"Проклятие любви" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

Книга вторая

7

В течение семидесяти дней траура по фараону Аменхотепу Третьему, пока над бальзамированием его тела трудились жрецы-сем, а великолепную гробницу готовили к погребению, Малкатта полнилась иноземными сановниками, съезжавшимися со всех уголков империи; они выражали соболезнования императрице Тейе и заверяли ее сына в вечной братской дружбе. Аменхотеп торжественно сидел на троне, но царские регалии оставались в руках хранителя, стоявшего на ступенях помоста, потому что новый фараон до коронации не имел права носить их. Он милостиво выслушивал льстивые слова и вежливо отвечал на них, однако мысли его, казалось, были где-то далеко. Покидая залу приемов, он отправлялся в детскую, где склонялся над кроваткой маленькой Мериатон, или сидел у озера вместе с женой, говорил редко, все больше слушал, как писец читает вслух древние тексты. Тейе ждала, что он теперь отправит жрецов домой, успокоит людей Амона и нанесет визит своим управителям, но он ничего не делал. Тейе пыталась найти этому объяснение, она решила, что, продолжая вести себя как царевич, он даже теперь испытывал страх потерять царский сан и пытался защититься своим бездействием.

А Нефертити не испытывала такого страха. Она велела доставить ей диадему, увенчанную коброй, и до заката солнца все разглядывала ее. Хранитель диадемы все время молча стоял рядом, опасаясь, как бы она ненароком не надела ее на голову до времени, нарушив тем самым закон. Но примерить диадему Нефертити не осмелилась. Девушка проводила много времени, наблюдая, как продвигается строительство дворца, начатое по велению Аменхотепа за комплексом сооружений Карнака, и архитекторы и мастера трепетали при ее появлении, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна. К супругу она проявляла, как всегда, безграничную любовь и заботу, но окружающим ее показная любовь казалась неестественной и чрезмерной.

За несколько недель до погребения, когда ритуальные дроги с телом Аменхотепа должны были двинуться к его гробнице, Ситамон отправилась к новому фараону. В синем траурном одеянии, она грациозно шла через лужайку, под ласковым ветерком прозрачная ткань развевалась и приятно облегала тело. Уровень реки уже достиг своего верхнего предела и теперь снижался, голая земля уже покрылась тонкими зелеными стрелками молодых всходов. Воздух был пропитан ожиданием перемен, двор почти ликовал, предвкушая новые интриги, раздачу новых должностей, новое лицо под сенью двойной короны. Ситамон тщательно подобрала платье и надела ожерелье в четыре нити ярко раскрашенных и позолоченных глиняных колечек. Ее парик был украшен васильками из бирюзы и ляпис-лазури, а на смуглом лбу поблескивала яшма. Ленты, стягивающие узкое синее платье под накрашенной грудью, развеваясь, свисали до самых золотых сандалий, а с плеч складками спадала короткая накидка с красной каймой. Когда она приветствовала брата, подняв к небу раскрытые ладони и склонив голову, на запястьях зазвенели браслеты и вспыхнули кольца на пальцах. За ней, подобно вихрю ярких лепестков, двигалась ее нарядная свита.

Когда она выпрямилась, Аменхотеп улыбнулся.

– Траур тебе к лицу, Ситамон. Он соперничает с синевой твоих глаз.

– Мой фараон, мой дорогой брат, – ответила она, обольстительно улыбаясь, – по закону мне следует дождаться коронации, чтобы вручить тебе свой подарок, но я бы хотела, чтобы ты получил его без суеты, чтобы я могла одна насладиться твоей радостью. Ты не прогуляешься со мной до канала? – Не дожидаясь ответа, она взяла его под руку, и они направились на внешний двор. – Храм Атона не скоро будет готов к освящению, – продолжала она, – и храм царевны тоже растет довольно медленно. Не разжигает ли такая отсрочка твое нетерпение? – Он ласково улыбался ей, с живостью отвечая на вопросы, чувствуя, как ее другая рука легла поверх его собственной. – И царевна Мериатон здорова, как я слышала, – продолжала Ситамон, когда они ступили на ослепительно белые плиты причала.

Завидев их, толпившиеся на пристани люди упали перед ними ниц.

– Да, она здорова. И она уже сейчас очень красивая. Думаю, у нее будут глаза, как у Нефертити.

Они подошли к краю канала, отделявшего дворец от реки, и под сенью сикомор и финиковых пальм неспешно направились вдоль берега. Там, где ступени причала скрывала вода, легко покачивалась маленькая ладья, ее сине-белый узорный парус был аккуратно свернут на мачте. Ладья была сделана из кедра, Аменхотеп уловил аромат этого экзотического дерева. Борта, инкрустированные золотом, тускло поблескивали в тени деревьев. Огромное лучистое солнце, покрытое слоем серебра, сияло на носу, а с кормы на них бесстрастно взирало серебряное Око Гора. В центральной части палубы возвышалась кабина, занавешенная вавилонской парчой, нубийской кожей и азиатским шелком, все было выполнено в цветах царского дома – синем и белом. На палубе были расставлены небольшие раскладные кресла из кедра, инкрустированного слоновой костью. Свернутый сейчас золотистый балдахин висел на передней стенке каюты. Рабы в юбках и сине-белых шлемах стояли на палубе вдоль бортов, и, когда Аменхотеп шагнул вперед, они опустились на колени.

Ситамон взмахнула рукой.

– Это мой подарок тебе, Гор. Я хотела, чтобы Атон украсил его. Прими его с моим смиренным почтением и любовью.

Среди слуг пронесся гул восхищения. Аменхотеп остановил на сестре серьезный взгляд.

– Принимаю с изумлением, – сказал он. – Достойная работа. Великолепный подарок. Управляющий твоими поместьями, должно быть, вспотел от ужаса.

Все послушно рассмеялись его неловкой шутке, Ситамон улыбнулась, глядя ему в глаза.

– Я богаче любой из женщин, за исключением нашей матери, – холодно ответила она. – Поэтому могу себе позволить дарить щедрые подарки. Команда ладьи и рабы тоже твои.

Аменхотеп повернулся и тепло обнял ее.

– Поедем кататься, прямо сейчас, – сказал он. – Сегодня чудесный день.

Повинуясь его знаку, рабы засуетились, отбрасывая сходни и поднимая парус. Фараон направился к кабине, Ситамон последовала за ним. Слуги вскарабкались на борт, расселись по всей палубе.

– До излучины, – приказал Аменхотеп, и маленькое суденышко, отделившись от причала, заскользило по каналу. Аменхотеп откинулся на подушки. – Нет ничего приятнее, чем провести день на реке, – мечтательно произнес он. – Если посмотришь внимательно, Ситамон, то увидишь птичьи гнезда, спрятанные среди пальмовых ветвей. Я люблю проплывать мимо стай цапель и ибисов: какая ослепительная белизна, какие тонкие, изящные ноги! Воистину жизнь удивительна!

Ситамон прилегла рядом с ним, от теплого ветра ее синее платье как бы невзначай приподнялось, обнажая ноги.

– Посмотри, Аменхотеп, – сказала она, указывая на берег, – там крокодил. – Они смотрели, как животное бесшумно скользит к воде. – Они любят караулить в реке вблизи Фив. Иногда ведь трупы попадают в Нил. Как ужасно умереть вот так, без бальзамирования, не обретя места в мире ином.

– Судьба тела не так важна, – мягко возразил Аменхотеп. – Мы рождаемся по воле Атона, и по воле Атона наши ка живут дольше.

– О нет, – подумала Ситамон. – Если мне придется выслушивать очередную речь о могуществе солнца, я усну.

Но фараон не стал продолжать, и когда Ситамон взглянула на него, то увидела, что он пристально смотрит на нее.

– Что ты будешь делать теперь, когда твой царственный муж умер? – быстро проговорил он высоким голосом, взгляд его похожих на коровьи, с поволокой, глаз затуманился и слишком недвусмысленно заскользил по телу Ситамон.

Она, будто невзначай, принялась поигрывать колечками ожерелья на своей груди.

– А что я могу сделать, Гор? Я принадлежу гарему. Я вдова. Но даже если бы я могла удалиться, я бы не сделала этого. Потому что желаю служить тебе так же преданно, как служила Осирису Аменхотепу. Я была царевной, была супругой наследника Тутмоса, была царицей. Если мой долгий опыт жизни при дворе может стать полезным тебе, ты волен распоряжаться мной, как сочтешь нужным.

Он глубокомысленно кивнул.

– Ты была добра ко мне, Ситамон. Твои советы в вопросах управления могут быть полезны, если, конечно, матушка не сможет дать их сама. Пусть опустят полог, и давай обсудим это.

Ситамон отдала короткий приказ, и слуга поспешил развязать шнуры тяжелого полога. Когда в каюте воцарился мягкий полумрак, Ситамон показалось, что глаза брата лихорадочно заблестели. Его слабые, непропорционально длинные руки беспокойно задвигались, он стал потирать ладони, оглаживать свой рыхлый живот, потом медленно потянул наверх подол своей длинной, до щиколоток, юбки.

– В этом полумраке ты кажешься женщиной без возраста, – проговорил он ломающимся голосом. – Я подумываю сделать тебя великой царской женой. Такая красота не должна пропасть зря.

Ее чувства вдруг обострились, она ощутила его руки на своем теле, когда он развязал ленты ее платья и нежно провел рукой по груди. Он стянул с нее парик, и собственные волосы обрушились ей на плечи. Казалось, от этого зрелища он возбудился еще сильнее и впился толстыми, вырезанными сердечком губами в ее губы. Некоторое время ее тело сопротивлялось, ее неосознанно отталкивала совершенно безобразная внешность брата, но Ситамон закрыла глаза, призывая на помощь все свое мужество и умение, отточенное в постели его отца, и нашла задачу более приятной, чем это представлялось вначале.

Когда все закончилось, он осторожно водрузил парик ей на голову и приказал поднять полог. На палубе слуги все так же смеялись и болтали, волны плескались о золотые борта ладьи. Аменхотеп внимательно разглядывал сестру.

– Мне понравилось, – сказал он. – Ты больше понимаешь в любви, чем Нефертити. Может быть, ты смогла бы обучить ее.

Ситамон не поверила своим ушам, она старалась сохранять на лице бесстрастное выражение, не зная, пошутил ли он или просто позволил себе злобный выпад в адрес жены. Она догадалась, что ни то, ни другое не было правдой, и что он просто высказал свои мысли вслух. Поэтому, завязав ленты на платье и хлопнув в ладоши, чтобы ей принесли питья смочить пересохшие губы, Ситамон решила, что он опасен.

Новость о подарке Ситамон брату, об их приятной речной прогулке и о том, что во время прогулки они уединялись за спущенным пологом, жадно передавалась из уст в уста, она облетела всю Малкатту – за семьдесят дней траура по ушедшему фараону двор истосковался по привычному образу жизни. Нефертити два дня размышляла об этих слухах, а на третью ночь встретилась с мужем в опочивальне лицом к лицу. Было холодно, в противоположных концах огромной комнаты дымились две жаровни. Дверцы золотого жертвенника Атона стояли открытыми, и в нем еще теплился ладан, который он воскурял, творя молитвы. Сам фараон сидел на ложе, подтянув колени к подбородку и свободно обхватив их руками, полностью погруженный в транс, как часто бывало после его ежедневных бесед с богом. Голова его была непокрыта, и Нефертити, торопливо подходя к нему, в который раз поразилась ее странной форме. Она уже так привыкла к нему, что не чувствовала отвращения; наоборот, царица обнаружила, что чем чаще видит своего мужа, тем сильнее ее влечет к нему. Нефертити не стала понимать его лучше, чем раньше, когда был подписан их брачный договор, просто теперь она чувствовала необходимость защищать его странную наивность. Подойдя к мужу, она подняла его безвольную руку и нежно поцеловала. Он поднял голову, часто моргая, и спустил ноги с кровати.

– Ты выглядишь усталым, Гор, – сказала она.

Он кивнул:

– Я не люблю темное время суток, Нефертити. Я чувствую себя в безопасности только под жаркими лучами Ра, когда его свет высвечивает все, что скрыто. Ночью, если не удается уснуть, я всегда слышу разные голоса.

Нефертити сжала кулаки под ночной сорочкой.

– А под покровом занавеса роскошной ладьи, которую тебе подарила Ситамон, ты чувствовал себя в безопасности?

– Да, и даже очень. Ситамон – светлая. Она не может навредить мне.

– Фараон, твой отец мертв. Теперь никто не может навредить тебе. Но тебя могут использовать. Разве ты не видишь, что Ситамон хочет использовать тебя, чтобы стать императрицей?

Он резко вскочил и забегал по комнате. Нефертити заметила, что он ни разу не вышел за границы пространства, освещенного лампами, стоящими на всех столах и подставках вдоль стен.

– Ситамон имеет право стать царицей вместе с тобой, – ответил он почти угрюмо. – Я люблю тебя, Нефертити. Ты прекрасна, и ты была добра ко мне задолго до того, как матушка освободила меня из гарема. Но Ситамон мне сестра по крови, поэтому она по праву рождения может быть моей женой.

– Но фараон уже многие хенти не обязан сочетаться браком с особами чистейшей царской крови! Способ выбора наследника изменился!

– Дело не в этом. – Он поднял кефтийскую вазу зеленого стекла и с отсутствующим видом стал водить пальцем по контурам выгравированного на ней морского ежа. – Как глава избранной и священной семьи я должен обеспечить ее единство. Темнота стремится помешать этому. Мы должны взяться за руки. Мы должны сильно любить друг друга.

Он и раньше иногда говорил ей что-то подобное, но теперь она испугалась, что начинает до конца понимать значение его слов.

Она быстро спросила:

– И поэтому ты предавался любви с Ситамон за спущенным пологом ее ладьи?

– Моей ладьи, Нефертити. – Он нахмурился, поставил вазу и, заложив руки за спину, подошел к ложу; короткая ночная юбка висела под его пухлым округлым животом. – И поэтому тоже. Но еще она красивая.

– Как так получается, фараон: значит, красота Ситамон возбуждает тебя сильнее, чем моя собственная?

Она понимала, что ступила на опасную почву, но от ревности была готова разразиться слезами. Его периодически повторяющиеся приступы мужского бессилия были тайной, которую она хранила больше из гордости, чем из преданности. Нефертити много раз размышляла о его причинах, потому что, когда он приходил к ней исполненный желания, он был таким страстным любовником, о котором могла мечтать любая женщина.

Аменхотеп сел рядом и обнял ее за плечи.

– Дорогая Нефертити! Что есть плоть, если не обитель для нашего ка? Зачем тебе беспокоиться о плоти Ситамон, когда мы с тобой разделяем общность наших ка? Ты – моя жена, моя сестра, мой друг. Этого достаточно.

Этого недостаточно, если это означает, что мое будущее положение императрицы в опасности, – гневно думала Нефертити. Повернувшись к нему, она принялась целовать его, крепко обнимая за шею, но его губы оставались холодными и безответными; в конце концов, она отстранилась.

– Не бери в жены Ситамон, умоляю тебя, – прошептала она. – Если она тебе нужна, возьми ее в свой гарем.

– Но я уже принял решение, – мягко сказал он. – Она будет царицей вместе с тобой. Она – моя сестра.

Он сделал ударение на последних словах, и Нефертити вдруг увидела истинную причину его упорства, которому она пыталась противостоять.

– Твоя сестра – и жена твоего отца, – медленно произнесла она с колотящимся сердцем. – Ну, конечно же. Вот почему она возбуждает тебя. Поэтому ты и не сделал ничего, чтобы завести собственный гарем. Ты заберешь всех женщин отца, Аменхотеп?

Впервые она увидела его разгневанным.

– Не говори так! – закричал он, толстые губы оттопырились, дрожа, руки судорожно сжались. – Ты непочтительна! – С удивлением Нефертити увидела, что его глаза наполнились слезами. – Этот человек не был мне отцом! Уходи!

Он толкнул ее локтем, и она безропотно поднялась. Поклонившись, она собиралась уйти, но он глухо окликнул ее, голос его дрожал:

– Ниже, Нефертити! Кланяйся до земли! Ты знаешь, кто мой отец. Все вы знаете. Лицом – на пол!

Она повиновалась и, поднявшись, вылетела из комнаты. В ее опочивальне служанка зажигала лампы.

– Ты должна была уже закончить! – пронзительно завизжала Нефертити и, подскочив к девушке, с размаху залепила ей две пощечины. – Почему постель еще не разобрана и белье не приготовлено?

Девушка убежала, а Нефертити бросилась на ложе. Сбив покрывало, она оцепенела под бременем неистового страха перед чем-то темным и ужасным, пока еще неведомым.

В день похорон Аменхотепа рассвет выдался жемчужно-ясным и прохладным. Тейе поежилась, стоя в своей уборной, пока Пиха и служанки обряжали ее в синее, а хранитель царских регалий ждал в передней, чтобы надеть на нее короны. Сегодня я совершу жертвоприношение в память о своем муже, – решительно думала она. – Я буду с благодарностью оглядываться на прожитые годы. Она знала, что на дороге, ведущей в долину, где хоронили всех фараонов со времен Восстановителя Египта, Тутмоса Первого, уже собирается процессия. Она явственно представляла женщин из гарема, как они толпятся там, перешептываясь и поправляя одежды. Иноземные посланники, облаченные в варварские костюмы, наверное, беспокойно наблюдали за распорядителем протокола и его писцами. Управители и другие царедворцы явно коротали время, играя в кости или пожевывая сладости, поднесенные слугами.

В дверях возник Херуф, в юбке до пола траурного синего цвета, его голову покрывал льняной плат в синюю и золотую полоску.

– Пора, императрица. Все готово.

– Я не желаю ждать, пока женщины построятся согласно положению.

– Они уже построились, и царица Ситамон села в свои носилки.

Толпа затихла, когда под пилоном, отделявшим Малкатту от мертвых, появилась Тейе и направилась к своим носилкам. Несмотря на то, что ее раздражал обычай, предписывавший нести ее носилки рядом с носилками дочери, она не подала виду и, вежливо поприветствовав Ситамон, откинулась на подушки. Саркофаг с телом супруга уже стоял далеко впереди, прислоненный к скалистой стене гробницы, под охраной множества жрецов из Карнака, которые сопровождали его в ранний час, когда его везли к месту вечного упокоения на дрогах, традиционно запряженных рыжими быками. Рядом с телом стояли четыре белые алебастровые канопы[33] с крышками в форме голов сынов Гора. Были там и храмовые танцовщицы, безмолвно сидевшие под своим балдахином.

Когда солнце стало подниматься выше, по сигналу Тейе траурный кортеж тронулся в путь. В самом хвосте процессии, позади членов царской семьи и военачальников, заголосили женщины гарема, они принялись горстями черпать землю из корзинок, принесенных с собой, и посыпать ею свои блестящие парики. За ними шли кухонные рабы и распорядители трапезы, которая устраивалась по завершении церемонии похорон; они обычно оставались у входа в гробницу, тогда как все участники церемонии заходили внутрь.

Слева от Тейе угрожающе нависал храм сына Хапу, огромная гранитная статуя ее старинного врага смотрела поверх ее головы невозмутимо и, как показалось Тейе, самодовольно. В этот день его оставили без внимания, потому что жрецы храма тоже присоединились к процессии. Она отвела глаза и ненадолго позабавилась мыслью о том, как было бы хорошо разрушить храм до основания. Можно было бы найти какой-нибудь предлог, например, что камень понадобился для других целей. Она сама бы разбила статуе нос, чтобы Хапу не мог больше слышать запахи, и выколола бы глаза, чтобы он ослеп. Но она быстро оставила эту мысль, потому что простой люд уже привык собираться у храма, они несли цветы, хлеб, дешевые синие бусы, они приводили к храму своих слепых детей в надежде исцелить их. Какая насмешка, подумала она: незрячий провидец исцеляет слепых.

Справа медленно приближался величественный храм ее супруга, его колонны возвышались на фоне синего неба, а за ним, глубоко врезаясь в узкую полоску плодородной земли, которую каждый год заливало водой во время разлива, стояли два стража, которых выстроил сам сын Хапу. Каждый из них изображал Аменхотепа и более чем в десять раз превышал человеческий рост. Оба с сознанием собственного могущества смотрели на ту сторону Нила, на бурлящие Фивы и Карнак. Для создания скульптур сын Хапу выбрал малиновый кварцит, отвечая тем, кто осмеливался спросить его, зачем это он занимается строительными делами, загадочной усмешкой. Когда монументы были возведены и освящены, причина прояснилась, потому что эти статуи пели на рассвете, издавая мелодичный и чистый звон. Никто не знал, какую магию использовал сын Хапу, чтобы вдохнуть жизнь в каменные изваяния, но даже у Тейе они вызывали благоговейный трепет. Ее собственные каменщики и строители не могли дать достойного ответа на ее раздраженные расспросы. Придворные, которым пришлось в этот день встать с постелей раньше самого Ра, стояли на траве у подножия статуй, слушая волшебные звуки.

Покачивались носилки. Сквозь причитания плакальщиц стали слышны разговоры. Ситамон ела айву, отставляя руку с плодом подальше от безупречно чистого платья, чтобы не закапать его соком. Тейе отпустила свои мысли парить в вышине, пока процессия не остановилась передохнуть. Когда после привала балдахины свернули, те несчастные, которым предписывалось идти пешком, обливались потом, потому что Ра уже приближался к зениту.

Тейе снова взглянула налево, где широкая аллея сфинксов вела к прекрасному погребальному храму, чьи белые террасы изящно восходили к трем алтарям, вырубленным в скале. Храм был построен Тутмосом Третьим, который возвел также и другую, меньшую его копию, лишенную этой изумительной гармонии. Немногие почитатели уже ходили по этой аллее, и роща мирровых деревьев, доставленных из каких-то недостижимых мест, часто оставалась без должного присмотра. Поговаривали, что вовсе не Осирис Тутмос выстроил храм, его воздвигла женщина-фараон в самом конце своего правления, которое завершилось как-то странно, но Тейе не верила в эту легенду.

Процессия свернула направо, в тень скал, и снова выплыла на слепящий солнечный свет. Жрецы уже ждали. Дым ладана спиралью завивался в прозрачном воздухе. Разукрашенный гроб стоял наготове. Тейе сошла с носилок и вместе с Ситамон и Аменхотепом приблизилась к нему. Церемония началась. В течение нескольких дней придворные ютились в палатках, раскинутых в местах, где была хоть малейшая тень, – кому как повезло, и разными способами коротали время. Одни отправлялись поохотиться в пустыню. Другие диктовали письма, потягивая иноземные вина, или предавались любви, пока жрецы Амона распевали свои заклинания. Все встрепенулись только тогда, когда пришло время обряда отверзания уст,[34] потому что все придворные знали о неприязни нового фараона к своему отцу. Наиболее суеверные из них ожидали каких-нибудь изъявлений недовольства со стороны умершего бога, когда, с учтивым безразличием выполняя обряд, наследник приблизился к отцу с ножом в руке. Волна сочувствия донеслась до Тейе, которая открывала гроб, – ей надлежало первой поцеловать перебинтованные ноги усопшего. Остальные жены фараона последовали ее примеру, орошая слезами тщательную работу жрецов-сем, но Аменхотеп так и остался стоять под балдахином, скрестив руки на впалой груди и безучастно разглядывая окружающие скалы.

К всеобщему облегчению, гроб, наконец, внесли в сырую погребальную залу, где темнота поглотила его. Тейе и Ситамон последовали за ним с цветами в руках. Гроб заключили в пять саркофагов. Вбили золотые гвозди, возложили цветы. Повсюду в свете факелов блестела погребальная утварь фараона – серебро и золото, драгоценные украшения и дорогое дерево.

Наступил вечер, сине-лиловый, началась поминальная трапеза по фараону, на синих скатертях, расстеленных прямо на земле. Разбросали подушки, зажгли факелы, и, пока стражи мертвого опечатывали[35] гробницу и вдавливали во влажную глину изображения шакала и девяти пленников,[36] остальные набросились на еду и питье.

Погребальная трапеза продолжалась всю ночь, пока вся долина не огласилась криками пьяных гостей, многократно подхваченными эхом, и рассвет не высветил следы затянувшегося застолья – кости, хлебные крошки, недоеденные фрукты, разбитые горшки, тела пьяных. Тейе немного поела и выпила и удалилась в свою палатку, где лежала без сна, слушая весь этот гам. Перед самым рассветом она приказала подать носилки и с облегчением вернулась в Малкатту, направившись прямо в палату внешних сношений. Государственные дела должны идти своим чередом, и до коронации сына ее обязанностью было держать в руках бразды правления. Она не могла предсказать его будущий курс, потому что сын проявлял слабый интерес к государственным делам. Возможно, – размышляла она, – ему будет довольно одного сознания того, что он носит корону, и я еще смогу быть ему полезной. Нефертити и Ситамон, эти два неоперившихся сфинкса, – вот кто будет настаивать на его активном участии в делах правления. А мне останется довольствоваться каждым отпущенным днем.

Месяц спустя Тейе выполнила свой собственный обряд почитания умершего мужа. В Карнаке она в его честь расставила на столе священные яства и стояла босиком, с вином и мясом в руках, пока Птахотеп проливал очистительную воду на огромную каменную плиту. Зажегся огонь. К горлу подступил ком, взор ее затуманился, Тейе смотрела, как мясо пожирало священное пламя. На боковинах стола были вырезаны ее картуши – знаки монарха, все еще правящего, и слова, которые она выбрала, чтобы открыто почтить память Аменхотепа: «Великая царская супруга. В память о возлюбленном супруге, Нембаатра».

– Да пребудет в мире твое ка, Осирис Нембаатра, – прошептала она, и слезы, наконец, полились по ее накрашенным щекам. – Прости мне это проявление слабости, но воистину слезы не большая слабость, чем любовь, а я любила тебя.

Она повернулась к деревянной стеле, которую она также заказала в его честь, на ней они навсегда соединили свои руки в радости, молодые и прекрасные, исполненные жизненной силы, как сам Египет. Огонь потрескивал и шипел, и Птахотеп пел в честь ушедшего бога. Тейе позволила себе роскошь предаться горю, от которого она прежде оберегала свое ка. Теперь же горе поглотило ее, принеся с собой обещание полного одиночества, и она не противилась этому. Больше она никогда не плакала по супругу.