"Проклятие любви" - читать интересную книгу автора (Гейдж Паулина)

3

На несколько месяцев воздух во дворце загустел от мрачного ожидания, потому что, несмотря на утешительные слова Тейе, прошло совсем немного времени, и все придворные узнали, что Аменхотеп оказался неспособен выполнить супружеские обязанности по отношению к маленькой митаннийской царевне. Этот факт сильнее всего остального укрепил их в мысли, что богу осталось жить недолго, потому что прежде о его любовной ненасытности ходили легенды. И хотя дни Аменхотепа были наполнены мучительной болью и лихорадкой, зловонными отварами озабоченных врачевателей и монотонным завыванием магов, он цеплялся за жизнь и находил в себе силы воспринимать медленное умирание своего тела с черным юмором. За Тадухеппой он больше не посылал, и она замкнулась в горделивом молчании, отнеся его пренебрежение на счет собственного несовершенства. Ночи фараон проводил с мальчишкой, женой или с младшей женой-дочерью. Начался паводок, и живительная влага вновь полилась на выжженные поля, размягчая и взрыхляя плодородную почву. Но на землю вернулись и болезни: в гареме, в лачугах городских бедняков, в хозяйствах феллахов – всюду слышались причитания плакальщиц, всюду звучали рыдания по усопшим.

Наконец стали приходить письма из Мемфиса. Уперев подбородок в накрашенные ладони и поглядывая на свои золотые сандалии, Тейе сидела рядом с пустовавшим троном фараона и внимательно слушала писца, который зачитывал ей свитки. Послания от сына были краткими, льстивыми и утешительными. Он здоров и надеется, что его вечно прекрасная мать тоже здорова. Он полюбил разноликую жизнь Мемфиса, особенно разнообразие духовных верований, которое нашел здесь. Он со всей серьезностью относится к службе в храме Птаха. Тейе часто казалось, что за его словами она ощущает странное одиночество, тоску по привычному окружению гарема, но она считала естественным, что молодой человек, впервые за девятнадцать лет вдохнувший глоток свободы, порой тоскует по защищенности и безопасности прежнего убежища. И при этом она не могла не обратить внимания на тот факт, что Аменхотеп никогда не интересовался здоровьем отца. Если не считать слов, адресованных самой Тейе, и изредка вопросов о Нефертити, от сухого желтого папируса повеяло человеческим теплом лишь однажды, когда он написал о Хоремхебе. Аменхотеп с восторгом рассказывал, как добр к нему молодой военачальник. Тейе находила эти восторженные откровения трогательными, но и тревожащими, ибо о других друзьях сын не упоминал.

Потом она перечитала свитки от самого Хоремхеба. Они приходили регулярно и содержали более живые и обстоятельные рассказы о том, как царевич устроился в своей новой жизни. Хоремхеб ничего не утаивал, он описывал, какое удовольствие получает его царственный друг от катания по городу в золотой колеснице, когда все вокруг кланяются ему. Что Аменхотеп дважды посетил Он, где приносил дары в храмах Ра-Харахти и Атона, а потом долго, пока не опустилась ночная прохлада, спорил о религии со жрецами бога солнца. Что жрецы Птаха едва сдерживают недовольство, потому что он относится к службе в их храме без должного внимания, зато всегда горазд пререкаться с ними. Он стал играть на лютне и сочиняет песни, которые поет для Хоремхеба и его наложниц. Голос у него несильный, но слух хороший.

Тейе слушала, сравнивала, размышляла. Ей передавали письма Аменхотепа к Эйе, присланные прямо во дворец, где Эйе служил смотрителем царских конюшен и надзирал за частью «Величие Атона». Она перехватывала все его письма к Нефертити, которые потом снова запечатывались и доставлялись девушке, но из них она узнавала не много нового. Его письма к невесте почти не отличались от писем к матери, за исключением ссылок на некоторые беседы, которые вели между собой Аменхотеп и Нефертити, когда он еще жил в гареме, – о культе бога Амона, покровителя Фив.

Нефертити переехала во дворец, в анфиладу комнат, примыкавшую к покоям Тейе. Казалось, девушку не расстроило увольнение ее прежних слуг и продажа рабов. С теми, кто теперь прислуживал ей, она обходилась сурово, придиралась к мелочам и не прощала промахов. Ни дня не проходило без слез, пролитых в комнатах для прислуги. Раздражительный характер племянницы нисколько не беспокоил Тейе, ее интересовало только, сможет ли Нефертити стать правительницей страны. Но девушка была надменна и воспитанию поддавалась плохо. В сопровождении свиты, носителей опахал и косметических ящичков она следовала за теткой из залы для приемов на продуваемую теплыми ветрами площадку для парадов, внимательно слушала, но интереса ни к чему не проявляла. Она была уверена, что с ее блестящими черными волосами, светло-серыми миндалевидными глазами, смуглой атласной кожей и чувственным ртом ей нет равных при дворе. Носитель метелки носил за ней также и маленькое медное зеркало, и Нефертити по многу раз за день искала свое отражение в его глянцевой глубине – проверяла, наверное, не появилась ли где морщинка с тех пор, как она в последний раз подкрашивала лицо, с раздражением думала Тейе.

Тейе помнила племянницу с самого рождения. Мать Нефертити, первая жена Эйе, умерла при родах, и Нефертити растила Тии, вторая жена Эйе и мать Мутноджимет. Тии, легкомысленная, нервная, но поразительно красивая женщина, предпочитала жизнь в родовом поместье в Ахмине хлопотному занятию воспитания двух дочерей и заботе о влиятельном супруге, хотя она по-своему любила их. В Ахмине она придумывала украшения, диктовала длинные, бестолковые письма семье и невинно флиртовала с прислужниками. Как жаль, не раз думала Тейе, глядя на тонкий профиль Нефертити, что ни она, ни Мутноджимет не унаследовали от отца его лучших качеств. Но, по крайней мере, Нефертити прилежно отвечала на письма будущего супруга, а когда говорила о нем, что случалось нечасто, то употребляла преувеличенные выражения любви и привязанности.

В один из ветреных весенних дней начала поры цветения, когда всюду на обширных угодьях фараона буйствовала молодая зелень и распускались почки, женщины гарема шумно веселились, катаясь на лодках по Нилу. Тем временем Тейе, лежа в своей спальне и завидуя им, покорно сносила бесстрастные манипуляции врачевателя. После нескольких приступов тошноты и слабости она неохотно призвала его к себе, но теперь жалела о бездарно потраченном времени, мечтая поскорее присоединиться к речной прогулке. Наконец врачеватель закончил осмотр и с улыбкой отступил.

– Моя госпожа не больна, но у нее будет ребенок.

Тейе села на ложе, вцепившись руками в покрывало, кровь отлила от лица.

– Беременность? Нет! Должно быть, ты ошибся. Слишком поздно, я стара для этого! Скажи мне, что ты ошибся!

Человек поклонился, пятясь к двери.

– Это не ошибка. Ведь я наблюдал императрицу при рождении каждого царственного ребенка.

– Убирайся!

Когда дверь за ним закрылась, она вскочила с ложа, опрокинув столик из слоновой кости, и пнула ногой жертвенник рядом с ним.

– Я не допущу этого! – закричала она испуганным слугам. – Я слишком стара! Слишком стара… – Она вяло опустилась на подушку, лежавшую на полу, грудь ее тяжело вздымалась, руки дрожали. – Интересно, – с кислым видом пробормотала она, – что скажет фараон.

Аменхотеп ничего не сказал. Он долго смеялся, обхватив руками свой толстый живот, пока слезы черными струйками краски не потекли у него по щекам, смеялся, исполненный необъяснимой мужской гордости.

– Значит, есть еще жизнь в моем божественном семени! – ликовал он, а Тейе смотрела на него в невольном изумлении. – И есть еще весенняя плодовитость в твоем стареющем теле. Должно быть, боги тоже сейчас смеются.

Вдруг он энергично отшвырнул в сторону покрывала, легко поднялся с ложа и встал рядом с ней. Она уже забыла, насколько он выше ее ростом. Она подняла лицо и встретила взгляд его все еще слезящихся глаз.

– Ты довольна, моя Тейе?

– Нет, я вовсе не довольна.

Он взял ее лицо в ладони.

– Какой же я плодовитый фараон! Надо немедленно посоветоваться с оракулом сфинкса насчет будущего нашего ребенка. – Неожиданно на его лице появилось хитроватое выражение. – А что если это мальчик? Здоровенький и крепкий? Мне опять придется думать о престолонаследии.

Тейе дернула головой, отстраняясь.

– Думаю, к оракулу нельзя и близко подходить до рождения ребенка, – решительно заявила она, – и любые споры о наследовании престола тоже могут подождать.

– Как я люблю дразнить тебя! – Он по-мальчишески улыбнулся. – Я сегодня чувствую себя намного лучше, чем все предыдущие месяцы. Давай-ка возьмем «Сияние Атона» и присоединимся к женщинам на реке. Я буду сидеть на солнышке, а ты можешь ругать меня и гонять мошкару.

Тейе все же сходила к оракулу, но спрашивала его о своем будущем, а не о будущем ребенка, которого носила. В маленьком храме сфинкса, расположенном высоко в западных скалах, оракул склонился над черной чашей Анубиса, а она стояла перед ним, держа дары. Заметив его нерешительность, она вдруг поймала себя на мысли, что впервые сожалеет о кончине сына Хапу. Несмотря на то, что она ненавидела человека, оспаривавшего у нее любовь фараона, человека, который пытался манипулировать ее супругом и которому она стремилась противостоять, она признавала, что как оракулу ему не было равных. Беспристрастный повелитель тайн, он трактовал волю богов с полным безразличием к своей безопасности. Его видения сделали его великим. Он, как живой, стоял перед глазами Тейе в этом маленьком святилище, где постоянно слышалось завывание пустынных ветров; его голова отрешенно склонялась над чашей, красивое надменное лицо скрывали спадающие локоны странного женского парика с длинными прядями, который он носил всегда. Когда он поднимал голову, чтобы произнести пророчества, в его глазах не было восхищения или подобострастия. Возможно, у меня была особая причина для ненависти, – размышляла Тейе, утомленная долгой неподвижностью. – Под его взглядом я чувствовала себя последней безродной крестьянкой, и хуже всего было то, что я знала: он не прилагает к этому никаких усилий.

Оракул прикрыл чашу и обернулся, сделав знак своим прислужникам; мальчики тут же бросились скатывать плетеные занавеси, заслонявшие солнечный свет. В комнату хлынули лучи, и Тейе на миг зажмурилась от яркой синевы неба, на фоне которого мерцали и дрожали в горячем воздухе бежевые утесы.

– Ну? – нетерпеливо произнесла она.

– Тебе нечего опасаться, моя госпожа, – сказал он, опустив взгляд. – Роды пройдут нормально, и жить ты будешь долго.

– Нормальные роды могут быть долгими и тяжелыми, а могут быстрыми и легкими. Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они пройдут без осложнений.

– И это все? Какого пола будет ребенок? Тебе показали боги?

Он пожал плечами и воздел руки, раскрыв мягкие ладони.

– Нет, божественная.

Тейе осторожно положила дары к ногам оракула, хотя ей очень хотелось швырнуть их. Не сказав ни слова, она покинула храм и в сопровождении своей стражи шагнула в яркий полдень, где в небе носились стаи птиц. Остановившись на мгновение перед сфинксом, бесстрастно взиравшим вдаль поверх запыленного пристанища мертвых и коричневой ленты реки далеко внизу, она уселась в свои носилки; ей предстоял долгий путь по извилистой тропе вниз, в долину. Сын Хапу не был бы таким трусливым, – грустно думала она, не замечая сухого пустынного ветра, что приподнимал подол ее платья с серебристым отливом и шелестел локонами парика, путаясь в увенчанной коброй диадеме. – Он рассказал бы мне про цвет глаз ребенка, про его пол, сказал бы, на какой секунде после рождения я услышу его первый крик. Я пожертвовала три золотые диадемы и аметистовый браслет человеку, которого, что бы ни случилось, невозможно уличить в неправоте. Интересно, больше ли заплатил Аменхотеп оракулу Амона из Карнака, когда спрашивал, сколько ему осталось жить?

Неожиданная весть о беременности царицы не сильно взбудоражила Фивы. Попрошайки на улицах перестали надоедать прохожим, теперь они сидели в тени, заключая пари на предмет того, появится ли в Египте новый царевич или царевна. Среди обитателей Фив нашлись такие, кто был готов отдать свои деньги в их грязные руки, но большинство жителей просто пожимали плечами и проходили мимо. Им не было дела до царской семьи, обитавшей где-то за рекой, в бурых зданиях на окраине города. Для них Малкатта была всего лишь гробницей, одной из многих, окружавших город, просто это была гробница для живых богов, с которыми они никогда не сталкивались. Непосредственное участие в судьбах простого народа принимали только управители фараона в своих благоухающих одеждах, с накрашенными лицами, их воспринимали как хищных стервятников, шныряющих повсюду в поисках наживы. Жители Фив не могли интересоваться рождением ребенка, которого большинство из них никогда не увидит, и женщиной, которая не имела никакого отношения к их жизни.

Придворные, однако, сочли новость достойной обсуждения, жадно набросились на нее, прожевали и с удовольствием выплюнули. Те из них, кто уже обратил свои взоры к новому царю и ожидал изменений в политике, быстро повернулись к фараону, который теперь поправился и был полон жизни, и к богине, которая могла еще удивлять их. Двор сделался сентиментальным. Вновь стало модным поклонение Мут, матери бога Хонсу и супруге Амона. Состоятельные царедворцы, стремясь приобщиться к вернувшейся молодости своих правителей, заказывали скульпторам скромные фигурки младенца Гора, сосущего грудь матери Исиды. Женщины, надеясь таким образом подстегнуть собственную плодовитость, сотнями скупали у ювелиров драгоценные амулеты.

Тейе испытывала и отвращение, и удивление, узнавая обо всем этом от своих осведомителей, раскинувших сеть в гареме и коридорах власти. Все же она не могла отрицать улучшение здоровья своего супруга, вновь проснувшийся у него интерес к государственным делам и свое хорошее самочувствие. Все вокруг дышало оптимизмом. Воздух был напоен запахами злаков, торопливо дозревающих к сезону сбора урожая, и роскошным благоуханием летних цветов, чьи насыщенные густые ароматы день и ночь сквозняки разносили по галереям дворца. Лишь в зябкие предрассветные часы благостный сон Тейе превращался в тяжелый дурман, к ней возвращались мрачные предчувствия, и она внезапно просыпалась, ощущая, как внутри беспокойно толкается ребенок. Тогда она лежала, глядя на красноватые отсветы и глубокие тени, отбрасываемые на потолок тлеющей жаровней; далеко в пустыне завывали шакалы; донесся одинокий рев осла; однажды она услышала плач и всхлипывания какой-то женщины, ее голос, подхваченный порывом ветра, разнесся, будто эхо другого Египта, мрачного и до краев наполненного непостижимой печалью. В такие минуты, застывающие и безграничные, как сама вечность, настроение всеобщей радости, пронизывавшее дворец, становилось хрупким и нереальным, готовым исчезнуть в один миг. Лишь только Тейе уютно сворачивалась под одеялом, как ее обступало отчаяние; она решительно пыталась бороться с ним, но не могла понять его природу, оно терзало ее, пока она вновь не проваливалась в вязкую дремоту.

Тейе родила мальчика в разгар жаркого летнего дня. Роды были стремительными и легкими. Будто щедрое плодородие египетской земли вдруг выплеснулось через край и захлестнуло дворец, разделив с Тейе свое изобилие. С первым криком младенца по опочивальне пробежал ропот облегчения и одобрения, а Тейе, обессиленная и довольная, уже ждала, когда ей скажут пол ребенка. Эйе протиснулся к ней сквозь толпу и прошептал:

– У тебя мальчик. Чудесный малыш, – и коснулся губами ее мокрых щек.

Взяв его руку, она притянула брата к себе, усадила на ложе и прильнула к нему, пока удостоенные чести царедворцы друг за другом входили в опочивальню, чтобы выразить царице свое почтение. Он сидел, крепко обняв ее и бесстрастно взирая на вереницу кланяющихся. Она уснула задолго до того, как, поклонившись, вышел последний придворный.

После долгих раздумий и нервных обсуждений оракулы определили, что царственный сын должен носить имя Сменхара. Фараон одобрил их выбор и лично пришел сообщить об этом Тейе. Он уселся в кресло рядом с ложем, осторожно посасывая зеленые фиги и обмакивая их в вино.

– Очень хороший знак, что этот ребенок, этот символ новых начинаний, будет носить имя, которого еще никогда не было в царственном доме, – сказал он. – И конечно, весьма кстати, что оно посвящено Ра, потому как солнцу поклоняются повсюду. Интересно, какое имя дадут нашему следующему ребенку. – Он лукаво посмотрел на нее, выковыривая длинным накрашенным ногтем фиговое зернышко из темных зубов.

– Ты поражаешь меня, Гор! – рассмеялась она, заражаясь его восторгом, освобождаясь от своих страхов, готовая поверить в невероятное. – То ли присутствие Иштар, то ли новорожденный сын вернули тебе молодость.

Он счастливо улыбнулся.

– Думаю, и то и другое. В следующем месяце я решил переехать в Мемфис со всем двором, на время самой сильной жары, как раньше. Оставь ребенка кормилицам, Тейе, и поедем со мной.

– Мемфис. – Она откинулась на постели и закрыла глаза. – Как я люблю его. Помнишь, мы с тобой среди подушек под финиковыми пальмами играли в собаку и шакала, вокруг жужжали пчелы… Интересно, захотят ли посланники переехать с нами?

– Разошли сообщения всем их царькам и избавься от них ненадолго. Надиктуй такие послания, которые потребуют длительного обдумывания, чтобы они как можно дольше не беспокоили нас.

– Вот уж воистину прекрасная мысль, – сказала Тейе, расслабленная и умиротворенная, не открывая глаз. – Как давно мы не предавались такой бесстыдной лени. Но, прости меня, Гор, сначала мне надо поспать.

Он поднялся с кресла и наклонился поцеловать ее.

– Поправляйся скорее, Тейе, поедем в Мемфис, будем сидеть на ступенях дворца и любоваться зеленым лесом под ласковыми лучами Ра.

Она ждала, что он вспомнит о присутствии в Мемфисе сына, но он только положил ладонь ей на лоб, движением, неожиданно нежным для такого крупного человека, потом Пиха открыла двери и он вышел. Ей были слышны возгласы вестника, предупреждавшего подданных о приближении царя, звук его голоса становился все глуше, пока не слился с птичьим щебетом за окном, и она улыбнулась, вспомнив прикосновение прохладных пальцев ко лбу. А, будь что будет, – подумала она, не желая прислушиваться к голосу рассудка; она вглядывалась в свое сердце и в сердце Аменхотепа и видела там лишь двоих затаивших дыхание детей, опьяненных безграничной властью, данной им судьбой, и любовью, не знавшей обмана и не остывшей за годы дружбы.

Радостное оживление, охватившее двор после рождения Сменхары, скоро утихло, ибо, казалось, фараон сорвал последний плод своего дряхлеющего тела и неукротимой воли. Месяц спустя его одолела лихорадка, вновь загноились десны, причиняя невыносимые страдания. По его просьбе Тейе долго не виделась с ним, однако регулярно вызывала его врачевателей и выслушивала их туманные, учтивые доклады. Он, как мог, держался за жизнь, лежа в полумраке опочивальни, где с каждым днем становилось все труднее дышать: сезон шему медленно подходил к концу, жара усиливалась.

Все долгие ночи мальчик лежал рядом с ним на ложе, неподвижный и молчаливый, а царственный любовник беспокойно метался и что-то бормотал о людях, умерших еще до его рождения, и событиях, давно ушедших в прошлое. Аменхотеп не отпускал мальчика, хотя прикасаться к нему не мог, сил не было. Слушая врачевателей, Тейе заподозрила это и ощутила горечь несбывшихся надежд и вину за то, что радость от рождения сына заставила фараона жить торопливой и насыщенной жизнью, на пределе сил.

Она с сожалением осознала еще один источник своей вины перед фараоном. Каждый вечер, когда заходящее солнце заливало комнату красным светом, придавая коже Тейе таинственное бронзовое сияние, она, стоя перед большим медным зеркалом, изумленно любовалась новым дыханием жизни, что подарил ей маленький Сменхара. Она знала, что ей несвойственна та холодная, неприступная красота, которой обладала племянница, и многие годы это ее совсем не беспокоило. Ее привлекательность таилась в жизнестойкости, в земной, откровенной чувственности. Она внимательно изучала свою фигуру, невысокую, средней комплекции, с хорошо выраженными бедрами, в меру узкой талией, не большой, но и не маленькой грудью, уже определенно начинающей терять упругость. Шея у нее была длинная и стройная. Она могла бы гордиться собой, но гордость своим телом уже не доставляла ей прежней радости, потому что все удовольствия плоти не могли сравниться с удовольствиями живого, пытливого ума.

Она критически рассматривала свое лицо. Оно выдает мой возраст, – думала она. – Веки слишком нависают. Носогубные складки, возможно, были прорезаны мстительным сфинксом, которого я ношу между грудей. Рот слишком крупный, хотя он очень нравится Аменхотепу, он называет его сладострастным, но, когда я не улыбаюсь, губы кажутся надутыми. И все же… – Она улыбнулась своему отражению, излучавшему мягкий блеск расплавленного золота. – Я чувствую себя возрожденной, тогда как мой фараон отчаянно борется со смертью. Она отвела взгляд от зеркала.

– Убери его! – крикнула она Пихе. – И позови музыкантов и танцоров. Я еще не настолько утомилась, чтобы ложиться спать.

Она надеялась развлечься, но напрасно. Музыканты играли, юноши танцевали безупречно, и все же Тейе знала: ничто не может отвлечь ее от мысли, что они с мужем все больше и больше отдаляются друг от друга.

Прошел безжалостно жаркий месяц мезори. Приближался день Нового года, знаменующий начало месяца тота. В этот день Амон покидал свое святилище в Карнаке и переправлялся в золотой барке на юг, в храм Луксора, который Аменхотеп строил последние тридцать лет. Фараон обычно сопровождал бога в Луксор и на четырнадцать дней празднования отождествлял себя с Амоном, будто перевоплощаясь в него.

За две недели до празднований Тейе вызвала к себе Птахотепа и Суреро.

– Суреро, близится праздник Опет.[13] Ты управляющий фараона, ты все дни проводишь с ним. Как по-твоему, сможет он выдержать путешествие в Луксор?

Суреро заколебался.

– Для трапезы он встает с постели. Вчера ненадолго выходил в сад.

– Это не ответ. Птахотеп, мне известно, что сегодня утром ты провел с ним немало времени. Что скажешь ты?

Она не заботилась о том, чтобы скрыть свое презрение. Верховный жрец недолюбливал ее. Это был суровый, практичный человек, который ревностно оберегал богатства своего бога и всю жизнь подозревал Аменхотепа в легкомысленном отношении к Амону, скрытом за формальными ритуалами и традициями. Благочестивая супруга могла бы повлиять на его мнение, но Тейе сознавала, что он считает ее простолюдинкой, сколь богатой и влиятельной ни была бы ее семья, и притом простолюдинкой-чужеземкой, поэтому не ждал от нее глубокого понимания уз, связывавших фараона с Амоном. Хуже было то, что она поддерживала фараона в его желании возвысить Ра и его физическое проявление на земле, Атона, до положения еще более высокого. Тейе пыталась объяснить Птахотепу, что политика ничего не значит для большинства населения Египта, потому что почитатели Ра как солнечного диска составляют малочисленный культ, приверженцами которого являются только умудренные жрецы да некоторые царедворцы. Это был скорее хитрый политический маневр, имевший целью поддержать чувство единения среди вассалов империи и несамостоятельных государств – подданных Египта. Потому что все люди, независимо от их вероисповедания, поклоняются солнцу. Возвышение Атона могло бы послужить укреплению теплых взаимоотношений между Египтом и независимыми иноземными царями и заставить последних стать более сговорчивыми в вопросах торговли и политических соглашений. Пока угроза Амону, которой Птахотеп так явно опасался, не появилась, но его все больше удручали повсеместное ослабление религиозных устоев и легкомысленное непочтение скучающего двора. Сейчас в Карнак приходит больше крестьян, чем знати, и подношения их, соответственно, небогатые и примитивные. Она холодно смотрела на верховного жреца, пока тот собирался с мыслями.

– Божественное воплощение был весел этим утром, царица. Мы говорили о его юбилее.[14]

Он застал ее врасплох. Руки Тейе, лежащие на подлокотниках трона, сжались на улыбающихся лицах огромных сфинксов.

– Планы очередного празднования его успешного правления были отменены несколько месяцев назад, когда мой муж заболел. Он уже почтил Египет двумя юбилеями. Этого вполне достаточно.

Птахотеп явно наслаждался удивлением царицы.

– Фараон приказал мне найти в библиотеке записи о соответствующих церемониях, оставшиеся от его первого юбилея, – ликуя, заявил он. – Он желает праздновать его на торжествах Опет.

Если бы мой брат Анен был жив, я давно знала бы об этом, – с раздражением подумала Тейе, – и смогла бы подготовиться.

– Это правда, Суреро? Скажи честно, сможет ли он выдержать такое?

– Он вбил себе в голову, моя царица, что на этот раз полностью поправится. Он желает устроить представление для своих подданных и иноземных властителей.

Так-так, – подумала Тейе. – Он опережает меня.

– Птахотеп, ты свободен, – бросила она.

Жрец угрюмо распростерся ниц перед ней, поднялся и попятился к выходу. Когда он ушел, Тейе расслабилась и откинулась на спинку трона.

– Аменхотеп думает, что его продолжительная болезнь всколыхнула алчность царственных братьев в разных концах империи, так, Суреро? Поэтому он устраивает юбилей?

– Думаю, так, моя царица. Я служу во дворце, мне не положено вникать в государственные дела. Однако фараон часто говорит, что ради упрочения стабильности в стране он не должен показывать свою слабость, чтобы наследник мог получить прочный задел к началу своего правления.

– Полагаю, ты говоришь о младшем наследнике.

Суреро смутился.

– Да, божественная.

– Прекрасно. Не позволяй верховному жрецу без необходимости усложнять церемонии. Думаю, фараон переоценивает свои силы.

Неудивительно, что он не хочет встречаться со мной, – подумала она. – О, лукавый фараон! Значит, ты снова за свое!

– Моя царица, но я не властен над верховным жрецом. Только сам фараон и оракул могут приказывать ему.

– Это так, но ты вполне можешь тактично намекнуть Птахотепу. Он не захочет, чтобы поднялся шум, будто он сознательно подрывает здоровье своего царя. Освежи мои воспоминания, Суреро. Разве нет такого требования в распорядке проведения юбилея, что если Гор-в-гнезде объявлен, то он должен совершать богослужение вместе с фараоном?

– Да, моя госпожа.

– Фараон не собирается сегодня на прогулку?

– На закате Ра он будет в саду.

– Хорошо. Ступай.

Это не имеет значения, – говорила она себе, переходя из залы для приемов в личные гостиные, в кабинеты своих управителей, задавая вопросы, делая заявления, вынося решения; Нефертити со своей обезьянкой следовала в трех шагах позади нее. – Фараон умрет, и Аменхотеп станет царем задолго до того, как маленький Сменхара достигнет возраста, когда его честолюбие обретет конкретные формы. Почему я так терзаюсь? Пусть он устраивает свой юбилей, пусть наслаждается игрой, пусть думает, будто может влиять на будущее. Он знает не хуже меня, что это ни к чему не приведет. Нет, меня мучит мое собственное будущее. Этот ребенок – еще неведомая сила. Но мой старший сын – гибкий тростник, подвластный моему дыханию.

– Тетушка, мудро ли это, посылать золото ассирийцу Эриба-Ададу,[15] зная, что Ассирии угрожает Кадашман-Энлиль,[16] с которым у нас имеются дружественные соглашения? Не рассердятся ли вавилоняне и не станут ли, в свою очередь, угрожать нам?

Девушка предпринимала незадачливые попытки проникнуть в лабиринты внешней политики, и Тейе всячески поощряла ее старания. Царица отвлеклась от своих мыслей и ответила на вопрос Нефертити:

– Нет, моя царевна. Без нашего золота Ассирия не сможет защищаться, и Вавилонское царство станет слишком могущественным, а это опасно для нас. Если мы пошлем солдат Эриба-Ададу, тогда Кадашман-Энлиль просто нападет на нас. А так Ассирия сможет нанять солдат и купить оружие, к тому же мы не обидим Вавилон. Ты поняла? – Не дожидаясь ответа, она взяла Нефертити за руку. – Это кабинет Менны. Мы пришли обсудить орошение больших площадей земель фараона в следующем году и оплату Кефтиу за стеклянные вазы, заказанные Суреро. Я поручаю это тебе. Обычно я не занимаюсь такими мелочами, а доверяю их Менне, смотрителю царских земель и визирю Севера, но раз тебе предстоит стать супругой царя, ты должна разбираться во всем.

– Но, моя царица, у тебя же есть управляющие, они ежедневно докладывают тебе о таких делах.

– Ты права. Однако эти люди постоянно берут взятки. Против чего я не возражаю, но тут важно уметь отличать полностью купленного чиновника от чиновника, лишь берущего взятки за сделки, которые он совершил, а это возможно сделать, лишь когда сам потратишь время на разговоры с управителями. Зайдем. Я буду только слушать.

Нефертити невозмутимо и деловито справилась с заданием, хотя ей явно было скучно. После этого Тейе повела ее купаться на свое личное озеро. Был полдень, Ра стоял в зените, заливая ослепительным белым светом водную гладь. Женщины с удовольствием окунулись в зеленоватые, поросшие лилиями воды. Они плескались, пока служанки ждали в траве на берегу с полотенцами и балдахинами наготове, а обезьянка носилась туда-сюда, лопоча что-то. Тейе плавала, упиваясь шелковистыми прикосновениями воды, а Нефертити лежала на спине с закрытыми глазами, покачиваясь на маленьких волнах, поднимавшихся от движения Тейе, ее руки мелькали, как медные рыбки, у самой поверхности воды.

Потом они сидели бок о бок под балдахином Тейе, мокрые волосы прилипали к спине, капли воды, как бисер, поблескивали на смуглой коже.

– Хорошее празднование Опета будет в этом году, – сказала Нефертити, аккуратно снимая с бедра сухую травинку. – Осталось чуть больше двух месяцев до возвращения царевича из Мемфиса.

– Он, кажется, любит тебя, – отозвалась Тейе. – Будь с ним осторожна, Нефертити. Его чувства дают тебе большую власть над ним. Брачный договор уже готов, осталось только скрепить его печатью фараона.

Девушка сузила серые глаза, ставшие еще бледнее под ярким солнцем.

– Я готова всегда быть для Аменхотепа тем, кем ты была для Могучего Быка, дорогая тетушка. – Она улыбнулась сладчайшей улыбкой, обнажив мелкие белые зубы, и принялась высвистывать обезьянку. Та подбежала и бросилась облизывать влажные руки хозяйки.

– Вот как! – с сарказмом воскликнула Тейе. – Подобное обещание беззаветной преданности делает тебе честь. Твой отец будет счастлив. – Нефертити стрельнула глазами из-под темных, вразлет, бровей, и Тейе не сомневалась, что девушка поняла ее. – Сегодня вечером во дворце праздник в честь управителя Нефруси, – продолжала она. – По моему приказу он должен получить золото милости. Его город расположен на самой границе с Сирией, и он хорошо потрудился, помогая Хоремхебу сохранять спокойствие на границе. Хочу, чтобы ты оказала ему честь вместо меня, Нефертити, а я проведу вечер с фараоном. На помосте с тобой будут твой отец и Ситамон.

Нефертити ничего не сказала на это, только кивнула. Обезьянка заснула, растянувшись у нее на коленях.

– Когда царевич вернется, Хоремхеба отзовут в Фивы?

– Зачем? – резко спросила Тейе.

Девушка пожала плечами.

– Просто потому, что они с царевичем подружились. Наверное, Аменхотепу будет одиноко без него.

Выходит, ты не настолько уверена в своей власти над моим сыном, как мне казалось, – размышляла Тейе, – но ты достаточно умна, чтобы понимать это. Приедет ли Хоремхеб?

– Если я сочту необходимым отозвать военачальника вместе с сыном, – вслух сказала она. – Прими мой совет, Нефертити. Никогда не пытайся повлиять на мужчину через его друзей. Он или не так поймет и начнет ревновать, или у друзей вместо доверия завоюешь презрение. Мужчины не такие, как женщины. С ними лучше всегда действовать прямо.

Нефертити вспыхнула, закусив губу, и Тейе смягчилась.

– Аменхотеп очень привязан к тебе, – мягко добавила она. – Тебе не понадобится посредничество Хоремхеба.

Она пожелала Нефертити приятного отдыха, а сама отправилась в детскую, где Сменхара голышом лежал в кроватке, под охраной двух личных стражников владыки; крошечные ручки и ножки свободно лежали на покрывале, маленькие ноздри подрагивали во сне. Она коротко расспросила стражу и кормилицу, наклонившись, поцеловала мягкую темную прядку, влажную от жары, и пошла в свою опочивальню. Надо получше присматривать за Ситамон, – сонно подумала она, переворачиваясь на бок. – Пока фараон жив, она будет вести себя тихо, но она царевна крови, и ее притязания на царевича имеют законные основания. Если дать ей шанс, у нее достанет сообразительности обратиться за поддержкой ко всем древним законам, касающимся старшинства.

На закате Тейе вышла в сад; фараон сидел у декоративного пруда, бросая хлебный мякиш стае крикливых уток. Солнце уже опустилось за стену, защищавшую дворец со стороны западной пустыни от песка, от скал и от мертвых, покоившихся неподалеку. Еще не остывшие красные лучи, как стрелы, падали под ноги Тейе и ярким светом брызгали на платье. Слышался ритмичный шелест страусового опахала. Суреро стоял на коленях у ног фараона, а дворецкий Апуйя, склонившись, наливал воду в протянутую фараоном чашу. Струйки воды вспыхивали в лучах заката.

В нескольких шагах лежал мальчишка, растянувшись на животе, подбородок его покоился на схваченных браслетами запястьях. Тейе был виден плавный изгиб обнаженной спины, залитой розовым светом. Подойдя ближе, она поняла, что мальчишка наблюдает за золотистым скарабеем, медленно и тяжело ползущим в густой траве.

За креслом фараона толпились рабы и слуги. Когда вестник сообщил о появлении Тейе, все повернулись к ней и склонили головы. Аменхотеп взмахом руки подозвал ее, а Херуф кивком велел слугам поставить для нее кресло. Она улыбнулась фараону и присела под балдахином.

– Я отвечаю, хотя ты пока не спросила: да, мне лучше, – сказал он, бросив последнюю хлебную корку толкающимся птицам и глотнув воды. – Видишь, я даже не потею. Ра сегодня благотворен для моих костей. Суреро догадался, что ты придешь. Не пытайся отговаривать меня от празднования юбилея, Тейе. Я все уже решил.

Мальчишка нашел палочку и теперь дразнил скарабея, подталкивая его сзади, отчего жук спотыкался и опрокидывался на спину.

– Рада видеть тебя в добром здравии, муж мой, – отозвалась Тейе. – Я не собиралась отговаривать тебя от празднования юбилея. Это хороший дипломатический ход. Просто хочу напомнить, что у тебя теперь есть законный наследник трона, который должен присутствовать на церемонии.

Фараон вежливо улыбнулся ей:

– Конечно. Его понесут рядом со мной в корзине.

– Аменхотеп, решение принято. Позволь ему вступить в силу. Если ты сделаешь Смерхару законным наследником и умрешь, когда он будет еще совсем мал, Египет ждет долгая эпоха регентства со всеми вытекающими последствиями.

Он пожал плечами и озорно улыбнулся.

– Бедняжка Тейе! Тебе ни за что не справиться с регентством! Мое сердце разрывается от жалости!

Она не выдержала и рассмеялась.

– Тогда представь, что я тоже умру до его совершеннолетия.

– Ты? – Он отмахнулся от блюда со сладостями, предложенного Апуйей. – Ты черпаешь силы во власти и лести. Ты не можешь умереть, пока тебе есть чем управлять.

– Тогда подумай о том, что ты даешь Аменхотепу еще один повод для ненависти.

– О! Вот мы и добрались до сути дела! Но почему я должен заботиться о любви или ненависти вообще кого бы то ни было? Я фараон. Я бог Солеба, бог Фив, бог всего мира. Даже другие боги воздают мне почести. Этот евнух не сын мне, а божественности там не было и в зародыше.

– Я вижу, – прошипела она тихо, так, чтобы было слышно только ему, – что со здоровьем к тебе вернулся и страх. Прекрасно. Делай, что хочешь. Но решение должно вступить в силу.

– Конечно, должно. Я не стану беспокоиться о том, чтобы отозвать его. Ты же не побеспокоилась выяснить, что сказал оракул о будущем ребенка, не так ли? – Он положил пухлую ладонь ей на колено. – Он станет фараоном. Несомненно.

– Как несомненно и то, что преемник сына Хапу слишком старается угодить своему царственному господину и мало заботится о том, чтобы говорить истину! – парировала Тейе.

Яростный вопль заставил обоих повернуться к мальчишке. Скарабею наконец удалось ускользнуть от надоевшей палки: с треском раскрыв свои переливчатые надкрылья, он взлетел в воздух. Мальчишка отшвырнул палку и бросился за ним, пытаясь поймать беглеца. Тейе и Аменхотеп смотрели на странный полет огромного насекомого, пока оно вдруг не задрожало в воздухе и не рухнуло вниз, неуклюже налетев на зеленого сфинкса между грудей Тейе. Мальчишка, спотыкаясь, ринулся за ним, на мгновение забыв о том, с кем рядом он находится. Тейе, не в силах сдержать свой гнев, с размаху залепила жгучую пощечину по бронзовой щеке мальчишки, и тот пошатнулся.

– Как ты смеешь прикасаться к моей царственной особе! – закричала она. – Долу!

Он упал в траву, но Тейе успела заметить злобное выражение, промелькнувшее в круглых черных глазах. Аменхотеп сдавленно засмеялся.

– Солнце ищет убежища у женщины-сфинкса, – задумчиво заметил он. – Интересно. Надо спросить оракулов, что это значит.

– Это значит, – резко ответила Тейе, когда насекомое улетело прочь, – что Ра не особенно жаждет разделить с тобой свою священную барку, мой упрямый супруг. Встань, глупый мальчишка.

Она поднялась, носитель опахала тут же подскочил к ней. Пока царская свита кланялась царице, она запечатлела поцелуй на лбу фараона и направилась к себе.

Целый час ее личный писец сидел у подножия трона, скрестив ноги и держа на весу над папирусом тростниковую палочку, пока она мерила шагами залу для приемов, пытаясь сочинить письмо Хоремхебу. Сына под любым предлогом нужно было задержать в Мемфисе, не ранив при этом его чувства. Задача оказалась невыполнимой, и, в конце концов, она приказала командующему просто объяснить Аменхотепу, что, если он появится в Малкатте, его шансы завладеть троном могут упасть. В конце концов, – думала она, пока писец торопливо записывал, – он не ребенок. Он вполне способен понять страх своего отца. Когда папирус свернули и запечатали ее кольцом, а писец с вестником ушли, она упала в кресло, вдруг ощутив усталость. Пиха и Херуф терпеливо ждали новых приказаний, стоя в сгущающейся тени, но она все сидела, медленно обводя взглядом залу. Временами она слышала музыку и взрывы смеха – это с сухим ночным ветерком доносились отголоски праздника из пиршественной залы, где, несомненно, царила Нефертити – грациозная и самоуверенная, величественно притворяющаяся, что не замечает устремленных на нее восхищенных взглядов. Что если фараон вздумает перехватить письмо, – подумала она. – А может быть, и нет. У меня мало секретов от фараона, и он знает их все. Как не хватает сейчас Эйе. Вызвать бы его с праздника, мы бы сели на полу в опочивальне, выпили бы легкого пива, он принялся бы рассказывать смешные и скандальные истории, которых у него всегда было в избытке еще со времен службы в войске фараона.

У двери появился слабый проблеск света, и Тейе, вздрогнув, поняла, что уже совсем стемнело. Это был Хайя, помощник Херуфа в гареме, путь ему освещал носитель факела.

– Говори, – рассеянно разрешила она.

– Царица, мне нужен Херуф. Сцепились две вавилонские жены Великого Гора. Если бы они были жительницами Техен-Атона, я бы мог сам разнять их, но они выше меня по положению. Боюсь, что они покалечат друг дружку.

Тейе кивнула Херуфу.

– Даже если и убьют, мне все равно, но, возможно, тебе стоит пойти, Херуф. Пиха, принеси факел. Я, пожалуй, тоже немного прогуляюсь у озера перед сном.

Она надеялась найти успокоение, но тщетно. Гул праздника преследовал ее всюду, и, когда подвыпившие веселые гости стали постепенно перемещаться из залы в сад за стеной, Тейе I вернулась в свои покои.