"Меч князя Вячки" - читать интересную книгу автора (Дайнеко Леонид)

Глава третья (часть II)

Вместе со всеми пленными Якова гнали на север от Княжьего сельца, от Горелой Веси в Друцкую землю. Сначала шли по льду Березины, и тащить сани с награбленным добром, в которые впрягли Якова вместе с другими молодыми невольниками, было не очень тяжело. Но через десяток поприщ друцкий воевода Зернько приказал повернуть с Березины на восток, в направлении Друтеска. Тут уже надо было идти по целине, по заснеженным лесам и болотам, и сани сразу прибавили в весе, будто были нагружены железными крицами.

Пленных, как подсчитал Яков, было сотни полторы, в большинстве – молодые мужчины и парни.

Рядом с Яковом, обливаясь потом, тянул сани кузнец Чухома. Он все учил Якова, шептал ему:

– Ты спокойно тяни, не дергай, а то жилы надорвешь. Нам с тобой еще жить надо.

Он был старше Якова на семь или восемь солнцеворотов – в самом расцвете мужской силы – и славился кузнечным мастерством по оба берега Свислочи. Его даже побаивались немного – смерды всегда боялись людей, имеющих дело с огнем и железом. Простой человек, считали в весях, не может размягчить металл так, чтобы тот начал литься, как вода. Только колдуну под силу такие чудеса! Да только никаким колдуном Чухома не был. Добрые синие глаза были у него, мягкие пшеничные усы.

– А что же князь Рогволод нас не оборонил? – спросил однажды Яков.

Чухома глянул на него, горько улыбнулся:

– Князь Рогволод себя берег, терем свой… А мы?.. Что мы ему? Он посидит немного в Княжьем сельце, окрепнет и сам пойдет набегом. На Туров или на Слуцк. Оттуда себе смердов пригонит. Гоняют нас, брат, как скотину, от князя к князю. И никуда не спрячешься. Слышал я, правда, что в полуденных степях, далеко за Киевом, живут вольные бродники и воеводой у них какой-то Пласкиня. Да это далеко, до них – как до неба.

Привалы были нечастые. Когда останавливались, друцкие вои приказывали невольникам собирать в лесу хворост, разжигать костры. Есть давали только хлеб и воду.

На одном из привалов Яков увидел ворожбу самого пожилого из невольников – Творимира. Когда принесли хлеб, Творимир взял кусок, понюхал его, пошептал что-то, покрутил в руках, разломил и вытащил из хлеба, под удивленные, испуганные вздохи соседей, длинную прядь человеческих волос.

Воевода Зернько спешил – могла быть погоня. Старались оставить меньше следов, затаптывали костры, снова шли через леса, по глубокому снегу.

Яков все еще никак не мог поверить в то, что он раб. Все, что происходило с ним, с Чухомой, казалось страшным, горячечным сном. Вот-вот придет кто-нибудь или приедет, разбудит всех, растолкает, и проснется Яков в Горелой Веси, и Настасья будет топить печь, и, перекусив, пойдут они с утра в пущу распутывать узлы звериных следов. Возьмет Яков свой топор, чтобы нарубить можжевельника коптить лосятину. Смачно хрустнет под топором дерево… Подбежит Мирошка, засмеется, запустит в него, Якова, снежком…

Промозглый холод добрался до ног. Друцкий вой, молодой, синеглазый, взмахнул кнутом, ударил по ногам, бросил со злобой:

– Пошевеливайся, вол подъяремный.

Яков прикусил губу от боли, но успел удивиться:

«Почему это он меня волом называет?»

– Ты что ж, православный, своих людей хвощешь? Мы ведь не чудь, не печенеги, – сказал Чухома.

Вой глянул на кузнеца, хотел и его огреть кнутом, да вместо этого сморкнулся, прижав к ноздре большой, посиневший на морозе палец. Только тут окончательно понял Яков, что не сон все это, не лихорадка-трясуха, и от обиды и горя заплакал.

– Терпи, Яков, – подбадривал его Чухома. – Быть не может, чтобы загнали нас в оглобли. Как-нибудь выкрутимся.

Яков, застыдившись своих слез, улыбнулся товарищу по несчастью.

Через день-два дознались друцкие вои, что Чухома – кузнец, и высвободили его из ярма. Чухома подозвал воеводу Зернько и, смело глядя тому в глаза, назвал Якова своим унотом, водоносом и молотобойцем, потребовав, чтобы парню тоже дали вольней вздохнуть.

Яков шел рядом с Чухомой и радовался, что бог свел с таким человеком. А над лесом щедро рассыпало лучи солнце. Деревья тянули к нему обмороженные ветви, готовились встречать весну. На небольшой полянке, на солнцепеке, увидели высокий муравейник. Выбежав из своих темных нор, муравьи замерли, сбившись в блестящие желто-коричневые комки. Казалось, они о чем-то договариваются, оглядываясь, чтобы люди не услышали.

Весна съедала снег. Там-сям обнажались темные мокрые лысины. Санные полозья прилипали к земле.

Воевода Зернько не рассчитал. Он думал добежать до Друтеска по твердому гладкому снегу, но весна догнала его. Воевода был зол, как медведь-шатун, которого неожиданно подняли из берлоги. Он ругал своих воев, бил невольников.

Сани воевода приказал порубить и сжечь. Запылали огромные костры. Пленники глядели на них с затаенной радостью.

Воевода, мрачный, насупившийся, ехал впереди своих воев и невольников. Он уже понял, что набег на Свислочь не прибавит ему богатства. Таял снег… Таяли силы пленников… Несколько умерло, иные убегали, дождавшись ночной тьмы. Те же, которые еще шли, были худые, измученные, оборванные.

Ночью зашумел теплый южный ветер, нагнал тучи на все небо. Воеводу, спавшего в походном шатре, разбудило странное всхлипыванье. Схватившись за меч, он высунул голову из шатра. С неба лил непроглядный дождь. Весь лес был наполнен неясными шорохами, шепотом – это оживали, распрямлялись под благодатным дождем окаменевшие от стужи деревья.

Не дойдя несколько поприщ до Друтеска, воевода Зернько продал большую часть пленных полоцким купцам, с караваном которых столкнулся в лесу. Полочане ехали на возах, весело перетирали колесами снег с грязью. Яков с Чухомой попали к полочанам и, надо сказать, вздохнули с облегчением – хватит, наслушались на привалах, как опьяневший от вина и медовухи воевода кричал, что прикажет своим воям порубить мечами всех свислочских пленников.

Полочане посадили их на возы, накормили на привале пареной репой и зайчатиной.

– Откуда ж вас гонят? – поинтересовался у Якова молодой белолицый купец с рыжей бородой.

– Мы свислочские. Вольные смерды князя Рогволода Свислочского, – ответил Яков. За всю долгую дорогу он только изредка перекидывался словом-другим с кузнецом Чухомой, и ему не терпелось поговорить со свежим человеком.

– Теперь будете невольниками, – вздохнул купец. – Продадут вас на какой-нибудь боярский двор. Челядью боярской станете, – казалось, он сочувствовал Якову и Чухоме.

– Вот если бы вас в Полоцк отвезли, – продолжал купец, помолчав, – там уже легче. Город большой, людей море… А церкви какие! А палаты боярские и княжеские! Там было бы легче… Сам воздух полоцкий человека вольным делает.

Он хотел еще что-то добавить, но пожилой купец, может, его отец, крикнул с соседнего воза:

– Прикуси язык, Михалка! – и сердито глянул на Якова.

Купцы везли из Киева железный товар, женские украшения, амфоры с ромейским вином. На одном из привалов они даже угостили вином Якова и Чухому.

«И все равно они нас продадут, – потерянно раздумывал Яков. – Как продают браслеты и конские подковы… Эти купцы, и Михалка тоже, будут ездить в Киев, в дальние края, даже за море, а я высохну, сгорблюсь на подневольной постылой работе. Зачем мне жизнь? Зачем такая жизнь? Лучше б мне было птицей на свет родиться. Однако ж и птицу ловят в силки и сети… До конца дней своих буду работать, как вол, до черных мозолей и Свислочи с Березиной никогда больше не увижу».

Он опустил голову на грудь, и слезы невольно полились из глаз. Молодой рыжебородый Михалка с сочувствием поглядывал на него.

– Ты что это, Яков? – хлопнул его рукой по плечу Чухома. – Негоже тебе слезы лить. Ты же хлопец-сорвиголова, палец в рот не клади. Я же тебя знаю. От слез только болотный туман густеет. Не плачь. Все, даст бог, образуется.

И Михалка сказал Якову:

– Не плачь.

Яков утер слезы рукавом свитки, начал глядеть на лес, на дорогу, на небо, что все больше яснело, наливалось весенней голубизной, и потихоньку успокаивалось растревоженное сердце. Он вспомнил о Мирошке с Настасьей. Где они теперь? Может, и их кто-нибудь гонит сейчас в чужую сторону? А может, пересидели беду в лесу, спрятались и теперь греются у костерка, сухой хворост в огонь подбрасывают?

Яков с Чухомой и еще десяток невольников попали в конце концов на подворье боярина Ивана, огороженное высоким дубовым забором, грязное, в глубоких ямах, в коровьих лепешках.

Боярин Иван вел хозяйство с размахом. Топил и клеймил комья воска, жег лес на золу для варки мыла, выделки кож и окраски сукна, гнал деготь. Все это богатство на стругах и лайбах вез по Двине на Готский берег и дальше. Но пришли тевтоны, захватили устье Двины, и стало трудно, а потом и совсем невозможно его корабельщикам прорываться в Варяжское море. Вот почему на вече боярин Иван поддержал князя Вячку и даже вызвался из своей руды и своими руками (то есть руками своих челядников) выковать князю Всеславов меч. «Беда заставила нас пересесть из челна на боевого коня», – говорил он родовитым боярам, которые далеко не все хотели идти войной на тевтонов.

Боярин Иван сам встретил своих новых работников, захотел взглянуть на каждого из них. Он знал всех коров в своем большом стаде, тем более должен был знать челядь. Новые челядины стояли, сбившись в кучку, посреди широкого двора. Они были исхудавшие, обессилевшие, и это сразу отметил своим хозяйским оком боярин. «Нелегко мне будет их откормить, – подумал он. – Кожа да кости… Да с божьей помощью за седмицу поставлю бедняг на ноги, дам хлеба и репы вдоволь, а тем, кто пойдет на особо трудную работу, и мяса дам».

С этой минуты боярин стал для челядников отцом родным: кормил и поил их, одевал-обувал, приют давал, старанию и упорству в труде учил, за лень наказывал. Как за каменной стеной были слуги за своим боярином. Мог челядин ударить вольного человека и укрыться в боярских хоромах. Боярин же, если хотел, не выдавал своего работника, а платил тому, кого ударили, за обиду, за понесенный стыд.

Боярин был пчелиной маткой, а челядин – маленькой пчелой. Боярин был могучим кряжистым дубом, а челядин – былинкой.

Боярин был отцом заботливым – чуть что не так сделал челядин, сразу ухо отрезали ему под самый корень.

Так и начали жить Яков с Чухомой на боярском подворье. Весна уже вовсю хозяйничала: снег сошел, ручьи отголосили. Уже и калужница желтая, стыдливая, по лугам-болотам побежала.

Боярин Иван помнил свое обещание, данное полоцкому вечу, – за седмицу выковать меч для князя Вячки. Лучше б ему было не давать такого обещания! Сделали его кузнецы меч, а когда боярин решил испытать и ударил им по варяжскому мечу, только рукоять с крестовиной в боярской руке осталась. Клинок же со свистом отлетел, мальчонку, гнавшего гусей на луг, поранил.

Тогда Иван, втайне от мужей-вечников, из Полоцка тевтона Фердинанда пригласил. Фердинанд тот уже второй солнцеворот жил на торжище, скупал полоцкую пеньку для рижских корабельщиков. Ходили о нем слухи, что он искусный мастер по железу – что хочешь сделает.

Фердинанд приехал на повозке с полотняным верхом, был одет в плетенную из стальной проволоки кольчугу – видно, побаивался нападения в дороге. В боярском тереме он с большой радостью и облегчением стянул с себя тесную кольчугу, оставшись в мягкой атласной рубахе. Крупные капли пота выступили у него на лбу и на висках.

Боярин Иван сразу же усадил гостя за стол с богатым угощением. После третьего кубка меда Фердинанд повеселел, заулыбался, шепнул боярину в заросшее седым волосом ухо, что он, Фердинанд, очень хороший человек, что дома, за Варяжским морем, к нему относились с почтением и что он (ха-ха!) совсем не прочь ущипнуть мягонькое женское бедро.

Боярин Иван слушал его внимательно, согласно кивая головой, не забывал подливать меду. Оба были веселые, довольные, раскрасневшиеся.

Наконец боярин заговорил про меч. Фердинанд сказал, что у них, в Саксонии, каждому мечу, как новорожденному сыну, дают имя. Есть меч «Лев», меч «Рудольф», меч «Карл»…

– Мне нужен меч «Всеслав», – перебил Фердинанда боярин Иван.

– Всеслав? – наморщил Фердинанд загорелый низкий лоб. – А кто это такой? Чем прославился этот человек, чтобы его именем назвали рыцарский меч?

– Всеслав был великим князем полоцким и киевским, – терпеливо начал объяснять боярин. – Хоробрым князем. Он родился в сорочке…

– В сорочке? – удивился Фердинанд. – Ага-ага, понимаю. Бывают дети, которых бог отправляет на белый свет из материнского лона одетыми. – Он засмеялся своей догадливости.

– И вот эту «сорочку» Всеслав всю жизнь носил с собой. Она оберегала его от врагов. Он сделал Полоцк могучим.

– Да-да, Полоцк – могущественный город, – согласился саксонец. – Иначе я не жил бы в нем. – Он громко рассмеялся. За ним мелким заливистым горошком рассыпался боярин Иван.

– Ты должен выковать меч. Самый лучший в Полоцке, – трезвея, сказал боярин. – Я хорошо заплачу тебе.

Тут и Фердинанд начал трезветь. Делать-то мечи он делал, но давно. Рука и глаз с тех пор могли отвыкнуть. Ему нужны помощники, много помощников. Нужен хороший металл. Нужны мед, пиво, мясо, мягкий хлеб…

– Будет, будет… Все будет, – хотел прервать его боярин.

Но Фердинанд словно не слышал и не видел боярина. Ему, Фердинанду, кроме всего этого нужна молодка, чтобы подавала на стол, когда он проголодается, мед, пиво, мягкий хлеб…

При этих словах боярин поморщился, буркнул, будто про себя:

– Жаба заморская.

– Какая баба? – насторожился, недослышав, Фердинанд.

– Будет, говорю, тебе баба, – мрачно пообещал боярин.

– А теперь, боярин, – сказал Фердинанд, напоследок еще раз отпив из кубка, – отпусти меня на три дня в Полоцк. Инструмент свой кузнечный привезу, книгу ученую о горячих и холодных металлах. Жди меня через три дня.

В это же время Чухоме и Якову как будущим подручным Фердинанда был дан строгий приказ искать болотную руду, варить и ковать из нее железо. Возле Полоцка такой руды не было, и они вынуждены были пойти на плоту вверх по Двине, потом с Двины спуститься до истоков реки Уллы. Их сторожили, следили за каждым шагом и движением боярские тиуны, так что сбежать в пути не было никакой возможности.

Суровая величественная природа открывала им свое неповторимое лицо. Бесчисленные озера были рассыпаны в этой глухой лесной стороне. Они сверкали под солнцем, как осколки голубого стекла. Налетал ветер, шумел в молодой зеленой осоке, накатывал на низкие песчаные берега сине-черные волны. Валуны грели на полянах свои замшелые бока. Там-сям поднимались могучие ели, как островерхие воинские шатры. Синицы оживленно бегали и звонко тинькали в густом мраке колючих еловых лапок. Холодные пенистые ручьи прорезали равнину торфяников и лугов. Желтел мох, а под ним мертвым сном спала гнилая болотная вода.

На берегу Уллы Чухома нашел залежи темно-красной руды, она податливо липла к пальцам.

Срезали заступами дерн, начали копать руду. Из глины, привезенной с собой на плоту, смастерили две небольшие печи-домницы. Глину, чтобы не трескалась от большого огня, смешивали с песком и дресвой. У самого дна печей Яков под наблюдением Чухомы сделал отверстия, вставил в них глиняные трубки-сопла, через которые внутрь печей нагнетался воздух. Засыпали в домницы древесный уголь вперемешку с кусками руды, подожгли…

Яков трудился с охотой, с большим интересом к делу, с которым столкнулся впервые. Пот заливал глаза, но он, не обращая внимания, делал все, что приказывал Чухома. Только работа, тяжелая, до изнеможения, могла хоть на миг дать отдых израненной пленом душе.

– Молодчина, Яков, – хвалил его Чухома. – Быть тебе кузнецом. Запомни: без кузнеца земля безрадостна. Радость мы даем рудой своей, железом своим.

– Из руды и мечи выкованы, которыми нас пленили, – тихо возразил Яков.

– Тут не кузнецов вина, – усмехнулся Чухома. – Птицы небесные не виноваты, что с неба Перун в людей стреляет. Так и мы. Слышал я, что меч, для которого мы руду плавим, на доброе святое дело пойдет.

– Для князя Вячки, против тевтонов воевать, – подсказал один из боярских тиунов.

– Вот видишь, Яков? Не только зло от железа. Зло от злых людей, а не от железа.

Огонь и сырой воздух делали в домницах свое таинственное, непонятное многим людям, в том числе и боярским надсмотрщикам, и Якову, дело. Чухома загадочно и торжественно улыбался. Один он знал, что в этот самый час душа огня и душа руды сплетались в один неразрывный клубок, в одно целое, чтобы породить звонкоголосое желанное дитя – железо. Правда, это еще не чистое железо, это крица, в ней еще много шлака. Крицу надо будет докрасна раскалить в горне, кинуть на наковальню и бить, бить, расплющивать могучими молотами, чтобы выгнать из нее больной болотный дух.

Подождали, пока остынут домницы, разбили, разломали их, теплые крицы погрузили на плот. Темно-вишневая заря горела над землей. Всхлипывала вода в осоке. Звезды трепетали во мраке, как золотые небесные слезы.

Яков стоял на плоту, отталкиваясь от топкого дна длинным березовым шестом. Болела спина, но душа была ясной и спокойной. «Я молодой, – думалось ему. – Мне еще жить да жить. Я сильный. Никогда я не буду рабом. Никогда». Он вспомнил слова молодого купца Михалки, что сам полоцкий воздух делает человека вольным, и радость, давно забытая птица, запела в его душе. Он уже знал, как спастись, – надо бежать в Полоцк, в город, затеряться среди людей. Надо убежать, а там – что будет, то будет.

Как только они прибыли на боярское подворье, сразу же, с согласия боярина Ивана, их взял под свою опеку саксонец Фердинанд. Он выпытал у боярина, кто из его людей пригоден для кузнечной работы, и вместе с Чухомой в кузнецы попал и Яков.

Фердинанд, в новеньком кожаном переднике, в новых, только что сшитых сапогах, собрал всех своих подручных – и молотобойцев, и горновых, и водоносов – в кузнице, сказал, как и все тевтоны, медленно, смешно выговаривая чужие слова:

– Вместе работать будем. Я не вашей земли человек, но я хороший человек. Я люблю есть, пить вино, люблю много спать, люблю женщин. Вы, наверное, тоже все это любите? Но еще я люблю и умею работать.

Он на минуту умолк, глянул на своих помощников – понимают ли его? Понимали. Слушали внимательно. Это еще больше вдохновило Фердинанда. Возбужденно махая руками, он продолжил разговор:

– Нам надо выковать меч «Всеслав». Правильно я называю имя? Так вот. Из той руды, из того железа, которое вы привезли откуда-то из болот, нельзя сделать меч «Всеслав». Можно серп женщине смастерить… А меч… Ваше болотное железо мягкое, слабое. Меч из такого железа согнется, как соломинка, в первом же поединке. За боярские гривны на торжище в Полоцке я купил свейского железа. Из такого железа куются мечи для победителей, для героев. А из вашего мы наделаем боярину ключей и замков.

Из-под кожаного передника Фердинанд вытащил пожелтевший, свернутый в трубку пергамент.

– Знаете, как закаляется кричное железо? Вот что пишет Теофилус Пресбрайтер в своем трактате «Схема разнообразных искусств». Тут написано не вашими буквами, я вам буду пересказывать, объяснять.

Он начал читать, изредка отрывая взгляд от пергамента, чтобы глянуть на своих слушателей:

– Закалка железа ведется таким же образом, как режется стекло и размягчаются камни. Возьми трехлетнего черного козла и держи его под замком на привязи трое суток без корма. На четвертый день накорми папоротником. После того как он два дня поест папоротника, на следующую ночь помести его в бочку с решетчатым дном. Под бочку поставь сосуд для сбора козлиной мочи. Набрав за двое или трое суток достаточное количество жидкости, выпусти козла на волю, а в этой жидкости закаливай свое железо.

Фердинанд спрятал пергамент, глянул строго на своих помощников.

– Несите.

– Кого? Черного козла? – удивился Чухома.

– Несите сюда амфору с вином, которую я спрятал в куче угля.

Начали ковать меч «Всеслав». Свейское железо и в самом деле было хорошее, податливо ковалось, чувствовались в нем сила и упругость, цвет имело серый с синеватым оттенком. Чухома причмокнул языком:

– Мне бы в Горелую Весь такое.

Фердинанд сразу же распознал в Чухоме самого способного и самого умелого своего помощника. Давал ему ковать меч, сначала изредка, потом все чаще.

Меч делали длинный, двуручный, чтобы во время боя вой мог взять его за рукоять обеими руками. Лезвия у клинка с двух сторон были острые, заточенные. Крестовину и рукоять обложили черненым серебром, серебро легло шероховато, – не будет скользить ладонь. Верх рукояти сделали в форме красного яблока, дорогой заморский камень, сеявший в полумраке вокруг себя таинственные лучи, вставили, утопили в это яблоко. Немного ниже рукояти на одной стороне клинка выбили изображение святого Юрия, а с другой стороны написали на железе полоцкими письменами «Всеслав».

Последние дни все больше Чухома занимался мечом, а Яков ему помогал. Фердинанд же пил вино, прячась от боярина. Пропала у него охота к кузнечному делу, и частенько говаривал он Чухоме:

– Уеду в Саксонию, стану виноделом. Через две весны уеду в Саксонию. Опротивело мечи ковать.

Боярин Иван, доверившись Фердинанду, не часто заходил в кузницу, да и смрад, дым, жар кузнечный плохо выносил. Иной раз прибегали от боярина посыльные, спрашивали:

– Боярин Иван знать желает, скоро ли меч будет готов?

Фердинанд, которого заранее предупреждали, что ожидается гонец от боярина, хлопоча у наковальни, сердито жмурил глаза:

– А дитя скоро рождается?

Мальчишки-посыльные этого не знали и бежали назад, в боярские палаты. Но однажды сам боярин заглянул в кузницу. Был он в длинном, по колено, красном кафтане, в руке держал белый вышитый платок – нос от гари затыкать. Он осторожно остановился на пороге, окидывая подозрительным взглядом Фердинанда, Чухому и Якова. Яков поклонился боярину.

– Приезжали мужи-вечники из Полоцка, – сказал боярин, – спрашивали про меч.

– Меч готов, боярин, – улыбнулся Фердинанд. – Лежит, на холодке остывает, на утренней росе. Яков, принеси боярину Ивану меч.

Яков торопливо вышел из кузницы, принес меч, который незадолго до этого положили на песок, на сырую землю, чтобы всю силу земную в себя вобрал. На клинке сверкала роса.

Боярин взял в руки тяжелый светлый меч, покрутил его и так и этак, взмахнул над головой, внимательно разглядел крестовину, изображение святого Юрия, рукоять с дорогим заморским камнем. Казалось, если бы не Фердинанд с помощниками, он попробовал бы меч и на зуб.

– Хорошо, – сказал наконец боярин. – Важнецкий меч получился. Ты, мастер, – обратился он к Фердинанду, – получишь плату, как мы и договаривались, и сверх платы еще добавлю. А вы, – внимательный взгляд боярина, казалось, насквозь буравил Чухому с Яковом, – выпьете в святой день ведро меда. Мне нужны люди по железному ремеслу.

– Кланяемся тебе в ноги, боярин Иван, – поклонился Чухома.

– Ножны для меча уже сделали в Полоцке, – продолжал боярин. – И еще говорили вечники, что в рукоять меча надо обязательно вложить мощи святой Ефросиньи Полоцкой, умершей в святой земле, в Иерусалиме.

– Где же мы возьмем те мощи? – растерялся Фердинанд и взглянул на Чухому и Якова. – Да еще – ведь чтобы положить их в рукоять, надо камень оттуда вынуть.

– Камень надо вынуть, – сразу согласился боярин. – Не заморскими каменьями воюют, а святыми мощами. Вынь камень, мастер, и отдай его мне.

Он растопырил пальцы чуть ли не перед носом у Фердинанда.

– Не сразу, боярин, – отвел в сторону его руку Фердинанд. – Нелегко было вложить камень в рукоять, а доставать его будет еще труднее. Два дня нам на это.

– Два дня? – поморщился боярин. – Пусть будет по-твоему. К тому времени и мощи святой Ефросиньи привезут из Киева, из Печерской лавры.

Когда боярин ушел, Чухома улыбнулся:

– Пожалел камень, старый гриб.

– Свое добро надо жалеть, – сухо сказал Фердинанд.

Чухома с Яковом ничего ему не ответили, только переглянулись между собой.

«Как же сбежать отсюда? – мучительно раздумывал Яков. – Неужто вся жизнь так и пройдет вот в этой кузнице, среди этих черных закопченных стен?»

За частоколом боярской усадьбы однажды он разглядел поросшую поникшим кустарником пустошь. Какие-то одинокие бугорки виднелись там, какие-то холмики.

– А что это? – поинтересовался Яков у старого челядина, который, задыхаясь, тащил на горбу камень-жерновик.

– Могилы, – не остановился, даже не поднял на Якова взгляд старик. – И ты там лежать будешь.

Что-то оборвалось в душе Якова, когда он услышал эти слова. Какая-то тоненькая струна в сердце лопнула. Звенела до сих пор, пела, черные мысли прочь отгоняла, а в этот миг лопнула. Навсегда умолкла.

Не в полетники взяли их на работу, не до покровов, а на всю жизнь. Да если б знал человек, сколько жить доведется, сколько весен над головой прошумит…

Через два дня приехали мужи-вечники, привезли в золотой баклаге мощи Ефросиньи Полоцкой. Фердинанд в присутствии полоцких бояр и боярина Ивана вынул заморский камень из рукояти, положил на его место святые мощи. Чухому и Якова на это время выгнали из кузницы. Челядину запрещалось лицезреть такое таинство.

Под церковный перезвон торжественная процессия двинулась к Полоцку. Впереди на богато убранных конях ехали бояре. За ними шли двенадцать мальчиков, одетые в белые полотняные рубашки и красные, из крашеной лосиной кожи, штаны. Мальчики играли в позолоченные дудки. За ними медленно ехала обвитая свежими луговыми цветами, обтянутая блестящими ромейскими покрывалами колесница. Ее везли три белых коня с выкрашенными золотой краской копытами, с расчесанными гривами, в которые были вплетены медные колокольцы и разноцветные ленты. На колеснице в вырезанном из темно-коричневого мореного дуба футляре сверкал под лучами солнца меч. По правую и левую руку от меча расположились на мягких сиденьях боярин Иван и саксонец Фердинанд. Боярин по такому торжественному поводу надел свою самую богатую горностаевую шубу и теперь обливался соленым потом. За колесницей шли Яков и Чухома. Яков держал в руках большие кузнечные клещи, Чухома – тяжелый молот. Боярин Иван сначала и слышать не хотел, чтобы его челядины вместе с ним отправились в город разделить его славу и благодарность полоцкого люда. Но Фердинанд настоял на своем, уговорил боярина. «Пусть посмотрит стольный Полоцк, какие у тебя мастера, – сказал, хитро улыбаясь, саксонец. – Пусть позавидует». Эти слова и решили дело – боярин Иван любил, чтобы ему завидовали.

Яков шел с клещами в руках. Сзади слышался звонкий топот коней – это ехали боярские вои, держа в руках обвитые мягкой зеленой дерезой копья.

С каждым шагом Яков все ближе подходил к городу, о котором столько слышал, о котором мечтал, лежа темными ночами на тесных грязных полатях вместе с другими челядинами. Воздух этого города делает людей свободными. Земля этого города, едва ступишь на нее, дает силу и радость. Вот он уже выплывает куполами Софии, которые, будто семь красно-золотых лепестков, рвутся в небо. Вот уже показались церкви в золоте, серебре и меди, серые нерушимые крепостные стены монастырей. Яркой голубизной ослепила глаза Двина, а на ней бесчисленное множество парусов – красных, синих, зеленых. Кипит, как муравейник, торжище. Все, что растет в поле, что шумит в лесу, что плавает в реке, что лежит в земле, – все продается тут. Бдительно следят за своим товаром купцы. Готовят к неблизкой дороге свои лайбы, струги и шкуты корабельщики – забивают пазы между дубовыми досками белой куделью, заливают днища тягучей смолой, медными гвоздями прибивают к палубе тюленьи шкуры. Крутятся гончарные круги, глина поет под пальцами, а на донце свежих горшков и жбанов, корчаг и крынок каждый гончар щепкой или соломинкой выводит свой знак, свою печать. Плотники ловко стучат топорами. Ярко-белыми стружками засыпаны их ноги. Каменотесы обрубают, обглаживают валуны, только искры летят из диких камней. Кожемяки и чеботари разминают, чистят, режут шкуры. Оружейники точат рогатины и копья. Степняки танцуют с бубнами в смуглых руках. Евреи продают вареное мясо и баранки с маком. Крошится камень. Звенит металл. Блестит, льется вода. Шумят улицы. Площадь перед Софией заполнена солнцем и ветром. И всюду – народ, храбрый, мужественный народ. О Полоцк могучий! Светлое око на лике земном!

Дружными криками приветствовали полочане меч Всеслава, который тройка белых коней везла по Пробойной улице, потом по Великому посаду. С Великого посада через ворота Кривичской башни меч въехал на площадь.

Епископ Дионисий вместе со всем клиром вышел навстречу процессии из Софийского собора. Божьи служки, распевая псалмы, несли кресты, иконы, хоругви.

Епископ освятил меч. Посадник Ратша вынул меч из футляра и, прижав его лезвием к правому плечу, обошел вокруг Софии. Все в полном молчании, не трогаясь с места, смотрели, как сверкает в лучах весеннего солнца меч.

– Слава мечу Всеслава! – кричала толпа.

Среди мужей-вечников не было князя Владимира. Не приехал князь из Бельчиц. То ли дела неотложные задержали, то ли болезнь – никто не знал. Кое-кто говорил, правда, потихоньку, с опаской, что князь поехал со своими ловчими на бобровую охоту.

И боярства было немного на площади. Сидели в своих палатах, пили мед, выжидали. Тот крик на вече, когда бояре требовали от князя Владимира вести Полоцк походом на Ригу, был уже забыт. Епископ Альберт не дремал – засылал к боярам тайных гонцов с подарками, с клятвенными заверениями в христианской любви и мире.

Только купцы из Кривичского ста, ремесленники да черный люд радостно встречали меч Всеслава. Понимали: будет сильной Полоцкая земля, будут сильны и они. Им нужна была торговля, хотелось возить свои товары по Двине и Варяжскому морю без страха, не выплачивая мыто незваным тевтонам.

Князя Вячку ждали из Кукейноса только завтра. Завтра же должно было собраться и вече, чтобы вручить князю меч. С согласия епископа и посадника Ратши боярин Иван забрал меч на ночь в свои городские палаты, стоявшие тут же, неподалеку от Кривичской башни.

Яков все это время места себе не находил. Рядом была свобода, казалось, можно было потрогать ее рукой. Вот эти купцы, бородатые, загорелые, – свобода. Прибиться бы к ним, как к журавлиной стае, и можно поплыть в далекие моря, в сказочно неведомые страны, где тают камни от горячего солнца, где текут реки птичьего молока, где живут люди с песьими головами.

Вот эти ремесленники, жилистые, веселые, говорливые, – свобода. Они знают секреты железа и камня, держат за огненную бороду огонь, бушующий в горнах и печах-домницах. Быть бы у них унотом, учеником, носить воду, убирать мусор – лишь бы свободным.

Да неотступно следили за Яковом и Чухомой боярские дружинники. Как собачьи хвосты, тащились вслед за ними. Где уж тут убежишь! Всадят копье между лопатками и бросят в помойную яму. Или еще хуже – поймают, живого места на теле не оставят, а потом на железном ошейнике, на цепи бросят в подземелье под боярскими палатами, где глаз человеческий слепнет от вечного мрака, где крысы по рукам человечьим бегают.

Боярин Иван остановился на ночлег в своих городских палатах. Ждали его богатый стол, баня, мягкая пуховая постель, молодые красивые челядницы – те, чтобы спал боярин сладко, гусиными перьями пятки ему щекотали. Крепко спал боярин той ночью.

Яков с Чухомой легли в малой гриднице, где обычно живет и столуется черная боярская челядь – дровосеки, ночные сторожа, возчики. Тут же, как повелось исстари, обитали клопы и тараканы.

Вскоре сон, как тяжелый надмогильный камень, навалился на гридницу. Челядь, намаявшись за день, спала с храпом и бормотанием. Спал и Чухома. Только Яков, лежа на спине с заложенными под голову руками, никак не мог заснуть. Душа его, все мысли были на площади перед Софией, там, где совсем недавно щедро светило солнце, где шумел полоцкий люд. Неужели он, Яков, молодой, сильный, так и умрет невольником?

Ночные звезды сияли над Полоцком. Светила луна. Серебряные облачка легко плыли в тишине прозрачного неба.

Вдруг сосед Якова по полатям, молодой высокий худощавый челядин, вскочил, будто ужаленный, со своего места. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, с тихой грустью на лице. Лунный свет сквозь щель в окне, затянутом бычьим пузырем, упал на высокий бледный лоб.

Казалось, челядин только и ждал этого. Казалось, тонкий лунный луч был той рукой, что подняла его и отдала только одному ему понятный приказ.

Он сидел рядом с Яковом, спал и не спал, так трепетали его ресницы и брови, в уголках губ теплилась легкая улыбка. Он был похож на цветок, бледный и слабый. Цветы утром поворачивают свои головки навстречу солнцу. У него же хозяевами были ночная луна и мрак.

Вот он вздрогнул. Судорога пробежала по лицу. Челядин легко, бесшумно слез, не открывая глаз, с полатей, пошел к двери, тихо отпер ее и исчез, растворился в ночной тьме. Никто в гриднице даже не шевельнулся, все спали как убитые.

Яков, пораженный неожиданным зрелищем, лежал на полатях не дыша. Неужто этот парень каждую ночь так ходит? А что, если ему вздумается передушить всех? Сам сонный, подушит сонных, и никто ничего знать не будет. Но куда же он пошел, зачем?

Яков тоже бесшумно спрыгнул с полатей, осторожно вышел во двор. Белой птицей плыла над городом луна. Туманились окрестности. Ни огонька, ни звука… Казалось, город никогда не пробудится от крепкого сна. Где же тот молодой челядин?

Как ни напрягал Яков зрение и слух, нигде никого не видел. Не провалился же он сквозь землю! И через островерхий дубовый частокол не мог он перебраться – там стража боярская стоит с колотушками, да и частокол слишком высок.

И вдруг, подняв глаза, Яков заметил челядина и остолбенел от неожиданности и страха. Челядин с закрытыми глазами шел по осиновым тесинам кровли гридницы. Вот взобрался на самый верх и направился к коньку. Он был в серой нижней рубахе и казался вылепленным из потемневшего мартовского снега. Шел легко, ровно, будто держался за лунные лучи, будто привязан был к ним. Какая сила вела его? Что заставляло вставать ночью и, повернув к луне сонное лицо, ходить по крышам? Неужто это нужно богу, богу, который охраняет все живое? Если бог ни при чем, то парня водил под луною дьявол.

Спрятавшись в тень молоденькой березки, Яков не отрывал глаз от челядина. Вот он дошел до самого конька. Еще шаг – и оборвется, полетит вниз тяжелое сонное тело. Но над самой пропастью юноша остановился, словно кто-то придержал его за локоть. Он стоял, залитый лунным светом, и был похож на идола-болвана, которого когда-то Яков вместе с Мирошкой нашел в лесной чаще возле Горелой Веси.

Вдруг на противоположной стороне двора послышался взволнованный человеческий голос, потом шепот:

– Тише, тише… Ты его разбудишь, боярин, и он разобьется.

Значит, не один Яков наблюдал эту удивительную сцену.

Яков еще больше затаился, даже присел и начал вглядываться туда, где должны были стоять незнакомцы. Кто-то обращался к боярину. Неужели боярин Иван не спит? Быть этого не может – имея таких красивых, таких ласковых челядинок, спит боярин теперь как у бога за пазухой, а не бродит по ночному двору.

Между тем юноша постоял на коньке, повернулся и пошел назад по крыше, затем ловко, как кот, спустился по углу гридницы вниз на землю, открыл дверь и вошел в гридницу. Он прошел шагах в пяти от Якова, как привидение. Глаза его были закрыты. Брови и губы вздрагивали. Если бы захотел, Яков мог схватить его за полу рубахи.

Незнакомцы, следившие за челядином, приблизились к Якову. Их было двое.

– Пошел, – сказал один глуховатым голосом. – Теперь будет спать до утра, а завтра и не вспомнит, что бегал по крыше, как мартовский кот.

– Неужели не вспомнит? – удивился второй, и Яков узнал его по голосу – Фердинанд! Тевтон Фердинанд почему-то не спал, а, закутавшись в черный плащ, чтобы быть незаметным, шепотом разговаривал на ночном дворе с каким-то человеком, которого Яков видел впервые. Яков притаился за деревом.

– Не вспомнит, – подтвердил тот, кого Фердинанд называл боярином. – У меня тоже был такой. Холоп Аксюта. Чуть луна на небо, на крышу лез. Челядь пугал. Ну я и приказал тиуну, как пойдет Аксюта с зажмуренными глазами, крикнуть у него над самым ухом. Тот и крикнул.

– Крикнул?! – переспросил Фердинанд.

– Ага. Свалился Аксюта с терема, и костей не собрали.

Они умолкли. Видно, прислушивались к ночной тьме. Спряталась за тучу луна, и сразу все стало мрачным, тревожным. Хоть бы собака голос подала. Но собаки, как и большинство людей, спали.

– Так что ты хотел мне сказать, боярин Долбня? – тихо спросил после длительного молчания Фердинанд.

– Нетерпеливые вы люди, латиняне, – кашлянул Долбня. – Все хотите знать раньше всех… Ты слышал, Вячка из Кукейноса на меня наговаривает?

– Не слышал.

– Говорил великому князю Владимиру, что я, боярин Долбня, тевтонам служу, что предупредил их, когда полочане на Ригу шли.

– А ты, боярин, и в самом деле служишь Альберту?

– Молчи, тевтон. Не твоего ума дело. Я не спрашиваю у тебя, кому ты служишь.

– Я служу себе и богу, – ответил Фердинанд. – На старость, на болезни старческие серебро зарабатываю.

– Так слушай, – резко перебил его Долбня. – Ты с помощниками выковал меч для Вячки. Правда это?

– Святая правда. И больше полочане тот меч ковали, чем я. Я только наблюдал.

– Ты выковал меч, которым будут срубать головы твоим единоверцам. Кровь римской церкви будет на твоих руках.

– Кровь римской церкви? – вздрогнул, ослабел голос Фердинанда.

– Кровь. Анафема папы Иннокентия III ждет тебя, отступник.

Они замолчали. Яков замер, боясь выдать себя движением или звуком, – это было бы концом. Как только эти двое узнают, что чужие уши слышат их разговор, сразу можно заказывать свечку – при первой возможности они убьют его.

– Где меч? – спросил Долбня.

– У боярина Ивана в светлице.

– Ты можешь сегодня утром взять меч, как только боярин проснется?

– Зачем? – испугался Фердинанд. – Меч все равно уже сделан, его не переплавишь, не перекуешь. Слушай, боярин, не будем вспоминать про этот проклятый меч. Сребролюбие сживет меня со света, сребролюбие, – почти простонал латинянин. – Много гривен пообещали, я и согласился.

– Меч не надо уничтожать, – решительно сказал Долбня. – Его уже не уничтожишь. Его видели мужи-полочане, епископ освятил. Надо только лишить меч силы. Мощи святой Ефросиньи ты закладывал в рукоять?

– Закладывал, – уныло выдохнул Фердинанд.

– Достанешь их оттуда и отдашь мне. Пусть моему дому святая Ефросинья помогает. А вместо мощей… На, держи.

– Что это? – удивился Фердинанд.

– Барсучья косточка. Сам барсука добыл, – засмеялся Долбня. – Положи эту косточку в рукоять. Подрежь, подпили ее, чтобы никто ничего не заметил. Ты же умеешь, – он снова засмеялся. – И будет этот меч тянуть князя Вячку в барсучью нору, в землю. Там ему и место. Понял?

– Понял. Сделаю.

– Постарайся, не то… Сам Альберт в Риге о тебе знает. Или венец небесный от Христа получишь, или с перерезанным горлом по Двине поплывешь.

Они молча разошлись в разные стороны. Яков еще долго стоял под деревом, долго вслушивался в ночную тьму, и только убедившись, что кругом все спокойно и никто за ним не следит, быстро юркнул в гридницу, взобрался на полати. Челядь спала. Тот, что ходил по крыше, тоже спал, изредка всхлипывая во сне.

Выплыло на голубую небесную прогалину солнце, улыбнулось Полоцку и полочанам, и торжественная процессия с подворья боярина Ивана снова двинулась в путь к Софийскому собору, на площадь, где уже шумели мужи-вечники, где князь Вячка, взволнованный и радостный, стоял на помосте, ожидая, когда вече вручит ему меч.

Яков, держа в руках клещи, шел рядом с Чухомой за колесницей, на которой везли меч. «Заменил ли Фердинанд мощи? – не давала ему покоя тревожная мысль. – Если заменил, если барсучью кость подсунул, меч потеряет чудодейственную силу. И побьют полочан тевтоны в Кукейносе».

Радостным гулом встретила меч площадь. Шапки птицами взлетели в небо. Глаза горели воодушевлением.

– Рубон! – прокатился по всей площади боевой клич полочан. И не было ни одной души, которая б не поддержала этот клич.

– Рубон! – кричали седоголовые старики, добывавшие копьем славу Полоцку во многих сечах.

– Рубон! – дружно поддерживала их молодежь, еще не битая вражьим железом, без единого шрама, но горячая, смелая.

– Рубон! – выкрикнули вои боярина Ивана, ехавшие конным строем за колесницей, ощетинившись дидами. Однако боярин, восседавший на мягком сиденье возле футляра с мечом, грозно оглянулся, лицо его налилось кровью. Вои сразу же прикусили языки, замолчали.

Знатные бояре встречали меч, епископ с посадником, весь клир Софии. Только князя Владимира, как и вчера, не было. «Прихворнул князь», – сообщил вечу бирич Алексей.

Епископ Дионисий взял меч в обе руки, на вытянутых руках понес его к помосту, где стоял князь Вячка. Люди вставали на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались друг другу на плечи, чтобы не пропустить этот миг. Тишина воцарилась на площади, слышны были только медленные шаги епископа.

Кусая от волнения губы, епископ подошел к помосту. Князь Вячка снял с головы шлем, отдал его своему дружиннику, опустился на колени. Лицо его порозовело.

– Князь Вячеслав, – во весь голос возвестил епископ, – святая София, стольный Полоцк, все мужи-полочане вручают тебе меч Всеслава. Прими меч, князь.

Вячка, не поднимаясь с колен, взял меч, трижды поцеловав светлое лезвие.

– За что меч из ножен вынешь, князь? – громко спросил епископ.

– За святую Софию и Полоцк, – ответил Вячка.

– Встань, князь. София и Полоцк услышали тебя. Вячка поднялся с колен, надел на голову шлем, поклонился вечу:

– Кланяюсь вам, мужи-полочане. Умру за землю нашу, но святой меч позором не покрою. Беда идет с Варяжского моря. Тевтоны идут. Встанем стеной! Перекуем серпы на копья! Защитим дедовскую и отцовскую землю!

– Рубон! – загремело на площади. – Рубон! Рубон!

Трижды крикнуло вече, и это означало, что всем пришлись по душе слова князя Вячки.

– А теперь, князь, взгляни на мастеров, выковавших тебе этот меч, – сказал епископ и легонько подтолкнул к помосту растерявшихся Чухому и Якова. Фердинанд спрятался в толпе, побоялся показываться вечу, ведь на площади не могло не быть лазутчиков из Риги, не считая Долбню.

– Вы меч сделали? – обняв Чухому и Якова за плечи, широко улыбнулся Вячка.

– Мы, – ответил Чухома. – Для тебя старались, князь. Гони тевтонов в море.

– Хорошо говоришь, кузнец.

Вячка поцеловал Чухому, потом Якова, спросил:

– Как же кличут вас, мастера?

– Меня Чухомой, а его Яковом.

– Запомню, – блеснул острыми синими глазами Вячка.

У Якова голова кругом шла. Столько волнений выпало на его долю, что он в изнеможении стоял рядом с Чухомой и думал только об одном: как бы не упасть. Разве мог он когда-то в Горелой Веси даже мечтать или сны видеть о таком – что окажется в Полоцке, что будет стоять на площади возле самой Софии и Вячка, отважный красивый князь, при людях поцелует его. В Полоцк привели Якова неволя, плен, но поцеловал его Вячка как мастера, единоверца, сына Полоцкой земли. Это окрыляло душу. Он чувствовал, как слезы, теплые и мягкие, наворачиваются на глаза.

Отшумело вече, разошлось кто куда, и только София осталась на своем извечном месте. Стоять ей над речными волнами, глядеть за небосклон, следить, как стражу, кто на Полоцкую землю железную десницу поднимает.

Великие бояре в своих палатах позапирались. У них вече никогда не кончается. Перед народом они одни слова говорят, а в своих палатах – совсем другие. Будут сидеть до поздней ночи, мед пить, совет держать, спорить, готовые друг другу носы пооткусывать да глаза повыцарапать.

Якову же оставалось быть в Полоцке всего один день. Завтра по боярскому приказу они с Чухомой должны в кузнице железные лемеха для сох ковать. Попробовал, глотнул Яков сладкого полоцкого воздуха, и снова в неволю, в тюрьму постылую надо возвращаться. Обо всем этом он сказал Чухоме, тоскливо спросив:

– Что же делать, дядька Чухома? Тот задумчиво поскреб затылок.

– А что тут сделаешь, сынок. Бояр много. От одного сбежишь, другой на шею сядет. Как воронья их всюду. Такая уж наша доля, видать, – терпеть.

Говорил он эти слова, а в глазах – ни огонька, ни искры. Холодный пепел видел в глазах его Яков. «Помер Чухома, – с горечью подумалось Якову. – Плоть еще живая, а души нет. Померла душа».

Тогда он бросился к Фердинанду. Саксонец – человек по-своему неплохой, все-таки вместе меч Всеслава ковали, – может, поймет, подскажет, что делать.

– Фердинанд, помоги мне отсюда сбежать, – без долгих объяснений попросил он латинянина.

Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками, поморщился.

– Помоги, – не отступал Яков. – Ты же тут все знаешь, все ходы-выходы тебе знакомы. Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше – сколько скажешь…

– Все равны перед Христом, – наконец, отводя взгляд в сторону, сказал Фердинанд. – Даже у Александра Македонского всего одна голова была и две руки. Но не равную юдоль готовит бог детям своим земным. И не можем мы сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.

– Помоги, – прервал его Яков.

– Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает…

– Ну и пес же ты, Фердинанд, – сплюнул под ноги Яков.

– Пес? – удивился саксонец. – Ладно, пусть пес. Но добрый, никого не укусил.

Все отвернулись от Якова. У всех были свои заботы, свои беды, и он, захотев вернуть себе волю, только мешал людям жить размеренной, пусть тяжелой, но привычной жизнью. Люди эти были согласны терпеть, страдать и дальше, их пугала непонятная решимость Якова вырваться из предопределенного судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.

Боярин Иван, до которого дошли слухи о непокорности Якова, приказал всыпать челядину розог. Били крепко, со свистом. Все вытерпел Яков, только рукав сорочки съел, зубами перетер.

Боярин, стоя рядом, приговаривал:

– Так ему! Так ему, псу смердючему! Будешь слушаться своего хозяина. Скажет хозяин: «Целуй бич, которым разрывали плоть твою» – и поцелуешь бич.

В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.

После наказания Яков не мог работать молотобойцем, и его, дав в руки большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский двор. Яков чуть держался на ногах. Солнце нещадно палило, и вскоре по его окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в глазах.

«Лучше бы я умер, – думал Яков. – Почему бог не забирает меня?»

Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела черно-красная бабочка, начала плавно кружиться над Яковом. Как завороженный, смотрел на нее Яков. Вот для кого нет ни запоров, ни заборов. Летит куда хочет, каждый цветок – дом родной.

Покружившись в солнечных лучах, бабочка села на ореховую палку метлы, прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.

Взмахнув крылышками, бабочка взвилась в воздух, быстро полетела за частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. «Душа предка! – осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. – Душа предка зовет меня за собой!»

И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу. «Я убегу в город, – мысленно поклялся себе Яков. – Стану вольным человеком, Яковом Полочанином».

Чтобы убежать, нужны были здоровье и сила. Яков попросил в гриднице девушек-челядниц полечить ему исполосованную спину. Челядницы мазали спину холодным зеленым снадобьем. Было больно, но Яков терпел.

Подметая боярский двор, Яков старался держаться ближе к забору – может, щель обнаружится, может, вои боярские заснут. Однако вои не спали, и один из них с угрозой в голосе сказал Якову:

– Если еще раз подойдешь к частоколу, проткну копьем, как облезлую ворону.

Вои дружно засмеялись. Яков отошел, проклиная судьбу и злых людей, которых так много на белом свете.

Ночью он не сомкнул глаз. Горечь разъедала душу.

Молодой челядин, спавший рядом, несколько раз вставал, спускался с полатей, бесшумно выходил во двор, поднимался на крышу гридницы. Но это уже не удивляло Якова. Он жалел парня, но ничем не мог ему помочь. Ему и самому нужна была человеческая помощь, да Чухома в последнее время не заговаривал с ним, а Фердинанд вообще пропал – наверное, уехал в Полоцк.

Отчаяние охватывало душу. Якову казалось, что еще немного и он сойдет с ума. У боярина Ивана уже сидел на цепи в подземелье один сумасшедший челядин, которому все чудилось, что его родила волчица и сам он волк. В темные ночи из подземелья глухо доносился жуткий вой. Боярин Иван смеялся, объясняя гостям: «Подержу до филипповки, а там – выпущу в лес. Пусть бежит к своим родичам».

В таких душевных муках и невеселых мыслях прошла не одна ночь. Яков с ужасом чувствовал, что чем дольше живет он в неволе, тем холоднее и спокойнее становится сердце. Еще неделя-другая, и превратится он, как и все соседи по полатям, в немую терпеливую скотину, привыкшую много и тяжело работать, мало есть, испуганно вздрагивать под ударами кнута или палки.

И вот однажды будто огонь небесный вспыхнул в его душе, будто кто-то, невидимый и грозный, крикнул в самое ухо: «Беги отсюда! Беги сегодня, завтра ты уже не захочешь убегать!» Яков содрогнулся всем телом, сел на полатях. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Каменно-тяжелый сон объял гридницу. Яков сидел, уставившись невидящим взглядом во мрак перед собой. Время шло, а он все сидел не двигаясь, стараясь дышать как можно тише. Уже ночь собиралась повернуться на другой бок, уже стало светлеть за окном. Густая, как смола, ночная тьма стояла в гриднице, но и она начала отходить в углы. Первая искра рассвета слабо и несмело зажглась в кромешной темноте. Протяжно вздохнул, начал медленно подниматься молодой челядин. Неведомая сила снова срывала его с места, звала под лунный свет. И тут Яков бросился к челядину, бечевкой, которой подпоясывал свою свитку, связал ему ноги. Он делал все это быстро, бесшумно, осторожно и все приговаривал, как в лихорадке:

– Прости, браток… Полежи… Полежи… Поспи… А я за тебя пойду… Пусть дозорные подумают, что я – это ты…

Руки у него тряслись, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Казалось, не он, а какой-то посторонний человек делает все это, а он, Яков, наблюдает за ним со стороны. Только бы не проснулся челядин – закричит со страху, весь боярский двор поднимет на ноги. Но челядин спал, тяжело вздыхая, всхлипывая во сне.

Яков осторожно вышел из гридницы, немного постоял у холодной дубовой стены, припав к ней щекой. Потом, стараясь всеми движениями походить на молодого челядина, двинулся через двор к частоколу. Он не сомневался, что стража уже заметила его. «Остановят меня вои или нет?» – думал он.

Возле забора росла толстая, старая, дуплистая, как гнилой зуб, липа. Яков погладил ладонью темную влажную кору. «Спаси меня, липа», – проговорил он про себя, как заклинание. Яков вырос в пуще, с детства научился взбираться на самые высокие деревья легко и быстро, как белка.

– Что-то наш ночной ходок сегодня не туда полез, – послышалось вдруг совсем неподалеку от Якова, и вой-дозорный, поблескивая кольчугой, неторопливо направился к липе. Оказывается, все это время он стоял в нескольких саженях от Якова возле забора и внимательно следил за ним.

– Надоело по крыше бегать, вот и полез на дерево, – донесся голос второго стражника, сонный и вялый. – Не спится же человеку. Я бы на его месте такого храпака давал… Погоди, Андрей, не подходи к нему, а то он загремит с липы, и утром боярин прикажет нам с тобой его косточки собирать. И что он каждую ночь ходит?

– Бешеная муха укусила за ухо, – ответил первый, и дозорные тихонько засмеялись.

Яков тем временем все выше взбирался на дерево, хватаясь руками за упругие, скользкие от росы ветки, натыкаясь лицом на мокрую прохладную листву. Спускаться на землю было уже нельзя – там поджидали дозорные, – и он лез вверх, словно липа была волшебной лестницей, ведущей на самое небо. Наконец он добрался до толстого длинного сука, который старая липа, словно руку, протягивала над частоколом с боярского двора. По этому суку пополз, лежа на животе, ожидая, что сук вот-вот затрещит, обломится. «Спаси меня, липа», – снова взмолился он. Вои, не отрывая взгляда, следили за ним снизу.

– Что этот дурень задумал? – испуганно спросил один из дозорных.

Сук от тяжести человеческого тела заходил ходуном, закачался. Еще миг – и не выдержит, затрещит… А внизу ждут острые, как железные зубья, колья.

Яков прикусил губу, соскользнул вниз и, уцепившись за сук обеими руками, повис на страшной высоте над землей. Перебирая руками, извиваясь всем телом, он медленно отдалялся от частокола. Упадешь на частокол – сразу богу душу отдашь.

– А не собирается ли этот лунатик от боярина Ивана сбежать? – вдруг громко сказал, словно проснувшись, вой в блестящей кольчуге. Его напарник рот раскрыл от неожиданности и начал вытаскивать из-за спины лук.

– Сейчас я его стрелой собью, как куропатку… Сейчас… – бормотал он, и в голосе не было уверенности.

Сук треснул, обломался, и вместе с ним, не размыкая рук, Яков полетел вниз. Ударился оземь, на мгновение показалось, что душа оставила его тело, но тут же упруго вскочил на ноги, рванулся от боярской усадьбы в серый предрассветный туман…

Воля! До чего же ты сладка, до чего светла и прекрасна! Бывают люди, которым нравится быть рабами. Зачем, земля, ты рождаешь таких людей?

Он бежал и бежал. Ветер забивал горло… На глаза налипал туман… От изнеможения кололо в груди. Он упал на землю, в мокрый кустарник, забился в мягкую траву и заснул…

Проснулся Яков от скрипа и тарахтенья колес. Оказывается, он заснул неподалеку от дороги, ведущей в Полоцк, и на этой дороге, за несколько шагов от болотца, в котором он лежал, остановился купеческий обоз. Молчаливые озабоченные купцы пошли к неширокой речушке ополоснуться. Они обивали на берегу грязь и песок с сапог, а Яков, чувствуя, как тревожно стучало сердце, подкрался к возам. В них лежали звериные шкуры, много шкур, еще не обработанных, влажных и красноватых. Остро, пьяняще пахло диким лесным зверем. «Только с купцами я смогу пробраться в Полоцк, – подумал он. – Одного меня схватит городская стража, и будет моя голова висеть на колу у боярина Ивана, как пустой горшок».

Яков начал лихорадочно разгребать шкуры на одном возу, делать нору-укрытие. Обливаясь потом, ломая ногти, он вырыл среди тесно сложенных шкур место для себя, небольшое гнездо, в котором можно было бы лечь, свернувшись клубком. «Сейчас или никогда», – решил он.

Он втиснулся, вжался в мокрые шкуры, чувствуя лицом их неприятную противную слизь. Потом, повернувшись на правый бок, согнув ноги в коленях, левой рукой начал закрывать, затягивать себя сверху шкурами, стараясь сделать все как можно лучше, чтобы ничем не насторожить купцов.

«Тебе, боже, вручаю душу свою», – думал он и закрывал глаза, затыкал уши, чтобы не увидеть вдруг неба над головой, не услышать разъяренное: «А ну, вылезай, пес!» Если найдут, его сразу же прикончат. Он знал это и готовился к самому худшему.

Приближаясь к возам, раздались тяжелые решительные шаги. Шло несколько человек. Яков перестал дышать.

– Тут крутился какой-то челядин, – сказал злой низкий голос. – Где же он?

– Много меду ты вчера выпил, Доброслав, – послышалось в ответ.

Повисла тишина. Доброслав недовольно пробурчал:

– А может, он в какой-нибудь воз спрятался?

– Ищи, – мирно ответили ему. – Мне хоть десять гривен заплати – я в эти вонючие шкуры не полезу. Доброслав, не дашь ли мне трут? Я свой потерял.

– Что я тебе, из колена выломаю? – выругался недовольно Доброслав, и купцы отошли от возов.

Ополоснув свежей речной водой лица, вернулись купцы. На воз, в котором спрятался Яков, сели три, а то и четыре человека. С тяжелым скрипом воз тронулся с места, покачиваясь на колдобинах.

Яков задыхался в своем укрытии. Все силы забрало волнение, а тут еще в ноздри лез гнилой запах протухших звериных шкур. Но он терпел, помня, что пути назад нет, что, вернувшись к боярину, он умрет под беспощадными ударами палок.

Он старался думать о своем будущем. Если повезет, если он станет Яковом Полочанином, то пойдет служить к какому-нибудь богатому ремесленнику. Он смекалистый, сильный, справится с любой работой. А хорошо бы ловчим стать, зверя на охоте выслеживать… Какая это радость, какое счастье – идти, бежать по тайным лесным тропкам, известным только тебе, где все засыпано снегом или золотыми осенними листьями, поднимать из логова зверя, кричать ему вслед, слышать, как он испуганно убегает, продираясь сквозь ельник и заросли кустов. Как хорошо сидеть потом возле освежеванной туши. Отдыхают утомленные от беготни ноги… Вечерняя заря опускает на лес широкое алое крыло… Собаки с сердитым визгом лижут горячую звериную кровь… Лесной вольный ветер трубит в костяной охотничий рог…

Отдавшись мечтам, обессилев от невыносимой вони, Яков, зажатый со всех сторон, погружался в глубокую жгучую темень, где ярко вспыхивали маленькие искрящиеся звездочки и густо звенела в висках кровь. В последний миг ему почудилось растерянное, испуганное лицо Мирошки. Мальчик, наклонившись над Яковом, протягивал ему руку. Хотел было Яков ухватиться за эту ручонку, да сил не хватило, слабость, вялость сковали все его тело, и он провалился во что-то мрачное, страшное, пошел на самое дно…

– Глянь, кого мы привезли, – прозвучало над самым ухом, и Яков с огромным усилием открыл глаза. Пожилой купец со свалявшейся серой бородой внимательно глядел на него. Купец только что поднял шкуры, в которые завернулся Яков.

Подошли другие купцы. С любопытством глядели они на неожиданного гостя. Яков чувствовал, как холодеет сердце.

– Кто ты? – спросил купец с серой бородой. Яков молчал.

– Ты что, не видишь? Холоп боярский. Эти слова принадлежали маленькому вертлявому купчику с массивным золотым перстнем-печаткой на пальце. Он крутил перстень, подышав, тер о полу своего красного кафтана и все время не сводил глаз с Якова.

– Надо отвезти его к хозяину, – раздумчиво предложил серобородый. – Боярин хорошо заплатит.

– А откуда известно, что он холоп боярский? – вмешался в разговор еще один купец, высокий, сухой, с глубоким рваным шрамом на правой щеке. Видно, копьем когда-то щеку задело. – Людей на свете всяких много. Не один Гаврила в Полоцке. Бородатый с ним не согласился.

– Ярун, – повернулся он к купчику с золотым перстнем на пальце, – сходи к переднему возу, принеси веревку. Свяжем этого воробья. Боярин хорошо заплатит.

Ярун, хихикнув, побежал за веревкой. Яков наконец слез с воза и стоял теперь в окружении купцов. Снова неволя раскрывала свою пасть, снова делался черным белый свет.

– Купцы, – взмолился он, – отпустите меня. Что я вам плохого сделал?

– Нельзя убегать от хозяина, – строго сказал серобородый. – Что, если все начнут бегать?

Ярун весело нес веревку. Яков, прикусив губу, вдруг рванулся с места, сбил с ног бородатого и помчался изо всех сил к раскрытым воротам.

Он вылетел за ворота, побежал по узкой, тесно застроенной низкими деревянными избами улице. Земля Полоцка была под его ногами. Ветер Полоцка бил ему в грудь. София высоко сияла над городом. Он бежал, глядя на ее купола. Кто ждал его? Кого он знал в этом огромном городе?

У первого же встречного, гончара с красными от глины руками, он спросил:

– Где найти князя Вячку с дружиной?

– Вячку? – удивленно глянул на запыхавшегося Якова гончар. – На подворье у боярина Твердохлеба остановился князь.

После долгого хождения по шумному городу Яков нашел наконец подворье боярина Твердохлеба и сразу же увидел Вячку, собиравшегося идти в светлицу.

– Князь! – в отчаянии закричал Яков.

Вячка замедлил шаг, вопрошающе взглянул на Якова:

– Кузнец?

Яков бросился на колени:

Спаси, князь. Дай пристанище.