывали сомнения, спутник был первым из них. Наземные автоматы показались Ходорову узкоспециальными. Он выбрал подводного шофера.

Но предложение его не встретило сочувствия. Товарищи из автомобильной группы упрекали Ходорова в измене, говорили, что он разбрасывается, что такой нестойкий человек хорошим конструктором не станет никогда в жизни. А директор института сказал:

- Вы, молодой человек, гонитесь за славой, хотите сотворить нечто потрясающее. Надо думать не только о своих интересах, надо уважать коллектив, своих товарищей, ценить и беречь репутацию бюро. Мы выполняем государственное задание - автоматизируем железные дороги - и не имеем права разбазаривать народные средства на всякие прожекты. Когда нам закажут подводные железные дороги, в план включат и вашу работу... - И категорически запретил расходовать на модель материалы: полупроводники, лампы, золотую проволоку, редкие сплавы.

Ходоров был пристыжен. В самом деле, мечтал об особенном задании, даже о славе немножко, а о коллективе не подумал. Но после совещания к нему подошел старый токарь Дютьков, один из тех мастеров на все руки, виртуозов резца, которые так ценятся в модельных цехах.

- Занятное дело затеял, Алексей, - сказал он. - Директору нашему ни к чему. Он верняк любит, за что премии дают. И я бы с охотой потрудился для твоего подводного паровоза. Жаль, разрешения на материал нет. А если модель? Если модель в одну сотую натуральной величины? Ведь на нее материал найдется, из обрезков можно сварганить.

Так возникла идея: сделать подводный автомат с микроскопом для изучения рек, болот и прудов.

Модель строили два года. Собирали из кристаллической пыли крошечные блоки, паяли их, как часовщики, с лупой на глазу. Дютьков сплотил вокруг себя бригаду энтузиастов, таких же умельцев, радующихся небывало сложному делу. Вероятно, и Волков знал, что в бюро идет неплановая работа, но смотрел сквозь пальцы - не разрешал и не препятствовал.

И вот наступил день, когда на ладони у Ходорова лежал первый подводный странник - изящная машина в палец толщиной, с электрической батарейкой вместо двигателя, с круглым глазком-экраном, с вишню размером, с крошечным подводным телепередатчиком и таким же крошечным, но сложнейшим автоматическим управлением.

На всю жизнь запомнился Ходорову решающий день испытания. Драгоценную модель вынесли на пустырь.

Позади бюро от самого забора начиналось моховое болото с десятками оконец, ям и заросших тиной прудов. Ходоров выбрал один из самых маленьких прудиков, такой, чтобы в случае пропажи машины можно было бы спустить всю воду из него. Со вздохом он поставил модель на глинистый берег:

- Иди, странствуй самостоятельно, механическое наше дитя!

Провожали машину немногие, но тысячи глаз следили за ней в темном зале заседаний, где стоял проекционный телевизор. Обычно по воскресеньям, сидя в первом ряду, здесь смотрели футбол детишки сторожей и уборщиц. Но в это воскресенье они остались без матча. Вместо футболистов в полосатых и черных майках по экрану бегали такие чудовища, какие и во сне не приснятся.

Сначала на экране появились угловатые глыбы и плиты. В это время единственным своим глазом машинка взирала на песчаный берег пруда. На проекционном экране песчинки, увеличенные раз в пятьдесят, были похожи на бутовые камни, сброшенные с самосвала. Потом на камнях появились громадные поблескивающие полушария - это была просто пена, окаймляющая край каждой лужи. Продавив несколько пузырей, машинка спустилась в мутноватую воду. Время от времени экран заслоняли толстые стволы - стебли камыша. Затем появились плавучие тарелки. Это была ряска - тина в просторечии. Под блюдцами ряски свисали тоненькие ножки с утолщениями на конце - своеобразные плавучие якоря.

В отличие от нынешней донной машины, та маленькая модель плыла по поверхности, раздвигая ряску. Пустить ее по илистому дну Ходоров не решился. Пройдя тинистую заводь, она выбралась на блестящую открытую воду. Словно на лыжах, мчались по поверхности пруда длинноногие водомерки. Здесь Ходоров дал радиосигнал к погружению.

И зрители в зале заседаний - мастера, тонким пинцетиком собиравшие металлические органы машинки, - увидели подводный микромир, такой странный и непривычный для человеческого взора.

По экрану проплывали пузатенькие бочонки с длинными хвостами обыкновенные головастики. Мелькнула змея, закованная в блестящие кольца, - в пруде охотилась пиявка. Спустился страшный мохнатый паук, придерживая задними ногами пузырек, - паучок серебрянка тащил запас воздуха в свой подводный колокол. На миг перед самым экраном возникло непонятное чудище - пузатое, со шлемом на голове и совершенно прозрачное, так что видны были кишки, пульсирующее сердце на спине и мускулы, ворочающие глаз. А была это всего лишь водяная блоха - дафния - крошечный пресноводный рачок, оказавшийся перед самым глазом машины. Ударив усами, похожими на растопыренные пальцы, дафния метнулась в сторону, задела пузырчатый стебель подводного растения. И вдруг пузырек открылся, закрылся, и рачок исчез в зеленом капкане. Хищное растение проглотило его.

Зал следил, затаив дыхание. Слышно было только стрекотание любительского киноаппарата. Члены фотокружка с подоконников, с балкона, приседая и лежа на полу, щелкали аппаратами, пугая соседей внезапными вспышками. На глазах у зрителей микроскопические акулы лужи пожирали друг друга. Прозрачная, словно капля воды, амеба обволакивала зеленый комочек - водоросль. Но тут появилось существо с одной ногой и мохнатым ртом - коловратка. Ресничками оно подгоняло воду ко рту, глотая какие-то комочки, проглотило и амебу. Панцирный рачок, длиннохвостый и одноглазый, в свою очередь проглотил коловратку и тут же сам попал в челюсти хищной личинки стрекозы. Лупоглазая голова ее оказалась перед самым экраном. Зрители содрогнулись, увидев вытаращенные клетчатые глаза, бронированную маску, твердые губы и челюсти, похожие на когти и кинжалы. Бронированное, тупо жующее страшилище на глазах у всех кромсало рачка. Наверное, лев не показался бы таким страшным, все-таки у него морда напоминает человеческое лицо, хоть какое-то выражение есть на нем. Личинка же пугала своим несходством с живым существом.

И вдруг...

Вдруг подводный мир исчез. Ударил яркий свет. Заросли камыша, тина, роскошные листья кувшинок закружились на экране. Кувшинки видны были почему-то сверху. Самые догадливые из зрителей кинулись к окнам, крича: "Птица! Птица! Она уносит машину!"

Опасность воздушного нападения была предусмотрена Ходоровым. На берегу пруда стояли дежурные с дробовиками, и все они начали пальбу, стараясь сбить цаплю, поднимающуюся над прудом. Цапля, видимо подраненная, покружившись, медленно спустилась. Крича, проваливаясь в болотца, бежали к ней ученики, токари, мастера и инженеры.

Цаплю удалось убить, но машинки в клюве у нее не оказалось. Падая, птица выронила металлическое "насекомое". Ходовая часть, вероятно, была помята клювом - машинка не двигалась более, но передатчик еще действовал - на экране виднелись ветвистые узорные мхи, по которым ползали бесформенные тихоходки. Ходоров был в ужасе. Получасовые наблюдения не стоили двухлетних трудов. Разбившись на партии, зрители и мастера ползали по болоту. Искали весь день, позабыв про воскресный отдых, искали ночью с фонарями, искали на другой день, начиная с рассвета. Однако к утру изображение исчезло с экрана - то ли иссякла батарейка, то ли машину затоптали каблуками, то ли другие птицы проглотили ее. К удивлению Ходорова, директор распорядился не работать в этот день и всем сотрудникам искать машину. Оказывается, он отлично знал об испытаниях.

Машинку так и не нашли. Впрочем, остался узкопленочный фильм, многочисленные фотографии, свидетели. И директор сразу и решительно признал успех. Он вызвал Ходорова и распорядился делать новую модель, но более крупную.

- Переходите от масштаба лужи к масштабу океана, - сказал он. - Обеспечим. Материалы найдутся. Есть у нас резервы для работы с заглядом. Мы - творческая организация. Не век же сидеть на автоматизации железных дорог, это пройденный этап...

Ходоров рассказывал долго, подробно, с отступлениями и техническими пояснениями. Но никто не ушел из столовой, хотя все мы порядочно устали после шестичасового сидения перед экраном. Когда рассказчик кончил, столик его окружили плотным кругом. Держа изобретателя за пуговицу, толстяк Казаков объяснял, как надо устроить микроэкран для изучения рыбьей икры. У всех были вопросы и предложения, у меня тоже возникло одно... к жизни прудов не относящееся, правда. Но мне не хотелось обсуждать его в толкучке. "В другой раз!" - решил я.

Я ушел в свою комнату, с удовольствием лег в постель. Так приятно было укрыться чистой простыней, расправить напряженную спину, закрыть веки. Но тут же перед глазами замелькали впечатления дня: треугольный нос машины, погружающейся в волны, морская звезда с растопыренными лучами, огненная креветочная вьюга, холодно-жестокие глаза кальмара. Все это было сегодня. И праздничный ужин в столовой, и шумные тосты за машину. А виновница торжества стоит между тем в черной глубине. Вокруг темно, как в погребе, рыбы тычутся в нее глупыми мордами, крабы царапают острыми ногами. И хотя я знал, что машина ничего не понимает, ничего не чувствует, все-таки было немножко жалко ее, даже совестно перед нашей посланницей. Так всаднику совестно оставлять под дождем коня, а шоферу - автомобиль.

13

Человеческий род зародился на поверхности.

Мы и живем на поверхности суши, как бы в двух измерениях. В третье измерение - вверх и вглубь - проникаем с величайшим трудом.

Наше продвижение в глубь моря ограничено объемом легких. Набрав полную грудь воздуха, на тридцать-сорок метров спускались самые опытные ныряльщики. Минута, две, от силы три были в их распоряжении для работы - на поиски жемчуга, собирание губок, спиливание свай...

Как увеличить глубину, как продлить пребывание под водой? Еще две тысячи лет назад древние греки додумались спускать под воду глиняный горшок или кожаный шлем с грузилами. Это были как бы добавочные легкие. Засунув голову в горшок, ныряльщик мог перевести дух.

Затем горшок сделали таким большим, что человек мог залезать в него целиком. Горшок превратился в водолазный колокол. В XVI веке на реке Тахо в Испании два грека сели в колокол с зажженной свечой и спустились на дно. Ко всеобщему удивлению, когда они поднялись, свеча продолжала гореть.

Водолазный костюм изобрели в XIX веке, когда появились нужные материалы, прежде всего резина. Резиновый костюм отделял водолаза от воды, через резиновый шланг ему подавался воздух. Теперь человек мог проводить под водой не минуты, а часы.

Итак, запас воздуха водолазный костюм обеспечил, но нужно было еще справиться с давлением. Две атмосферы на глубине десяти метров, десять атмосфер на глубине девяноста метров. Внешнему давлению люди пытались противопоставить внутреннее, накачивая воздух в водолазные костюмы или в подводные колоколы. Но здесь таилась опасность. Обыкновенный азот, инертный, безразличный азот оказался ядовитым газом для водолазов. Он опьянял их на глубине, а при быстром подъеме закипал в крови.

Чтобы возвратить водолаза в нормальные условия, нужно было делать не мягкие, а жесткие костюмы, могущие выдержать внешнее давление. Но в жестких костюмах человек не мог самостоятельно передвигаться, он способен был только наблюдать.

Подводная лодка - это тоже жесткий костюм.

Сто метров в гибких костюмах, метров полтораста в жестких - вот что отвоевал человек у моря. И подводные лодки (доатомные) плавали на таких же примерно глубинах (до ста - двухсот пятидесяти метров).

Рекордный скачок был сделан в 1930-х годах, когда в океан спустилась батисфера.

Батисфера была невелика: стальной шар с толстыми трехсантиметровыми стенками, вес - две с половиной тонны, диаметр - полтора метра. Внутри, скрючившись, сидели два человека - биолог Биб и инженер Бартон.

Девятьсот двадцать три метра - таков был рекорд металлического шара. Глубже его не пускал канат - стальная нить, связывающая батисферу с жизнью. Канат и так весил около трех тонн - больше, чем вся батисфера с грузом. Нельзя было удлинять его, он мог оборваться от собственной тяжести.

Двадцать лет держался рекорд Биба и Бартона. Он был побит батискафом батисферой без каната.

Батискаф спускался на дно при помощи балласта, а поднимал его бак с бензином. Бензин, как известно, легче воды. Всплывая, бензиновый бак тащил вверх и гондолу. Получился как бы подводный аэростат. Подъемная сила бензина не так уж велика, поэтому важно было сделать бак полегче. Это удалось решить остроумно: снизу в бак поступала вода, она давила на бензин, давление внутри и снаружи уравновешивалось и не требовалось особой прочности, не требовалось толстых стенок. Можно сказать про батискаф так: сами люди спускаются здесь в жестком водолазном костюме, а бензин везут с собой в легководолазном костюме.

Первый батискаф построил Огюст Пикар, тот, который строил первые стратостаты. На высоте пятнадцати километров и на глубине в один километр Пикар был пионером. На четыре километра спустились, тоже в батискафе, французы Уо и Вильм. И наконец 23 января 1960 года Пикар-сын спускается на дно Марианской впадины. Глубина одиннадцать километров! Дно! Дальше идти некуда. Более глубоких впадин не знали тогда...

В первый же день пути машина Ходорова побила все рекорды водолазов и подводных лодок. Теперь предстояло вступить во владения батискафов, в те края, где "дальше некуда".

14

Я проснулся с радостным ощущением - что-то предстоит хорошее. Потом вспомнил: продолжается путешествие. Вскочил быстро, как бывало в экспедиции к концу лета, когда торопишься использовать каждый светлый час, поспешно умылся, перед завтраком забежал в экранную.

В экранной было темно... как на морском дне. Но когда я открыл дверь, из тьмы послышалось рассерженное шипение:

- Ш-ш! Мешаете! Дверь закройте, дверь!

Монотонно гудели телевизоры. Во тьме слышались вздохи, возгласы, латинские названия... Кто-то ойкнул, высвобождая ногу из-под моего ботинка. Комната была набита битком.

На черных экранах метались огоньки. Когда я привык к темноте, выяснилось, что розоватые огоньки эти сидят на юрких рыбках, как бы унизанных бисером. Одна из них ткнулась в экран, я невольно отшатнулся. На нас глядела страшная, облитая пламенем зубастая пасть и черные глазницы черепа, обведенные фосфорическим сиянием.

- Аргиропелекус, - послышался в темноте спокойный голос Казакова.

Аргиропелеки - серебрянки - частые жители морских глубин, это крошечные рыбки, не больше речного пескаря.

Потом появился удильщик. На спине у этой рыбы длинный отросток, как бы удочка, а на конце ее светящийся фонарик - приманка. Прельстившись приманкой, мелкий хищник разевает рот, и хлоп - сам попадает в пасть удильщику.

Удильщики встречаются довольно редко. Им трудно найти друг друга в черных глубинах. И, чтобы не остаться бездетной, самка таскает на спине приросшего самца.

Проплыли глубоководные кальмары, гораздо меньше вчерашнего, но с длинным, узким, как палка, телом и еще более длинными червеобразными щупальцами. Прошла над боковым экраном красивая рыба с пятью рядами разноцветных огней на боках и другая, метра полтора длиной, с желтыми светящимися точками. Издалека они напоминали иллюминаторы большого парохода.

У одних рыб светились глаза, у других плавники или оскаленные зубы. Проплыла огромная пасть на маленьком вертлявом тельце. Виднелись рыбы круглые, как шар, и плоские, как платок, но с развевающимися, как бы разорванными на лохмотья плавниками.

- Какой смысл в такой нелепой форме? - спросил кто-то в темноте. - Плавать же трудно. Ни удрать, ни добычу поймать.

- Есть морские коньки с такими отростками, - отозвалась Казакова. - Они прячутся среди водорослей и подражают по форме водорослям.

А муж ее поправил:

- Но тут же нет водорослей в глубине. Возможно, эти отростки, как хвост у ящерицы. Хищник хватает, отрывает кусок, а прочее цело. Ящерица отдает хвост, чтобы спастись, голотурия выбрасывает врагу внутренности...

- Поглядите, поглядите, а это что?

Проплывало что-то вроде паутины, слизистое, полупрозрачное, ячеистое. В глубоководные сети такое животное не попадалось. Может быть, оно было слишком нежным и тралы разрывали его на части. Никто не мог сказать, как называлось неведомое существо. С первого рейса машина делала открытия.

- Смотрите, настоящий хаулиод!

На глазах у зрителей разыгрывалась подводная трагедия. В иле, в нижней части экрана, куда подсвечивали прожекторы, рылась, сонно пошевеливая плавниками, толстая ленивая рыба. А перед носом у нее вилась маленькая, вертлявая. И я, по правде сказать, не обратил на нее внимания, подумал, что это вроде лоцмана при акуле, питающегося объедками. Потом толстая рыба приподняла глупую морду. Сверкнула черная молния... и острые зубы-иголки хаулиода, светящиеся холодным огнем, впились в морду большой рыбы, охватили ее нос и рот.

Рыба заметалась, забила хвостом, затрясла головой. Но пасть ее сидела в чужой пасти, чужие зубы впились в нос и нижнюю челюсть. Нахальный противник был в три раза меньше. Тельце его болталось, словно черный колпачок, на голове большой рыбы. И все же она не могла сбросить противника. Хаулиод, перехватываясь зубами, надевался на добычу, натягивался на нее, словно перчатка. Тщедушное тельце его раздувалось. Голова, плавники, туловище большой рыбы постепенно влезало в ненасытную пасть. Вот уже только трепещущий хвост высовывается между зубами. Хаулиод превратился в туго набитый пузырь, на котором торчат, как пришитые, маленькая головка и хвостик.

Редко попадается добыча в темных глубинах. И хаулиод приспособился глотать любую, даже в три раза больше его самого. Этому посчастливилось. Он насытился, может быть первый раз в жизни.

И вдруг - хап!

Налетела темная тень, разинула пасть. И пришел конец живоглоту, проглотили его вместе с жертвой.

Перед самым экраном остановилась средних размеров акула, совсем такая же, как на поверхности. Только глаза у нее были странноватые - ярко-белые, как бельма у слепого, и большие, словно фарфоровые тарелки. Эта глубинная акула явно была слепа.

- А хаулиода-то она нашла, даром что слепая.

- Возможно, глаза стали другим органом чувств. Иначе, зачем бы им оставаться такими громадными. У крота глазки как маковые семечки.

- Дверь, товарищи, дверь! Дверь закройте, свет мешает.

- Товарищи, завтрак стынет. Идите скорей в столовую. Идите же, вас ждать не будут. Ровно в девять машина тронется.

15

В девять часов заволновалась вода на заднем экране, на нижних облачком поднялся ил. Машина двинулась в путь по подводному плато.

Плато было пустынным. Ничего похожего на вчерашние подводные джунгли. Кое-где попадались небольшие звезды, голотурии, губки - сидячие донные животные. Рыбы исчезли. От бурлящего металлического чудовища все умеющее плавать и шагать спешило укрыться.

У биологов работы было все меньше, зато все больше у нас, геологов. В особенности когда часа через два после старта машина начала спуск по довольно крутому косогору.

Уклоны достигали пятидесяти градусов, автомобили таких не берут. Но с изумительной точностью машина выбирала путь. Она осторожно сползала по кручам, переправлялась через подводные ущелья, с крутых выступов прыгала, как лыжник с трамплина. Прыжки в воде получались плавными, словно в замедленной съемке. Летящий лыжник опускает пятки, иначе он врежется в снег носками и перевернется через голову. Так же прыгала и машина. В падении корма у нее перевешивала, она становилась на грунт задней частью гусениц, потом всей подошвой и продолжала путь без задержки.

На склоне было множество препятствий, словно нарочно придуманных. Машина преодолевала любые с неизменным искусством. Местами ей приходилось делать двойные, даже тройные прыжки. Только прикоснулась к грунту - и снова парит... в воде. Мнимые пассажиры (всем сидящим в экранной комнате по-прежнему казалось, что они путешествуют под водой) то и дело аплодировали машине и Ходорову.

Мы с Сысоевым не аплодировали и не восхищались. Вообще мы смотрели не вперед, а назад. На заднем экране, в дымке взбаламученного ила, смутно виднелись пласты пород: гладкие песчаники, губчатые известняки, плитчатые сланцы, мел, ракушечник, пески, глины черные, бурые, серые, желтоватые, зеленоватые, голубоватые. Изредка прожекторы освещали какие-нибудь окаменелости.

- Глубина тысяча двести семьдесят, - диктовал я. - Пласты известняка. Отпечаток спиральной раковины. Вероятно, гигантский аммонит. Продолговатые раковины белемнителлы. Предполагаю верхние меловые отложения.

Сысоев торопливо чиркал пером.

- Вы уверены, что это был аммонит? - переспрашивал он. - Я не разглядел. Стоит ли записывать? Юрий Сергеевич, убедите Ходорова остановить машину. Так нельзя работать. Это же пустая трата времени.

Сам я хуже всего работаю в тихой комнате за письменным столом. Дома все мешает: шепот, шаги в коридоре, грохот грузовика на улице. Я успеваю гораздо больше, когда времени в обрез, собирается гроза или донимают комары. В трудных условиях как-то мобилизуешься, забываешь обо всем постороннем. А Сысоев, видимо, не умел приспосабливаться, привык к неторопливым размышлениям над бумагой. И тут он суетился, ломал карандаши, забывал и терялся, плачущим голосом твердил:

- Честное слово, я брошу. Это несерьезно. Нельзя заниматься геологией из окна поезда.

Но он был неправ. Геологией можно заниматься повсюду - и в поезде, и на пароходе, и с самолета даже. Там работа иного сорта - не кропотливое описание, а беглый обзор. Однако в самом начале, когда только приступаешь к поискам, как раз полезен беглый обзор. Во всяком деле так. Ведь и артист, прежде чем учить роль, читает всю пьесу. Сейчас машина протаптывала первую тропочку на громадной неведомой территории. Конечно, обзор был нужен прежде всего. И следовало приспосабливаться к темпу, глядеть зорче, распознавать быстрее.

- Пишите, Петр Дементьевич: "Асфальтит. Глубина тысяча триста девяносто". Наконец-то!

Сысоев с раздражением отшвырнул перо.

- Почему асфальтит, Юрий Сергеевич? Есть сотни минералов темного цвета. Почти все вулканические основные породы...

- Асфальтит здесь должен быть, а основные не должны быть.

Сысоев был сбит с толку, растерян, иначе он не сказал бы почти невежливо:

- В статьях вы так солидны, осторожны в выводах, а тут ведете себя, как студент-первокурсник. Почему асфальтит?

- Потому, что я ждал асфальтит. Потому что я думал, что мы встретим асфальтит.

- Рано нам думать, Юрий Сергеевич. Наблюдать надо, собирать факты. Есть же порядок в научной работе.

Этот любитель порядка начинал раздражать меня.

- Кажется, для вас порядок дороже, чем открытие, - съязвил я. - Вероятно, дома вы обедаете по часам шестнадцать минут с четвертью и устраиваете скандал жене, если вилка положена не с той стороны.

- Во всяком случае, я не швыряю слов на ветер. В геологии хватает теоретиков. И так на двух геологов три теории, четыре догадки.

- А я предпочитаю идти в поле с догадкой, потом проверять ее фактами. Догадка моя такова: мы увидим третичные сланцы и мел на всех склонах, вплоть до впадины. Сланцы с прослойками угля и асфальта. Вулканические породы как редкость. Во впадине их не будет совсем. Запишите и проверьте.

Но тут послышались взволнованные восклицания. Я обернулся. На переднем экране виднелись тугие клубы бурого дыма...

16

Вот что произошло.

Перепрыгивая с трамплина на трамплин, машина нацелилась на широкий, достаточно вместительный уступ. Она измерила его невидимыми щупальцами-локаторами, подсчитала размеры уступа и длину прыжка... Математика не ошиблась, подвела природа. Уступ был удобен и широк, но держался на честном слове. Он рухнул, как только гусеницы оперлись на него, обрушился мутным потоком жидкой грязи. Вскипели бурые клубы - так выглядела подводная лавина. Через минуту клубы заволокли все экраны. Слепые прожекторы уперлись в непроглядную муть.

Машину стремительно несло вниз. Судить об этом можно было только по цифрам глубины. Цифры так и мелькали. Единицы слились в сплошное светящееся пятно, десятки сменялись ежесекундно: 1580, 1590, 1600, 1610...

- Эти грязевые реки могут унести ее за много километров, - шепнул сокрушенно Сысоев.

На километры машину не унесло. Внезапно экраны вспыхнули ярким светом все одновременно, и цифры на табло перестали мелькать. Машина застряла на глубине тысяча шестьсот сорок восемь метров.

- Алексей Дмитриевич, нас не засыпало?

Хриплым, севшим от волнения голосом Ходоров ответил:

- Едва ли засыпало. Сигналы проходят. Ил погасил бы их. Потерпим. Муть после лавины оседает долго - полчаса иногда.

- А почему она не движется в мути?

Ходоров промолчал. Почему не движется? Что-то испортилось. А что именно?

Тянулись томительные минуты. Мгла не оседала.

Наконец экраны начали светлеть, почему-то сначала в самом низу. Потом в полумгле показались силуэты. Они стали отчетливее, и перед глазами зрителей появились великолепные морские перья, напоминающие и перо петуха, и папоротник, но только багрового цвета, цвета гаснущих углей.

Морские перья хотя и похожи на папоротник, но это животные, тоже сидячие, как кораллы, губки, актинии и морские лилии. И полагается им сидеть на дне, но здесь почему-то целая роща перьев свешивалась с потолка.

- Мы перевернулись, да? - спросила Казакова.

К сожалению, она угадала. Вода смягчила падение, поломок не было, но машина лежала на спине, беспомощная, как перевернутый жук, и баламутила воду гусеницами.

- Алексей Дмитриевич, а на перевертывание есть программа?

Оказалось, что есть. Имеется специальный маховик, он должен создать опрокидывающее усилие...

На заднем экране бежали струи, кипела вода, вспененная лопастями. Ну же, ну!

Нет, все на прежнем месте. Перья свешиваются с мнимого потолка. Невидимые течения волнуют их, как ветерок.

- Сейчас она повторит и перевернется, - сказал Ходоров не очень уверенно.

Опять потекли спиральные струи, вздымая муть. А когда она осела... багровые перья по-прежнему свисали сверху.

И еще одна неудачная попытка, и еще одна, и еще...

На Ходорова жалко было смотреть. И у всех остальных лица постепенно вытягивались. Мы чувствовали себя, как будто сами застряли в грязи. Сначала путник смущенно посмеивается над своей неловкостью, потом досадует, сердится, потом приходит в ужас. Он уже не жалеет одежды. Лишь бы выбраться как-нибудь...

Рывок!

Нет результата.

Цифры неизменны. Маячит на табло все та же глубина - 1648 метров. Тысяча шестьсот сорок восемь! Рекорд батисферы Биба позади, до батистата еще очень далеко. Неужели путешествие кончилось, нельзя прибавить ни единого метра? И впадины я не увижу, не проверю свои предположения?

- Вам придется все же изменить программу, Алексей Дмитриевич.

Мы как-то не сообразили, что изменение программы не поможет. Машине можно задать лишь то, что ей по силам. Она не могла перевернуться, какие приказы ни посылай. И с человеком то же. Он может сделать лишь то, что ему по силам. Прикажи перепрыгнуть через дом, все равно не перепрыгнет.

Конечно, человек может придумать что-нибудь новое. Были бы в машине люди, они приспособили бы какой-нибудь рычаг, смастерили бы, переустроили...

Но машина не способна была мастерить и придумывать. Она действовала по программе... в пределах своих возможностей.

Рывок... Муть... Без изменения.

Рывок... 1648 метров.

Светится все то же роковое число - предел, до которого дошла машина. Вызвать водолазов на помощь? Нет, водолазы не спускаются так глубоко.

- Алексей Дмитриевич, как же быть?

Ходоров разводит руками:

- На плавучей базе имеется электромагнитный кран. Пошлем радиограмму. Пожалуй, ничего другого не остается.

Что же это получается? Значит, путешествию конец? Вопросы поставлены, ответа не будет. Словно кинолента с оторванным концом. Попробуй, угадай развязку. В лучшем случае после долгих поисков кран извлечет машину. А до той поры...

Рывок. Перья растут сверху вниз.

Снова рывок. Ил застилает экран.

И вдруг перья перепрыгнули с потолка на пол, воткнулись стеблями в дно.

Ура! Машина перевернулась сама. Раскачала подводный карниз, он обломился. Машина плывет снова... вниз гусеницами, как и полагается.

17

Где океан глубже всего?

Наверное, в самом центре, вдали от берегов, думаете вы.

Не угадали, как раз наоборот. Глубочайшие впадины находятся возле суши, у прибрежных гор, у островных дуг.

Посмотрите на карту. Вот голубой простор Тихого океана. Мелкие места белесые; чем глубже, тем гуще синева. Где же самое синее? По краям. Как будто кто-то синим карандашом подчеркивал берега. Узкие удлиненные впадины вытягиваются вдоль Америки, Алеутских и Курильских островов, вдоль Японии, Рю-Кю, Филиппин. Еще одна синяя ветвь, отходя от Японии, очерчивает острова Бонин, Тонга, Кермадек. Эти подводные ущелья километра на три врезаются в дно океана. Здесь рекордные глубины - восемь, девять, десять, одиннадцать с лишним километров.

Океан подобен гигантскому каменному бассейну с каменными же бортами. Но дно к бортам пригнано неплотно. По обводу - щели, заполненные водой.

Бездна недоуменных вопросов связана с этими щелями. Одни ученые говорят, что это вмятины, впячивание земной коры. Другие утверждают, что здесь проходит граница между двумя массивами - материком, который сложен более легкими, богатыми алюминием породами, и океанским ложем, состоящим из тяжелых пород, насыщенных магнием. Самые разрушительные, самые глубокие землетрясения тоже рождаются здесь. Здесь же находятся две трети вулканов нашей планеты. Только вулканы почему-то выстроились в стороне, не у самой впадины, а на расстоянии двухсот километров от нее.

Почему же на самом глубоком, всемирном, разломе вулканов нет, а на соседнем, второстепенном, они уселись целой шеренгой? И почему возник этот разлом? И как образуются здесь горы, не все ли хребты на Земле возникли возле исчезнувших впадин? И всегда ли здесь был океан или когда-нибудь была и суша? А если всегда был океан, какие породы лежат на его дне, чем они отличаются от наземных?

Такие вопросы стоят перед наукой. Попав сюда, на Курильские острова, я размышлял о том же. Обычная геологическая логика: "Вижу уступ. Как он возник, в каких условиях? Какие минералы образуются в подобных условиях? Какие стоит искать тут?"

Припомним прежде всего окрестности. Хребет Витязя - продолжение Малой Курильской гряды. Малая гряда - продолжение японского острова Хоккайдо. На восточной половине острова - третичные и меловые породы с нефтью, горючими газами и битуминизированными углями. Спускаясь с хребта Витязя, мы его видим как бы в разрезе. Можем встретить, как на Хоккайдо, прослойки угля. Нефть, конечно, в воде не сохранилась, вытекла. Но мог остаться асфальтит - продукт окисления нефти.

И увидев черную поблескивающую жилку, я сказал Сысоеву:

- Асфальтит! Запишите!

Сысоев принадлежал к другой школе геологов. Он уважал точность, наблюдал, запрещая себе думать, ничего не загадывал, не искал, не ожидал найти. Увидев черную жилу, он хотел записать: "Темная жила толщиной около полуметра, возможно вулканического происхождения".

А я уже пришел к выводу, что вулканических жил и вообще-то не должно быть.

Все утро я думал о вчерашних пробах грунта. Хребет Витязя оказался плоским. Почему? Раньше предполагалось, что все породы между островами и впадиной смяты в складки, как скатерть, сдвинутая локтем. Смяты, потому что дно Тихого океана со страшной силой давит на Азию. И вдруг перед нами не складка, а плита. А если тихоокеанское дно давит на плиту, что получится? Плита не сомнется, но выгнется, на некотором расстоянии от шва получится горб. Похоже на истину: в самом деле, вдоль шва тянется возвышенность - Курильская дуга. Но по законам сопротивления материалов на выгнутом горбе возникает растяжение. Камень плохо работает на растяжение - он трескается. Трещины тоже налицо - это второстепенные разломы, на которых сидят, как волдыри, вулканы. В зоне растяжения давление пониженное. При пониженном давлении образуется жидкая лава. Через трещины она может выйти наружу. Опять совпадает.

Но чем дальше от берега, чем ближе к впадине, тем меньше растяжение, меньше, следовательно, вулканизм. В самой впадине - зона наибольшего сжатия. Глубинных пород там не встретишь. Вероятнее обычные осадочные породы.

И я позволил себе сказать Сысоеву:

- Во впадине не будет вулканических пород. Запишите и проверьте.

18

Плоскогорье - обрыв, плоскогорье - обрыв и опять плоскогорье. Четыре каменных уступа вели с берега во впадину, как бы четыре ступени, вырубленные для неведомого великана, которому океан по колено. Еще никто никогда не шагал по этим ступеням сверху до самого низа. Машина первая полезла по ним крохотная стальная улитка, выдуманная людьми.

Я с азартом всматривался в экраны. Очко в мою пользу, два в пользу Сысоева. За меня факты, за Сысоева сомнения. Сомнений, как водится, больше. И Сысоев мог твердить свое: "Рано делать выводы. Возможно, в других местах иначе".

Плоскогорье - уступ, плоскогорье - уступ. Хребет Витязя был первой подводной ступенью. На вторую машина свалилась вместе с лавиной. Третья находилась на глубине четырех с половиной километров, последняя на глубине семи. Здесь машина снова расположилась на ночевку.

Целых семь километров! Семикилометровый столб воды давил на машину с силой около семисот атмосфер. Давление было раз в пять-десять больше, чем в паровозных котлах, выше, чем в уникальных котлах "высоких параметров". Только в стволах орудий да в лабораторных установках бывает еще больше. И опять, оставив машину на ночь под страшным давлением и во тьме, люди спокойно отправились спать.

А наутро начался спуск в океанскую впадину.

Это была самая крутая ступень. Склон то и дело обрывался отвесной стеной. Машина совершала прыжки по сто метров длиной. По существу она не опускалась, а тонула.

Восьмой километр, за ним девятый. Таинственная, недоступная область. Робкие лучи прожектора выхватывали из маслянистой воды смутные очертания скал. Мерещились башни, замки, крепостные стены. В памяти всплывали страницы из читанных в детстве романов. Как бы хотелось встретить здесь каких-нибудь атлантов, живущих под прочными сводами в вечной тьме.

Но замки подплывали ближе и оказывались обычными скалами. Жизнь была и здесь, но не разумная, а убогая. Самая отсталая, окраинная. Черные воды глубин и были пустынной окраиной, как бы Заполярьем для прогретого солнцем, освещенного, теплого поверхностного слоя. Пища шла оттуда: сверху падали отмершие остатки животных и растений. Обитатели глубин ловили жадными ртами этот пищевой дождь, океанскую манну небесную, рылись в иле, подбирая ее остатки, переваривали бактерий, которые в свою очередь переваривали трупы, упавшие на дно.

На илистом дне попадались кое-где распластанные звезды, морские лилии, а чаще крошечные мешочки голотурий. Были и погонофоры - жители самых больших глубин - тоненькие трубочки с кишечником в щупальцах. Трубочки эти десятками наматывались на валы и оси. Машине приходилось состригать их, как водоросли в первом подводном лесу. Все животные тут были прозрачными, бесцветными, слепыми и даже безглазыми. Зрение было бесполезно в этой кромешной тьме. И так как не было зрячих, не требовалась и окраска, ни отличительная, ни защитная.

Но эта слепая живность жила и процветала при давлении в девятьсот атмосфер!

Десятый километр. Спуск становится положе, но еще труднее. Машина пробирается среди отколовшихся, скатившихся сверху глыб. То и дело забирается в тупики. Ну, кажется, нет выхода, застряли. Но она находит дорогу, сворачивает вправо, влево, всплывает, иной раз дает задний ход. И снова качающаяся глыба. Не опрокинется ли? Не рухнет ли вместе с неустойчивой скалой? Нет, проползла; нет, увернулась!

На табло 9900 метров, 9950... 9990...

И вот первое пятизначное число - единица с четырьмя нулями. Глубина десять километров, давление свыше тысячи атмосфер.

В этот момент никто не смотрит на экраны. Все ждут, когда появится знаменательное число. Не так много таких глубин на земном шаре: здесь - против Итурупа, в Японии, близ Филиппин, в Марианской впадине, во впадине Тонга...

Освещенный круг все теснее, свет прожекторов упирается в желтый туман. Машина плывет во взвешенном иле. Под гусеницами не то слякоть, не то кофейная гуща. Это тоже ил, осевший, но еще не слежавшийся.

- Алексей Дмитриевич, мы не завязнем в этой грязи?

- Нет-нет, товарищи, все предусмотрено. Сейчас машина всплывет.

Дно впадины плоское, первая равнина сегодня. Пожалуй, дном его можно назвать только условно - это просто уровень более плотной мути. Из нее, как обломанные зубы, торчат полузанесенные скалы. Когда машина проходит мимо, мы определяем: вот эта глыба скатилась с семи тысяч двухсот метров, а этот серо-зеленый песчаник из ближних мест - с девятого километра. Но лавы нет. Нет ни современных, ни древних вулканов. Никаких неведомых глубинных пород. Я с торжеством посматриваю на своего противника: "Ну как, убедились, товарищ Сысоев?" Тот разводит руками: "Вы угадали на этот раз, но впадина велика. В других местах может быть иначе".

Между тем из желтой мглы выдвигается серая тень. Гуще, отчетливей, придвинулась вплотную. И вот машина остановилась перед крутой матово-черной стеной. Это противоположная грань впадины - массив океанского ложа.

Если бы океан внезапно высох, удивительная картина предстала бы перед нашими глазами.

Мы увидели бы узкую долину, почти ущелье, шириной не более пяти километров, занесенное красноватым илом.

С обеих сторон ущелья возвышались бы горные массивы - не хребты, а скорее каменные стены. На востоке стена в три-четыре километра высотой, серо-черная, угрюмая, почти отвесная. На западе стена полосатая, разбитая трещинами на причудливые глыбы - узкие, плоские, остроконечные и округлые, похожие на рыцарей в шлемах и на солдат в касках. И высоко-высоко, на горизонте, вились бы на одиннадцатикилометровой высоте дымки Курильских вулканов.

Мы увидели бы... но океан не высох. Вода, которая считается прозрачной, совсем не так уже идеально прозрачна. На глубину десяти километров она не пропускает ни одного луча. Подводные ущелья заполнены черной, как смола, жидкостью, и никто не может полюбоваться их суровой красотой.

19

"Горячо поздравляем замечательным успехом. Желаем новых творческих достижений на пользу Родине.

Коллектив работников лаборатории No 4"

Машина дошла до рекордной глубины в пять часов вечера по курильскому времени, а по московскому - утром, и только "Вечерняя Москва" успела поместить коротенькое сообщение о новом успехе советской науки. Но когда утро пришло на Итуруп, потоком хлынули поздравительные телеграммы.

Поздравления присылали знакомые и незнакомые; сотрудники лаборатории, где проектировалась машина, рабочие опытного завода, где она была изготовлена, студенты - однокашники Ходорова, профессора, некогда принимавшие у него зачеты, коллективы и отдельные лица.

Самую длинную и восторженную телеграмму прислал Волков. Прочтя ее, Ходоров иронически улыбнулся:

- Конечно, теперь он поздравляет. А с чего начал: "Гонитесь за славой... Надо уважать коллектив, беречь репутацию бюро. И... мы не имеем права разбазаривать народные средства на всякие прожекты".

Беспрерывно прибывающие поздравления отрывали нас от экрана. Как ни приятно было получать приветствия, Ходоров распорядился, чтобы радист сам просматривал почту. Сутки никто не тревожил нас. Но потом радист все же вручил Ходорову еще одно послание от того же Волкова: "

Сообщите точные сроки выхода машины на берег. К вам вылетают для встречи представители научных учреждений, общественности, центральной печати".

- Куда же мы денем столько людей? - спросил Ходоров. - И если я буду встречать гостей, как наблюдать за машиной?

Он ушел с радистом, чтобы связаться с Москвой, объясниться с Волковым еще раз, и как раз в это время встретилось непредвиденное... а затем случилось несчастье... И связь с машиной была утеряна.

20

Виноват был, пожалуй, я. Или точнее сказать: машина вышла бы на берег благополучно, если бы не я с извечным геологическим: "Требуется найти его во что бы то ни стало".

Во впадине не оказалось ничего интересного. Я был прав, мог бы торжествовать, но не торжествовал. Опять, как на Камчатке, мне выпала сомнительная честь разрушать надежды. Впервые люди забрались в Курильскую впадину, в награду им полагалось бы найти необыкновенное, а я доказывал и доказал, что ничего необыкновенного во впадине нет. Право, я предпочел бы осуществить надежду, а не разрушить.

И поэтому я настойчиво раздумывал: "А нет ли чего интересного впереди?"

Впадина бесплодна. Примем печальный факт и смиримся. Но за впадиной океанское ложе. А что может быть там?

Прежде всего каково строение ложа? Мы знаем, что ложе давит на азиатский материк, выгибает край его горбом. Но действие равно противодействию. Материк тоже давит на ложе, выгибает его край. По картам известно, что такой горб существует. Он гораздо ниже Курильской дуги, весь прячется под водой. На вершине подводного горба можно ожидать зону растяжения, стало быть трещины и вулканы. Могут быть и ископаемые, характерные для вулканических районов, например, сера... Но сера не очень ценный минерал, добывать ее из-под воды не стоит.

За материковым горбом лежит прогиб (за Курильскими островами - Охотское море). За подводным горбом тоже идет понижение. Горб там меньше и понижение меньше. Получается равнина с приподнятыми краями, как бы гигантское блюдо. Есть ли в других местах на Земле что-нибудь похожее?

Конечно, есть. Индия - плоскогорье с прибрежными горами, Южная Африка плоскогорье с прибрежными горами, Бразилия - равнина с прибрежными горами.

Но в Индии есть алмазы, в Южной Африке - алмазы, в Бразилии - алмазы.

Не могут ли быть на океанском ложе алмазы, которые не удалось найти на Камчатке?

Я взял в библиотеке атлас. На карте Индии были обозначены траппы громадные излияния базальтовой лавы. Вспомнил про Гавайские острова, излияния базальтовой лавы происходят там и сейчас. Считается, что дно Тихого океана огромный базальтовый массив. Все сходится, сходится, сходится...

Бывают в жизни минуты, которые дороже месяцев и лет. Поэты называют их вдохновением. А в науке вдохновение приносит правильная мысль. Пока вы ищете не там, пока пробираетесь ощупью, годы уходят на маленький шажок. Но вот наконец вы нащупали верное решение. Примеряете. Совпало. Подходите с другой стороны, берете другие примеры. Получается! Чужие, далекие, казалось бы не имеющие связи вещи, начинают выстраиваться, объясняться. Сходится, сходится, совпадает! Вы разгадываете тайны, открываете двери, запертые веками. И не потому, что вы талантливее и умнее, а потому, что ключ у вас в руках.

Задача решается, что может быть приятнее? Сделана находка, не для себя же ее хранить. Обновку хочется показать людям, пусть полюбуются. И вновь найденные мысли я понес Сысоеву, человеку, который лучше всех обязан был меня понять.

Напрашиваться на разговор не пришлось. Вечером, после ужина, Сысоев сам подошел ко мне.

- Не буду уклоняться от тяжкого долга, - сказал он. - Признаю, что вы правы, Юрий Сергеевич. У вас удивительное геологическое чутье... или вам повезло на этот раз.

На лице у Сысоева сияла довольная улыбка. Он явно гордился своей принципиальностью.

Я воспользовался случаем и высказал свои мысли об алмазах.

Сысоев слушал внимательно, не перебивая. Но, заглядывая в его лицо, я не видел ни сочувствия, ни радости.

- До чего же вы любите гадать, - поморщился он. - Один раз посчастливилось. Нет, вы опять испытываете судьбу. Снова догадки, снова теории. Сравнение с Индией! О чем оно говорит? Индия на суше, ложе - на дне. Аналогия не доказательство! А где факты? Удивляюсь вам, в статьях вы так осторожны.

- Да, я пишу осторожно, - возразил я, - потому что в статьях я сообщаю выводы. Здесь я думаю. А думать осторожно я не намерен и вам не советую.

- Во всяком деле нужен порядок. Сначала нужно собрать факты, потом обдумать, - сказал Сысоев упрямо.

Терпение мое лопнуло:

- И когда же вы начинаете думать? А до той поры что делаете? Регистрируете, ведете протокол? Отражаете, не думая, как машина Ходорова. Почему-то вам нравится быть придатком к машине. А что вы будете делать, когда Ходоров усовершенствует машину, снабдит ее автоматической записью наблюдений?

Так вздорными колкостями и кончился этот разговор. Я вышел, хлопнул дверью, шепотом обругал аккуратиста Сысоева, потом самого себя за несдержанность, собрал мысли, упорядочил их и отправился к Ходорову.

21

Каждому ученому нужно быть немножко психологом и немножко адвокатом. Не всегда есть возможность доказать, но ведь собеседники твои - люди. Их можно убедить, а кроме того - уговорить или увлечь. С Сысоевым я был откровенен, и напрасно. Ему надо было сказать, что машина собрала мало фактов, что на пологом ложе она будет двигаться медленнее и там легче будет вести наблюдения. Вот тогда он обязательно проголосовал бы за путешествие на ложе.

А что за человек Ходоров? Как подойти к нему?

Прежде всего он энтузиаст, второстепенные соображения ему чужды. Любитель наград давно вернул бы машину на берег. Дошел бы до пяти километров и назад. Рекорд есть, рисковать незачем. Но Ходоров не боится риска. Его испытание модели в пруду - верх неосторожности. Ходоров, наконец, влюблен в свою машину, он рад будет открыть в ней новые возможности.

И я сказал:

- Алексей Дмитриевич, мне кажется, что до сих пор экспедиция была чисто спортивной. Машина установила рекорд глубины - таков итог. (Здесь я покривил душой, на самом деле были уже сделаны открытия, и в геологии в том числе.) В действительности, машина построена для научных и практических исследований, но это нужно еще доказать. И вот подходящий случай: возникло предположение, что на океанском ложе могут быть алмазные трубки. Нельзя ли проверить?

Легко уговаривать того, кто хочет, чтобы его уговорили. Этот молодой инженер был прирожденным исследователем. Завтрашние трудности интересовали его больше вчерашних успехов. И еще больше ему понравилось, что у машины есть возможности, которые он сам, автор, не предвидел.

Впрочем, нас поддержали все участники экспедиции. Никому не хотелось прерывать увлекательное путешествие. Даже Сысоев высказался "за", хотя и с оговорками.

- Я должен предупредить, - сказал он, - что доводы моего коллеги Сошина совершенно неосновательны, говорить об алмазах или каких-либо других ископаемых несвоевременно. Не следует питать несбыточных надежд. Впрочем, даже беглая экскурсия может принести пользу науке.

Я не спорил с Сысоевым. Пусть остается самим собой. Важно, что машина пойдет вперед.

22

Ходоров разложил на столе карту, взял масштабную линейку и разграфленный бланк, на котором было написано: "Приказ No2 от ... сентября 19... года".

- Ну, покажите, где тут алмазы, Юрий Сергеевич?

- Примерно в этой области.

- И как их там искать?

- Но мы же будем смотреть на экран и указывать машине.

Ходоров не согласился:

- Нет, так не пойдет. Машина требует самостоятельности. Вы и сами увидите, что менять программу на ходу хлопотливо. Составляйте задание сразу. Представьте, что вы инструктируете помощника - старательного, точного, исполнительного, но туго соображающего.

- Терпеть не могу исполнительных дураков, - заметил я. - У хорошего геолога не только студенты, но и рабочие понимают научные задачи, знают цель экспедиции.

- Ну, если вам трудно приспособиться к дуракам, разъясните мне, а я уже дам задание машине.

Я собрался с мыслями:

- Ну, хорошо, слушайте. Метод у нас такой: чтобы найти минерал, мы прежде всего изучаем его происхождение.

Происхождение алмазов рисуется нам так.

Были времена, когда вулканическая деятельность на Земле была гораздо сильнее, чем сейчас. Пепел и лаву извергали, не отдельные вулканы, не ряды огнедышащих гор, а глубокие трещины - пропасти. Земная кора лопалась, из разрывов выливались целые озера базальтовой лавы. Вся Индия в один из таких периодов была огненным морем. Страна не знала ночи в те времена, багровым светом она была освещена от края до края, лава изливалась километровой толщей. Теперь, к счастью для нас, ничего подобного нет на Земле. Крошечное озеро лавы на Гавайских островах да трещина, которая открывалась в Исландии в XVIII веке, - вот все, чем мы можем похвастаться в наше время.

Земная кора колыхалась, проседали целые страны. Кое-где давление падало, там возникали газовые пузыри. Если же растяжение сменялось быстрым сжатием, пузырь выталкивался наверх, пробиваясь сквозь толщи пород. Земля как бы стреляла изнутри. Неожиданно возникало жерло. Сноп огня, пепла, пара вырывался на поверхность. Затем глубинная лава заполняла пробитую дыру, и только что родившийся вулкан засыпал навеки.

Вот в этих особенных, один раз действовавших вулканах и появились алмазы. Они возникли в тяжелых темных породах, пришедших с глубины около ста пятидесяти километров, при страшном давлении - до ста тысяч атмосфер. Даже ваша машина не выдержала бы такого давления, потому что при ста тысячах атмосфер сталь течет, как горячий асфальт.

Так намечается пунктирная цепочка следов, ведущая к убежищу алмаза. Нужно искать обширные излияния древних лав, возле них подвижные линии, где сменялись растяжения и сжатия, а на этих линиях - алмазные трубки, жерла древних вулканов.

Внимательно выслушав эту лекцию, Ходоров сказал:

- Насколько я понимаю, вы считаете, что океанское ложе - это базальтовый массив. Попробуем сформулировать программу. Итак, мы поднимаемся на плато, пересекаем краевую возвышенность... Дальше?

- Дальше мы ищем выходы древних пород.

- А как их отличить?

- Отличать полагается по окаменелостям, по остаткам животных.

- Этого машина не сумеет. Вы ей поручайте то, чему она научена. Ведь и человек не сможет распознать окаменелости, если он не учился.

- Тогда я советовал бы так: пусть машина спускается с возвышенности, на спуске должен быть крутой перегиб, а за ним равнина; вот этот перегиб и есть подвижная линия на земной коре.

- Так можно сделать, - заметил Ходоров. - Перегиб машина найдет. Дальше! Как найти на перегибе алмазные трубки?

- В трубках есть особая порода - кимберлит, или синяя глина.

- Как же машина узнает ее?

- Мы-то узнаем по внешнему виду. По составу тоже. В этих породах мало кварца, куда меньше, чем в граните, меньше, чем в базальте. Кимберлит относят к ультраосновным породам.

- Опять-таки на машине нет приборов, определяющих процентное содержание кварца.

Я задумался. Ходоров поставил меня в трудное положение. Что же посоветовать нашей неумелой машине? Пожалуй, легче всего вернуть ее на берег, оборудовать специальными приборами. Но именно этого я избегал. Мало ли какие соображения есть у хозяев машины, какие планы. Захотят ли они искать алмазы?

- Есть еще одна примета, - сказал я. - В трубках очень силен магнетизм, в десятки раз сильнее, чем в окружающих породах.

- Вот это годится, - обрадовался Ходоров. - Магнетизм мы измеряем. Можно присоединить на управление.

И он начал быстро заполнять готовый бланк.

Он исписал несколько страниц. Упоминалась последовательность выполнения действий, номера ячеек запоминания и многое другое. Наконец Ходоров поставил последнюю точку.

- Все? - спросил я с облегчением.

- Нет, не все. Мы с вами написали по-русски, нужно еще перевести на язык, понятный машине.

Он вынул толстую книгу с надписью "Код", разыскал там слово "немедленно" и подсел к стрекочущему аппарату, который пробивал дырки на длинной ленте. Ориентир, немедленно, действие, приостановить прежнюю программу... - все это изображалось различными комбинациями дырочек. Ходоров пробивал их, его помощники проверяли.

Я вышел из помещения. Мрачные тучи ползли по вечернему небу. Глухо шумели в море темные волны. Только в окошке радиокомнаты тускло мерцал огонек. И оттуда во тьму под черными тучами, над черными валами несся в черное подводное ущелье приказ: "

Ориентир - немедленно. Действие - приостановить прежнюю программу!" Вперед, на проверку гипотезы Сошина!

23

Тихоокеанский, восточный склон впадины был ниже, но куда круче азиатского. На суше ни один вездеход не вскарабкался бы на такую крутизну. Машина, однако, умела просто всплывать.

Она всплывала все утро, и все утро на экране проходили лавы, вулканические глыбы, шестигранные базальтовые столбы; вулканическое литье, первозданное, как будто вчера рожденное, не разрыхленное ручьями, не разъеденное корнями и ветром.

Подъем на ложе океана занял полдня.

Наверху, несколько неожиданно после гористого косогора, открылось ровное, слегка наклоненное к юго-востоку плато - довольно скучная илистая равнина, усаженная кое-где бесцветными комочками голотурий.

В соответствии с программой, машина повернула на юго-восток. Почти сразу вступил в действие и другой пункт инструкции - относительно магнитных аномалий. Машина двигалась зигзагами, сворачивая то вправо, то влево, несколько раз принималась бурить, но буровые разочаровывали нас. Аномалии объяснились повышенным содержанием железа в минералах, даже не в рудах.

Уже к вечеру, описав петлю вокруг какого-то илистого холмика, машина вновь пристроилась бурить. На узеньких экранах, где демонстрировались колонки, появились рыхлый ил, песок, муть... Потом движение колонки замедлилось видимо, бур наткнулся на какое-то очень твердое вещество. Минута, другая... и по экрану поползли ржавые, а потом и серо-стальные опилки.

Металл! Чистый металл на дне моря!

- Метеорит! - решил Ходоров. - На больших глубинах, где осадков совсем мало, значительная доля камней - метеориты.

- Разве метеорное железо намагничено? - усомнился Сысоев. - Вероятнее, это судно.

Кажется, на этот раз Сысоев оказался прав. Слой металла был совсем незначительный - несколько миллиметров. Бур проткнул железо и вошел опять в воду. Все это было очень похоже на корпус затонувшего, наполненного водой судна.

К сожалению, разобраться как следует на удалось. Пробило восемь часов, и машина замерла, оставила зрителей до утра терзаться догадками: "Судно или не судно найдено на дне? Если судно, то какой эпохи? И что на нем сохранилось?"

Ихтиолог Казаков явился в столовую с трехтомной историей кораблекрушений. Весь вечер он читал рассказы о трагедиях в море, начиная со времен землепроходцев и до 1945 года. Если верить книге, десятки судов погибли именно здесь, юго-восточнее острова Итуруп.

Энергичный интерес к находке проявил и Сысоев.

- На каждом судне есть касса, - твердил он. - Есть подлинные ценности, не мифические алмазы Юрия Сергеевича. Да мало ли дорогих грузов? Здесь плавали суда с пушниной и даже с вином. Представляете, какой вкус у вина, пролежавшего сотню-другую лет?

- В Средиземном море, - отозвался Казаков, - нашли галеру с вином, затонувшую еще в римские времена. Гурманы попробовали вино двухтысячелетней давности. Оказалась невыносимая кислятина, чистейший уксус.

По настоянию Сысоева, уступчивый Ходоров принялся составлять новую программу на предмет обследования судна. Опять появился разграфленный бланк и на нем категорические приказания: "Приостановить прежнюю программу, обойти аномалию трижды, бурить через каждые пять метров!"

- Сначала надо снять слой песка, - говорил Сысоев.

- Машина не умеет вести раскопки.

- Надо хотя бы проникнуть в трюм, посмотреть, что там есть.

Но тут Ходоров проявил непреклонность:

- Ни в коем случае! Машина не приспособлена. Она застрянет.

- Ну хотя бы поднять крышку трюма.

- Можно пробурить палубу. Если трюм полон до верха, бур проникнет в груз.

- А вдруг там взрывчатка?

- Оставьте, кто же держит взрывчатку под самой палубой.

В разгар этих споров из экранной прибежал взволнованный радист.

- Машина пляшет! - крикнул он, распахивая дверь.

- Что значит "пляшет"? Что вы имеете в виду?

Радист не смог объяснить. Он только размахивал руками, приговаривая: "туда и сюда".

Инженеры, океанологи, ихтиологи и биологи гурьбой кинулись в экранную. Там действительно творилось что-то непонятное.

На одном из экранов виднелось голубоватое сияние, сверху расплывчатое, бесформенное, снизу переходящее в четкие струйки. Казалось, светящееся существо стоит на двух ножках... как бы сказочный джин выходил из двух бутылок сразу. И вокруг этого светоносного облака машина вытанцовывала - дежурный выразился довольно точно - какой-то странный вальс. То она приближалась, то отходила, кружилась на месте, пятилась, двигалась боком, даже стоймя - на пятках гусениц. Голубое сияние перебрасывалось с верхнего экрана на нижние, с переднего на задний, мелькало там и тут.

Ходоров первый догадался, в чем дело.

- Вот проклятые! - воскликнул он. - Запакостили весь океан. Марианской впадины им мало, к нашим границам подбрасывают.

И крикнув: "Радиста ко мне", - он выбежал в соседнюю комнату, Через минуту оттуда донесся его взволнованный голос:

- Срочно шифруйте: "Прервать выполнение прежней программы! Поворот на сто восемьдесят градусов. Курс - запад".

Приняв приказ, машина начала было поворачиваться, но получилось что-то непонятное. Присев на гусеницы, машина сделала один поворот, другой, третий. Ни дать ни взять балерина, которая, встав на кончики пальцев, под нарастающие аплодисменты крутит небывалое число пируэтов.

- Что же это творится? - спрашивали мы. - Заболела она, что ли? С ума сошла?

Сами того не замечая, в мыслях мы одушевляли машину. Такой был послушный и толковый подводный корреспондент, почти как человек... во всяком случае, разумнее собаки. Невольно в голову приходило, что машина может заболеть даже психически.

И Ходоров ответил без малейшей улыбки:

- К сожалению, товарищи, у машин могут быть расстройства, аналогичные психическим: потеря памяти, например. А наша не слышит приказов, не понимает их больше. Все дело в этом проклятом баке. Очевидно, это контейнер с отходами атомного производства. Некоторые зарубежные государства топят в океане такие баки, чтобы не заражать радиоактивными веществами Землю. А заражение все равно получается. Вот видите, радиоактивная жидкость вышла из бака, вода пронизана лучами, наши сигналы не доходят до машины или искажаются... перебиваются какими-то мнимыми приказами. Машина уже потеряла слух. Еще хуже, если у нее поражен "мозг" - управление. "

Отменить прежнюю программу! Спуститься на грунт! Задний ход!" - стучал радист.

- Не надо было лезть вперед очертя голову, - бормотал Сысоев, забывая, что он сам настаивал на подробном исследовании металлического корпуса.

Видимо, сквозь помехи приказы все же доходили до машины. Гусеницы встали на грунт, клубы ила начали оседать. Машина неуверенно двинулась назад, но вдруг, словно окончательно решив не слушаться, помчалась вперед прямо на голубое сияние.

- Полный ход! И всплытие! - закричал Ходоров что есть силы. Видимо, он решил не противоречить капризам машины, не ожидать, пока она затормозит. Лучше, наоборот, использовать рывок.

Радист торопливо стучал ключом. Светящийся призрак приблизился, машина вонзилась в него, разорвала. Ноги остались где-то внизу, туловище расплылось, перебросилось на задний экран... С ходу машина проскочила опасную зону.

- Полный вперед! Полный вперед! - кричал Ходоров. Радист выбивал однообразную дробь. Голубое сияние на заднем экране медленно принимало прежнюю форму безголового туловища на двух тоненьких ножках.

Проскочив полсотни метров, машина замедлила ход, как бы заколебалась, не вернуться ли ей назад, к голубому сиянию, вокруг которого так весело танцевалось. Ходоров успел крикнуть:

- Вперед самый полный!

Должно быть, радиоактивные воды не успели просочиться так далеко. Здесь приказ был воспринят сразу. Машина послушно прибавила ход. Поплыли навстречу серые подводные равнины. Голубой призрак, постепенно тускнея, слился с подводным мраком.

Через полчаса, облегченно отдуваясь, счастливый и потный Ходоров послал приказ:

- Отменить "вперед самый полный". Приступить к выполнению прежней программы.

По прежней программе машине полагался ночной отдых. Так она и поступила: застопорила и погасила прожекторы.

24

У человека молодого и крепкого болезни могут пройти бесследно. Организм обладает чудесным свойством саморемонта. Вся жизнь - беспрерывное восстановление разрушений. Раны заживают, болезни залечиваются, усталость проходит.

Ходоровская машина, как все машины на свете, не обладала этим умением. Она была прочнее человеческого тела, но болезни ее были неизлечимы. И пляска в радиоактивной воде не прошла для нее даром. Машина как бы оглохла, или, точнее сказать, стала "туга на ухо". Она медленно воспринимала приказы, иногда вообще не воспринимала, требовала повторения.

На берегу, в мастерской, можно было, конечно, исправить эту "тугоухость". Но в пути сама собой она пройти не могла.

Кроме того, машина стала подслеповатой. За несколько дней на ней осели пассажиры - малоподвижные морские животные и их личинки. Какой-то моллюск упорно ползал по левому экрану, на заднем уселась глубоководная актиния с тонкими щупальцами, очень изящная, но совершенно неуместная на "глазу".

Ходоров заколебался: не пора ли прекратить путешествие? Но машина уже перевалила через краевую возвышенность, пошли нужные нам перегибы. Рельеф был подходящий, очень похожий на Южную Африку, на Индию и Якутию. И я попросил у Ходорова хотя бы три дня еще.

В довершение волнений пришла радиограмма о гостях. Надо было готовиться к торжественной встрече. Ходоров попытался отсрочить ее, связался с Москвой, объяснил Волкову, что возвращение машины отложено.

- Алеша, голубчик, - сказал тот. - Ты делаешь глупости. Послушай меня. Ты толковый конструктор, но организатор никакой. Нам нужен успех - быстрый, наглядный и при свидетелях. Иначе поднимется спор, и через месяц окажется, что ты не автор и машина не машина и делали ее не в нашем бюро.

Ходоров пробовал доказать, что успех будет нагляднее, если машина обнаружит полезные ископаемые. И тогда его начальник сказал внушительно и с полной откровенностью:

- Не понимаешь, чудак, простой истины. Если ты написал хорошую книгу, выпускай ее отдельными томами. Ты можешь получить премию за первый том, за второй - еще одну и третью за третий. А когда книга выходит вся целиком, больше одной премии не будет. В общем, возвращай машину на берег.

А Ходорова не волновали премии, ему хотелось скорее дописать продолжение. Каждый километр манил неизведанным. Вот и сейчас, пока шел разговор с Москвой, впереди показался какой-то свет, очень слабое фиолетово-серое сияние, не ярче ночного неба. Мы даже подумали сначала, что это светится экран. Свет мерцал, вспыхивая, примерно так, как в неисправном телевизоре. Но потом стало заметно, что сияние меняет оттенок, становится не только ярче, но и голубоватее. В толще воды фиолетовые лучи проникают дальше всего, у голубых путь короче, у зеленых еще короче. Сияние впереди голубело, значит машина приближалась к источнику света.

Что же светится в глубине? Опять контейнер? Нет, слишком много света. Естественный радиоактивный фонтан? Скопление бактерий? Или что-то небывалое? Неужели же отступить на пороге тайны?

Свечение исходило из определенной точки по курсу машины. Постепенно мы стали различать ядро и освещенную область вокруг него. Потом немного ниже ядра наметился темный конус. Свет как бы выходил из-за горы.

- Вулкан? - предположил Ходоров. Он как раз вернулся из радиобудки.

И это действительно оказался вулкан. С каждой минутой он виден был все яснее. Извержение шло под водой, на глубине пяти километров. Наземные вулканы выбрасывают столб пара и пепла на высоту до пятнадцати километров, но пятикилометровую толщу воды никакой вулкан пробить не мог. Получилось как бы рычанье с зажатым ртом. Пепел расплывался над самым дном тяжелой тучей, раскаленная лава освещала ее снизу. Сама лава, вырвавшись из недр, тут же меркла.

Поглощая свет, вода скрадывала расстояние. Лава казалась тусклой, далекой и не огненно-красной, как наверху, а мертвенно-зеленой. Какая-нибудь креветка все еще могла затмить вулкан. А между тем машина уже взбиралась на склон горы.

Постепенно сияние стало ярко-зеленым, даже с некоторой желтизной. Обозначились два языка лавы. Они казались очень короткими, потому что вода гасила их, одевала снаружи темной коркой. На самом деле расплавленная масса расползалась далеко, но только неясные полосы кипящих пузырьков отмечали ее путь.

Внезапно Ходоров ринулся к двери, задевая за стулья, с порога крикнул радисту:

- Саша, срочно давай приказ: "Ориентир: немедленно. Действие: отложить программу номер два. Курс: юго-восток".

- Алексей Дмитриевич, нельзя ли повременить? До кратера еще далеко.

- Далеко. А вы не понимаете, что машина пересечет поток лавы, тот, что справа.

Я мысленно продолжил правый поток и понял, что Ходоров не напрасно встревожился. Действительно, машина должна была пересечь трассу лавы. А вступив на поток, машина проломила бы тонкую корочку и погрузилась бы в расплавленный базальт.

Прошла минута, прежде чем радист зашифровал и передал приказ. К сожалению, глуховатая со вчерашнего дня машина восприняла его не сразу. Снова и снова радист выстукивал: "Отложить, отложить, отложить прежнюю программу". За это время грозная опасность придвинулась вплотную. На экране появилось смутное облако. Оно росло, различалось все лучше - это означало, что машина приближается к нему. Вот оно уже совсем рядом, половина экрана затянута паром.

Нет, приказ дошел все-таки, машина повернула. Туман переместился на боковой экран. Ковыляя по буграм застывшей лавы прежних извержений, машина начала спускаться с опасной горы. Путь впереди был свободен. Лава двигалась где-то правее.

Но почему же все-таки и на переднем экране появился туман?

Как понять - обгоняет лава, что ли? Хорошо, если она не забежит вперед, не перережет дорогу.

А это что? Впереди тьма, ничего не видно. Цифры глубин стремительно растут. Очевидно, прыжок с трамплина. Минута, другая. Вот так круча, целое ущелье! И такое отвесное! Интересно, что там внизу? Не придется ли машине всплывать обратно? Какая-то муть поднимается снизу. Или это пар? Неужели машина угодила в побочный кратер?

Туман все гуще, проносятся громадные пузыри. Яркая вспышка и...

По всем экранам бегут косые светлые линии, так хорошо знакомые каждому телезрителю. Приемник работает... но изображения нет.

Механики даже не стали проверять аппаратуру. Всем было ясно, что катастрофа произошла внизу, на склоне подводного вулкана.

25

Туман стоял над океаном, неизменный курильский туман. И грозные валы, выплывающие из мглы, казались еще страшнее - безмолвные тени волн, призраки опасности.

Катер вспарывал валы острым носом, нырял в кипящую пену, соленые струйки текли по брезентовым плащам, по капюшонам, по лицам.

Мы спешили на плавучую базу, лелея слабую надежду найти машину ультразвуковым локатором, поднять со дна хотя бы остов. Все были здесь, в тесной каютке: Ходоров, механики, наблюдатели - все, кто с восхищением следили за путешествием машины, от первого ее шага до последнего трагического прыжка.

Люди по-разному переживают неудачу. Казакова, например, вздыхала и сетовала:

- Ах, какое стечение обстоятельств! Ах, какая жалость! Если бы повернули на пять минуть раньше... если бы скомандовали на восток, а не на юго-восток...

Бледный Сысоев (его мучила морская болезнь) настойчиво искал виноватого.

- Когда люди очертя голову лезут на рожон - беды не миновать, - твердил он. - Вместо того чтобы изучать шаг за шагом, спешили, как на пожар.

- Задним умом все крепки, - сказал я ему. - На самом деле экспедиция подготовлена хорошо. Машина может выполнять работы в любой части океана. Наше задание привело ее к действующему вулкану, но это же редкая случайность.

Почему-то Ходоров счел мои слова за попытку оправдаться.

- Я не виню вас, - сказал он усталым голосом. - Виноват я один. Надо было поставить на машину термометр и дать указание, чтобы при температуре свыше тридцати градусов машина поворачивала назад. Но я не догадался. Я так был уверен, что в глубине повсюду неизменные температуры. Я должен был предусмотреть...

Я попытался его утешить:

- Нельзя всего предусмотреть, Алексей Дмитриевич.

- Без человека не обойдешься, - мрачно изрек Сысоев и перегнулся через борт. Его человеческая натура не выдержала качки.

Да, разума машине не хватало. Был бы на ней машинист, он вывел бы машину благополучно. А может и нет. Разве мало людей погибло при извержениях? Видели опасность, а убежать не успевали. Правда, человек умеет быть осторожным в незнакомом месте. А машина? Можно ли ей дать программу на осторожность? Как поступил бы я, увидев под водой непонятный туман? Наверное, остановил бы машину, задумался: "На что это похоже? На вулкан? Вулкан надо обходить стороной".

А если ни на что не похоже?

Но здесь мои размышления прервала волна. Катер подбросило, я больно ударился затылком. Обругал себя: "Шляпа! Держаться надо лучше".

А в голове уже связывались нити: вот что предупреждает нас об опасности боль. Ребенок протягивает руку к свечке и отдергивает - он обжегся. Теперь ему известно: огонь обжигает. У потока лавы мы ошпарились бы и поспешили бы удрать.

- Алексей Дмитриевич, нельзя сделать, чтобы машине было больно?

- Нет, конечно. Ведь это металл, кристаллы, провода - нечувствительный материал.

Но я уже верил в машину больше, чем изобретатель. "

Металл не чувствует, - раздумывал я. - Но ведь углерод и водород тоже не чувствуют. А человек, состоящий из углерода, водорода, кислорода и прочих элементов, радуется, негодует, страдает и наслаждается. Как-нибудь устроена эта система, доставляющая страдание. Надо бы разобраться, как именно".

Подвижное лицо Ходорова между тем изменило выражение. Усталая безнадежность исчезла, появился живой интерес.

- Боль и не нужна, - сказал он. - Нужен просто индикатор опасности. Например, такой: вал разрушается при нагрузке в две тонны на квадратный сантиметр. Присоединяем к валу индикатор напряжений. Когда нагрузка превосходит полторы тонны, датчик дает команду машине отойти. К сожалению, сложно это все. Чем больше деталей, тем больше аварий. Не хочется ставить добавочные устройства, которые могут понадобиться раз в год.

Я подумал: "И у нас в геологии так же. Запасливый - раб и сторож вещей. Нельзя тащить с собой инструмент, который понадобится раз в год. Не изыскателем будешь, носильщиком".

Так рассуждали мы в крохотном катере, как будто не было рядом нависающих валов, а машина стояла в мастерской и не надо было разыскивать ее на дне. Человек умеет забывать неприятности. Иногда это бывает полезно.

- А машина может забывать, Алексей Дмитриевич?

Оказывается, может. В машине есть магнитная лента, на которой записываются приказы. Но ленту можно размагнитить.

Но вот из тумана донеслись прерывистые гудки. Плавучая база звала катер. Вскоре появилась остроносая тень небольшого парохода. Сбавив скорость, катер осторожно приблизился к борту. Матрос, стоявший на палубе, ловко поймал канат, а человек в фуражке с "крабом" крикнул, перевесившись через борт:

- Нашли уже!

26

Все вместе и по очереди мы ходили в штурманскую рубку, чтобы посмотреть на черное пятнышко. Так выглядела машина на небольшом экране локатора. Неподвижная, она ожидала помощи на дне под пятикилометровой толщей воды, под зыбкими серо-зелеными неустойчивыми холмами. Но помощи мы не могли оказать. Именно эти холмы мешали нам. Океан развоевался не на шутку. Волны метались в суматошной пляске, пенные языки разгуливали по палубе, ветер рвал двери, хлестал по лицу. Мы вынуждены были ждать и утешаться, глядя на черное пятнышко. А далеко внизу, в вечной тьме и тишине, терпеливо ждала машина, терпеливее, чем люди.

Буря бесновалась... а эфир был спокоен и беспрепятственно доносил радиограммы. Волков слал приказы. Он требовал принять срочные меры, ускорить темпы, обеспечить подъем машины, сохранить в целости материальную часть и т.д. Даже радист, принимая очередное указание, сказал в сердцах:

- Что вы терпите? Радируйте ему: "Обеспечивайте хорошую погоду, принимайте меры ликвидации шторма". Тогда мы сможем ускорить темпы.

Ходоров грустно улыбнулся:

- Он не обидится, даже обрадуется. Подошьет к делу и будет показывать: вот какой легкомысленный человек Ходоров. По легкомыслию и погубил машину.

Наконец на третий день океан утих. Суматошная пляска сменилась задумчивым покачиванием. От горизонта до горизонта катились пологие валы, солидные и размеренные. Капитан счел погоду приемлемой, стрела подъемного крана свесилась над водой, и тяжелый электромагнит бултыхнулся в воду.

Прошла минута, другая, и океан стер его след. Воды сомкнулись, возобновилось мерное раскачивание. Журчала лебедка, стальной канат скользил через борт. К пострадавшему шла помощь, последнее действие разыгрывалось в глубинах. Но океан плотным занавесом скрывал сцену от зрителей.

Видеть можно было только пятнышки в рубке штурмана: одно побольше, и почернее - электромагнит, другое поменьше и не такое отчетливое - машину. Большое пятно тускнело и съеживалось - электромагнит уходил в глубину. Матрос у лебедки выкрикивал цифры: три тысячи метров, три тысячи сто метров...

Самое трудное началось у дна. Надо было подвести магнит вплотную, а он качался на пятикилометровом канате и отставал от судна. Капитан долго маневрировал, прежде чем два черных пятнышка слились.

И вот они поднимаются вместе. Матрос снова выкрикивает цифры, но уже в обратном порядке. Вверх канат идет гораздо медленнее, наше нетерпение еще усиливает эту медлительность. Ползет, ползет из воды мокрая стальная змея. Только сейчас понимаешь, как это много - пять километров. А когда идешь по тайге, пять километров - совсем рядом.

Осталось пятьсот метров... четыреста... триста. Весь экипаж на одном борту, все смотрят в воду, так бы и пробили ее взглядом. Сто метров... пятьдесят... тридцать!

Наконец, смутная тень появляется под водой - сначала что-то неопределенное, бесформенное. Но вот вода раздается, черный корпус поднимается над ней, с него сбегают струи, скрадывая очертания. Это электромагнит. Теперь очередь машины. Сейчас она появится. Виден острый нос... а затем и весь корпус старого морского бота с пробитым дном.

27

Добавочные поиски ничего не дали. Судно трижды обошло район вулкана (его нетрудно было обнаружить при помощи эхолота), но никаких металлических предметов поблизости не было. Осталась слабенькая надежда, совсем маловероятное предположение. Может быть, машина продолжала путь по заданному маршруту. На всякий случай, для очистки совести, стоило пройти над ним.

Маршрут можно было знать только приблизительно. Ведь машина должна была руководствоваться малозаметными перегибами и останавливаться для бурения, встречая магнитные аномалии. Плывя по поверхности, мы не могли с достаточной точностью находить перегибы и аномалии.

Час за часом плыл пароход на северо-восток, и с каждым часом слабела и угасала надежда. Такой простор вокруг, где там разглядеть небольшую машину. Все равно что искать иголку в стоге сена, ключ, потерянный в лесу. Кто знает, что в машине испортилось? Даже если она продолжала путь, ошибка на полградуса могла увести ее в сторону на сто километров.

Целый день Ходоров не появлялся на палубе, не завтракал, не обедал. Я забеспокоился, решил навестить его в каюте. Я понимал, что Ходоров в отчаянии сейчас, а люди в отчаянии делают глупости.

Дверь в каюту была приоткрыта. Подходя, я услышал голос Сысоева:

- Не следует смягчать из вежливости, - говорил тот с убеждением. - Разве он друг вам? Ведь это он со своими беспочвенными гипотезами толкнул вас на авантюру, загубил такое прекрасное начинание в самом начале.

- Кто толкнул на авантюру? - крикнул я, распахивая дверь.

К моему удивлению, Сысоев не смутился:

- Я имел в виду вас! - объявил он. - И в глаза скажу: именно вы виновник катастрофы. А если Алексей Дмитриевич из ложной деликатности постесняется упомянуть ваше имя, я сам напишу директору института о вашем безответственном поведении.

И он вышел, высоко подняв голову, чувствуя себя борцом за истину.

Ходоров не вмешивался. Кажется, он даже не слышал ничего. Сидел неподвижно, уронив руки на стол, глядел в угол остановившимися глазами.

Я подсел к столу, не дожидаясь приглашения.

- Я ничего не имею против, - сказал я. - Если это полезно, напишите о безответственном поведении геолога Сошина.

- Это не имеет значения, - произнес Ходоров устало и придвинул к себе папку, на которой было написано: "Объяснительная записка о причинах аварии машины ПСМ-1".

И тогда я позволил себе, схватив папку, швырнуть ее в коридор.

Ходоров смотрел на меня без возмущения, скорее выжидательно.

- Зачем заниматься пустяками? - закричал я с деланным возмущением. - Ты пиши всю правду, а не четверть правды. (Я нарочно перешел на "ты", взял тон уверенной снисходительности. Дескать, "ты" передо мной мальчик, твои огорчения пустячные, послушай советы взрослого человека!) Пиши всю правду. Настоящий итог - победный. Машина блестяще себя оправдала. Доказано, что океан можно исследовать по-твоему. А гибель машины - мелкий эпизод. Он тоже полезен, указал непредусмотренную опасность. Теперь ты поставишь температурный предохранитель и можешь смело идти вперед. Куда идти? - вот о чем надо думать. Ты забудь свою "извинительную" записку, выбрось ее за борт. Возьми чистый лист бумаги. Пиши: "Доклад о перспективах покорения океанского дна".

28

Перспективы покорения океанского дна!

Триста шестьдесят миллионов квадратных километров - девять америк, тридцать шесть европ! Представляете трепет путешественника, которому поручено изучить девять америк?

С чего начать? Глаза разбегаются, слишком много простора. Пожалуй, прежде всего надо осмотреть то, что на сушу не похоже. Океанские впадины заслуживают специальной экспедиции, не беглого обзора. Надо пройти их по всей длине, сделать траверс, как говорят альпинисты. Начать с Камчатки, проследовать на юг, мимо Японии, Марианских островов, Тонга до Новой Зеландии и по другой ветви - к Филиппинам и к Яве. Посмотреть, чем отличаются восточные впадины от западных. Наверняка найдутся рекордные глубины, нам неизвестные. Нашел же их "Витязь" в 1959 году. Надо понять также, почему нет впадин глубже одиннадцати с половиной километров, что это за предел? И почему самые сильные землетрясения связаны с этими впадинами?

Потом надо пересечь Тихий океан от Дальнего Востока до Южной Америки. Высказывалось предположение, что Тихий океан - шрам от оторвавшейся Луны. Надо проверить - всегда ли его дно было под водой? Если это так, там найдутся своеобразные породы, каких не бывает на суше. Надо обследовать дно у Гавайских островов, чтобы понять, почему гавайские вулканы непохожи на все остальные. А в заливах у Аляски под водой множество гор с плоской вершиной. Что это за горы? Почему у них срезана макушка?

Подводные каньоны. Эти крутые ущелья - продолжение наземных рек, иногда больших, иногда второстепенных. Как возникли каньоны? Одни полагают, что реки пропилили крутой берег, а потом вместе с берегом был затоплен и каньон. Другие говорят - не мог океан подниматься так быстро. Сначала образовалась трещина, потом на суше она была занесена песком, а под водой сохранилась в первозданном виде. Спор этот будет решен, как только машина пройдет по дну каньона. И тогда же выяснится, какие ископаемые стоит искать там.

Ископаемые - следующая задача. Нет оснований думать, что океанское дно беднее суши. А площадь его в два с половиной раза больше. Но суша перекапывается уже тысячи лет, а богатства дна не тронуты. На поиски ископаемых отправятся те же машины. Одним будет дана программа на поиски алмазов, другим на уран, свинец, нефть, медь...

Машины будут изучать океан, машины будут собирать его дары. Ходоров говорил, что даже для сбора жемчуга можно создать небольшую машинку. Ползая по отмелям, она будет просвечивать раковины рентгеном и ту, где уже созрела жемчужина, класть в багажник. Ходоров рисовал мне также машины, собирающие янтарь на Балтийском море. Обычно его ищут на пляжах, после бури собирают медово-желтые и оранжевые обломки, выброшенные волнами. Но подводная машина не обязана дожидаться волнения. Она может ползать по дну и сама просеивать песок.

А подводное земледелие! Океан куда обширнее суши и орошается (для растений важно орошение) гораздо лучше. Безводных пространств там нет, и климат гораздо ровнее. В результате урожайность в океане выше, чем на суше. Водоросль хлорелла дает рекордный урожай с гектара. Конечно, не всякому понравится суп и салат из водорослей. Но на худой конец водорослями можно кормить свиней... или коров, как у нас на Белом море, а самим получать за счет океана сало, мясо и молоко. Водоросли, как и земные растения, требуют культивировки и удобрения. И Ходорову предстояло еще создать подводные тракторы, сеялки и комбайны.

Ходоров считал и чертил. Я листал книги, разыскивая нерешенные проблемы. Вот, например, тайна морского змея. Даже в наше время, в XX веке, его видели десятки людей. Удивлялись, описывали, рисовали, обстреливали. Вот уж совсем недавно - в 1947 году - морской змей обогнал греческий пароход, прошел перед носом и, видимо раненный, пошел ко дну. Есть рисунок, есть записи в корабельном журнале. Видели змея и в озерах: у нас в Якутии и в шотландском озере Лох-Несс. Его искали эхолотом, фотографировали даже. Только фото получились нечеткими. Вот спустить бы машину в озеро, проверить...

А затонувшие корабли! Тысячи лет люди плавают по морю. Потерпели за это время сотни тысяч крушений. Пусть на мелководье, у берегов, суда разрушаются быстро. Но в глубинах животных мало, кислорода мало, разрушение идет медленно. Здесь, как в музее, хранятся плоты перуанцев, ладьи викингов, римские триремы, китайские джонки, европейские каравеллы, шхуны, бриги, фрегаты, корветы, пароходы колесные и винтовые, линкоры, танкеры и роскошные лайнеры. Например, "Титаник", столкнувшийся с ледяной горой в Атлантике. Какой простор для историков!

И не только суда тонули в море, есть и затонувшие города. В 1755 году ушла под воду набережная Лиссабона с кораблями и домами. Еще раньше - лет восемьсот назад - Балтийское море поглотило немецкий город Винету. И у наших берегов против Сухуми - в ясный день, когда вода прозрачна, виден на дне моря затонувший город Диоскурия. Кто знает, сколько таких городов найдется на дне Эгейского моря, где цивилизация существует давно, а суша очень непрочна?

Некоторые геологи утверждают, что на памяти человека (в антропогене, говоря научно) утонули целые материки. Так, будто бы ушла под воду Пацифида в Тихом океане, сохранился только крошечный обломок ее - остров Пасхи. Возможно, в Индийском океане между Африкой и Индией существовала Лемурия, и даже человек будто бы зародился там. И, наконец, надо решить еще проблему знаменитой, описанной Платоном и после него тысячами писателей, таинственной Атлантиды.

29

Ходоров был страстным энтузиастом Атлантиды. Я сам отношусь к этой идее сдержаннее. Мне кажется неправдоподобным, что большой остров, почти материк, сразу ушел под воду. Очень уж напоминает все это научную фантастику, обычный литературный прием: была чудесная страна и пропала, как таинственный остров Жюля Верна, как Земля Санникова у Обручева...

Спор об Атлантиде шел и в каюте Ходорова, где писался план покорения океанского дна, и на палубе, и в кают-компании за завтраком и за ужином.

Все сидели с унылыми лицами, как на похоронах, вздыхали о пропавшей машине, а мы с Ходоровым рассуждали об Атлантиде.

Однажды Сысоев не выдержал:

- Юрий Сергеевич, должен сказать, что вы великолепны. Даже не знаю, следует ли возмущаться или восхищаться вами. Я просто завидую вашему умению выключать из мыслей неприятное. Но вы губите нашего хозяина. Ему надлежит подумать о защите.

- Почему о защите?

- Вам угодно не замечать факты, - произнес Сысоев, поджимая губы. - А факты таковы, что машина загублена... И это, конечно, произведет плохое впечатление.

- На кого?

- На кого угодно. На руководство в том числе.

- А я лучшего мнения о руководстве, - заявил я. - Только поверхностные люди судят так: вернулась машина - хороша, а не вернулась - плоха. Вы сами не считаете машину плохой. Так почему же вы полагаете, что руководство не разберется?

Не знаю, почему Сысоев забывал, что разные люди бывают на свете. Есть, конечно, директор Волков, но есть и Иван Гаврилович, тот, что послал меня "подумать головой". Я уже телеграфировал ему: "Спасибо", - а теперь написал еще подробное письмо, просил поддержать, даже рекомендовал заказать несколько ходоровских машин для Камчатки.

- Вы меня просто спасаете! - сказал Ходоров с чувством. - Будь мы всегда рядом, я бы горы своротил... горы!

- Алеша, - ответил я, - всякому ученому надо сворачивать горы - горы косности. Всегда я рядом не буду, учись нападать и отстаивать себя. Я с тобой только на два месяца - вместо Сочи. Нет, не благодари, у меня личная заинтересованность - корыстная цель. Я хочу, чтобы ты подумал о сухопутной геологии, о такой симпатичной машинке на лапах или на гусеницах, которая бегала бы по земле и показывала, что есть под землей. А я хочу сидеть в палатке, нога на ногу, дымить папироской, отгоняя комаров... и обдумывать факты... и давать радиоприказы: "А ну-ка, покажи мне глубину тысяча двести метров, где там под глинистым сводом нефтеносные пески?". Земля непрозрачна для света, Алеша, но пропускает всякие там нейтрино, гравитацию, магнитные силы, электрический ток... А для сейсмических волн земля прозрачна, как стекло, как вода для света. Впрочем, и вода не так уж прозрачна. Ведь на глубине-то, во впадинах, черным-черно, Однако ты сумел передать изображение без всякого кабеля сквозь десятикилометровую толщу соленой воды. Мне на суше не нужно десяти километров. Два километра на первое время. Я даже согласен на полкилометра для почина. Подумаешь? Обещай!

- Постараюсь, Юрий Сергеевич. Если только меня не выгонят из института.

30

Несколько дней спустя, оставив безрезультатные поиски, экспедиция вернулась на берег. Здесь все было по-прежнему: не умолкая грохотал прибой, каменистая площадка была скользкой от брызг. В пустой мастерской валялись гаечные ключи, паяльные лампы, обрезки жести и проволоки; капли олова застыли на пороге. Капли олова - вот все, что осталось от машины. На них было грустно смотреть, как на склянки с лекарствами на столике умершего. Человек ушел, а склянка стоит...

Незачем было задерживаться на станции, мы с Ходоровым уехали в первый же день. Вновь запрыгала на круглых камнях автомашина, и здание океанологической станции осталось за поворотом. Послышался гул прибоя, потянуло запахом соли, гниющих водорослей. Рыбаки, закатав брюки до колен, развешивали на кольях сети. Вдруг они все, как по команде, обернулись к морю. Прекратив работу, женщины из-под ладони смотрели на волны. Потом все побежали к воде, сгрудились в одном месте. Что там ворочается темное в пене? Туша кита, что ли? Нет, гораздо меньше.

- Стой! - крикнул я шоферу, рванул дверцу и, увлекая камни за собой, падая и вскакивая, покатился вниз.

Да, это была она, наша исчезнувшая машина. Зеленые ленты водорослей вились на ее боках, какие-то пестрые черви налипли на металл. Лопасти были погнуты, один экран разбит. И все же она вернулась, заслуженная путешественница. Что с ней произошло? Каким путем она шла, как выбралась на берег? Как избавилась от опасной лавы? Об этом можно было только догадываться. Спросите кошку, пропадавшую две недели, где она была и кто поцарапал ей глаз? Наша машина тоже не умела разговаривать. Она знала одно: выполнять программу. И программа выполнялась. Машина поворачивала на восток и на север, бурила, измеряла магнетизм, снова бурила, отбирала образцы и складывала их в пустые цилиндры. Так пятьсот километров. А когда на спидометре появилась заданная цифра, машина повернула назад, вернулась по пройденному и записанному в ее магнитной памяти маршруту и вышла на берег почти у самой станции, с ошибкой в два-три километра.

Ходоров первым долгом кинулся к приборам - смотреть, целы ли записи? Я же теребил его: "Где пробы? Где пробы?" Наконец Ходоров вынул какой-то цилиндрик, распечатал его. Там был... нет, не алмаз. Алмазы не так легко найти даже в вулканической трубке. Но я узнал кимберлит, синюю глину - ту самую породу, где встречаются алмазы.

31

Что было дальше?

Было или будет?

Было не так много. На следующий год машина вторично спустилась под воду для детальной разведки и подтвердила, что месторождение алмазов имеется, по-видимому, не беднее знаменитой Голконды.

Сысоев считает, что мне просто повезло.

- Так невозможно делать открытия, - твердит он. - Попирая законы науки, нарушая порядок, ринуться очертя голову... и сразу найти.

Ходоров возглавляет сейчас отдельное конструкторское бюро. Программа обширная. В этом году будет создано десять машин, в будущем - пятьдесят. Предстоит осуществить все, что описывалось в докладе, и много еще непредвиденного, ибо новые задачи возникают ежедневно в разных науках, в том числе и в тех, которые мы с Алешей не знаем.