Гуревич ГеоргийЧудак человек

Георгий Гуревич

Чудак человек

Книга подходит к концу. Вскоре предстоит написать крупными и четкими буквами обязательное слово "КОНЕЦ". Но я не люблю этого мрачного слова. Предпочитаю "ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ". И этот сборник хочу завершить рассказом о продолжении - о следующей книге, которую хотел бы написать, собираюсь, может статься, и напишу когда-нибудь.

Я долго искал для нее героя. Это не так просто - найти СВОЕГО героя. Действующие-то лица есть в каждой вещи: мальчики, девочки, взрослые, старые; люди, пришельцы, - но кто из них останется в памяти как МОЙ герой?

Надеюсь больше всего на Шорина. Бывало, подходили ко мне читатели, говорили, что хотят быть похожими на него.

Вообще-то я был удивлен, что Шорин кажется привлекательным. Испокон веков слышал я, что типичный человек будущего должен быть прежде всего многогранным. Но Шорин считал, что у него одна жизненная задача, функцией называл он ее, даже утверждал, что человек не имеет права умереть, не выполнив функцию. И поскольку его функция еще не была выполнена, ничего не страшился, шел как таран на любое препятствие.

И вот этот Шорин, нетипичный, однобокий, запомнился. Почему? Может быть, всегда исключительное производит впечатление? Не просто любовь, а любовь до гроба, если отвага, то безрассудная, безумная, отчаяние безысходное, подлость - гнуснейшая. Недаром столько убийств и самоубийств в художественной литературе. "Раскольников глушит старух!.. Убита Каренина Анна..." И напрасно добросердечный поэт Михаил Светлов (это его я цитирую) призывает щадить героев. Читатель жаждет крови. Читатель не запомнил бы Раскольникова, если бы он только разглагольствовал за самоваром о праве на убиение старух-процентщиц. Болтают тысячи, за топор берется один... О нем и пишется роман.

Решаюсь писать о нетипичном, исключительном.

Впрочем, герой у меня здесь безобидный. Он просто чудак.

И найти его было нетрудно. Знаю с раннего детства, в одном доме жили на Малой Дмитровке, ныне улица Чехова, в одно окно смотрели на заиндевевших, паром дышащих обозных битюгов. Знаю давно, помнил о нем. Но как-то не хотелось выбирать в герои чудака. Что такое чудак? Дурачок вроде, юродивый.

Стоит ли посвящать тонны бумаги человеку, вызывающему снисходительную усмешку?

Позже прочел я изречение: "Чудаки украшают мир". И опять-таки не вдохновился. "Украшение", "украшательство", вторичное что-то. Можно жить в доме и без лепнины. Розетки-виньетки, гуськи-каблучки, ионики-сухарики только пыль собирают. Нет, не вдохновлял меня человек розетка-виньетка.

Но потом до меня дошло, что чудак ненормальный потому и примечателен, что он отклоняется от нормы, не повторяет норму. Он личность, неповторимая личность. Чудак не вписывается в рамки, выходит из ряда вон. Из ряда вон выходящий - это даже почетно.

И еще я понял, что неповторимые личности необходимы человечеству. Без нормальных людей общество не может существовать, без неповторимых не будет развиваться. На эту мысль меня натолкнул биолог, ученый Геотакян, я использовал ее в повести "И я". "Почему у животных два пола?" - так он поставил вопрос. Допустим, два пола нужны для обмена генами, то есть наследственным опытом. Но зачем же два различных пола? Для обмена впрыскивай друг другу гены, как это делают бактерии или улитки. Видимо, у различных полов разные задачи. Она - основной хранитель наследственных признаков, он - основной добытчик новых, поставщик изменчивости.

И у людей он - поставщик изменчивости, всяческих отклонений от вчерашней нормы (то есть чудак!!!). Она же - хранитель, редактор и рулевой рода человеческого. Ее дело выбирать (сердцем) подходящего отца для своих детей.

Когда-нибудь отдельно я еще напишу о таинстве этого сердечного выбора. Впрочем, это таинственно только для тех чудаков, которые сами не понимают, что они не образец для потомства. И пишут рифмованные жалобы о странных существах, которые любят майоров, а не будущих поэтов. Да будь я девушкой, я сам выбрал бы надежного, аккуратного, подтянутого майора, а не обтрепанного сочинителя жалостливых куплетов.

Но я отвлекся в сторону, как бы не затемнить мысль. Вот главное: в человеческом обществе здравомыслящие женщины - норма. Легкомысленные, увлекающиеся, отвлекающиеся мужчины - отклонение. Чудаки - резкое, бросающееся в глаза отклонение. Но они нужны и уместны, когда история готовится к крутым поворотам. Стремительному двадцатому веку просто необходим широкий набор чудаков.

"Берегите мужчин" - так называлась сенсационная статья, в "Литературной газете". "Берегите чудаков" - мог бы я озаглавить "свой будущий роман.

В том будущем романе особую главу я посвящу теории и истории чудачества.

В каждом отдельном случае обычно история складывается так: сначала появляются чудаки и изобретают что-то несусветное. Нормальные люди возмущаются, смеются, осуждают, стыдят... Но почему-то чудачество приятно некоторым, у первых безумцев появляются подражатели, выясняется, что странная их деятельность приятна и нормальным людям. Чудакам внимают, привыкают к ним, начинают ценить, уважать, превозносить. Появляются мастера чудного дела, школы, знатоки; ученые-чудаковеды пишут диссертации и монографии, постепенно вырабатывая общую и частную теорию чудаковедения.

Слушайте, а разве литература не чудачество? Удивительное умение задушевного вранья - вымысла, скажем вежливее. Я представляю себе, что некогда, в неандертальские времена, когда люди (или еще не люди?) изобрели великолепное искусство речи, вдруг появился чудак, который вместо информации изобрел дезинформацию. И как же его осуждали, как его кусали и царапали положительные неандертальцы! А он не мог удержаться, все врал и врал. Потом привыкли к нему, в зимние вечера просить стали: "А ну-ка, брехун, соври позанятнее!" И он плел, жертва собственной фантазии, старался плести позанимательнее, совершенствовался в убедительной брехне. И нет памятника этому великому изобретателю. Памятники строят Гомеру, и Данте, и Шекспиру, а они ведь только продолжатели того косноязычного. И вот сочинения... не брехня... записаны, изданы: появились умельцы занимательной и психологической выдумки, школы, мастера и мастера, обсуждающие мастеров, диссертации и монографии, споры о правдоподобии и правдивости историй о несуществующих событиях в жизни несуществующих людей.

Я даже не решаюсь признаться, что мой чудак существует на самом деле.

Рассказанное повторялось десятки и сотни раз со всеми видами искусства, со всеми видами спорта, с собиранием марок, монет, спичечных коробок, значков, бабочек, птичьих яиц, коктебельских камней, автографов, ваз - что еще можно собирать? Смеются, презирают, подражают, уважают, изучают...

Повторялось сотни раз... но не тысячи и миллионы. Чудачества могут быть бесконечны, но в жизни они проходят естественный или, скорее, общественный отбор. Чудить можно как угодно, приживается не всякое.

Только то, что в конечном счете приносит пользу, например упражнения чудаков-математиков, или то, что приятно людям, например искусство, прикладное в частности, или же, и это бывает чаще всего, заменяющее потребности тела или ума, ранее необходимые, вытесненные цивилизацией, например бег, стрельба, борьба на стадионе вместо борьбы, бега, прыжков на охоте... или, скажем, собирание грибов через тысячи лет после окончания эпохи собирательства. Знаем же, что грибами не прокормишься, но как приятно искать и найти подарок природы.

После всего этого, пожалуй, можно даже прогнозировать будущие чудачества, которые станут искусством.

Ныне в начальной школе первое обучение чему? Чтению, письму, счету. Но уже вторгаются в жизнь и в школу арифмометры, диктофоны, телевидение и радио. Считать, читать и писать приходится все меньше. Возможно, лет через сто вообще это умение станет ненужным, тогда будут соревнования в устном счете, в писании на бумаге, будут мастера скорописи, мастера мелкописи, конкурсы каллиграфии, теория шрифта, журналы "Рукописное искусство", "Юный рукописей", общество бумагофилов...

Опять я отвлекся. Я же хотел писать роман о конкретном чудаке...

Хотя о бумагофилизме еще будет речь.

Роману требуется нить, сюжетная. Приступим к построению сюжета.

Чаще фантастика исходит из проблемы. Пример - моя любимая: отмена старости, многовековая молодость. Трудности, достоинства, недостатки диктуют сюжет. Поставщики и потребители, сторонники и противники - из них рекрутируются герои. Характеры продиктованы их ролью в борьбе, борьба и есть сюжет.

Но то рассказ о проблеме, а здесь изображение героя.

Дан характер - чудаковатый. Он проявляется так-то и так-то. Стержень характер; на него нанизаны эпизоды. Рассказ о человеке растянут на многие годы, на всю жизнь иногда.

Так построены у Чехова "Душечка", "Попрыгунья", "Ионыч", "Человек в футляре"...

А у Достоевского противоположное. На целый роман, на тома хватает событий нескольких дней. Доктор Чехов как бы писал историю затяжной болезни, а Достоевский - бывший каторжанин - следственное дело, разбор катастрофы, драмы, приведшей на каторгу.

Если бы я хотел рассказать о катастрофе, о крушении чудака, о его раскаянии, прозрении, смирении и очищении от чудачества, я бы постарался следовать стремительной схеме Достоевского. Кстати, так построен фильм "Полеты во сне и наяву". Герой его - явный чудак, и все события там уложены в три дня. Чудак терпит крушение, терзая себя и окружающих. Вывод: берегитесь чудаков! А я ведь другое хотел написать: не "берегитесь", а "берегите"!

Предпочитаю схему доктора Чехова: история хронического чудачества. И начну я с самого раннего детства. Почему? Потому что они, чудаки, чудят, потакая своим склонностям, внутренним потребностям. А внутренние потребности сплошь и рядом - врожденные. Я даже выяснял специально, была ли у моего героя "чудацкая" наследственность. Но нет, родители у него были нормальные, потомственные интеллигенты, начитанные, хорошо образованные, со знанием языков и разносторонними интересами: рисовали, музицировали, путешествовали, играли в шахматы, имели широкий круг знакомых, ходили в гости, принимали, беседовали за чаем (выпивать в гостях не было принято тогда). Известно, правда, что отец моего героя отравился фосгеном примерно за год до его рождения. Можно написать диссертацию: "О влиянии фосгена на гены".

Лев Толстой сказал: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему". Перефразируя, можно сказать, что все нормальные люди похожи друг на друга, каждый чудак чудит по-своему. Чудаки бесконечно разнообразны, ибо все они - отклонение. На каждую норму отклонений множество. Чудаки - словно волосы, вставшие дыбом: каждый торчит не туда, но все вместе они создают пышную прическу. Без чудаков жизнь выглядела бы лысоватой, по меньшей мере - прилизанной.

И вот из великого многообразия чудаков я присмотрел довольно обыденного: ребенка, который сам себя занимает, не скучает в одиночестве, в собственной голове находит темы для игр. Изредка среди таких попадаются будущие математики, очень редко - гениальные математики, вроде Ландау, забавляющиеся в четырехлетнем возрасте складыванием чисел на песке. Гораздо чаще встречаются болезненные дети, слишком слабые, чтобы играть со сверстниками. Но мой герой не был хилым ребенком, ничего страшнее кори не перенес. Я помню его отлично: краснощекий, горластый, обожатель хлеба с маслом и пшенной каши (еще бы он привередничал, растущий в голодные годы), этакий топотун в вельветовых штанишках цвета пыли и со спущенными чулками. Чулки были спущены потому, что подвязки он не умел застегивать как следует. И шнурки на ботинках завязывать не научился... а рисовать умел. И рисовал только лошадей, и обязательно начиная с заднего копыта. Взрослых это удивляло чрезвычайно, но малыш был по-своему логичен. Почему начинать с копыта? Потому что лошадь стоит на земле. Почему с заднего? Потому что может стоять дыбом. Подвешивать лошадь за голову, как это делают взрослые, просто неудобно.

Это я за него рассуждаю сейчас. Конечно, маленький чудак не мог объяснить своей логики. Рисовал, как казалось удобнее.

Особенный интерес к лошадям? Пока ничего удивительного. Все дети любят поездки, всех интересуют крупные животные, да и транспорт в ту пору был гужевой, из окна можно было смотреть, как разгружаются обозы, и на углу, там, где ныне стоянка такси, ожидали седоков извозчики, кони мотали торбами, рассыпая овес, воробушки суетились возле них. Чудак мой часами мог смотреть в окно на лошадей (и я рядом с ним, у меня-то комната была окнами во двор, а у него - на улицу, я ужасно ему завидовал). Смотрел, смотрел, но здоровая натура требовала и активности: насмотрелся и рисовал. Однако интерес так и остался теоретическим. Когда в четырехлетнем возрасте его посадили в седло, он тут же запросился вниз - на твердую землю. Теоретик был по натуре: наблюдал, изображал, к практике переходить не рвался.

Впрочем, и в самом деле страшно в седле в четыре года. Высоко!

В дальнейшем интерес к лошадям распространился на всех животных. Но как мог изучать малыш зоологию? По трехтомному Брему. Не в окно смотрел, а на картинки, как жюль-верновский Консель знал наизусть классификацию: отряды рукокрылых, ластоногих, парнокопытных, насекомоядных... Мечтал о Зоологическом атласе - толстой книге, где были бы изображены все (ВСЕ!) звери, какие только есть на свете. Не дождавшись, сам начал составлять атлас, перерисовывая подряд иллюстрации из Брема. Конечно, не хватило терпения, не дошел до конца первого отряда (по Брему - обезьяны, ныне приматы). Зато, в отличие от всех других атласов, у малыша были новые, никому не известные виды: поганка болотная, трехногая, зубохвост и мухомороед оббыкновенный, через два "б" почему-то.

Но живого уголка не завел. И не пошел в кружок при зоопарке, хотя приглашали. Животный мир интересовал чудака только теоретически.

Хочу указать пальцем на логику малыша. "Есть логика в его безумии", как сказано о Гамлете. В каждом интересном предмете чудака волновал общий обзор (ВСЕ!), всеобъемная регистрация, но нормального выхода в практику не было, выход был в воображаемое продолжение.

Между тем под окнами загрохотали краснобокие трамваи; четырехколесный транспорт потеснил четырехногий. Отныне осмотр мира был связан с трамваем, с дырочкой в изморози, растопленной теплым дыханием, выскобленной ноготками. К сожалению, поездки выдавались не так уж часто, к тому же родители - упрямые утилитаристы - соглашались ехать только до места назначения, не желали прокатиться по каждой линии до самого конца. Зато ребенку показали план города. План потряс его. На нем были все трамвайные линии, все улицы, весь город на бумаге, каждой черточке соответствовал переулок, перекресток, площадь, бульвар. Маленький чудак выучил все наизусть. К нему обращались за справками, как проехать до заставы или за заставу. К сожалению, линий было так мало и прибавлялись они еще реже. И чудак мой начал сам сочинять планы небывалых городов. Главный интерес был в том, чтобы провести по мнимым улицам трамвайные линии и мысленно путешествовать по ним. Очень занятные были города: на островах, как Венеция, или же город-мост - и все линии сбегались на него.

Взрослые удивлялись, осуждали, высмеивали, стыдили, разоблачали бессмысленное градостроительство. Маленький чудак стыдился, но преодолеть себя не мог, строил города запоем. Обеспокоенный отец повез малыша к известному психиатру. Тот взял планы в Музей детского творчества, сказал, что ребенок нормальный, вероятно, будет художником.

Ошибся!

От лошадей маленький чудак перешел к зоологии, от планов городов - к географии. Выпрашивал Зоологический атлас - ему принесли географический. Он вежливо сказал спасибо, хотя и был разочарован. Удивился, что Франция находится не рядом с нами; его же мучили французским, главным иностранным языком для поколения его родителей и их родителей. Но потом обзоры целых стран увлекли его. Он решил, что станет путешественником. Часы проводил, глядя на карты. Так интересно было, что каждой черточке отвечает мыс, изгиб реки, город или горный хребет. Вот посмотреть бы, как это выглядит в действительности! Но его возили только из Москвы в Одессу в начале лета, а осенью из Одессы в Москву. География оставалась теоретической. Мальчик мог наизусть начертить любую страну (и несуществующую) и выучил наизусть - не учил, а запомнил, как стихи запоминают, - "Указатель железных дорог", мог ответить, сколько верст (верст еще, не километров) от Зикеева до Жиздры или от Иноковки до Инжавина. И на кой ему это Инжавино, этого я не могу понять. Что привлекательного в чтении расписания поездов? Но недавно я узнал, что в соседнем переулке живет паренек, который тоже коллекционирует атласы и знает путеводитель наизусть. Я хотел у него справиться, может, он объяснил бы, что там волнующего, в путеводителе, но, пока собрался, тот парень переключился на историю.

Мой чудак тоже переключился на историю, и тоже по-чудачески. В руки ему попал отрывной календарь - как полагается, с замечательными датами и биографиями великих людей. Мальчик (уже не малыш) прочел все от корки до корки, запомнил все даты и биографии. И, творчески переосмысливая историю, начал сам сочинять биографии несуществующих людей. Например, Александр Апролджэ (очень хорошая фамилия, рождена на второй строке пишущей машинки) - "родился 18 августа 1818 года..." и т.д.

Последнее дошкольное увлечение - энциклопедия: Брокгауз и Ефрон - 82 полутома и 4 дополнительных, черно-оливковые, с золотым тиснением. Все в них: и планы, и карты, и звери, и биографии. Вся мудрость человечества на трех полках в шкафу. Мой чудак собирался прочесть все подряд... когда-нибудь. Не только прочесть, но и переписать. И даже несколько раз начинал выводить аккуратными печатными буквами - письменных он не признавал, считал невыразительными:

"А" - первая буква всех европейских алфавитов, за исключением рунического..."

- Что такое рунический, мама?

- Не помню, милый. Посмотри в энциклопедии на букву "Р".

Тут, пожалуй, я могу понять маленького чудака. Что-то есть манящее в сочетании грандиозного и неторопливого: вокруг света, но пешком; ковер, но вышитый иголкой; толстенная книга, но переписанная от руки. Вот недавно приносили мне творчество подобного чудака. Для собственного удовольствия он переводил Толкиена, снабжая каждую страницу иллюстрациями. А в истории хоббитов тысяча сто страниц убористым шрифтом. Полстранички за выходной, одна иллюстрация за вечер. Успокоительное рукоделие - маленькими шажками, маленькими стежками к огромному результату.

И не только рукоделие. Идучи пешком, ты живешь в природе, из окна поезда посматриваешь, из самолета вообще не видишь этой природы. Читая, скользишь, что-то выхватываешь, посматриваешь на текст. Переписывая, смакуешь, вчитываешься, думаешь о каждом слове. Оно время занимает, оно весит - каждое.

Хорошая специальность была у средневековых переписчиков. Много нервозности внес в чтение нетерпеливый Гутенберг.

"А" - первая буква всех европейских алфавитов, за исключением рунического..."

Поди ж ты! Что "А" первая буква - это мы знали давно. "Всех европейских алфавитов..." Ну конечно, все они ведут происхождение от финикийского, где первой буквой был "алеф" - бык. И изображалась голова быка схематически. Это потом ее перевернули рогами вниз. А руны, стало быть, возникли независимо...

Конечно, мой герой ни разу не дошел до конца первой страницы. Все-таки ребенок был, чудаковатый, но ребенок. Не мог сосредоточиться на одной игре. Бросал и терял свои манускрипты.

И правильно делал. В детстве надо играть в разные игры, побольше перепробовать, чтобы выбор был.

О школе я не буду рассказывать подробно, хотя именно в школе маленький чудак столкнулся с требованиями эпохи. Вообще школа не приспособлена к выращиванию чудаков, у нее противоположная задача: прививать единое, обязательное, необходимый минимум для жизни в обществе. Иначе и нельзя. В классе сорок человек, их всех обучают по стабильным учебникам, программируют по утвержденной программе, проверяют стандартными задачами. Школа готовит гражданина в соответствии с нуждами эпохи... К сожалению, не будущей эпохи, а предыдущей. Говорят же, что генералы всегда готовятся к предыдущей войне. И педагоги вынуждены учить тому и так, как их обучали профессора, обученные лет двадцать назад. Да и легко ли угадать, что понадобится этим сорванцам, будущим творцам в XXI веке?

Чудаков школа просеивает и испытывает на прочность. Слабеньких и пугливых запугивает окончательно. Впрочем, этим занимаются не педагоги, а нормальные дети: очень нравится им свое превосходство демонстрировать. Односторонне талантливых же школа усредняет, отвлекая от любимого дела, заставляя трудиться над тем, к чему у них нет способностей. А потом мы удивляемся еще, когда бывший троечник становится знаменитым ученым. Безразличный отличник - вот герой школы, никак не чудак. Но у моего друга не было конфликтов в школе. Ведь он был по натуре универсалом с хорошей памятью и интересом ко всему на свете. Учение давалось ему легко, поскольку класс, как и взвод на марше, равняется на среднего, даже на среднеотстающего. Годика два чудак походил в вундеркиндах, потом подравнялся, спустился в рядовые отличники, так и держался до выпуска. На уроках не тосковал, но после занятий рвался скорее домой, к своим забавам. К каким? К таким же, как в раннем детстве: к воображаемым путешествиям по географическим картам, к планам, биографиям, энциклопедии.

Очень рвался домой, очень не любил домашних заданий, нарушавших личные планы. Очень радовался болезням, высиживал дома, сколько полагалось и еще недельку-другую. Но все равно успевал. В ту пору требования были невысокие, программы скромные. Сообразительность ценилась, не очень нажимали на объем знаний.

...И вот подготовка позади, начинается взрослая жизнь.

Довольно долго я колебался, выбирая место действия и время. Да, с героем моим я познакомился на Малой Дмитровке, ныне улица Чехова, в громоздко-угловатом, серо-цементного цвета, мрачном доме, бывшем доходном доме Кузнецова, ныне номер такой-то, в бывших шестикомнатных апартаментах, ныне коммунальной квартире. Но ведь чудак такого рода мог родиться в любом доме и в любом городе. Есть подозрение, что и в других странах, в другие времена тоже бывали такие чудаки.

Не переместить ли моего героя в какую-нибудь необычную обстановку? Сама обстановка прибавит интереса.

В ереванском "Матанадеране" с почтением любовался я собранием рукописных книг, с почтением к методическому труду, к терпеливому упорству. Книга - год труда, книга пороскошнее - годы. Жизнь на кропотливое многократное переписывание Библии или Евангелия. Жизнь на одну книгу - не многовато ли? Правда, те переписчики воспринимали священные книги как всеобъемлющий свод мудрости, как мой чудак - энциклопедию.

Не сделать ли мне героя переписчиком в монастыре?

Неторопливость и кропотливость, почтение к каждому слову, заставки, виньетки. Не отвечает ли это его натуре?

Нет, не отвечает. Помимо почтения, активный интерес был у моего чудака. Он читал и расставлял, расставлял и рассуждал, рассуждал, чтобы продолжать.

И в монастыре рассуждал бы, как Фауст у Гете. Почему написано: "В начале бе слово"? Не напутали ли переписчики? Ну нет, прежде чем сказать, надо было подумать. Мысль была вначале. Но почему у бога появилась самая мысль о необходимости света? Видимо, неуютно было в темноте и хаосе, скучно витать духу божьему над водами, порядок захотелось навести. А почему бог не сразу навел порядок? Не хотел, не умел, не мог? Выходит, бессилие божие было вначале.

И вижу я, как герой мой исповедуется настоятелю: "Владыка, просвети!"

А настоятель бормочет: "Бес тебя смущает. Гордыня и суемудрие. Пути господни неисповедимы. Не нам жалким умишком познать". И для лечения прописывает тысячу земных поклонов и пост: хлеб и воду. В общем, хорошая физическая нагрузка и лечение голодом по Брэггу.

Нет, не помещу я героя в средневековую обитель. Чувствую: зачахнет там его умственная непоседливость.

Не предложить ли ему современность?.. Америку, например? Активный деловой мир, казалось бы, полная противоположность монастырскому застою.

Но у того мира свое четкое мерило ценностей. Всего одну недельку был я за океаном, одним глазком поглядел - и то ощутил. Четкое мерило - деньги, доллары. Владелец миллиона долларов почетнее стотысячника, тот куда почетнее десятитысячника. И так как чековую книжку твою никто не видит, косвенно надо показать, что ты при деньгах: ездить в машине покрупнее и подороже, не старой - самого последнего выпуска, жить не в городе, а за городом, и обязательно в собственном доме, ни в коем случае не снимать квартиру. И дом надо обставить в моднейшем стиле, желательно под старину. И надо приглашать скучных ненужных гостей, чтобы демонстрировать свои покупки: вот ковры - лично привез из Тегерана, вот картины - подлинники, настоящие шедевры, между прочим, достали из музея за большие деньги. Как? Не спрашивайте. Да-да, мы каждый год ездим в Европу. Нет, не на отдых. Отдыхать лучше на Бермудских островах.

Представляете себе чудака в таком окружении? Душит тот мир чудаков; если не сам придушит - действует через пятую колонну, внутрисемейную. Жена чудака (или сестра, или дочь) рыдает, кусая подушку: "Мне нечего надеть, мне стыдно выйти на улицу!" Или же кричит, топая ногами: "А ты подумал о детях? В какой колледж пойдет твой сын? Что мы дадим за дочерью? Ты сухой, жесткий, черствый эгоист, самый-самый скверный муж-брат-отец на свете!" И посрамленный чудак, как в омут головой, кидается в биржевую игру, в которой он ничего не понимает (я тоже!). И разорится. А мне придется писать про всякие проценты, дивиденды, ссуды, векселя, отсрочки, просрочки, авизо и опшен. Опшен! У нас и слова такого нет. Объяснять придется. А зачем объяснять, если и слова нет?

Нет, чувствую я, не вдохновляет меня заокеанский вариант судьбы чудака. Скучновато путаться с финансами. Схоластика! В монастыре церковная, а тут биржевая. Не суть - игра символами. Чудак борется с символами. И все время пояснять, что скрывается за символами - фетишами.

Думал я и о том, чтобы поместить героя в Германию. Пожалуй, есть в его характере что-то немецкое - эта тяга к порядку, классификации и всеобъемлющим обзорам. Немцы любили такое: "Вселенная и человечество", "Всемирная история" в 9 томах, "Жизнь животных" в 12 томах. Брем тоже ведь немец. Так пускай мой герой читает его в подлиннике.

И сам собой напрашивается острый конфликт: ведь юность моего чудака приходится на гитлеровские времена.

Тяжкое время не только для чудаков. "Хайль, хайль, зиг хайль!" Пылают костры из книг, а чудак их бережет и перечитывает, еще переписывать рвется. "Счастье через силу!" Гитлерюгенд закаляется в военизированных лагерях, а чудак хочет просиживать штаны в библиотеке. "Фюрер думает за нас!" А чудаку нравится рассуждать самостоятельно. "Мы все строим автобаны, сегодня путешествуем по Германии, завтра - по всему миру!" А чудак бродит по незапланированным маршрутам где-то под Берлином, может и в запретную зону забрести. Странный тип, подозрительный тип. Не миновать ему тюрьмы.

Если только не призовут его раньше в рейхсвер - в армию. И вот он под началом старательного фельдфебеля. "Лечь, встать, лечь, встать! Кру-гом, шагом марш, бегом, быстрее, быстрее! Шевелись, ленивая скотина! Сто приседаний, сто прыжков на месте! Лечь, встать, лечь, встать! Молчать! Три ночи мыть полы! Пять нарядов вне очереди! Десять суток карцера! Десять суток на хлебе и воде!"

В общем, хорошая физическая нагрузка и лечение голоданием. Рецепты против чудачества известны издавна. Зачем солдату рассуждать? Фюрер думает за него! "Встать, лечь, встать, лечь!"

И ложились. И навсегда ложились.

Под Смоленском, в деревне, где я - автор - ночевал в 1943 году, за околицей у ручья валялся труп гитлеровца в белом шерстяном белье. Соломенного цвета волосы шевелил ветерок, а лица не было, сгнило лицо, должно быть, сожгло лицо или осколком срезало. Хоронить никто не хотел фрица, так он и валялся у ручья. Но все ли немцы фрицы? Может быть, это был мобилизованный чудак?

Конец истории о несостоявшейся личности.

Нет, пожалуй, не использую я все эти заграничные варианты. Все они истории несостоявшейся личности. И в результате - неясность: а что было бы хорошего, если бы личность состоялась? Может быть, ей и не стоило состояться - этой чудаковатой личности! Нет уж, мне нужен не загубленный чудак - нужен доживший до седых волос.

Вернусь-ка я к тому, что рисовал лошадей, начиная с заднего копыта.

Как и все мои сверстники, после школы он пошел в армию, был в армии с самого начала и до конца войны. Очень хотелось бы, чтобы мой герой проявил героизм подлинный, даже звание получил бы и Золотую Звезду. Я даже начал придумывать ему достойные подвиги, хотел его в разведку послать в тыл врага, всем на диво, наподобие Штирлица, но... Но, дорогие потребители литературы, вы же знаете, что существует правда характера. Видите вы в моем чудаке задатки геройства? Вы считаете, что героем может быть каждый? Согласен. Но тогда надо было изображать каждого, рядового, а не страстного любителя планов, хронологии и энциклопедии. Тогда все рассказанное ни к чему.

Да, мой чудак служил добросовестно, то есть делал, что приказано, там, куда посылали. А послали его в зенитную батарею, определили в прожекторный взвод. Там он и служил до Победы, был рядовым героем, получил желтую нашивку за ранение (осколок задел плечо) и медаль за оборону того города, где стояла его зенитная батарея. Все это к чудачеству не имело никакого отношения, в романе я пропущу военные годы.

После войны, как все нормальные люди моего возраста, чудак женился, и даже удачно, был счастлив в браке, как говорится. Женился на хорошей и хорошенькой девушке, имел двух детей - сына и дочку, хороших, нормальных, не чудаковатых. Я с удовольствием описал бы счастливую любовь и счастливую семейную жизнь героя. Не так уж часто описываешь счастливую семью. Но... Но, дорогие читатели, вы же знаете, если не знаете, то чувствуете: свадьба в эпилоге имеет особенный смысл в литературе. Выше я говорил, что девушка сердцем выбирает достойного отца для своих будущих детей. Свадьба в романе - это признание достоинств избранника, чудака в данном случае. Но я сильно сомневаюсь, что Киру (Кирой звали ту хорошую и хорошенькую) прельстило знание зоологии, хронологии и указателя железных дорог. Возможно, она разглядела в герое другие достоинства, не чудаческие. В общем, он же был приличный человек, не вредный, добрый даже. А может быть, дело житейское, выбор был не так уж велик тогда. Ведь несколько миллионов потенциальных женихов, гораздо лучших, чем чудак, война повенчала с сырой землей.

Пожалуй, и семейная жизнь не имеет отношения к нашей теме.

Думаю, что мой чудак был приличным мужем и отцом. Правда, немного лишнего тратил на никому не нужные справочники да зачем-то изучал их по вечерам, вместо того чтобы подрабатывать.

Не было у него доходов, кроме заработной платы, не слишком большой. Работал он в конторе Мособлсельхозснабсбытстройпроект - что-то в таком роде, составлял рабочие чертежи на силосные башни и картофелехранилища. Ну и сами понимаете (правда характера!), не очень там продвинулся. Не требовались для силосных башен его склонности к вселенским обзорам, неторопливой кропотливости в сочетании с грандиозностью, к рывкам за пределы зоологии и хронологии. Служил! Ездил на работу на метро, табель снимал в половине десятого, восемь часов в день крутил арифмометр, добросовестно составлял графики и спецификации, был на хорошем счету, премии получал ежегодно.

Глядь, и жизнь прошла, разменял седьмой десяток. И организм поизносился: сердце пошаливает, гипертония, язва. Не каждый день боли, но иной раз схватит, неотложку вызываешь. Видимо, пора на пенсию. Сослуживцы проводили с честью. Речи произносили с преувеличенными восхвалениями. Юбиляр слушал с символическим стаканом минеральной приятные слова о незаменимости (от заменившего его заместителя). А в заключение, расцеловавшись с провожавшими, погрузил в такси громоздкую радиолу, преподнесенную месткомом, и отправился домой... на отдых до конца жизни.

...Ну и что же будет делать на заслуженном отдыхе этот седой чудак, уже выполнивший свой долг перед обществом?

Совесть чиста - дети взрослые, дочь замужем, сын кончил институт, помогать им не нужно. И самому помощь не нужна: каждого четвертого числа пенсия.

Здоровье - более или менее. Гипертония, язва, но не каждый день боли. Когда схватит, вызовешь неотложку, отлежишься.

Конечно, у Киры поручения: "Ты бы сходил, ты бы купил, ты бы достал, ты бы убрал..." Но сходишь, купишь, достанешь, а потом свободен.

Другие - нормальные - газеты читают от доски до доски, козла забивают на фанерках, воткнутых в бульварные скамейки, или на участке копаются, гладиолусы поливают, а еще чаще болеют и лечатся, лечатся и не вылечиваются. Но то нормальные пенсионеры. Не чудаки.

Не проснутся ли в моем герое склонности детских лет?

Походит он, походит по комнате, начнет наводить порядок, вытащит старые бумаги, разложит, книги переставит, карты, атласы, всемирные истории, полистает энциклопедию, старую, черно-оливковую с золотом, и последнюю красную, ощутит зуд в руках и, разграфив лучшую, самую плотную бумагу тоненьким чертежным перышком, тушью начнет вырисовывать:

"А" - первая буква алфавитов на русской и латинской основе..." Тоненькими штришками, маленькими стежками, маленькими шажками вокруг света. А в итоге роскошное рукописное издание свода знаний. Подарок человечеству на память о чудаке.

Конец сливается с началом. Хорошее, твердое литературное построение.

Но вот беда: человечеству не нужен такой подарок.

И если я поручу герою эту бессмысленную работу, я только подчеркну ненужность чудаковатости.

Именно это сделал Флобер. В его неоконченном романе "Бувар и Пекюше" герои, бывшие канцеляристы, разбогатевшие неожиданно, развлекаются всем на свете, все изучают, все бросают, ничего не достигнув, и в конце концов принимаются за привычную, успокоительную, никому не нужную переписку старых бумаг.

Получилось не "берегите чудаков", а "плюньте на чудаков, не принимайте их всерьез".

Все-таки я подозреваю, что чудак мой взялся за переписку энциклопедии, или Толкиена, или чего-то еще многостраничного. После служебной колготы, телефонных звонков и телеграмм, распекания у начальства, распекания подчиненных, планов, авралов, выполнения-невыполнения, сроков и срочности так успокаивало неторопливое рукоделие, вышивание букв на бумаге, безлюдие, безмолвие. Правда, за стеной оглушительно горланит стереомагнитофон, там сын соседа готовится к экзаменам, но оглушительный рев все равно что тишина: оглушен и ничего не слышишь, ничто не отвлекает. Рев, но покой, сосредоточенность, неторопливая беседа с мудрым, всезнающим и везде побывавшим собеседником, который ведет тебя по белу свету, с реки Аа, что в Латвии, на Ааре в Швейцарии, из Абхазии в Австралию, из Австралии в Австрию.

Тихая неделя, другая, возможно.

Потом вышивание букв начнет приедаться; однообразное все-таки занятие. Чудак будет выдерживать характер, твердить: "Ты же не ребенок, чтобы через полчаса бросать затею для новой игрушки!" Но герой мой все-таки не ребенок, у которого вся жизнь впереди и будущее кажется бесконечным: все успеешь, за что ни возьмись; он - герой - прикинет объем работы. Я сам прикидывал. И вот что получилось.

Опытная машинистка, старательно стуча по восемь часов в рабочий день, закончила бы перепечатку лет за пять-шесть.

Медлительный переписчик, вырисовывающий буквы, будет кропать лет двадцать. Его же никто не гонит, да и сил не хватит на полный рабочий день.

Двадцать лет! Проживет ли он столько?

Да и стоит ли весь остаток жизни посвящать переписке?

Вчитываться будешь, свод знаний вместишь? Нет, все равно не вместишь, забудется. И к тому же свод знаний тот устареет за двадцать лет. Наука уйдет вперед, ты отставать будешь.

Опускаются руки.

Нет, не бессмысленная переписка, чем-то другим должен заняться герой. Я - автор - обязан подсказать ему осмысленное, если он сам не может придумать.

А что может придумать сам придуманный?

И тут вспоминается - может, вы и не обратили внимания - одна черточка в забавах маленького чудака. Он не останавливался на итогах. Обозрев и запомнив сущее в своих возможностях, рвался в несуществующее. После Брема - трехногих поганок рисовал, после плана Москвы сочинял планы мифических городов, после календаря - биографию Александра Апролджэ.

Может быть, и седой чудак пойдет по тому же направлению: к своду сегодняшних знаний добавит свод завтрашних - Свод Незнания. Это тема!!!

Неведомое в живом и неживом, в космосе и в атоме, в мышлении и в истории.

Тайны происхождения, догадки о продолжении, тайны строения, переплетения внешних связей.

Неведомые тела, неведомые силы, невыясненные причины, неучтенные последствия.

Загадки природы и правила разгадки. Методика построения гипотез, методика их разбора. Мнения, возражения, доказательства и опровержения, с одной стороны, с другой стороны...

Спорное, небесспорное, сомнительное, намеки, тупики.

И все сведенное воедино. Когда воедино сводится, видны закономерности непонятного. Понятное в непонятном!

Каталог проблем, стоящих перед наукой... перед науками!

Пожалуй, это интересно. Свод надежд, мечтаний, целей и нужд, сомнений, недоумений, тупиков науки. Я бы почитал с удовольствием.

Пожалуй, это поучительно, это полезно даже. Этакий справочник: "Куда направить усилия?" "К чему приложить руки? Над чем голову ломать?"

Свод Незнания!

И это в характере чудака. Все знают, что знание - сила. Нормальные люди распространяют знания, надежные, проверенные; издательства издают книги по всем отраслям знания, правильно делают.

А чудак составляет Свод Незнания. Для чудаков, что ли?

И замирает каллиграфическая переписка, застревает в начале первого тома. Путешественник по страницам не доходит до Австралии, может быть, и до Абхазии. В дальний ящик убираются папки с аккуратно переписанными листами. На столе карточки, карточки, карточки, выписки, цитаты, цифры материалы для энциклопедии неоткрытого.

"Ну вот, - скажет читатель, - из огня да в полымя". Можно представить себе - не понять, но представить человека, находящего удовольствие в переписке хорошей книги. Пишет и пишет, водит пером по бумаге, писать может каждый. Но составить продолжение энциклопедии? Это же на каждую статью пять специалистов надо. Науку охватить целиком и то одному человеку не под силу. А сколько наук в энциклопедии?

Именно это я и сказал своему герою. Специально поехал к нему на улицу Чехова, бывшую Малую Дмитровку, в дом серо-цементного цвета, бывший Кузнецова, с шестикомнатными апартаментами, навеки обреченными быть коммунальными квартирами. И сели мы в эркере, у тройного окна, откуда так удобно было наблюдать лошадей, сели у подоконника, на котором рисовались скакуны, начиная с заднего копыта.

- Ты же с ума сошел! - сказал я герою. - Затеял такое, что одному не под силу. Нормальный человек не берется охватить все.

- Не берется? - Чудак усмехнулся. - А мне Бокль приходит на память. Богатый и независимый юноша в восемнадцать лет решает написать историю всего человечества. Два десятилетия собирает материалы. Соглашается ограничиться историей цивилизации в Англия. Успевает написать два тома, но ведь и эти два тома составили эпоху в истории науки.

А Гумбольдт! Тоже настроился на всеохватывающий "Космос".

Выпустил четыре тома за семнадцать лет, только пятый не закончил. А Бальзак со своей "Человеческой комедией"! Энциклопедия характеров. А Френсис Бэкон со своим "Новым Органоном"! Начал научный труд в шести томах, описание природы в первом, метод - во втором... в шестом объяснение всего на свете. Ну, не написал, умер, простудился, ставя опыт с замороженной курицей, - причины гниения хотел выяснить. Но от книги его идет вся методика современной опытной науки.

Кстати об "Органоне". Ведь и Аристотель в своем "Органоне", "Физике" и "Метафизике" единолично написал энциклопедию. Не все там верно, но ведь двадцать веков мир воспринимал ее как непреложный свод знаний.

- Ну, это когда было! - сказал я. - Древним было легко. Объем знаний невелик, один человек мог охватить все в течение жизни. С тех пор наука так выросла, так расширилась, так разветвилась... Нужны тысячи специалистов, тысячи...

Чудак сказал: - Дело не в объеме, а в эпохе. Есть время делить, есть время собирать. Аристотель действительно жил до нашей эры, но Бэкон - в XVII веке, а Бокль в середине XIX. Я недаром сослался на него. Это была славная эпоха в истории культуры, время великих обобщений. Тогда выпустили главные свои труды Дарвин, и Менделеев, и Карл Маркс. И Лев Толстой писал "Войну и мир" в ту пору.

То была эпоха великих обобщений, глобальных. И думаю, что грядет, валится на нашу голову эпоха глобальных проблем сейчас, к концу XX века. Угроза атомного взрыва, взрыв демографический, взрыв информационный, кризис экологический, кризис энергетический, сырьевой, пищевой, проблема глобального круговорота воды, глобального круговорота тепла. Маленькая у нас планетка, спутник облетает за полтора часа, вот и надо обозреть ее всю целиком, в планетарном масштабе. Нужны, остро необходимы нам новые Аристотели, Бэконы и Бокли.

- Но то были гении, - пожал я плечами. - А ты кто? Обыкновенный чудак.

- Чудаки не бывают обыкновенными, - возразил чудак. - Притом я подозреваю, что Бокля тоже считали чудаком. Молодой, богатый, живи в свое удовольствие, деньги швыряй. Но ему наука была интереснее. Мне тоже.

- Но ты не управишься, ни за что не дойдешь до конца. И Бокль не дошел. Умер, стеная: "Книга, моя книга! Я никогда не кончу ее".

- Да, не кончил, да, только начал. Но ведь и это начало, я уже говорил, составило эпоху в науке. Пускай я не кончу, я начало положу. И в этом есть смысл.

"Начало, самое печальное начало лучше самого радостного конца". Это не я сказал, это из Шолома-Алейхема. Хорошими словами, хотя бы и чужими, приятно завершить книгу.

А дальше? Что дальше?

Самые настойчивые из читателей обязательно хотят знать, чем кончилась история чудака.

Товарищи, ну к чему же ставить точки над "i"? Сами знаете, какой конец бывает у чудаков и нечудаков. Вам хочется, чтобы я описывал его со всеми натуралистическими подробностями?

- Но все-таки. Все-таки надо же сказать, добьется ли он успеха со своей "Энциклопедией будущих открытий".

А я не знаю. И сам он не знает, потому что успех зависит не только от его усердия. Есть еще и привходящие факторы: гипертония и прочие. И никто не скажет чудаку с математической точностью: "Тебе отпущено двадцать лет... или год... или одна неделя".

Если двадцать лет, вероятно, он напишет книгу. Хорошую или никчемную, своевременную или запоздалую, но напишет. Я в него верю.

Если год отпущен - будет общий план, тезисы в лучшем случае.

А если неделя - общая идея, здесь описанная... И горькие вздохи, как у Бокля: "Книга, моя книга! Я никогда не кончу ее".

Или какое-нибудь наставление: "Люди, думайте!" Или: "Своей головой думайте!" Или: "Думайте о будущем!" Но это по моей части - по литературной. Я пошлифую еще. Впрочем, мне вообще не хочется расписывать последний час, кончать историю чудака картиной безжалостной казни человека природой.

И вот что мне приходит в голову - о книге, не о казни.

Лет двадцать назад получил я - автор, а не герой - письмо от четырнадцатилетнего читателя из Тайги - есть такая станция в Сибири. Парень обожал фантастику, читал, перечитывал, мечтал сам стать писателем, даже сочинил повесть об Атлантиде, этакую мозаику из вычитанного. Сочинил и прислал мне с надписью: "Дарю вам на память мой дебют. Храните его".

"Ну и нахал!" - подумал я. И вернул парню рукопись с суровой отповедью: дескать, сначала надо стать личностью, а потом уже посвящения раздаривать.

Двадцать лет спустя на семинаре молодых писателей подходит ко мне долговязый малый со шкиперской бородкой и, склонившись надо мной, вопрошает, с высоты глядя:

- Помните мальчика из Тайги? Это я.

Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, проглядел. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего и могут добиться!

Не использовать ли этот мотив для финиша?

Чудаки - отклонение, чудак - явление редкостное, но не единственное. Ведь не только на Малой Дмитровке - и в соседнем переулке был парень, изучавший "Указатель железных дорог". Не собрался к нему, так и не узнал, что из него вышло.

И вот сидит мой старый чудак, шелестит страницами, горькие таблетки сосет, положив под язык, морщится: голова тяжелеет, давление кверху ползет.

Вдруг звонок. За дверью незнакомый, длинный, аж сгибается, шкиперская борода, брюки парусами от колен, подошвы как скаты у самосвала.

- Наверное, вы меня не помните. Я тот мальчик из соседнего переулка, который путеводитель знал наизусть. Мама все вздыхала: "Что из тебя выйдет?"

- Ну и что же вышло? Все расписание зубрите?

- Что вы, это детское увлечение! Учитель я. В средней школе. Физика, математика, фундамент и каркас естествознания. И очень стараемся мы, чтобы каркас был прочный, этакий неподвижный: догмы, каноны, законы: Ньютона закон, Кулона закон, закон Ампера и Бойля - Мариотта. На память все нажимаем: твердо помни, помни! И вот замечаю, товарищи замечают тоже, что у школьников складывается этакое представление, что в науке все сделано до них, их дело - заучить. Не рассуждают, только цифры подставляют, норовят множить и делить. Итак начал я рассказывать им о неоткрытом: там у нас в физике споры, а там все неясно, совершенно в тупик зашли. Картотеку неясного завел, какие-то, знаете ли, правила нащупываются, графики составить можно. И вот слышу: у вас тоже таблицы, какой-то Свод Незнания. Вы не разрешите познакомиться?

- А ну-ка покажите свои графики. Похоже. Почти совпадают. А тут разночтение. Вы проверяли? Может, посчитаем вместе?

- Вы согласны поработать со мной?

- Поработаем. Потом продолжать будете.

Вот и сказано главное. Жизнь как поезд: на каждом полустанке кто-то входит, кого-то вносят на руках, завернув в пеленки, кого-то выносят вперед ногами, так что полки не пустуют, ни нижние, ни верхние. Грустно, конечно, но расписание есть расписание. "Граждане провожающие, просьба освободить вагоны. Пассажиры, занимайте свои места. А вы, товарищи чудаки, тяжелые вещи сдавайте в багаж, с собой берите только ценные мысли, мысли пригодятся в дороге".

И поезд следует дальше.

Дальше!